Текст книги "Аритмия"

Глотов и Кузька

Глотов любил своего кота. Полюбил с первого взгляда. Точней сказать, с первого взгляда полюбил он не кота, а котёнка, совсем ещё тогда маленького, глазки недавно открылись. Приобрёл у девочки-подростка, топтавшейся у входа на городской рынок. Холодно было, конец ноября. Девочка с коробкой из-под обуви, в которой жались друг к другу два слабо попискивавших комочка живой плоти, просительно заглядывала в глаза всем проходившим мимо неё. Мордочка третьего котёнка (грела их на себе по очереди?) выглядывала из отворота курточки. Мёрзла она в этой короткой и легкой курточке, в туфельках, нетрудно было вообразить, как достаётся котятам. Девочка часто, Глотов издалека приметил, склонялась к коробке, пыталась согреть их дыханием. Время от времени она, высмотрев в людском потоке кого-нибудь, способного, по её мнению, взять у неё котенка, что-то лепетала. Приблизившегося Глотова сочла, видать, таковым, тоненько сказала:

– Вы не думайте, я не продаю, я так отдаю, девать их некуда. Возьмите, пожалуйста, они хорошие, здоровые, от моей кошки. Она у меня красивая, пушистая, и умница она, котята на неё похожими будут, вот увидите. – Зябко поёжилась: – Им ведь холодно, и проголодались уже, смотрите, какие они ещё маленькие.

Пожалел Глотов и девочку, и, того больше, её несчастных котят. Его бы воля, взял бы себе всех троих. Да разве только этих и только сейчас? Всегда ведь с тоской смотрел на бездомных городских собак или кошек, сострадал их незавидной доле. Особенно с наступлением холодов и тем паче в последние годы, когда входные двери домов обзавелись кодовыми замками и сделались недоступными для них. Кошкам сочувствовал даже больше, чем собакам, потому что, сколько себя помнил, был убежденным кошатником. Дома у него всегда жили кошки. И с годами любовь эта нисколько не поблекла, осталась такой же неотъемлемой частицей его жизни, как семья, друзья. Повезло ещё в том, что тягу его к кошкам разделяли с ним сначала родители, потом жена и дети. А это далеко не последнее в семье дело, кто понимает.

Всегда у него кошки жили, но не тогда. Почти три месяца уже никто не мяукнул в его квартире. С того дня, как не стало Кузи. Глотов любил всех своих усатых питомцев, за долгие годы жизни сменилось их несколько, всяких и разных, но никого из них не сравнить было с Кузей. Иногда Глотову суеверно казалось, что Кузя не совсем кот, каким-то немыслимым образом проникли в него человеческие гены, понятлив и смышлён был невероятно, разве что разговаривать не умел. К тому же нравом обладал прелестным, никогда никаких забот с ним не было.

Расхожая фраза «член семьи» по отношению к Кузе ни малейшей натяжки не имела, прожил он у них без малого двадцать лет, что для кошек редкостное явление. Под конец начались у него тяжеленные проблемы с желудком и кишечником, изводили его неукротимые рвоты и диарея, неподвластные уже никакому лечению, чего только ни перепробовали. Прихватывало его зачастую в самых неожиданных местах, не успевал добежать он до туалета, со всеми вытекавшими в прямом и переносном смысле этого слова последствиями, обитать с ним в одном жилище становилось очень непросто. Умница Кузя понимал, как отравляет он теперь жизнь своим хозяевам, страдал от этого ещё сильней, смотрел виноватыми человеческими глазами и старался поменьше попадаться им на глаза. Первой не выдержала жена, которой, естественно, больше всех от Кузиной хвори доставалось, предложила усыпить Кузю, дабы ни он, ни они так не мучились. Умом Глотов понимал её правоту, но сердце противилось. Терпели до последнего. А потом, когда Кузи не стало, хоронили его поздним вечером в дальнем конце двора в обувной коробке, выстланной белой салфеткой. Жена и дети – Юрке тогда пятнадцать было, а Катюше десять – рыдали. Прослезился и Глотов, чего с ним давненько уже не бывало.

