Текст книги "Медуза"

Или, например, Женька. Здесь вообще сработал совсем другой механизм – от противного. Родители часто уезжали в командировки, вызывали на помощь бабушку. Бабушка была тот еще экземпляр – старая большевичка, идейная и непоколебимая. Переборщила она со своей пропагандой и агитацией – у Женьки выработалась стойкая идиосинкразия. Принципиальность, впрочем, передалась по наследству…

Да стоит ли вообще искать корни? Кому-то хватало просто оглянуться вокруг.

Итак, они ее очень не любят. А мало что сближает так, как общий противник, особенно если он злобен, коварен и вездесущ. Личные конфликты, конечно, есть – куда ж от них денешься. Кто-то, скажем, распускает сплетни, кто-то кого-то бросает, кто-то кого-то отбивает… Лера, например, самым бессовестным образом увела Гарика у Ники, и Ника страдала. Гарик этот вообще до появления Мирелы был чем-то вроде переходящего приза. Все это имело место, но на фоне главного как-то бледнело, что ли, теряло вес. Не становилось уважительной причиной для ссоры или тем более разрыва. Ну и какая же тут, спрашивается, самостоятельность и внутренняя независимость, если выходит, что не кто иной, как она, сука Софья Власьевна, диктовала им, что хорошо, что плохо, что важно, а что не важно? Парадокс, что и говорить… Катя спохватилась, что думает не о том, и снова принялась за фотографии.

Смешные какие… Вот эти, первые, – с картошки. Кто же там фотографировал? Ни за что не вспомнить… Видок у них у всех тот еще. Грязные, встрепанные, в ватниках. Баня там, помнится, была раз в неделю. Вот Женька – кудрявая, круглолицая, очень серьезная, смотрит почему-то непримиримо. Ох как страшно представлять себе ее голову в бинтах, на подушке… Нет, об этом сейчас нельзя. Временно вытесняем. Слезами горю не поможешь и всякое такое… Смотрим дальше. Рядом – Лерка. Светлые волосы – по плечам, вид, несмотря на ватник, чрезвычайно кокетливый. Ника машет кому-то рукой – фотографу? и кто же все-таки этот фотограф, спрашивается? – и улыбается. Даже в ватнике видно, что миниатюрная черная челка до бровей, высокие скулы, глаза чуть раскосые. Странно, сейчас эта раскосость как будто меньше заметна. А вот и она сама, Катя. Длинная, выше всех. Еще не постриглась, волосы гладко зачесаны и стянуты в хвост. Глаза большие, круглые, смотрят с интересом. Почему-то вспомнилось, что тогда она себе на этой фотографии ужасно не понравилась. А теперь кажется – очень даже ничего.

На этой фотографии почему-то одни девочки. На другой – все вместе, на фоне большого сарая, сбоку – какие-то петухи и гуси, как в Тарусе. Собственно, только гусей и можно толком разглядеть, лиц не видно совершенно. Можно понять, что у мальчиков длинные волосы образца семидесятых – у всех, кроме Сашки, он перед картошкой предусмотрительно побрился наголо. И бачки, бачки у Гарика! Очень трогательные бачки, просто прелесть!

Ни Васьки, ни Мирелы, разумеется, еще нет. Это – самое начало. Там, на этой картошке, сложился костяк их компании.

Было примерно так. Вечером возвращались с поля, еле волоча ноги. Промерзшие, усталые, с одной мыслью – поскорее добраться до койки. А дальше начинались чудеса. Стоило кому-нибудь взять в руки гитару или включить магнитофон, как открывалось второе дыхание – если не у всех, то у многих. Вдруг выяснялось, что, в общем, даже и поплясать можно, а уж попеть и послушать – вообще за милую душу, как же без этого.

Главным гитаристом был Гарик. И вот как-то раз сидели вечерком, как обычно, слушали, подпевали. И так: «Геркулесовы столбы», «Смит-вессон калибра тридцать восемь»[2]2
  Строка из популярной среди студенчества 1970-х песни «Мой корабль» (слова Сергея Шабуцкого).


