Текст книги "Аритмия"

Или вот ещё. Те три щенка, которых увидел я, проезжая мимо болотистой заводи лет тридцать тому назад. Три чёрных мохнатых головы, торчавших над водой. Близко друг к другу, швырнули их сюда одного за другим. Недалеко, метрах в трёх всего от берега. Причём не только родившихся, по виду наверняка не моложе трёхмесячных. Но всё равно, несмышлёные ещё, не плыли они к нему, беспомощно барахтались на одном месте. Неведомо сколько времени прошло, но в любом случае жить им оставалось недолго, погибать тяжёлой, мучительной смертью. Даже помыслить нельзя было о том, чтобы спасти их. И не по одной причине. Ну, допустим, разулся бы я, брючины закатал – кстати, ранней весной всё случилось, вода холодная, – подобрался бы к ним, вытащил. Куда бы их, мокрых, закоченевших, дел потом? К тому же ехал я по делу, встреча у меня была назначена, какие варианты? Немало, повторюсь, было у меня поводов жалеть о содеянном или не содеянном. Опять же сопоставляя с обломами, бывавшими в моей жизни, но почему-то именно эти три щенячьи головы над водой всё не забываются. Вспоминаются чаще всего, когда вижу такую собаку. Возможную. Чёрную. Мохнатую. Весёлую. А собак таких в городе…

Спится мне плохо. Просыпаюсь среди ночи, думается о чём-то, вспоминается…

Мобильник

Дежурство было трудным. Иногда одного больного в отделении бывает достаточно, чтобы ни разу за ночь не только не прилечь, но и не присесть. А в эту ночь таких было у меня трое. Порой, признаваться стыдно, даже злиться на них, докучливых, начинаешь. И жалеть, что выбрала для себя эту дёрганую, в довершение ко всему ещё и скудно оплачиваемую профессию медицинской сестры. Ещё и в хирургическом отделении, да когда сестёр не хватает. От одних этих ночных дежурств, изнуряюще копившихся месяцами, когда путаться начинает время суток, и жить перестаёшь нормальной человеческой жизнью, муторно делается. У меня эта жизнь длится уже второй год. Все – и девчонки, и давно уже не девчонки нашего отделения брюзжат об этом, никто, однако, в мою, по крайней мере, бытность, не уволился, не норовил пристроиться где-нибудь полегче и посытней. Я, кстати, тоже. Громких слов говорить не хочется, но тем не менее. Потому, наверно, что повезло мне, в хороший, путный коллектив угодила, а зав у нас вообще золотой мужик. Это я о себе, за других, конечно же, не ручаюсь.

Но это так, лирическое отступление. Просто к тому, что к утру сильно устала, вымоталась. Ноги гудели, и войдя в автобус, мечтая поскорей оказаться дома, посетовала я, что все сиденья заняты. Но всё же рефлекторно успела заметить, что сидевший с краю чуть поодаль парень довольно привлекателен, из тех, что обычно нравятся девушкам, – чернявый, поджарый, романтично длинноволосый, свитерок на нём стильный. Перехватила его почти такой же оценивающий взгляд, сразу же с безразличным видом отвернулась, только этих гляделок мне сейчас не хватало. А он удивил меня – встал, улыбнулся:

– Садитесь, пожалуйста.

Потому удивил, что не припомню я, когда в последний раз такое обхождение мне выпадало, уступали мне место. Голос у него был приятным и улыбка хорошая, впрочем, особого значения это не имело, сейчас не меньше была бы признательна, окажись он каким-либо другим. Тоже изобразила улыбку и с удовольствием плюхнулась на доставшееся мне сиденье. То ли поспешила я, то ли он не в лад со мной попал, но на какое-то мгновенье мы с ним соприкоснулись, чему я, впрочем, не придала никакого значения. И на него больше, пока не доехала до своей остановки, ни разу не взглянула.

Перед самым моим уходом из больницы позвонила мама, просила купить по дороге хлеб, молоко и ещё что-то, чего не смогла я вспомнить. Возле гастронома полезла в карман за телефоном, чтобы позвонить ей, спросить, но там его не оказалось. Ношу я его всегда в левом заднем кармане джинсов, искать где-либо в другом месте не имело смысла, но я на всякий случай проверила все остальные, неведомо на что ещё надеясь. Другие варианты исключались – сумки у меня с собой не было.