И тогда же, стоя над едва различимым земляным холмиком, Глотов бесповоротно решил, что больше кошки в его квартире жить не будут. Во всяком случае, что ещё очень и очень долго – наверняка. Потому что, казалось, предательством это будет. Всё равно ведь никто им Кузю не заменит, пусть память о нём останется незамутнённой. Нехорошо, кощунственно сравнивать, конечно, но словно бы похоронив родного человека. Сразу же сказал об этом ребятам, чтобы не вздумали принести в дом кого-нибудь с улицы, такие поползновения и раньше случались не однажды.

И вот, почти три месяца спустя, возникла эта девочка с такой же коробкой из-под обуви и выглядывавшим у неё из-за пазухи третьим котёнком, лишь одна его усатая мордочка виднелась. Но какая мордочка… Точь-в-точь Кузина: чёрно-белая, идеально симметричная, пополам делящая её от кончиков ушей до розового носика, с ровной белой дорожкой посреди лба и двумя круглыми жёлтыми глазами. Кошек, похожих на Кузю, он и раньше встречал немало, но уж больно разительным было сходство. К тому же отлично помнил он Кузю таким же маленьким котёнком. Впору подумать было о реинкарнации или какой-нибудь сходной напраслине о переселении душ. И будто бы проникшись этими его сомнениями, котёнок жалобно глянул на него, пискнул. Чем и предопределил свою судьбу. Но окончательно сражён был Глотов, когда, взяв котёнка в руки, удостоверился, что у того одна лапка белая, а другая чёрная, как у Кузи. Что это возможный Кузин отпрыск, исключалось совершенно, и не только потому, что время не совпадало. Кузя был выхолощен и никогда не покидал квартиры – вынужденное изуверство, когда живешь в большом шумном городе на восьмом этаже да ещё с такими дверями. Разве что какое-нибудь давнее родство проявилось.

– Я этого беру, – сказал просиявшей девочке. Достал сторублевку, протянул ей. И предвосхищая её реакцию, добавил: – Это не тебе, купишь им какой-нибудь еды. Иди домой, сама закоченеешь и их простудишь. Надо придумывать что-нибудь другое.

– Что другое? – хлюпнула она покрасневшим носом.

– Ну, в школе, во дворе поговори, объявления развесь. В конце концов, если не удастся, сама оденься потеплей и о малышах позаботься.

– Я уже пробовала… – начала было девочка, но он не дослушал, пристроил котёнка теперь у себя за пазухой и поспешил к автобусной остановке. Пока добирался домой, размышлял, следует ли назвать его тоже Кузей – в память о его предшественнике, что будто бы само собой напрашивалось. Кузя Второй? Как-нибудь символично – Кузькин, Кузен, Кузнечик? Ни к одному варианту не склонился, решил определиться с именем на семейном совете. А ещё пытался представить себе, как дома воспримут это его приобретение после категорического заявления на Кузиных похоронах. В одном мог не сомневаться: уж дети-то наверняка обрадуются, заменой или не заменой сочтут они это прибавление в семействе.

Заглянул себе за пазуху; пригревшийся котенок спал. И шло от его маленького тельца такое сладкое младенческое тепло, что Глотов не удержался, тихонько, чтобы не разбудить, погладил его пальцем по черно-белой лобастой головёнке.

Воскресенье было, время предобеденное, тот нечастый случай, когда вся семья в сборе. Дверь Глотов открыл своим ключом, никто встречать его не вышел. По доносившимся голосам определил, что все собрались в гостиной, играют в подкидного дурака. С месяц назад, Юрка инициатором был, вдруг пристрастились к этой заводной игре, иногда и мама к ним подсаживалась, развлекалась. Сейчас, по всему судя, кого-то заподозрили в мухлеже, выясняли отношения. Разделся и с проснувшимся, недовольным, что побеспокоили его, котёнком на вытянутой ладони вошёл в комнату.

– Не туда смотрите! – громко сказал им. – Вы сюда поглядите.

– Ой, котёночек! – взвизгнула Катюша.

– На нашего Кузю как похож! – удивился Юрка.

– Откуда дровишки? – вскинула брови Света.

– С базара, вестимо, – ответил он. – Если кто-нибудь бросит эти дурацкие карты, – расскажу.