[Закрыть], Окуджава немножко, а потом он возьми да и спой, ни на кого не глядя, песенку запрещенного барда. Сама по себе песенка была довольно нейтральная, тут все дело было в имени автора, которое уже некоторое время было под строжайшим запретом. И – началось… Кто-то ничего не заметил, кто-то подтянулся поближе, кто-то даже подпел. Так они осторожно обнюхались в первый раз. А потом пошло: цитатки из запрещенных и полузапрещенных авторов, тайные имена – слова-знаки, слова-маячки, по которым они распознавали друг друга. И… собственно, вот так оно и сложилось…

Мысли окончательно уехали куда-то вбок. Катя встала и принялась расхаживать взад-вперед. Тут вошла Варька, с мороза, раскрасневшаяся, окинула взглядом стол с разложенными на нем фотографиями, вышагивающую по комнате Катю и отчего-то насторожилась:

– Ностальгия?

– Что-то вроде… – Катя, разумеется, не собиралась выдавать настоящую причину и рассказывать о письме – совершенно незачем девочку пугать.

– А чего ходишь-бродишь?

– Да так… Растекаюсь мыслию по древу.

– Не хочешь говорить?

– Да нет, почему, пожалуйста.

И Катя рассказала вот как раз об этом: как Гарик спел, о словах-маячках. Варька удивилась.

– У тебя получается похоже на… ну я не знаю… на какую-то революционную ячейку. Подпольную.

– Да ничего подобного! – возмутилась Катя. – Во-первых и в-главных, мы не собирались ни с кем сражаться. А во-вторых, там вообще было совсем другое…

– Что – другое?

– Любовь. Эр-ротика.

Девочка смотрела с недоумением:

– Ты же сама только что…

– Сейчас объясню, – заторопилась Катя, сама удивляясь своему волнению. – Это не то… не о том! Это… как тебе сказать… это такое sine qua non… обязательное условие. Так обозначался круг людей, с которыми вообще имело смысл общаться, понимаешь? Да и сейчас это есть, что ты мне говоришь! Есть категории людей, с которыми ты, например, ни за что не стала бы… Стала бы ты общаться… ну я не знаю… со сталинистом, например, или с нацистом? Ну то-то! Не стала бы! Просто сейчас спектр шире, а тогда только мы и они…

– Удобно, – задумчиво проговорила Варька.

– Еще как удобно! Не зря мы так бинарные оппозиции любили. Потом-то, после советской власти, вдруг выяснилось, что взгляды у нас у всех вообще-то совершенно разные. Ты не представляешь, какой был шок.

– А что там насчет любви?

А насчет любви – все. Все было пропитано и пронизано ею до последней точечки. Любовный воздух, любовная атмосфера – совсем как в доме у Ростовых во втором томе, только с учетом сексуальной революции, разумеется. Все, все было пропитано этой энергией – каждый жест, каждое слово. Вот чего невозможно объяснить – даже это самое противостояние власти как-то… возбуждало. До поры до времени, во всяком случае, пока не стало по-настоящему страшно. И вот это: «Смеешь выйти на площадь?..», и даже обсуждение – кто у нас тут стукач…

К третьему курсу локальные любовные бури, сотрясавшие их компанию, как будто улеглись. Наступил период гармонии и относительного равновесия. Ника пережила расставание с Гариком и закрутила роман с Володей – рабфаковцем, человеком с богатой биографией, прибившимся к их компании как раз об эту пору. В результате получилось так: Ника – с Володей, Лера – с Гариком, Женька, как ни странно, с Сашей – не союз, а гремучая смесь, перманентный скандал. У Женьки – бешеный темперамент, Сашка – медлительный, вальяжный, оба упрямые как черти, но ведь существовали же как-то вместе, и довольно долго. А Катя медленно, но верно дрейфовала к Илье. В те времена он умел отвлекать ее от грустных мыслей. И вообще – ей было все равно, а ему зачем-то очень надо.

Дело в том, что у Кати была Большая Любовь. Все об этом знали, и до поры до времени Катя была у них всеобщим конфидентом – иногда жилеткой, иногда третейским судьей, потому что сама в их любовных драмах не участвовала.

Большая Любовь случилась в апреле. Был такой денек… чудесный апрельский денек, теплый и пасмурный, – любимая Катина погода. Все давным-давно перегорело и забылось, но ей и сейчас иногда казалось, что такие дни, как этот, до краев наполненные жизнью, не могут просто исчезнуть, должны как-то сохраняться, существовать где-то в параллельном пространстве. Ей казалось – стоит напрячь специальную струну в душе, и она увидит себя – тогдашнюю, себя – столетней давности. Вот сейчас – взглянуть в темное окно, очень пристально, изо всех сил напрячь зрение, и сквозь заоконную темноту, сквозь отражение кухни, проступит серенький свет апрельского дня. Еще пристальнее – и можно увидеть: вот она идет по улице… узкая, чуть сутулая спина, короткая юбка, высокие сапоги, сумка через плечо. Идет, размышляет о чем-то, перепрыгивает через лужи и понятия не имеет о том, что ее ожидает.

