Текст книги "Сто чудес"

4. Прага, 1938

– ЗУЗАНА, стой! – кричала вслед кузина Дагмар, когда я с плачем выбежала стремглав через школьные ворота на улицу. Я не обратила внимания и, уронив рюкзак, устремилась прямо в парикмахерскую, где сейчас причесывали мою мать. Шел 1938 год, и мне казалось, что мир рушится вокруг меня.

– Мама, мамочка! – рыдала я, кинувшись к ней на колени в салоне парикмахера. Я орошала горькими слезами ее юбку, в которую зарылась лицом.

– Что такое, милая? – испуганно спросила мать, снимая с меня очки и поднимая мое заплаканное лицо. – Ради всего святого, что случилось?

– Будет война! Папу пошлют сражаться! Его могут убить, он никогда не вернется к нам!

Мать посмотрела на мастерицу и бесшумно, жестом, отослала ее. Баюкая меня на руках, она гладила мне голову и пыталась утешить.

– Откуда ты знаешь? – спрашивала она.

Всхлипывая, я рассказала, что учителя в школе в этот день объявили ложную воздушную тревогу и раздали нам противогазы, объясняя, как ими пользоваться.

– Они говорили, что если вовремя не надеть противогаз, то задохнешься!

Ужасные резиновые маски были осязаемым доказательством того, что подступало нечто невообразимое, и я испытала шок.

– Милая, пожалуйста, не волнуйся, – вытирая мне слезы, внушала мать. – Все войны в прошлом. Их никогда больше не будет. В школе просто провели учения.

Но я подумала обо всех разговорах отца и матери в последнее время с родственниками, приезжавшими из Вены. У родителей были непроницаемые, жесткие лица. Я наивно полагала, что речь идет о коммерции или налогах, но теперь поняла, что на всех нас легла тень надвигавшейся войны, и от меня это скрывают. Неважно, что говорила мама, утешая меня, – я не могла успокоиться.

В одиннадцать лет я еще ни разу не слышала, чтобы отец рассказывал о пережитом на Первой мировой войне, однако меня растили в уверенности, что та война была последней. Мысль о том, что возможна еще одна, перевернула всю мою жизнь и покончила с идиллией детства.

События последующих месяцев напугали меня еще больше. После аншлюса в марте 1938 года, когда Гитлер присоединил Австрию к Германии, его руки потянулись к Чехословакии. В том же году немцы захватили Судеты на западе страны. Это так разозлило моего отца, что он немедленно записался добровольцем в чешскую армию, в которой не обязан был служить как раненный на прежней войне. Чешская армия была сильной и хорошо подготовленной, нашими союзниками на случай вторжения числились Англия и Франция. Отец умолял маму отвезти меня в Добржич к его семье, пока он не вернется с войны, и потом он, к моему ужасу, попрощался со мной и отбыл на фронт.

Вскоре невообразимое и впрямь произошло. Англия и Франция, сильнейшие державы Европы, разорвали соглашения с Чехословакией, подписали Мюнхенское соглашение, подарив Германии Судеты ради ее умиротворения. Они думали, что Гитлера это полностью удовлетворит. Британского премьера Невилла Чемберлена и французского – Эдуарда Даладье приветствовали цветами в Лондоне и Париже. Их считали миротворцами, но на самом деле это было началом конца.

Мюнхенское соглашение стало ужасным ударом для папы. Он чувствовал, что его предали. И весь народ чувствовал то же самое. Без международной поддержки и среди общего смятения рушились надежды на противостояние немцам, и отец вернулся домой, в Пльзень, ожидая новых бед.