Сел на диван, удобно пристроил котёнка на коленях, рассказал. Отреагировало семейство тоже по-разному. Дочь умилялась, сын приглядывался, жена выжидательно помалкивала.

– Па, дай подержать! – потянулась к котёнку Катюша.

– Погоди, – отвел её руку Глотов, – сначала с именем надо определиться.

– Сначала надо покормить его, – вздохнула жена, – куда ж такого… Хорошо, молоко в холодильнике есть, пойду согрею.

Глотов отдал котёнка Катюше, пошел за женой, спросил:

– Ты недовольна, что я его принёс?

– Не знаю, – ответила.

– То есть как не знаешь?

– Не знаю, что тебе сказать. Я, признаться, ещё от Кузиных художеств не отошла толком. И вообще… Катюша! – крикнула в комнату, – неси это несчастье сюда!

Потом все четверо стояли над котёнком, смотрели, как жадно, захлёбываясь, лакает он молоко.

– Маленький какой, – пожалела Катюша, – ещё и пить толком не умеет, Кузька, перемазался весь.

И вопрос с именем сразу решился. Кузька. Лучше, пожалуй, не придумать.

Так снова пополнилось глотовское семейство. А Кузька, к счастью, оправдывал их надежды, словно действительно сказывалась в нём славная Кузина порода. Хотя, по правде сказать, участь ему досталась незавидная: долго ещё, что бы ни делал он, сравнивали его с Кузей. Но со временем и это, как всегда почти бывает, минуло. Всё реже вспоминали о Кузе, а когда вспоминали, не вздыхали уже так обречённо, не представляли себе уже свою жизнь без Кузьки.

Кузька из хиленького котёнка превращался в добротного взрослого кота, прошёл, увы, через горнила своего предтечи – тоже был выхолощен и лишён возможности отлучаться из дому. Тут уж никуда не денешься, если, как и у Кузи было, квартира в полном его распоряжении – разгуливал и почивал где вздумается, спал на постели, выбирая чаще всего родительскую, с хозяйкиной стороны. Чем-то приходилось жертвовать. А хозяйке дома он явно отдавал предпочтение, всегда норовил забраться к ней на колени, приласкаться, что, вообще-то, естественно – кормила-то его в основном она, а желудок, известно, поводырь ума. Но и других членов семьи вниманием не обделял, нрава был спокойного и дружелюбного. Больше того, даже превзошёл Кузю сообразительностью. Кузя тоже отличался чистоплотностью, смолоду приучен был справлять нужду в пристроенный в туалете лоток, для чего дверь туда всегда оставляли слегка приоткрытой. Кузька же – и никто ведь не учил его этому, сам непонятно как додумался – оправлялся прямо в унитаз, лишь дивиться такой виртуозности оставалось. Но и причуды у него водились: пить, например, любил не из блюдца, а из крана в ванной комнате. Мяукал перед дверью, чтобы ему открыли, запрыгивал на умывальник, ждал, когда пустят ему водяную струйку. Причиняло это порой хозяевам некоторые неудобства, но не более того.

Текли дни, недели, месяцы, сливаясь в годы, со всеми своими, уж как водится, радостями и невзгодами, удачами и неудачами, когда-то больше везло, когда-то меньше, нормальная человеческая жизнь. Глотовым же грех было на судьбу жаловаться – крепкая, здоровая, благополучная семья. Жили ладно, друг за дружку держались, тоже многим на зависть. Заодно и Кузьке повезло, как не многим его сородичам выпадает, – всегда сыт, всегда обихожен, в тепле да ласке, самым большим испытанием было для него, что любила Катюша потискать его в порыве нежности, с трудом терпел. И платил он хозяевам такой же сильной и ровной любовью, иной, казалось, жизни попросту быть не могло.