Расстроилась ужасно, даже всплакнула. Не потому только, что был это дорогой, ещё и памятный, подаренный мне родителями на восемнадцатилетие мобильник. Не представляла себе, как теперь обойдусь без него, лишившись всех в симке хранившихся номеров, словно бы частицу самой себя утратила. И не вызывало сомнений, что не забыла его где-нибудь, а потеряла. Потому что, выйдя уже из больницы, на автобусной остановке, звонила по нему Светке.

Мама, увидев меня, сразу поняла, что случилась какая-то беда, утешала меня, когда рассказала ей о пропаже, своим с детства мне памятным плацебо «пусть больше горя не будет», но легче мне от этого не делалось.

Завалилась я спать, проспала на удивление долго, на кухне встретила меня сияющая мама. Не хотела, сказала, меня будить, дала отдохнуть, есть у неё для меня хорошая новость. Звонил ей какой-то мужчина, обрадовал, что нашёл мой мобильник. Отыскал он контактную запись «мама», созвонился с ней, сообщил об этом, оставил свой номер телефона, чтобы условиться, где и когда сможет он вернуть мне пропажу. Новость была не хорошая – замечательная. Я, ни секунды не медля, набрала записанный мамой номер моего спасителя, слово это сейчас не казалось мне выспренним.

Ответил мне спокойный, мягкий, я бы даже сказала, вальяжный голос. Я, конечно же, сразу зачастила о том, как безмерно благодарна ему, как выручил он меня. Спросила его, где и когда удобно ему со мной встретиться, он сказал, что это на моё усмотрение, его любой вариант устроит, вообще сразив меня своей любезностью. Спросила я, где он теперь, я бы могла, чтобы не затруднять его, туда подъехать. Он предложил, если это недалеко и устроит меня, встретиться возле памятника Пушкину, через час. Всё меня, конечно, устраивало, спросила, как я его узнаю. Он сказал, что будет на нём серый костюм, а в руках… Тут он помедлил, уверена я была, что скажет он, само собой это разумелось, «ваш телефон», но он вдруг почти беззвучно рассмеялся и, другим уже, ироничным тоном произнес:

– Три жёлтых цветка.

Такого оборота я уж никак не ожидала. Ну, Пушкин – это понятно, застолблённое место, но цветы, мне, случайному, незнакомому человеку? Это я, по идее, должна была дарить ему цветы. Верней даже, не цветы, мы с мамой потолковали об этом, а деньги. Ведь скорей всего вряд ли он настолько бескорыстен и великодушен, чтобы тратить на какую-то раззяву время, беспокоиться, загружать себя, оно ему надо? Хороший ведь мобильник – запросто мог бы он если не себе его взять, то продать, скупочные машины да лавочки повсюду натыканы. А то и, кто понаглей и хабалистей, элементарно самому же хозяину и загнать, наслышаны мы о подобных историях. Тогда проблема лишь в том, о какой сумме заведёт он речь, решили мы, что я на этот случай возьму с собой три тысячи, больше просто денег в доме не было. И вдруг – цветы. От него – мне. В голове не укладывалось.

– Почему цветы? – нескладно спросила я.

– Ну как же, – в голосе его по-прежнему таилась улыбка, – встречать женщину без цветов непростительно.

Чем ещё больше смутил меня. Подыграла вдруг ему:

– А если я стара и некрасива?

Он в ответ:

– Старых и некрасивых женщин не бывает. А уж недостойных цветов тем более.

−Тогда ещё раз спасибо, – того нелепей пробормотала я. Глянула на часы. – Сейчас почти пять. Буду в шесть. Хорошо?

Он сказал, что хорошо.