Я в том возрасте, конечно, представить не могла, что произойдет. Я недавно начала с удовольствием ходить в классическую гимназию, ведь во время болезни мне столь многого не хватало. Я посещала уроки математики, химии, физики, истории, географии и немецкого языка. Мне нравилась моя первая учительница Милала Томанкова, и я тоже нравилась ей, хотя она и жаловалась на мой «чудовищный» почерк. Из-за него мои оценки были ниже среднего балла. Позже благодаря тестам я узнала, что от природы была левшой, что сильно помогало мне в играх. Чаще у людей левая рука менее развита, чем правая, а вот у меня сопряженных с этим трудностей не было. Думаю, то, что я родилась левшой, помогло мне справиться и с баховской полифонией. Я разделяла голоса и играла каждый одной рукой отдельно от другого.

Но мое счастливое пребывание в школе омрачилось новостями в ноябре 1938 года про Хрустальную ночь, Ночь Разбитых Стекол, когда произошли нападения на сотни еврейских домов, школ и синагог по всей Германии, невинные люди погибли или угодили в концлагеря.

Я помню, как родители с очень серьезными лицами слушали по радио новости BBC, но я не очень понимала, что происходит, и не могла определить, имеет ли это какое-нибудь отношение к нам. Все прояснилось, когда немцы вошли в Прагу в марте 1939 года, распространяя волны ужаса среди населения всей страны.

Я не могу сказать, от чего испытала больший шок – от зрелища вооруженных немецких солдат, разъезжающих по улицам на танках, или от того, что родители всё скрывали от меня. С тех пор я требовала, чтобы мне говорили обо всем. Я засыпала их каждый день вопросами о нынешнем политическом положении и читала все злободневное в надежде, что не буду застигнута врасплох.

Родители прилагали разнообразные усилия, чтобы отвлечь меня от этой темы, и мама даже взяла меня в кино, на мой первый фильм, диснеевскую «Белоснежку», заворожившую меня. Мне так понравилось, что я намеревалась ходить на каждую премьеру, но нацисты распорядились по-другому. Прошло шесть лет, прежде чем мне опять удалось оказаться в кинотеатре.

Когда в Чехии вступили в силу нюрнбергские законы, накладывавшие ограничения на занятия и поведение евреев, на улицах внезапно появились плакаты. В них объявлялось, что евреи не имеют права ходить в школу, кино, покупки могут совершать только в некоторых магазинах в определенные часы, обычно тогда, когда лучшие товары уже распроданы. Всех евреев обязывали носить звезду Давида на верхней одежде. Люди стали избегать нас на улицах, поскольку опасно было даже заговорить с евреем. Нам запретили пользоваться общественным транспортом, бывать почти во всех публичных местах, на еврейских магазинах нарисовали желтые звезды, слова «Жид» и Jude.

Постепенно возникала враждебность сограждан к нам. Некоторые ученицы из моего класса и даже друзья и подруги либо были за немцев, либо отшатывались от моей шестиконечной звезды. Возможно, они просто боялись. Большинство вели себя сочувственно, но кое-кто проявлял себя с самой дурной стороны. Например, я помню Ханса Ледеча, немецкого мальчика, жившего по соседству, который иногда играл и общался с нами, хотя и был немного старше. С приходом нацистов он вступил в гитлерюгенд, нацистскую молодежную организацию, и его отношение к нам мгновенно переменилось. Он стал холоден и враждебен. Он издевался надо мной, говорил, что мне не место в Пльзене.

– Если нам не место в этой стране, то где же мы должны жить? – спросила я отца, удрученная и смущенная. – Почему ты никогда не говорил мне, что я здесь чужая или что мы принадлежим к другому народу? Что с нами будет?

Я отправилась в библиотеку читать все, что только могла найти о еврейском народе, вере, истории. Я хотела понять, в чем истоки антисемитизма, связан ли он с религией, общественной жизнью или национальными различиями. Ведь до того момента я вообще не подозревала о его существовании. Меня ужаснуло прочитанное – о целых веках травли, о погромах. И в двенадцать лет я превратилась в настоящую сионистку. Мне казалось, что из заколдованного круга был лишь один выход – создание евреями собственной страны. Я заключила из прочитанного, что мое место – в Палестине или в какой-либо еще стране из рассматриваемых как возможные территории для построения еврейского государства. Туда мы все должны были уехать.