Казалось, казалось… Первым из этой хорошей жизни выпал Юрка. На последнем курсе университета женился на однокурснице, странноватой девушке, рассорились, разбежались, ожесточился он, завербовался, сбежал в даль такую, куда, как в песне поётся, только самолётом можно долететь. Что там с ним, как там с ним не всегда и догадаться можно было, весточками баловал лишь по большим праздникам. И уж совсем негаданная участь выпала вскоре Катюше – та вообще в чужой стране очутилась, сразила родителей наповал, девчонка ведь совсем ещё, куда ей. На первые свои университетские каникулы поехала с подружкой в Германию, познакомилась там случайно в кафе с каким-то забредшим туда смуглым ливанцем, по Интернету потом друг дружке ещё больше глянулись – и привет семье. Глотовы-старшие только охали да за сердце хватались. Пытались вразумить девчонку, умоляли погодить немного, выучиться сначала, никуда в конце концов этот с неба свалившийся ливанец не денется, подождёт, если любит её и добра желает, нельзя же первому порыву поддаваться, разве ж они, родители, зла ей желают, да куда там, горохом о стенку, всё без толку. Куда только девалась прежняя милая Катюша Глотова: больше всех она знает, больше всех разумеет… Отягощалось всё и тем, что ливанец этот, когда приехал, очень Глотовым-старшим не понравился. Разболтанный какой-то, дёрганый, заросший, в довершение ко всему ещё и тощий, гнусавый, и что только Катюша в нём нашла, точно ослепла и разумом помутилась. И одно к одному – сами, как говорится, «не из графьёв» и предрассудками будто бы не заражены, однако же хотелось бы, чтобы избранник дочери не из тех чужеродных краёв был да не торговал, как этот ливанец, овощами…

И опустела глотовская квартира, затихла и обмелела словно речушка знойным летом. В один год сразу всё обрушилось, как сглазил кто. Затосковали Глотовы. Затосковал и Кузька, и не оттого лишь, что по ребятам, прежде всего по Катюше, заскучал – каким-то космическим, непостижимым для людей знанием постиг он, как прохудилось, потемнело хозяйское житьё, не стало вокруг былого света, былые краски потускнели, предвестие новых бед неминуемых…

Беда ж не приходит одна. А тут беда такая пришла, что хуже не бывает. Заболела Светлана. Сначала не понять было, что с ней происходит. Как-то поблекла она, осунулась, уставать быстро стала, аппетит пропал. Глотов думал, просто тоска по детям гложет её, изводит. Старался поддержать её, развлечь, заставлял есть, почаще выводить из дому, но мало в этом преуспел. Света, вернувшись с работы или в выходные дни, каждую незанятую минуту использовала, чтобы прилечь. Кузька обычно сразу же прибегал к ней, пристраивался рядышком, но более всего стал привлекать его хозяйкин живот – норовил, едва лишь переворачивалась Света на спину, завладеть им, свернуться там калачиком, и недовольствовал, когда тревожили его или вообще сгоняли. Глотов даже подшучивал над женой, чтобы набирала она вес, Кузьке удобней дрыхнуть будет.

Потом Глотов заметил, что Света часто втайне от него пьёт какие-то таблетки. Какие-то – потому что, судя по незнакомой коробочке, не было это привычным средством от гипертонии, которым пользовалась она последние годы. Заинтересовался. Название, когда прочитал он надпись на коробке, было ему знакомо: сильное болеутоляющее. Того больше смутило его, когда заглянул внутрь, что таблеток там почти не осталось – пила их, значит, не впервые. Сначала Света уклонялась от откровенного разговора, заверяла его, будто пустяки это, не о чём беспокоиться, но затем вынудил её всё-таки признаться, что досаждают ей боли в подреберье, причём довольно уже давно, несколько месяцев. Раньше не хотела говорить ему, чтобы понапрасну не расстраивать.

К медицине Глотов не имел никакого отношения, работал в конструкторском бюро, но вырос во врачебной семье, кое-какими расхожими познаниями обладал. Заставил жену лечь, дать ему посмотреть живот. И вовсе не обязательно быть специалистом, чтобы нащупать в треугольнике между расходящимися нижними ребрами какое-то плотное малоподвижное образование, и сразу же от этого запаниковать…

Ну а потом всё покатилось, понеслось по извечному кругу: поликлиника, анализы, стационар, операция, страхи и надежды, врачи, сёстры, санитарки, еда, лекарства, отчаяние, снова надежда и опять отчаяние, врать, уговаривать, ждать, платить, расплачиваться – тому, кто прошёл через это, объяснять не нужно, только вряд ли сыщется счастливец, которого бы это так или иначе никогда не коснулось…