Мне добираться до памятника Пушкину минут двадцать. Время подпирало. Я наскоро поела и поспешила к зеркалу наводить на себя красоту. Хотела ему для чего-то понравиться? Это что-то меняло бы? Заинтриговал он меня этими своими цветами? Или всего лишь потому, что предстояло встретиться с мужчиной, который так необычно, достойно отнёсся ко мне? Попыталась по одному только голосу вообразить, как он выглядит. Голос, правда, ни о чём ещё не говорит, разве что нередко явного дурака распознать по нему всё-таки можно. У Чехова в «Степи», правда, – не по голосу, а по смеху. Ближе всего, что не молод он, парни сейчас редко в костюмах ходят, к тому же такого скучного цвета. Хотя, если он где-нибудь в офисе трудится или в чиновниках, – вполне возможно.

Размышляла об этом, когда шла к нему. Имело для меня сейчас какое-то значение кто он и что? Казалось, имело. Но что звонивший, если б не эта история с пропажей телефона, даром мне не нужен, кем и каким бы он ни был, это уж точно. Все особи мужского пола, кроме Павлика моего, вот уже более полугода для меня вообще не существовали. А денег, конечно, жалко было. Кстати о деньгах: а что если потребует он больше трех тысяч? Сколько мой мобильник стоил, я не знала, но что далеко не из дешёвых он, была уверена. К тому же и Светка подтвердила, а она в этом разбирается.

Увидела его издалека. В сером костюме и с тремя желтыми тюльпанами. Тут же возникло смутное ощущение, что где-то я его раньше видела, память на лица у меня хорошая. Ближе подошла – и вспомнила: тот длинноволосый парень, что уступил мне утром место. Никакое не странное совпадение – мобильник ведь наверняка вывалился у меня из кармана в автобусе, а он, рядом стоявший, потом заметил его, удивляться тут было нечему. Зато у него, когда я подошла к нему, брови на лоб полезли:

– Это, оказывается, вы? Вот уж приятный сюрприз!

Я усмехнулась, сказала ему, что вряд ли сюрприз, потому что на сиденье, когда я встала, мог остаться только мой, выпавший из кармана телефон.

– Вовсе нет, – возразил он, – я нашёл его на полу, наступил на него. Повезло, что не раздавил, исправный он, я проверял. – Улыбнулся своей обаятельной улыбкой. – И вам повезло, и мне.

Это его «и мне» тут же вернуло меня к действительности. Речь, значит, пойдёт сейчас о выкупе. Улыбки – бесплатное приложение.

– Держите. – Вынул из кармана и вручил мне телефон. – В целости и сохранности. – И это, – протянул мне букетик. – Они, увы, не достойны вашей красоты, уж не обессудьте.

Я была польщена. И, чего уж там, очень это было приятно. Поотвыкла я не только от того, что кто-то уступит мне место. От обхождения такого не меньше. И не цветами одними тронул он меня. Это его «уж не обессудьте» значило для меня немало. Лучше моего Павлика, конечно, быть никого не может, и Павлик тоже не с печки слез, медицинский заканчивает, но до «уж не обессудьте» всё-таки не дотягивает. Никаких я сравнений не делала, просто подумала вдруг. А он, отдав мне цветы, как-то непонятно повёл головой – в равной мере можно было подумать, что и поглядел он просто в сторону, и что подставил мне щёку для поцелуя. Если хотя бы мелькнула у него шальная мысль о втором варианте, то слишком много он на себя брал, пусть даже речь шла о цветочно-ритуальном, ничего не значащем чмоканье в щёчку. Но пора уже было и мне, и ему определяться, не торчать же нам бесконечно друг перед другом, улыбки раздаривать. Сразу, дабы, как любит говорить Павлик, не тянуть студента за хвост, перешла к делу. Поблагодарив за цветы, сказала:

– Ещё раз огромное спасибо, что выручили меня. И простите, что задала вам столько хлопот. Я вам что-то должна?

– Должна.

Опять в его голосе уловила я ироничные нотки. Однако нужная определённость начала теперь явственней проступать. Цветочки цветочками, а он на меня столько времени впустую потратил, ещё и на цветы потратился, вот такой каламбур получается.

– Должна, – повторил он. – Попить со мной кофе. Тогда будем в расчёте.