Маму беспокоило, что мои новые мысли станут ударом для отца, с его глубокими патриотическими чувствами. Он выглядел бы смешным, когда б его дочь, дочь человека, хвалившегося перед друзьями из «Сокола» ассимилированностью своей семьи, вдруг сделалась сионисткой. Мать просила меня не читать подобных книг у него на глазах. Я открывала их, оставаясь одна в ванной. Тем не менее отец узнал, и нас потрясла его реакция.

– Если ты так серьезно относишься к этому, то тебе, я полагаю, необходимо больше информации, – сказал отец усталым голосом. – Не исключено, что я заблуждаюсь, Зузка, а ты права. Тебе надо прийти к собственным выводам.

Он всегда считался с моим мнением, и это было чудесно в нем как в отце.

Я начала почти гордиться тем, что я еврейка, узнав историю иудаизма. Я поняла, что это и моя история, и даже спорила с отцом и его друзьями. Я говорила им:

– Теперь-то вы видите, что ассимиляция не сработала! Евреев всегда преследовали, поэтому-то единственный шанс для нас – основать собственную страну.

Я не думаю, что отец переменил свои взгляды, он оставался предан Чехии до конца, однако, по-моему, он хотя бы понимал мои резоны.

Я присоединилась к молодежному сионистскому движению «Маккаби Хатзаир». Мне казалось, что оно нашло выход из хаоса. Это организованное в Чехословакии в 1929 году движение имело те же принципы, что и «Сокол», во всем, что касалось физической подготовки и спорта, но сюда добавлялось изучение иврита. Наша группа называлась «Кадима» (что на иврите означало «Вперед»), и мы собирались жить в кибуце в Земле обетованной, как только еврейское государство появится на карте.

Дагмар отказалась войти в нашу группу из десяти девочек и пяти мальчиков, и такое ее решение поразило меня, ведь я всегда думала, что мы почти близнецы. Мы не ссорились, мы просто беседовали о «Кадиме», и выяснилось, что она придерживается противоположных воззрений, воззрений ассимилированных чешских евреев. Она считала себя чешкой, думала, что нацисты угнетают всех чехов, а евреев – лишь ненамного больше, чем остальных. Сионизм – это не для нее. После многих лет близости таково было начало неизбежного расхождения между нами, как и то, что еще в школе она предпочла изучать природную медицину вместо греческого и латыни со мной.

Меня расстроило, что она не разделяет моего энтузиазма, но это не остановило меня. Я все больше сближалась с новыми друзьями, особенно с парой, принадлежавшей к «золотой молодежи», Тильдой Фишловой, которую называли Тилла, и Карелом Шляйснером. Тилла была хорошенькой блондинкой из Пльзеня, округлой, с голубыми глазами, на восемь лет старше меня. Карел приехал из Судет, он выглядел на классический еврейский лад, черноволосый, с карими глазами и с усиками – чрезвычайно красивый и приличный молодой человек. Они очень сильно любили друг друга, и я была уверена, что они поженятся и станут идеальной семьей, вероятно, уже в Палестине.

Они служили нам примером в то первое лето оккупации, когда, как ни иронично, мое здоровье окончательно поправилось и я стала нормальной девочкой. Почти ежедневно мы вместе купались в «Еврейском озере» в долине Ческе Удоли. Купаться мы могли только там, так как плавать в одном водоеме с арийскими детьми нам запретили. Поэтому Ческе Удоли стала местом встречи наших родителей, друзей и товарищей по «Маккаби». То, что там мы все были евреями, поддерживали друг друга, имело немалое значение. Я смогла оценить силу веры у евреев.