Накануне мать уехала в командировку и оставила поручение: заехать в больницу к одному чудесному старику, бывшему сидельцу, другу покойного деда. Часа три Катя провела в магазинах, выстаивая длиннющие очереди за колбасой и сыром, чтобы не идти в больницу с пустыми руками. Весеннее настроение за это время упало на несколько градусов. Потом был набитый троллейбус, получасовая тряска, потом – тоскливый больничный коридор… а тут еще выяснилось, что у старика уже есть посетитель – разговаривают о чем-то голова к голове, и Катя там вроде бы совсем ни к чему. Она немного потопталась на пороге, но тут какой-то, лежавший у двери, спросил довольно сварливо: «Ты чего тут? К кому?» – и старик поднял голову, просиял улыбкой и призывно махнул рукой. Посетитель обернулся и посмотрел на Катю. Она прошла под любопытными взглядами мимо ряда кроватей. «Познакомьтесь, – сказал старик: – Стас – сын моего друга, Катя – внучка моего друга».

И что? Сразу грянули ангельские трубы? Нет, кажется, не сразу. Понравился – да, понравился сразу. Но это еще было не то. Кажется, что-то случилось в тот момент, когда они, пройдя пешком почти весь троллейбусный маршрут, дошли то того пункта, откуда им нужно было идти в разные стороны. Выходит, сначала был страх потери, а уже через него – любовь? Но какая, в сущности, разница! Стасу, как выяснилось, тоже не захотелось расставаться…

Они встретились на следующий день, и пошло-поехало… Начался сумасшедший роман, закрутивший, захвативший Катю до полного забвения всего прочего. Стас был старше почти на пятнадцать лет, женат, в состоянии полуразвода. Художник. Время от времени он водил Катю на подпольные выставки своих друзей и подпольные же концерты бардов и рок-музыкантов. Потом они вместе ехали к нему домой – жена какое-то время назад ушла жить к родителям. Девочки, обычно Лера или Ника, по очереди добросовестно прикрывали Катю. Считалось, что она ночует у кого-нибудь из них. Признаться матери было невозможно, и не только потому, что Стас был женат. Она вообще пришла бы в ужас от такой скоропалительной и бездумной потери невинности. И ранней, боже мой, ранней! Интересно, тогда вообще, что ли, всем казалось, что в семнадцать лет – это рано, или это только ее мать была такая? Шут его знает, теперь не вспомнишь, не поймешь…

Кате нравились его картины. Ей, конечно, вообще нравилось все, что он делает. Но картины и правда были хорошие. Одна из них до сих пор висела у нее… Она догадывалась, что он занимается чем-то еще, что есть какая-то часть жизни, в которую он не хочет ее посвящать, – но это ее не особенно беспокоило. Она так дорожила тем, что есть, что ее совсем не тянуло испробовать запретный ключик к запретной комнате. Нельзя – так нельзя, и всему свое время.

Время пришло, и Катя все узнала, а лучше бы оно не приходило.

Это было уже осенью, поздней осенью. Только увидела его, и сразу поняла: что-то не так. Он ходил взад-вперед по комнате, закуривал одну от другой и говорил, говорил… В Нью-Йорке вышел каталог, его вызывали на Лубянку, продержали четыре часа, сказали… в общем, много чего сказали… Мораль такая: больше терпеть не будем, выбирай – или на Запад, или на восток, причем выбирать надо быстро. Значит, придется ехать, никуда не денешься. И еще о каком-то приятеле питерском, тоже художнике, художнике и поэте… Толя его звали… какая-то сложная фамилия, двойная, что-то-Мирский. Катя, нынешняя Катя, с изумлением обнаружила, что не может вспомнить, напрочь вылетело из головы. Приятель медлил, тянул, не хотел ехать, и его арестовали… а он такой счастливый был в последнее время, полюбил какую-то девушку, совсем молоденькую, похоже на нас с тобой… Вот и тянул, не ехал, а теперь арестовали… В общем, ничего тут не поделаешь, против лома нет приема…

Катя вдруг рванулась – уйти, выйти, поскорее, куда-нибудь, на воздух… Не от обиды, какая тут обида! – от горя, от ужаса. Стас поймал за руку, развернул к себе… И была какая-то совсем уж безумная ночь, а под утро Катя наконец услышала те слова, которых, на самом деле, конечно, ждала: «Ты поедешь?» И – приступ радости от маленькой этой победы, идиотский приступ, потому что – какая тут радость? Страшно очень… И как быть с мамой?