Глотову не до кота было. Взял отпуск, почти всё световое время проводил в больнице. Нередко до самого вечера и покормить Кузьку не мог или забывал, и попоить. Кузька тоже похудел, маялся, голос почему-то охрип. Ночами он укладывался рядом с Глотовым, затихал. Сон у Глотова разладился, долго перед тем как заснуть лежал с открытыми глазами, согревал сердце и ладонь на тёплой Кузькиной шкурке. Иногда разговаривал с ним. Как-то так вдруг случилось, что никого ближе этого чёрно-белого кота рядом не оказалось. Ни Юрка, ни Катюша, которым сообщил он о болезни мамы, не приехали, не было у них, оправдывались, такой возможности. Катюшу хоть немного оправдывало, что беременна уже была, но Юрка, Юрка… Глотова, как ни пытался он убедить себя, что в самом деле бывают обстоятельства, когда отлучиться нет никакой возможности, это вообще доканывало.

– Возможности у них, видите ли, нет, – обиженно говорил ночью Кузьке. – Когда с матерью такое. А ты тоже хорош. Прознал ведь как-то, что гадость эта в животе у неё завелась, я ж теперь понимаю, отчего ты к месту этому тянулся, не сочиняют, видать, про эту вашу кошачью медицину. Почему же мне знать об этом не давал, не нашёл способа как-нибудь потолковей намекнуть мне? Если бы я раньше… Может, как-то и обошлось бы, успели бы…

Через три недели Свету выписали домой. Лечащий врач, стараясь не встречаться с Глотовым взглядом, сказал, что процесс зашел слишком далеко, падали одно на другое тяжелые, отшлифованные временем как галька морская слова: «всё, что в наших силах», «отдаленные метастазы», «только хороший уход», ещё какие-то, той же цены, такие же безликие и бесполезные…

Света прожила ещё полгода. Страшные полгода. Невыносимые. Саркома, самая злющая из опухолей. Под конец, уже безумея от отчаяния, Глотов порой желал Свете смерти, чтобы кончились её страдания, взывал он, человек неверующий, к Господу. Писано, что шлёт Всевышний человеку испытания по делам и силам его. Если есть в этом хоть доля правды, трудно было Глотову уразуметь, чем провинилась так перед Ним Света, отчего так ожесточился Он против неё. И всё это время почти не отходил от неё Кузька. Загнанный Глотов, хоть и не до кота ему было, всё-таки не мог не заметить, как оскудел, отощал Кузька, как посмурнел он, мало и неохотно ест, только пьёт очень много. Иногда Глотову казалось, что в самом деле наделён кот какими-то человеческими способностями. И даже не представлял себе, как обходился бы сейчас без Кузьки, один на один с пожиравшим Свету чудовищем.

А потом были похороны. И все повязанные с ними кошмары. Если бы не слетевшиеся дети, не Люба, Глотов попросту не осилил бы эту неподъёмную для растерянного и непривычного человека ношу. В довершение ко всему – Катюша с Любой так решили – поминки справляли дома, не где-нибудь, как уже привычно это нынче сделалось, в кафе, избегая мучительных забот и оскорбительной суеты. Тоже, кстати сказать, не понятен был Глотову этот обряд, зачем и кому это нужно – вернувшись с кладбища, возиться с едой, обустройством гостей, пить, закусывать, бесполезные слова штамповать. Этого только для полного несчастья и не хватало. Что бы там кто из посвященных ни объяснял и ни доказывал. Собралось за столом тринадцать, Глотов посчитал, человек: кое-кто из Светиной бухгалтерии, из глотовского кабэ. Может, и больше пришло бы, Глотов на это рассчитывал, но очень холодно было, вьюжно, побереглись люди. Заправляла всем соседка Люба, которой Глотов безмерно признателен был, что не только, когда Света болела, выручала не однажды, но и самоотверженно взвалила на себя все ритуальные посмертные хлопоты. Впрочем, и сами эти похороны, и последовавшие за ним поминки Глотов запомнил плохо, урывками, фрагментами, как если бы он то долго плыл под мутной водой, то выныривал…