Думала я, удивить меня ничем он больше не сможет; выходит, зря. И принимать решение следовало в считанные секунды, что-то отвечать ему. Если попытаться придать моим заметавшимся мыслям какую-то словесную форму, то выглядело бы это приблизительно так:

Почему бы, в конце концов, и не попить с ним кофе, какая здесь проблема? Времени свободного у меня много, и парень этот вполне заслуживает, пока во всяком случае, нормального, не выпендрёжного к себе отношения. Понравилась я ему, иначе не пригласил бы? Но ведь не исключался опять же вариант, что это такой вычурный способ получить с меня выкуп натурой, зазорно ему брать у меня деньги. В том смысле натурой, что одним лишь кофе наше застолье может не обойтись, мне потом придётся по счёту расплачиваться, тогда вроде бы и квиты мы с ним будем, два флакона в одном, как в той рекламе. Но – мысли уже вскачь понеслись – кофе этот может лишь первым шажком оказаться, посидим мы с ним, пообщаемся, затем пойдёт он, рыцарь, меня провожать, а то и просто погулять пригласит, неудобно будет после всего отказываться, потом он попросит меня о новой встрече, обязательно ведь попросит, вон как пялится на меня, я уже давно не ребёночек, распознать могу, придётся плести ему что-то, выкручиваться, к тому же Павлик может по закону подлости нас засечь или кто-нибудь из его знакомых, а Павлик ведь ревнивый до абсурда, оправдываться надо будет, доказывать что-то…

– Кофе? – Я посмотрела на стрелки. – Вообще-то, часик свободного времени у меня есть, но, к сожалению, не больше, свидание у меня. Я не против.

Вот же дурёха, – сразу выругала себя, – зачем надо было говорить «к сожалению», аванс какой-то, получается, ему выдавать? Подумает ещё невесть что…

– А уж как я не против! – Фирменная белозубая улыбка. – Тут неподалёку, кстати, есть одно очень неплохое заведеньице, вам там наверняка понравится.

Заведеньице мне в самом деле понравилось. Ещё и тем, что была это кофейня, а не, например, кафе или ресторан, чего я опасалась, – денежный вопрос ни на секунду не угасал, а тут на много он меня не расколет. Несколько столиков, всего два из них заняты парочками, свидальное время ещё не подошло. И дальше в этом направлении всё продвигалось успешно. Подошла к нам девушка, он спросил меня, какой я люблю кофе, я сказала, что обыкновенный черный, без всяких наворотов, кстати сказать, это действительно так. А на вопрос, хочу ли я к нему ещё что-нибудь, может быть, я проголодалась, ответила, что сыта, дома перед уходом поела. Он сказал, что тоже тогда последует моему примеру. Одна гора с плеч свалилась. Я даже попеняла на себя: неужели сразу не видать было, что не тот это человек, который будет вымогательством заниматься? Порядочных людей, что ли, в стране не осталось?

И вообще этот Геннадий – мы, конечно, познакомились – всё больше нравился мне. Не как мужчина – хотя, лукавить не стану, парень он симпатичный, я ведь ещё в автобусе это заметила, – а вообще нравился. Прежде всего тем, как хорошо, чисто он говорил, с ударениями был в ладу, что редкость сейчас немалая. Для меня это просто больное место. Родители мои оба филологи, педагоги, в доме всегда был культ книги, и для меня чтение с первых же лет жизни было столь же насущным как еда или сон. Мама моя стихи могла наизусть километрами читать. А правильность речи – мама за этим ревностно следила – мерилом чуть ли не всего остального. Почти физически страдала, когда кто-либо, особенно нынешняя элита наша, культуртрегеры или, тем более, дикторы телевидения коверкали речь.

Я, увы, такого уровня святости не достигала, но значило это для меня тоже очень много. С тем же Павликом порой возникали у меня сложности. Павлик замечательный парень, умница, и врачом наверняка будет отличным, но как ляпнет иногда что-нибудь, меня аж передёргивает. До «хочем» и «ложим» он, конечно, не скатывался, но всяко бывало. С этим его злосчастным «как бы» воюю не покладая рук, но безуспешно. Я, к слову, тоже хотела стать врачом, немного недобрала по конкурсу, пошла, чтобы год не терять, в медучилище, а потом пошло-поехало. И учиться дальше буду обязательно, даже если не хотелось бы мне этого – мама с папой дырку мне в голове делают, по их разумению человек без высшего образования неполноценный какой-то.