Вдруг обожгло воспоминание. Рабфаковец Володя, Никин Володя, подходит к ней с рюмкой водки в руке, уже сильно пьяный, – где же это было? – и вдруг говорит свистящим шепотом: «Плюнь! Смотри, какой Илья хороший парень! Никуда тебя не выпустят – и не надейся. Я знаю, что говорю, имел с ними дело, приходилось». И вот странность: почему ей было так ясно, что он «имел с ними дело» с этой стороны, а не с той? Ведь ни тени подозрения в тот момент не мелькнуло.

Справедливости ради следует сказать, что мелькнуло оно впервые не сейчас, сто лет спустя, а еще тогда, в те давние времена. Но не тогда, когда он сказал: «не выпустят», а позже, когда в разгар Васиной истории он как-то плавно и незаметно исчез с их горизонта. И вот что особенно странно – ведь он, в сущности, даже и не врал в собственном смысле слова. Так, намекал многозначительно на какие-то сложности биографии, а они слушали развесив уши и вчитывали в его рассказ все, что хотели. Какой-то вылет из института (ну да, конечно!), армия, невозможность вернуться в Москву (вот оно, вот!), плавание на траулере, потом подвернулся вариант рабфака, и он сообразил, что можно сперва туда, а оттуда уже – в институт и в Москву.

А самое забавное вот что. Ведь сколько они обсуждали вопрос о стукачах! Что каждый десятый, если не пятый… Что в любой компании есть кто-то, кто за всеми приглядывает… Да больше того! Прямо так и ставили вопрос: а вот интересно, кто же на нас-то стучит? Но все это лежало в той же плоскости – остроты ощущений. Никак невозможно было всерьез поверить, что прямо вот тут, среди нас, кто-то, кто сидит сейчас рядом с тобой за этим столом и культурно выпивает… Никто по-настоящему не верил. Как-то все это совмещалось у них в головах.

Он сказал: «не выпустят», но до этого «выпустят не выпустят» вообще-то в тот момент еще не дошло. Для начала нужно было самой на что-то решиться. С одной стороны, она понимала, что поедет за Стасом куда угодно, как жена декабриста. Но с другой… представить себе, скажем, разговор с матерью было немыслимо, и Катя пока молчала, ожидая развития событий, которые от нее не зависели. Она ведь собиралась уехать не сама по себе, а в качестве Стасовой жены. Соответственно, нужно было сначала пожениться, а для этого Стасу нужно было развестись.

В один из этих дней, слепившихся в памяти в один безумный, сумбурный ком, случился эпизод с вызовом к замдекана. Его самого в кабинете не оказалось. На стуле у окна сидел какой-то незнакомый седой мальчик, поднявшийся ей навстречу. Катя не поняла, сколько ему лет, но увещевал он ее вполне по-отечески. То есть интонация была отеческая, что не мешало ему употреблять довольно сильные выражения. Очень ласково, только что по головке не гладя и как бы соболезнуя, он спрашивал, как же ее, такую хорошую девушку, угораздило связаться с мерзавцем и изменником Родины? И понимает ли она, что такая связь сама по себе – не что иное, как первый шаг к измене? Нет, разумеется, никто ее не подозревает, все понимают, что ее соблазнил и сбил с толку человек взрослый и опытный. Но не пора ли задуматься и дать ему отпор? Все-таки она уже тоже не ребенок, и пора отвечать за свои поступки. А иначе – кто же будет за них отвечать? Родные и близкие?