А утром следующего дня оказалось, что пропал Кузька. Глотов даже не смог вспомнить, когда видел его последний раз. Скорей всего, сбежал он, когда появилось в доме столько чужих людей, без конца открывалась и закрывалась входная дверь. Горевал сейчас где-то в одиночестве по хозяйке, ни с кем беду свою делить не хотел? Чересчур, однако, для всего лишь кота, пусть и такого смышлёного. Глотов несколько раз выходил во двор, на улицу, искал, звал его, но всё напрасно. Пропал Кузька. Да ещё в такую лихую, ненастную пору. И Глотов, донельзя уже измученный, воспринял это почти как должное – очередная обрушившаяся на него напасть, впору удостовериться было и чуть ли не смириться с тем, что наверняка пало на него какое-то проклятье и конца-краю теперь не будет всем этим невзгодам.

Катюша убыла через день, ливанский муж и без того еле отпустил её, к тому же там ждал её уже ребёнок. Вслед за ней Юрка – того работа неотложная требовала. Глотов всё это молча проглотил, остался один, теперь совсем один, даже без Кузьки. Лишь соседка Люба вечерами наведывалась к нему, приносила какую-нибудь горячую еду, заставляла его поесть, соболезнующе вздыхала.

Но ведь не бывает так, чтобы всё всегда было только плохо и беспросветно, неправильно это. На третий день объявился Кузька. Глотов, вернувшись с работы, застал его сидящим под квартирной дверью. Где он всё это время пропадал и как сумел проникнуть в дом, а затем на восьмой этаж, вообразить было сложно.

Чуть повеселел с его появлением Глотов, если, конечно, здесь уместно слово «повеселел». Словно бы это не чаянное уже Кузькино возвращение намекало на что-то позитивное, придавало нынешней его жизни хоть какую-то осмысленность. И, можно было не сомневаться, вносила в это свою лепту, совсем захиреть ему не давала Люба.

Любу из соседней квартиры Глотов знал давно. Опять же трудно сказать, правомочно ли здесь слово «знал». Ну, знал, что это – Люба, соседка, здоровался при встрече, не более того. Случалось, заходила она к ним по-соседски, посиживала с женой на кухне, иногда и чаёвничала. Глотов, вообще-то, плохо представлял себе, какие у неё со Светой могут быть общие интересы. И не в том лишь дело, что Люба одинока, лет на двадцать моложе и, с первого взгляда видать было, интеллектом не обременена, зато самомнения выше крыши. А она ещё и невыносимо громко разговаривала и смеялась, и раскрашивала себя как папуаска, там всего хватало. Пару раз довелось раньше Глотову и посидеть с ней за одним столом, наелся ею досыта, и анекдотами её, и, особенно, длиннющими, ведьмински загибавшимися книзу ногтями.

Свете соседка тоже не очень-то по душе была, но ей-то деваться было некуда: не гнать, же, когда заявлялась та, из дому. Глотову она говорила, что Люба забавляет её, иногда пересказывала, потешаясь, мужу свои беседы с ней, почти все о незадавшихся соседкиных амурах. Не везло ей, бедолаге, удачи не было ни с кавалерами, ни с мужьями. Два раза побывала она замужем, но никакого тебе семейного счастья, одни скоты и предатели вокруг. Попадались случайно Глотову на глаза и некоторые Любины ухажеры, обычно ей соответствовавшие, но более всего досаждали ему гремевшая в позднее время за стеной музыка и зычные голоса развесёлых компаний. Тоже ведь никуда не денешься, соседей не выбирают, а Россия не какая-нибудь пендитная Германия. Однако тронут был, что Люба оказалась вдруг вовсе не такой уж примитивной и безбашенной – столько участия, столько милосердия проявила, когда так тяжко ему пришлось. А в самую гиблую последнюю Светину неделю чуть ли не переселилась к Глотовым, помогала чем могла, выручала.

Вот только с Кузькой отношения у неё не сложились. Тут уж иная судьба – взаимная нелюбовь с первого взгляда.