Всё это, минуя, конечно, Павлика, рассказала я, потихоньку кофеёк попивая, Геннадию, сама себе поражаясь, насколько с ним откровенна. Он удивительно сумел расположить меня к себе, как-то отмякла я с ним, расслабилась. И слушатель он был хороший, понятливый. Но – не сразу обратила на это внимание – интересно ему было узнать побольше обо мне, о себе же говорил очень скупо. Когда я спросила, работает он или учится, отшутился он, что ведёт, как Васисуалий Лоханкин, интеллектуальный образ жизни, что-то вроде пролетария умственного труда. Я глубже копать не стала, ни к чему мне это было, но могла не сомневаться, что выучился он не худо и на ногах стоит крепко. Достаточно было взглянуть на его костюм. Светка, не мне чета, запросто определила бы и качество его, и цену, но и я видела, что это не какой-нибудь ширпотреб. И галстук был ему под стать. Кстати о костюме. Я призналась Геннадию, что тоже запомнила его по автобусу, только был он тогда в свитере. Тоже рискованно пошутила: не для встречи ли со мной вырядился он в костюм. Ответил, что я угадала, интуиция подсказывала ему, с какой замечательной девушкой познакомится, впечатление хотел произвести, но потом засмеялся, сказал, что сегодня вечером предстоит ему гостевание в таком доме, где не в костюме чувствовал бы он себя неловко, переоделся.

В «таком» доме… И я, стыдно признаться, немного позавидовала ему. Вообразила вдруг себе какой-то киношный, из иной жизни дом, соответствующих обстановке дам и господ, тихая музыка, умные разговоры. Люстры, хрусталь, салфетки в кольцах, вощёные полы. Начиталась, жалела нередко, что не выпало мне жить где-нибудь в конце девятнадцатого века, балы, приёмы, блестящие кавалеры… О-хо-хо, пожалела вдруг себя, а что я вижу из дня в день, где бываю? Эти бесконечные ночные дежурства, капельницы, лекарства, стоны, боль, кровь, безденежье, Светка, гуляние с Павликом в парке, визиты в его общежитие… Даже всего лишь вот так посидеть где-нибудь, кофейку попить – событие. Нет, не то чтобы сочла я свою жизнь такой уж незадавшейся, хватало ведь и хорошего, просто вдруг пожалела себя, бывает со мной иногда.

А ещё немного пожалела, что наплела ему о своём свидании через час. Ни в каком-таком продолжении этой встречи вовсе я не нуждалась, но так приятно было сидеть беззаботно в этом маленьком уютном кафе, никуда не спешить, болтать о всякой всячине с Геннадием, симпатичным, остроумным парнем…

Я не сразу заметила, что у него разные глаза: один светло-серый, другой заметно темней. И этим тоже отличался он от всех других, будто два разных человека в нем уживалось. Выпытывать у него что-либо я бы в любом случае не стала, но обиняком всё же попробовала разузнать о доме, в котором негоже появляться в свитере, любопытства своего не укротила. Что, например, не в театр или в концерт он собрался, ясно было по сказанному им слову «гостевание». Сказала я ему, что вот уж не думала, будто в наши дни существуют ещё визиты в дома, куда не принято являться без костюма и галстука.

И снова сумел он меня удивить. Никакой это, оказалось, не визит, а поэтический вечер. Соберутся интересные, одарённые люди, будут читать стихи, дискутировать, эдакий, можно сказать, артефакт Волошинского прибежища. Маме моей – блеснула его фирменная улыбка – наверняка понравилось бы. Я начала потихоньку прозревать. Возможно, как-то поспособствовали тому его длинные, почти до плеч волосы.

– Вы поэт?

– Поэт, – усмехнулся он, – это Пушкин. Бродский. А я, если позволительно так выразиться, всего лишь хомо рифмиенс, человек рифмующий. А вы, судя по вашей родословной, тоже, надо думать, виршей не чураетесь. Что сродни сейчас увлечению альпинизмом.

– Не чураюсь, – подтвердила я.

– И кто же, разрешите полюбопытствовать, ваш любимый поэт? – прицельно сощурил он тёмный глаз.

– Мандельштам.