Катя сидела, уставившись в пол, и не верила, что все это происходит с ней. Увещевания не требовали ответа и оборвались ни с того ни с сего: «идите и подумайте», она вышла на ватных ногах, так и не сказав ни слова. О, сколько раз она потом отвечала ему, лежа в постели, говорила презрительно и смело, язвила и напоследок хлопала дверью, прекрасно при этом понимая, что, повторись эта ситуация – и опять будет то же самое: ватные ноги, парализующий страх, немота…

Не выпустят… Может, и не выпустили бы, и даже скорее всего, но все повернулось другой стороной. Этот день тоже не забыть. Уже зима была… Гоголевский, холод собачий… Почему-то они не сразу поехали к Стасу, а долго ходили взад-вперед по этому Гоголевскому, хотя было очень холодно, и снова у Кати было это идиотское чувство: не может быть, чтобы это со мной… Стас говорил, что выхода нет, жене угрожают, нельзя ей здесь оставаться, если останется, ей не жить, он обязан ее вывезти, он себе не простит, если что. Правду говорил? Да наверное, правду, но Кате-то что было с этой правдой делать? И еще мучило что-то такое, почерпнутое неизвестно откуда, – о том, что если в конфликте долга и чувства побеждает долг, то, может, чувства-то и не было вовсе. И хоть нельзя, нельзя, нельзя его винить, но что делать-то, господи?

* * *

Так все, собственно говоря, и кончилось. Не сразу, правда, не в тот день. А лучше было бы, наверно, сразу. Последние встречи были чистым мучением… а впрочем, ведь и это неправда. К мучению примешивалось наслаждение, как-то невероятно обострившееся, – видимо, в преддверии конца, и от этого все было еще хуже, еще труднее. А потом как-то разом времени не осталось. И был декабрь, разговор с Ильей, запах вокзала, поезд, лес, моченые яблоки, печка…

Ну и все, хватит. Довольно растекаться мыслью, того и гляди растечешься в лужу. Теперь нужно проделать все в обратном порядке: из Алисиного колодца, из кроличьей норы, из ночной темноты в освещенное окно – и домой, к столу, к фотографиям. Нельзя же так – есть ведь конкретная задача. Если вот так зависать над каждой фотографией, то до дела можно вообще не добраться.

А что нам, собственно, нужно? Нужно попробовать найти хотя бы одну фотографию с того вечера на Васиной даче, который так ужасно закончился. Катя взяла себя в руки и стала откладывать проходные фотографии в сторону, почти не глядя. Только на одной из них она задержалась, и то буквально на несколько секунд – на первой из попавшихся ей Мирелкиных фотографий.

Нет, ничего по фотографии нельзя понять, удивительное дело. Смуглая, с черными глазами, с черной гривой, хорошенькая… Ну да, хорошенькая, и даже очень, но разве можно, глядя на эту фотографию, понять, почему все как один с ума сходили, стоило ей появиться на горизонте, причем речь не только об «их» мальчиках – самые разные мужики в ее присутствии теряли разум. Словами тем более не передашь, нечего и пытаться. Как-то она так двигалась, так смотрела, так улыбалась, что воздух вокруг нее мгновенно заряжался. Она перевелась к ним на третьем курсе, и вся относительная гармония, достигнутая к этому моменту, тотчас же пошла прахом. Стойку сделали все, но повели себя по-разному. Илья, например, довольно быстро сообразил, что ничего ему тут не светит, и не стал убиваться. А некоторые совершенно слетели с катушек. Гарик, например. Сама же Мирелка казалась совершенно непрошибаемой – и так до появления Васи.

Хорошо, но где же все-таки фотографии с того вечера? Ведь были, был там чей-то фотоаппарат – кажется, Васькин, – и они немножко пощелкали друг друга, передавая его из рук в руки. Фотографии вышли никудышные, освещение было паршивое, это все ерунда, – где они, вот что хотелось бы знать! Катя почти отчаялась, и тут фотография все-таки нашлась. Правда, всего одна, но все лучше, чем ничего, и то хлеб.

Фотография оказалась еще хуже, чем ей запомнилось. Совершенно ничего не разобрать! Катя перешла к письменному столу и зажгла яркую настольную лампу. Ну да, на этой фотографии они даже не в комнате, где хотя бы свет горел, а снаружи, на крыльце. Интересно, кому это взбрело в голову фотографировать на улице – дождь ведь лил почти непрерывно. И холодно было.

Вообще весьма странная была затея – собраться в такую погоду на даче. Глупость, конечно. Но тут не приходится спрашивать, кому это взбрело в голову, потому что с этим как раз все понятно. Васина была идея. Была бы не его, а кого-то другого, еще, может, и поспорили бы. Но тут… Уж очень специальная была ситуация. Вася прямо помешался на этой своей дачке. Дача вообще-то была теткина – наследство покойного мужа-профессора. Васька на этой даче вырос, называл ее малой родиной. Скучал очень, именно туда почему-то больше всего хотелось, все эти годы мечтал: если бы вернуться… привел бы ее в божеский вид, утеплил как-нибудь, там бы и жили, честное слово. И действительно, когда вернулись, там практически и поселились.