Поскольку общественным транспортом пользоваться нам не разрешалось, а комендантский час для евреев начинался в восемь вечера, много времени терялось на то, чтобы добраться домой, прежде чем возникнет угроза ареста, но иногда мы теряли счет времени на озере. Там мы впервые повстречали членов фашистской молодежной организации «Влайка» («Знамя»). Мы называли их чешскими нацистами, этих парней восемнадцати-двадцати лет, бродивших в поисках детей-евреев. По-моему, они были не столько антисемитами, сколько задирами. Они лежали в засаде, поджидая нас на дороге, когда мы возвращались с озера, и избивали всех, кто попадался после начала комендантского часа. Впервые я столкнулась с насилием. Мы старались убежать от них, но иногда они догоняли нас. Меня поколотили только раз, кулаками – благодарение Богу, они не разбили мне очки. Мальчики из нашей группы страдали от побоев гораздо чаще.

Отец по-прежнему тяжело переживал из-за того, что Запад предал нас. Он и несколько приятелей по «Соколу» встречались, и каждый приносил очередную дурную весть. Евреям запретили иметь радиоприемники, но мы каким-то образом сохранили свой и по вечером мрачно слушали BBC из Лондона. Отец пытался скрыть подлинные чувства, но я догадывалась, что он мучается и боится, что нас арестуют не сегодня-завтра.

Однажды вечером, когда мы возвращались задолго до комендантского часа с озера, наткнулись на нашу кухарку Эмили на углу, где она поджидала нас.

– Гестапо разыскивает вас и других членов «Сокола», – предупредила она отца. – Вам слишком опасно идти домой.

Папа поблагодарил ее и сказал мне, что спрячется в лесу, хорошо мне известном.

– Иди к маме и убедись, что с ней все хорошо, а завтра отыщи меня. Встретимся в нашем особом месте.

Я побежала домой, вся трясясь, и увидела двух гестаповцев в нашей квартире. По переполненной пепельнице я поняла, что они тут давно. Мама была на удивление спокойна и твердила им:

– Я и в самом деле не знаю, где мой муж. Он всегда пропадает. Я просто надеюсь, что он вернется, когда сможет. Вы так прождете его здесь целую вечность.

Наконец они поверили ей и ушли.

На следующее утро я побежала в лес с едой и одеждой и нашла отца в условленном месте. Он скрывался неделю, пока гестапо искало его. Дядя Карел тоже должен был прятаться, так как власти разыскивали его за дезертирство из австрийской армии во время Первой мировой войны.

Когда в гестапо поняли, что вряд ли они поймают отца, подкарауливая его дома, и что рано или поздно он попадется, просто потому что он еврей, они приходили к нам уже для одного только грабежа. Два человека в униформе заявлялись каждую неделю вместе с судетским чехом по имени Гаас, помогавшим им находить еду, шоколад и драгоценности. Многие судетцы сотрудничали с немцами в преследовании евреев.

Страшно было слышать, как они колотят в дверь и требуют, чтобы их впустили. Врывались с криками, все разбрасывая, отпирая столы и серванты, непрестанно осыпая нас угрозами. Никогда я не слыхала такого ора и закрыла уши. Около часа они оставались у нас, делали все, что заблагорассудится, повторяя: «Мы скоро избавимся от вас, евреев. Никого не оставим в живых, никому не понадобятся все эти вещи там, куда вы отправитесь».

Звучало ужасно, и всякий раз, когда они приходили, мы не знали, что случится с нами. Я была запугана до крайней степени.

Мать вела себя смело и часто перечила им. Во время одного из обысков они нашли салями, спрятанную в каминную трубу. Офицер сказал:

– Das ist nicht für sie, das ist für deutsche Kinder («Это не для вас, а для немецких детей»).

Мама ответила на превосходном немецком:

– Aber wir haben auch ein Kind und das will auch essen («Но у нас тоже есть ребенок, которому тоже нужно есть»).

Они оставили салями в покое. Мать показала замечательно сильный характер, имея дело с гестаповцами. Невероятно, но они никогда не обращались с ней дурно в ответ на дерзость. А когда они уходили, мы всё расставляли по местам, и жизнь продолжалась. А что еще было делать?