Мандельштам не был моим любимым поэтом, нравился он мне, конечно, но в равной мере могла бы я назвать и с десяток других фамилий. Решила я, что Мандельштам сейчас прозвучит наиболее кстати, нечто вроде отзыва на пароль. А застать меня врасплох он не смог бы – если бы захотел вдруг провоцировать меня, попросил почитать что-нибудь из Мандельштама, я бы в грязь лицом не ударила, сумела бы. Пусть не думает.

Своего я добилась, взглянул на меня с хорошим удивлением.

– Это хорошо, что Мандельштам. Не обижайтесь на меня, но, признаться, не ожидал. Вас надо в Красную Книгу заносить. – Затуманился. – Какие корифеи ушли, какие гиганты! Некоторые вообще в небытие канули, даже их фамилии мало кто уже помнит. Вот мой любимый Антокольский хотя бы. – Мечтательно прикрыл глаза, тихонько, словно бы даже не мне, а самому себе, прочитал:

 
 Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя,
Не потому, чтоб я ее любил,
А потому что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у неё одной ищу ответа,
Не потому, что от неё светло,
А потому, что с ней не надо света…
 

Помолчал, ещё тише, проникновенней сказал:

– Впору лишь повторить хрестоматийное «умри, Павел, лучше не напишешь». – И окончательно добил меня: – А знаете, мне жаль, что спешите вы на свидание. Мне вдруг захотелось пригласить вас с собой. Там бы не только вашей маме понравилось. Но, как говорится, не судьба.

Змей-искуситель, погубитель праматери нашей. Первая же мысль, пришедшая мне в голову после этих его слов: я, в джинсах и кроссовках, отказалась бы туда пойти, жди бы меня там даже сам Мандельштам. А если бы вдруг и согласилась – сначала забежала бы домой переодеться. Быстро прикинула, в чём бы не выглядела бедной родственницей. Особо наряжаться было не во что, но мой бежевый брючный костюм вполне смог бы сгодиться, да и красные мои лодочки к нему в самый раз. Вторая мысль – не покажется ли это капитуляцией перед Геннадием. Он, во всяком случае, так моё согласие наверняка расценит, если пожертвовала я ради него свиданием. Впрочем, каким свиданием? Не обязательно же с кавалером – может быть, со Светкой, подружкой, он же не знает. Такое свидание отменить – никого не предать. Я, коль на то пошло, и Павлика, согласившись, не предам: не в ресторан же или в какую-нибудь сомнительную компанию с Геннадием иду. Иду на поэтический вечер, абсолютно духовное действо, за что и перед кем оправдываться?

Поймала себя на том, что мысленно говорю «иду», словно приняла уже его приглашение. Или уже приняла? Но что-то ещё, где-то совсем глубоко, свербило, копошилось во мне, через красную черту перешагнуть мешало. Собралась, распознала. Одним духовным поэтическим вечером всё может и не закончиться. Как говорится, коготок увяз и всё дальнейшее. Геннадий, хоть и молодой он ещё, – не Павлик, волк он матёрый, в этом я не заблуждалась. И что стихи он пишет и в каких-то неведомых мне эмпиреях вращается, ни о чём ещё не говорит. Чёрт его знает, чем там у них эти интеллектуальные сборища завершаются, варианты могут быть такие, что проклянёшь потом себя за легкомыслие…

И тут вдруг я заметила, что говорю ему что-то. Поднатужилась, вникла: говорю ему, что свиданием это, вообще-то, назвать трудно, просто договорилась я с подружкой сегодня вечером податься в кино. И в принципе могла бы я с ним, если ненадолго, туда сходить. Никогда в жизни не была на поэтических вечерах, любопытно было бы посмотреть, послушать.

– Браво, – беззвучно поаплодировал он. – А то мне показалось, что вы отчего-то сильно комплексуете.

Я вытащила мобильник, вызвала Светку:

– Свет, я к тебе сегодня зайти не смогу, так обстоятельства складываются, потом расскажу. Мы с тобой в другой раз сходим. – И сразу же отключилась, чтобы он вдруг не расслышал изумлённый голос ничего не понявшей Светки. И вообще отключилась, чтобы ни с кем, прежде всего с Павликом, не соединяться, если позвонит он мне.