Когда Люба появлялась в их квартире, старался он схорониться где-нибудь, не появляться. Однажды Глотов заметил, как отшвырнула Люба попавшегося ей на дороге Кузьку ногой. Пусть не ударила, отшвырнула, но тем не менее, и он еле сдержался, чтобы не вмешаться, по меньшей мере не сказать ей, что право каждого любить или не любить кошек, но зачем же…

Так подгадало, что набежало Глотову к этому времени шесть десятков. Не стал он, конечно же, отмечать юбилей, не та ситуация, не то настроение, да и не до праздников было, и все отнеслись к этому с пониманием. И вообще тогда всех заводчан вкупе с глотовским конструкторским бюро меньше всего заботили чьи-либо личные интересы. Огромный, некогда мощный и могущественный комбайновый завод находился в предагональном состоянии. Ни у кого уже не вызывало сомнений, что если не дни, то месяцы его наверняка сочтены. Весь просторный заводской двор, ещё и немалый участок рядом прихватили, был плотно заставлен новёхонькими комбайнами, которых никто не хотел покупать. Причин тому было множество, никому их тоже объяснять не нужно, разве что тем, кто через поколение-другое родятся и временем, верней, безвременьем этим заинтересуются. Сокращения начались, укороченные рабочие недели, задержки зарплаты – обычным, увы, ставшее дело. Единственное добро в этом худе – появилась у Глотова возможность, когда занемогла жена, частенько отлучаться с работы, ни производству, ни коллегам не в ущерб.

Впрочем, выбирать, как дальше быть, Глотову не пришлось, за него всё в отделе кадров решили, оказался новоиспечённый пенсионер по ту сторону заводской проходной вольным соколом. И была у него теперь одна проблема: как заработать на сносную дальнейшую жизнь. Усугублялось тем, что весь имевшийся загашник – так и не осуществилась мечта заиметь автомобиль – был истрачен сначала на Светино лечение, потом на её проводы. А ведь предстояло ещё ставить памятник, ни на дочь с её неудачливым мужем-ларёчником, ни на ставшего отрезанными ломтем сына рассчитывать не приходилось. Но если бы только это. Мысль, что придётся целыми днями с утра до вечера маяться в опустевшей квартире, покоя не давала.

И опять выручила Люба. Позаботилась о том, чтобы пристроить куда-нибудь безработного теперь соседа. В парикмахерской, где она работала, увольнялся ночной сторож. Глотова её предложение смутило – не чувствовал он себя настолько старым и никчёмным, чтобы довольствоваться убогим статусом парикмахерского сторожа, да и стыдновато было. Но Люба переубедила его. Упирала на то, что никто его там силой держать не будет, подыщет он что-либо более подходящее – сразу уволится. Многие о такой работе лишь мечтать могут. Велик ли труд через ночь не дома покемарить, а в чистой, уютной парикмахерской, где и тепло, и телевизор, и топчан мягкий имеется. Зарплата там, понятно, не ахти какая, но всё ж таки не на одну тощую пенсию куковать.

Сдался Глотов, решился. Слабым утешением послужило, что Любина парикмахерская находилась далековато и от дома, и от завода, минимальным был риск встретиться там с кем-нибудь из знакомых. Да и польза выявилась немалая. Топчан там действительно имелся подходящий, но заснуть на нём Глотов, и дома у себя плохо спавший, приспособиться не мог, разве что подремать немного. Впрочем, даже этого он старался не позволять себе, совестно было получать деньги, пусть и небольшие, за то, что просто поспал не дома, хоть и некому было это доказывать. Зато времени для чтения было предостаточно, в первый же месяц прочитал книг столько, сколько за минувший год не сумел. Записался в библиотеку, там его, менявшего книги одну за другой, вскоре все узнавать начали – редкостного читателя, коих не много уже осталось.