Наконец их визиты прекратились, потому что отбирать уже было нечего. Мы лишились дохода, так как магазин отца конфисковали и поручили заботам доверенного лица, человека, верившего немецкой пропаганде. Насмотревшись на мерзкие антисемитские плакаты, повсюду развешенные немцами, он вообразил, что все евреи бородатые и с рогами, и его удивляло, что папа – красивый человек, равнодушный к культу, вообще мало похожий на еврея. Отцу позволили поначалу работать в собственном магазине вместе с доверенным держателем, но он, крайне гордый человек, не смог смириться с таким положением дел.

Держатель магазина постепенно проникся к нему симпатией и старался быть любезным. Он знал, что у отца торговое предприятие попросту украли, и однажды даже сказал ему: «Господин Ружичка, пожалуйста, берите себе в магазине всё, что вам нужно».

– Вот уж не вам это говорить! – вспылил отец. – Ведь магазин-то мой.

Потом держатель тайно предложил ему половину выручки, но отец и сигареты бы у него не взял. Он заставлял держателя чувствовать себя вором.

Через некоторое время отца сослали в Горни Бржизу, городок в четырнадцати километрах от Пльзеня, работать на каолиновом заводе. Он не мог приезжать оттуда домой, и это нас беспокоило, поэтому один из товарищей по «Соколу» взял его к себе на фабрику в Пльзене. У нас отняли нашу великолепную квартиру, и мы делили значительно меньшую с семьей немецких евреев. Мы бросили почти всю обстановку, попросив друзей взять на сохранение какие-то особенные предметы, и отправились через весь город в новое жилище лишь с тем, что сами смогли унести. Хотя с нами обошлись несправедливо, мы не стали считать себя хуже прочих. Евреи, жившие вместе с нами в новой квартире, были очень добры и заботились о нас. Мы отмечали с ними все еврейские праздники и обменивались маленькими подарками.

А лучше всего было то, что у них оказался граммофон, и они давали уроки танцев в большой комнате и даже нанимали учителя танцев. Мы сдвигали мебель в углы и ставили пластинки. Тогда-то я впервые начала учиться танцевать под чудесные песни Гленна Миллера или под одну из моих самых любимых песен Smoke Gets in Your Eyes певца Лесли Хатчинсона, известного как Хатч.

* * *

С каждым новым днем ситуация становилась все хуже, но мы по-прежнему думали, что несчастья не затянутся надолго. Мы жили в постоянном страхе перед происходящим, однако, как ни странно, ни я, ни мама не были эмоционально сокрушены. Мы просто становились сильнее.

То, что мы цеплялись за надежду, было и нашим спасением, и нашим проклятием, ведь мы продолжали надеяться, несмотря на то что наши упования вновь и вновь оказывались тщетными.

В силу молодости я верила, что каким-то образом мы перетерпим невзгоды и закончим тем, что переберемся в новое еврейское государство. Мои родители верили, что армии западных держав вмешаются, остановят нацистов, спасут нас и мы сможем жить в Чехословакии, как жили раньше. Мы знали евреев, кто уже бежал или собирался бежать во что бы то ни стало. Они просили своих друзей-гоев припрятать их самые ценные вещи, как и мы поступили с нашими фотографиями, персидскими коврами, фарфором, золотом и драгоценностями. Однако те подвергали себя огромному риску, в случае если бы у них что-то такое нашли. Нацисты заморозили банковские счета евреев и требовали, чтобы они сами тщательно инвентаризировали все домашнее имущество, все ценности, пока не передадут их «на сохранение» Третьему рейху.

У моего отца оставалось много друзей из «Сокола», каждый день кто-то из этих «братьев» заходил узнать, не может ли он быть чем-то полезен. Они всё еще носили униформу и встречались на тайных сходках. А папа был влиятельным человеком, они не хотели расставаться с ним.

– Не волнуйся, – говорили они, – тут евреям не придется страдать, как в Германии. Мы позаботимся о вас. Ты – наш. С тобой и с твоей семьей ничего не случится, да и вообще все это не продлится долго. Франция и Англия вступятся за нас, и через полгода все закончится.