– Свет – это по теме, – заулыбался он. И повторил: – а потому, что с ней не надо света.

– Только мне надо зайти домой переодеться, – сказала я.

– Зачем? – пожал он плечами. – Вы и в этих доспехах превосходно выглядите. Нет надобности.

– Но-о… – неуверенно протянула я.

– А-а, понял! – постучал он себя по темечку. – Смутило вас, что я-то облачился в костюмчик, в галстучек, а вы будете непрезентабельно смотреться? Напрасно. Там у них, знаете, свои заморочки. И что заявитесь вы туда, так сказать, пер сэ, лишь принесёт вам дополнительные очки, поверьте мне. Вы там быстро в этом убедитесь. Неужели думаете, что я способен поставить вас в неловкое положение?

Поразительный это был человек, вообразить нельзя было, чего ждать от него в следующую секунду. У меня от всего этого голова пошла кругом. А настроение заметно потускнело. Как-то плохо вязалось это со светскими салонами, зваными гостями, люстрами-хрусталями – и я там в клетчатой ковбойке и джинсах. Или зачем-то навыдумывала я себе всё это, блажь какая-то на меня нашла? И вдруг снова дало о себе знать то неприятное ощущение где-то под желудком. Ну какой в нашем городе салонный поэтический вечер? Какие тут у нас поэты? И чего вообще мне захотелось: на этом мифическом светском рауте побывать или стихи местных поэтов послушать?

– Не надо, – тронул он меня за руку, – не накручивайте понапрасну себя, я ведь вижу. Повторяю: как вы могли подумать, что я могу причинить вам даже самые малые неудобства? Всё будет нормально. И обещанное мною удовольствие от вечера вы обязательно получите. Чего вы испугались?

Этого только не хватало. Вот уж не думала, что на лице у меня так запросто можно прочитать мои сомнения, – давно ведь уже не наивная девчонка, кое-чему в этой жизни научилась. Или это он такой сверхъестественной проницательностью наделен? Неожиданно разозлилась на себя:

– Да ничего я не испугалась, с чего вы взяли? Пошли.

Геннадий подозвал официантку, вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник.

– Вы позволите мне… – начала я, но он не дал мне договорить:

– Да вы что?!

И мы пошли. Пешком. Он сказал, что нет смысла пользоваться транспортом, идти не больше четверти часа. Я держала его под руку. Сама бы ни за что не проявила инициативы. Это он предложил мне руку, сказав, что неудобно ему сопровождать даму на отдалении. И посоветовал мне не медлить, потому что там все уже собрались. Идти мне с ним было удобно, почти как с Павликом. Проходя мимо гастронома, сказал он, что забежит туда, обернётся мигом. Это тоже нимало меня озадачило: что там за приём такой, куда нужно со своей провизией являться? Или это не на стол, другие здесь какие-то соображения? Но не спрашивать же. И тут же другая мысль по ассоциации прискакала: вспомнила, что забыла в кафе на столе цветы. Не понос, так золотуха,− любимая Павликова присказка. Не возвращаться ж теперь. Впрочем – мамина уже поговорка, – что ни делается, всё к лучшему. Хороша бы я была, заявившись туда, не играло уже роли куда, с этим букетом. Да ещё с каким букетом – с тремя хилыми тюльпанчиками, осчастливили-де меня…

Обернулся он действительно быстро. В руке держал полиэтиленовый пакет, через полупрозрачную боковину просматривались бутылки. Час от часу не легче.

– Не комплексуйте, это не водка, надо было подкупить по дороге. На всякий случай.

Опять ничего не поняла. На какой всякий? Не водка, а что? Ладно, – мысленно махнула рукой, – последую его совету, не стану комплексовать.

– А я цветы забыла.

– Надо же! И как же я прошляпил? – С простецким видом почесал затылок. – Ну, пусть больше горя не будет. – Я вздрогнула. – Возвращаться плохая примета. Да это они сами забылись. Я ж говорил, что недостойны они вас, лишнее тому подтверждение.