И всё бы ничего, человек ко всему привыкает, к любой жизни, даже самой постылой, но напрягать его начали отношения с Любой. Да, да, обязан он ей был многим и благодарен за участие, но вовсе не означало это, что должны они перейти в нечто большее, нежели соседские или, с натяжкой, дружеские. А что Люба откровенно старается приклеиться к нему, сомнений не вызывало. Просечь это не составило бы труда и юному школяру. Что претило Глотову даже помыслить о такой скорой, пусть и нет Светы, измене жене – одна сторона медали. Была тут и другая: как женщина, да и как человек, Люба его совершенно не привлекала. Даже вообразить было невозможно себя с ней в интимной обстановке. И тут уж никакой роли не играло, что у Глотова очень давно не было близости с женщиной.

Но не так-то всё было просто. Если когда-то Свете нельзя было не впустить в квартиру заявившуюся соседку, то уж ему теперь и подавно. А приходила Люба чуть ли не каждый свободный вечер. Заботилась ведь о нём, как лучше хотела, время и даже деньги свои на него переводила. То пирожки, «пока тёпленькие», несла, то домашний «борщец» наваристый, то просто так, по-дружески проведать, как он там, горемычный, чтобы не заскучал, не закис. В кокетливом халатике, позволявшем выгодно подать ее несомненные женские достижения. И немалых трудов Глотову стоило не дать ей прибрать у него, постирать или полы помыть. Тряпку у неё отбирал, до смешного доходило.

Надо отдать Любе должное, она не наглела, палку не перегибала, хватало у неё тяму соображать, в каком состоянии сейчас Глотов, осаду вела планомерную, с дальним прицелом – приручить овдовевшего соседа, приучить к мысли, что без неё не обойтись, всё равно ему без неё никуда не деться, нет смысла привередничать.

Глотов, как мог, сопротивлялся. Прозрачно давал Любе понять, что не надо бы ей так утруждать себя, ему самому не в тягость и прибрать, и сварить, позаботиться о себе, что благодарен он ей, разумеется, за радение, но должна же она понимать… Что именно понимать – словами не называл, но питал всё-таки надежду, что протрезвеет она, угомонится.

Надо ли говорить, что Кузьке Любины визиты досаждали не меньше, чем Глотову. И Глотов, конечно же, не мог не заметить, что Кузька, едва Люба появлялась, сразу куда-то исчезал. А догадливая Люба, увидев, как привязан Глотов к своему коту, попыталась задружить с Кузькой. Однажды, когда дверь из кухни, где обычно общались Глотов с Любой, оказалась закрытой и не мог Кузька улизнуть, Люба надумала воспользоваться этим, засюсюкала, протянула к Кузьке руку, норовя погладить. Тот прижал уши, недобро зашипел и цапнул её. В следующую секунду она, вскрикнув, так наподдала ему ногой, что Кузька шмякнулся о стенку. Глотов тут же вмешался, выпустил его из кухни, а Любе, с трудом сдерживаясь, сказал, что не ожидал от неё такой жестокости. Она возразила ему, что всего лишь защищалась от оборзевшего кота, продемонстрировала поцарапанную руку. Коль на то пошло, она всего лишь хотела погладить его, сделать ему приятное, разобраться ещё нужно, кто из них проявил жестокость…

Так прошёл ещё месяц, другой, а шестое число третьего оказалось не абы каким – днём Любиного рождения. Сюрприз был для Глотова – узнал об этом, когда вечером вплыла к нему Люба не как обычно, в халатике по-домашнему, а в нарядном платье, пригласила в гости отметить торжество. Подсказывало Глотову сердце, что не следовало бы ему идти к ней, ничем хорошим это не кончится. Он никогда даже к дверям её квартиры близко не подходил, на своей территории чувствовал себя уверенней. Попробовал сыграть на том, что неудобно ему без подарка, но это был тот самый случай, когда деваться некуда и сопротивляться бесполезно. Единственное что придумал, дабы хоть ненадолго вызволиться, – сказал, что ради такого случая тоже должен переодеться, не в стареньком же спортивном костюме идти к имениннице. Люба понимающе улыбнулась, нежно проворковала «так я жду» и удалилась, грациозно покачивая литыми бёдрами. А Глотов надел белую рубашку, брюки, сменил тапочки на туфли, придумал подарить ей альбом с репродукциями картин Айвазовского, сунул под мышку тяжеленный фолиант, постоял перед зеркалом, глубоко вдохнул, выдохнул – и пошёл.