Они дали ему звание «почетного арийца», предлагали спрятать нас троих до конца войны, если понадобится, но папа отказывался. Он был реалистом и говорил мрачно:

– Вы не должны ничего такого обещать. Никто не знает, на сколько это затянется.

В последующие месяцы мои родители решили, что нам нужно уехать за границу. Разговаривали о возможностях, открывавшихся в Латинской Америке, и хотя, по-моему, отец не собирался уезжать, он, чтобы успокоить маму, стал брать втайне уроки испанского языка. И я вместе с ним. Мы еще занимались уроками разговорного английского с одним англичанином на случай, если уедем в Лондон. Мамины нервы иногда бывали на пределе, но она тем не менее училась шить галстуки, думая, что ей, может быть, придется где-нибудь зарабатывать на жизнь чем-то подобным.

Ее сестра Эльза покинула Вену вместе со своим мужем Лео накануне аншлюса, в 1937 году. Они поселились в Нью-Йорке. Лео занимался продажей шелковых зонтов и подумывал возобновить предприятие там. Их сын Отто постоянно списывался с моими родителями и настаивал на том, чтобы они тоже бежали. Семья Гинзбург из Чикаго даже прислала формальное приглашение на наши имена, что давало нам право обратиться в американское посольство за визой. Приглашение лежало в кармане у отца, но он все еще не соглашался на отъезд и говорил: «В любое другое время я бы уехал, но я не могу бросить свой народ в беде».

Я не возражала и принимала его решение с готовностью. Я ведь тоже была патриоткой и, хотя и мечтала о новой жизни в Палестине, все еще верила в будущее Чехословакии. Но мама смотрела на вещи иначе, и, когда осенью 1941 года границы закрыли и исчезла какая-либо возможность уехать всей семьей, я боялась, что ее упреки отравят жизнь отцу. Он и так был в отчаянии, а она каждый день укоряла его за то, что он не увез нас в безопасное место, пока был шанс.

Бремя ответственности за то, что он принял решение за нас троих, согнуло ему плечи. В итоге он захотел спасти хотя бы одну меня, и после долгих разговоров по секрету они с мамой объявили, что меня вывезут с группой других еврейских детей в Англию.

Я была в ужасе и тут же принялась пылко возражать:

– Я умру, если мне придется расстаться с вами! Я точно не поеду.

Как всегда, они отнеслись ко мне как к взрослой и проявили уважение к моему выбору, чувствуя, по-моему, даже некоторое облегчение, потому что тоже не хотели разлучаться.

До вторжения нацистов предполагалось, что нас с Дагмар отправят в еврейскую школу в Брно, но поскольку нюрнбергские законы запрещали еврейским детям получать школьное образование, мы так и не попали туда. По тем же законам неевреям нельзя было учить чему-либо евреев, но моя храбрая Мадам приглашала меня на тайные уроки фортепьяно, хотя для этого мне и нужно было скрывать желтую звезду. Нас обеих постигла бы суровая кара, если бы все вышло наружу. Она могла обучать меня, лишь когда ее муж работал инженером на пльзеньском заводе «Шкода», которому нацисты поручили изготовление танков. Помню, мы много играли Мендельсона и Дворжака в те дни, часто в четыре руки. Она была прекрасным и мужественным человеком.

Но и другие, в изрядном количестве, продемонстрировали тогда замечательную смелость. Старшеклассники устраивали уроки для тех из нас, кто вынужден был пропускать школу; они добровольно ходили к нам в дома, тайно, потому что для нас дальнейшее образование попало под запрет. Учителя из Брно посылали нам книги, пособия и экзаменационные задания, а бывший директор нашей школы господин Скала, еще один гой, давал нам уроки у себя дома. Он страдал от тогдашнего положения дел и говорил, что Масарику, нашему первому президенту, не стоило отрывать Чехословакию от Австро-Венгерской империи.