Вскоре подошли мы к большому, прочной старой кладки дому, из тех старинных добротных строений исторического центра города, со щедрой лепниной по фасаду, античными ликами и замысловатыми орнаментами. Смотрелся же он, увы, весьма неказисто, видать было, что давненько не касались его руки штукатуров и маляров. Неухоженный, с застарелыми язвами и увечьями, но все ещё молча, упорно сопротивлявшийся лихим временам и людям. Я с детства любила эти старые, величественные здания. Воображала, какие там, с нашими несравнимые, высоченные потолки, исполинские стены, широченные, ложиться можно, подоконники и, главное, хранившаяся там дивная аура чьего-то неповторимого бытия, таинственного и недостижимо прекрасного. Внутри таких домов ни разу не довелось мне побывать, и сейчас я с замиравшим сердцем поднималась по такой, какой и ожидала там увидеть, величественной каменной лестнице со стёртыми, вековой давности ступенями. И начинало уже мне казаться, что недавние придумки мои о не канувших в Лету блестящих, для избранных, приёмах не так уж далеки от истины.

В одном, впрочем, не позавидовала бы я жильцам этого дома – нужный нам пятый, последний этаж был уж никак не ниже моего восьмого в девятиэтажке. Темпа мы не сбавляли, я чуть подустала и запыхалась, хоть и меньше тратила сил благодаря руке Геннадия. Тренирован он был отменно, лишь дыхание немного участилось. И мне, врать не стану, приятно было ощущать под своей ладонью литую, надёжную крепость его бицепса.

Наконец остановились мы перед крашеной в вылинявший коричневый цвет высокой дверью. Номер квартиры – двадцать семь. Ещё одна странность: Геннадий не позвонил и не постучал – уверенно толкнул оказавшуюся незапертой дверь, мы вошли. В просторной прихожей никто нас не встретил, из-за ведущей в комнату прикрытой двери доносился чей-то хрипловатый голос. Восторженность моя начала угасать. Прихожая эта соответствовала внешности дома – ремонт тут не делали много лет, в глаза бросались запущенность, небрежность. Мысли о вощёных паркетах и хрусталях можно было сразу же выбросить из головы. Геннадий потянул на себя дверную ручку, пропустил меня вперёд.

В большой, такой же неприглядной комнате с выцветшими обоями за то ли очень длинным, то ли из двух составленных столом, крытым, похоже, простынёй, сидело, навскидку, человек пятнадцать. Во главе стола – на него я прежде всего обратила внимание – пожилой уже, высокий и худой, с вислыми усами мужчина. Что особенно меня поразило – в стародавнем пенсне, вот уж чего вживую никогда не видела. Сразу пришёл на память бывший предводитель дворянства Киса Воробьянинов. Быстро обежав глазами гостей, удостоверилась, что Золушкой тут однозначно выглядеть не буду. Публика подобралась самая разномастная, и по виду, и по возрасту. Достаточно сказать, что Геннадий тут был единственным мужчиной, повязавшим галстук.

Наше появление встречено было громкими приветственными возгласами. Я просто физически ощутила, как вонзилось в меня множество любопытных, оценивающих взглядов. Геннадий подвёл меня к столу, голосом захолустного конферансье произнёс:

−Апогей сезона, очаровательная девушка Полиночка, прошу любить и жаловать! А это, – сунул руку в пакет, – апогей застолья. – И выставил на стол три бутылки айрана. – На всякий случай.

Я знала, что айран этот пьют для протрезвления, удивилась. Неужели Геннадий предполагал, что здесь они так наклюкаются, придется кого-то отхаживать? Печальный опыт уже имелся? Кому-то на что-то намёк? Или это юмор такой, чтоб народ позабавить? Последнее вполне было вероятно, потому что все засмеялись, загалдели, кто-то свистнул. Если Геннадий хотел произвести впечатление, то преуспел в этом. Сели они поплотней, нас усадили. Я придирчиво оглядела стол: посуда разномастная, бокалы и рюмки перемежались прозаическими стаканами. Судя по тому, что выпивки в бутылках заметно поубавилось, собрались они довольно давно. Публика соответствовала сервировке – по возрасту, внешности, одеянию. Теперь я окончательно удостоверилась, что ни о каком светском рауте и речи быть не может. Оставалось надеяться, что всё-таки они здесь поэты или любители поэзии. Иначе вообще вся эта затея превращалась в какой-то глупейший фарс.