В то время его слова казались нам ужасно смешными, а сам он – старомодным господином, болтающим пустяки. Мы не понимали его. И так мы продолжали учебу, справляясь, как могли, с тем, что наши жизни подвергаются почти ежедневному риску.

ТРАНСПОРТИРОВКИ начались в октябре 1941 года. Этим привычным словом обозначалось то, во что материализовались самые худшие предчувствия. Примерно шесть тысяч чешских евреев выслали «на восток» из Праги и Брно работать на Третий рейх в польских и белорусских гетто. Никто из родни не знал, куда их отправили. Мало кто вернулся, а это привело к предположениям и слухам, что их убили.

Двумя месяцами позже в сонном тыловом городе Терезин, за пятьдесят километров к северу от Праги, было создано чешское гетто. Нацисты переименовали его в Терезиенштадт, и ему надлежало стать образцовым гетто, концлагерем-выставкой, «подарком евреям от Адольфа Гитлера». Говорилось, что это место, где евреи смогут жить в безопасности и по своим правилам. Общая затея заключалась в том, чтобы выставить рекламный щит, показывающий, как решается «еврейский вопрос». На деле же это будет транзитный лагерь для отправки евреев в лагеря смерти на востоке.

75 000 евреев, оставшихся в Чехии, должны были быть отправлены в Терезин, особенно те, кто принадлежал к «выдающимся», известным на Западе, – художники, ученые, профессора, музыканты, драматурги, вся интеллигенция. Потом о гетто заговорили как о месте, где ветераны войны и пожилые евреи смогут отдохнуть от «вынужденной бездеятельности». Терезин заполнили знаменитые и богатые евреи из всех стран, которые завоевал Гитлер в Европе. Им обещали роскошь при обустройстве, и это стало одним из самых кошмарных обманов в истории человечества.

В дома пльзеньских евреев рассылали «пригласительные карточки», уведомлявшие обитателей об их транспортировочных номерах и о том, что у них есть два дня на сборы, прежде чем явиться в Соколовну, громадный гимнастический центр. Отсюда они поездами отправятся в свой новый «дом».

Ходили слухи о том, что все евреи были транспортированы из Добржича, и мама переживала за участь моей бабушки Зденки. Дедушка Леопольд, куривший трубку в окружении книг, уже умер в возрасте восьмидесяти одного года, не перенеся операции на сердце, и бабушка едва управлялась одна. В сентябре 1941 года на канун Йом-Кипура она, как обычно, велела служанке приготовить субботний стол, убрать его лучшим серебром и фарфором, поставить свечи и принести молитвенник. Она отпраздновала этот день согласно традициям, легла в кровать, проглотила несколько таблеток и уже никогда не проснулась. Она знала, что должно было стрястись.

7 декабря 1941 года, через месяц-другой после начала транспортировки из Пльзеня, американцы в ответ на японскую бомбардировку Перл-Харбора вступили в войну. Внезапно у нас опять появилась надежда на избавление. Все думали, что военные действия быстро придут к концу. Мы бы не поверили, если б нам сообщили, что война продлится еще четыре года.

Но не успели мы обрадоваться новостям, гестапо приказало десяткам еврейских подростков, включая меня и Дагмар, явиться в главную контору Еврейского сообщества. И там произошло то, что стало самым большим потрясением для меня за все детство. В гестапо сказали, что нас парами пошлют по городским улицам раздавать пригласительные карточки на транспорт адресатам, большинство из которых видели в этих карточках смертные приговоры себе и членам своих семей.

Мы с Дагмар поспешно объединились в пару, чтобы служить друг для друга психологической опорой в исполнении зловещего задания, но это не слишком утешило нас обеих. Мы обе были потрясены и напуганы отданным нам приказом. Разносить карточки надо было весь день, с восьми утра до восьми вечера, и мы шагали, держась за руки, по улицам от одной двери в дом обреченных к другой. Слух быстро распространился, поэтому иногда нас встречали поистине жуткими сценами. Люди знали, кто мы и зачем пришли, нас ожидали, некоторые уже приготовились к отправке в лагерь. В других семьях кричали, плакали, умоляли, доходили до истерики или даже полного умопомрачения.

Некоторые из людей, знакомых с нашими родителями, пытались подкупить нас, чтобы мы соврали, что не застали их дома, или торговались, предлагая отнести предназначенную им маленькую белую карточку кому-то другому. Но мы не отваживались так рисковать. У нас были четкие инструкции доставлять приглашения по указанному месту жительства, получая от адресатов подписи, и доложить в шесть вечера обо всем в гестапо, где имена вносились в списки.

Немцы были очень дотошны.

Кажется, мы разносили эти проклятые карточки всего несколько недель, однако нам казалось, что дольше. Мы с Дагмар прижимались друг к другу после каждой «успешной» доставки и плакали. Плач и причитания звучали повсюду. То, что мы видели, было ужасно, и кое о чем я и сейчас не в состоянии думать. Мы не посвящали родителей в подробности своих занятий, чтобы пощадить их чувства. В те дни закончилось мое детство. Я не знала раньше, каков мир, поскольку выросла в идиллической домашней обстановке, полной любви. Я никогда не сталкивалась с недоброжелательством и страданием, и тут вдруг на меня обрушились худшие человеческие деяния.

Всего четырнадцати лет я увидела жизнь с самой жестокой ее стороны.

В одной квартире нам с Дагмар предстала целая семья, удушившая себя газом. Мертвецов уже обнаружили, дверь была открыта нараспашку. Трупы лежали повсюду, в том числе трупы маленьких детей. Должно быть, тут знали заранее, что мы придем. Прежде я никогда не видела покойника, и это зрелище преследует меня до сих пор. Из ванны, где члены семьи тоже лишали себя жизни, потоком текли вода и кровь. Я нисколько не преувеличиваю. Многие сердились на нас за то, что мы разносим карточки. Настоящий кошмар.

Потом однажды вечером, когда мы вернулись в штаб СС, нас продержали там несколько часов, так как чиновники проверяли и перепроверяли списки. Нам приказали продиктовать офицеру гестапо, где мы побывали, кому отдали карточки. А мы были измучены и чрезвычайно устали, время комендантского часа уже давно наступило, поэтому нас еще и тревожило, доберемся ли мы до дома без неприятностей. Мы сидели на стульях и ожидали, когда нас отпустят, когда внезапно на пороге появился мой отец со звездой Давида, которую он носил как почетный знак отличия. Было, наверное, около десяти вечера, а для еврея с такой звездой показаться на улицах после начала комендантского часа означало лезть головой в петлю. Но отец так и не смирился с положением гражданина второго сорта.

– Что вы тут делаете с детьми? – спросил он бледный, как полотно, и разъяренный. – Вы же знаете, что они не должны находиться вне дома так поздно. Их жизни угрожает опасность, им нужно сейчас же уйти.

Гестаповцы в изумлении смотрели на дерзкого еврея. Они не ответили, и тогда отец объявил, что забирает нас домой. Он схватил меня за руку и повел прочь. Никто ничего не сказал, не стал его останавливать. Тем вечером папа был героем.

НЕСКОЛЬКИМИ неделями раньше, в конце января 1942 года, незадолго до моего пятнадцатого дня рождения, один знакомый подросток принес нам самим «приглашение» в Терезин. В это время мы с Дагмар раздавали такие же, но мы узнали, что кому-то выдана карточка на нас. Мы уже какое-то время ожидали ее.

Это было оповещение за два дня о том, что мы должны предстать перед властями в Соколовне в пять часов утра. Родители отца отправлялись тем же поездом с множеством наших друзей, или по крайней мере предполагалось, что мы будем вместе. За несколько дней до нас были отправлены в Терезин дядя Карел, тетя Камила, их дочь Дагмар, моя кузина, и ее семилетний брат Милошек.