Сколько же лет их не было, Васи с Мирелой? Десять? Да, что-то около того, может, немного меньше. Воды, во всяком случае, утекло как следует. Много всего происходило. Женились, разводились, рожали детей. Работали. Ходили на митинги, защищали Белый дом. Да что говорить – за это время власть в стране поменялась, Софья Власьевна отбросила-таки копыта! Вася в Америке успел стать профессором, выпустил три книжки, стал одним из главных экспертов по некоторым больным вопросам советской истории. Иногда его голос прорывался сквозь глушилки, а в последнее время стал слышен ясно и четко, не хуже, чем радиостанция «Маяк».

Звонка вообще-то следовало ожидать, и почему он стал для всех неожиданностью – неясно. В конце концов Вася с Мирелой были далеко не первыми, кто вернулся в это время из-за границы, временно или насовсем. Тем не менее факт остается фактом – все они немного растерялись: и Катя, и Илья, и все прочие. Но это еще ладно, это даже можно понять – десять лет назад прощались навсегда. Кусок льдины откололся и уплыл в неведомые дали, а теперь вот взял и приплыл обратно – вообще-то так не бывает. Проблема в том, что и вся льдина примерно тогда же раскололась на мелкие кусочки. Их приезд неизбежно будил кое-какие воспоминания… о некоторых вещах, вспоминать которые совсем не хотелось. Тут они, впрочем, оказывались в неравном положении: у кого-то таких воспоминаний было больше, у кого-то – меньше. То же – и с комплексом вины… Но Васька с его невероятной цельностью, с его максимализмом, с его поразительной, почти детской наивностью – Васька ничего этого, кажется, знать не знал и ничего такого не подозревал! Он лелеял совсем другую картину: десять лет назад его насильственным образом оторвали от верных друзей, все это время он был далеко, но они-то, они-то были все вместе, и вот теперь он мог наконец с ними воссоединиться. Всерьез в это верил? Совсем ничего не понимал? Кто его знает… трудно сказать. Всю жизнь было у него это замечательное свойство – смотреть с высоты птичьего полета, игнорируя детали.

В общем, приехали. Васька горел желанием встретиться, и непременно на даче. Они, к Мирелкиному ужасу, вселились туда чуть ли не на второй день после приезда. Накануне назначенной встречи Вася выступал по телевизору. Они с Мирелой тогда вообще были нарасхват: Васина биография производила впечатление, да и больные вопросы советской истории вдруг резко всех заинтересовали.

Погода все дни была ничего, но как раз в ту субботу с утра резко похолодало и зарядил дождь, сперва мелкий, но к вечеру разошедшийся как следует. Илья тогда уже приобрел вымечтанную «пятерочку». На ней и поехали, Илья – за рулем.

Всю дорогу ругались без остановки. Теперь уж не вспомнить из-за чего. Скорее всего, вообще без причины. Просто ехать было трудно, дождь заливал ветровое стекло, дороги толком не видно, пару раз они проскакивали нужные повороты. Илья нервничал, злился, ругал Ваську за глупую идею, Катю – за то, что не сказала вовремя, где свернуть. Катя, вообще-то умевшая гасить эти вспышки, почему-то начала огрызаться в ответ. Что-то тревожило ее с самого утра, а что – не поймешь, она сама толком не знала. Как-то плохо она себе представляла предстоящую встречу – может, в этом было дело? С другой стороны, с Ильей к этому моменту вообще шло вразнос. Трещали и лопались непрочные связи. Потому что замуж выходят не для того… ну и так далее.

Наконец добрались. Какие-то машины уже стояли под забором. Кажется, они приехали последними. Вылезли наружу и побежали к дому, поминутно поскальзываясь на узкой дорожке между останками флоксов. Васька с Мирелой услышали машину и выскочили на крыльцо. За ними – все остальные, успевшие принять по рюмочке и оттого слегка размякшие. Как там было в начале – неизвестно, но к этому моменту никакой неловкости вроде бы не ощущалось, сплошная суматоха и восторг узнавания. Васька, если присмотреться, в общем, совершенно такой же. «Князь Гвидон», как называли его университетские гардеробщицы. По нему, кстати, тоже много народа с ума сходило, в своем роде не хуже Мирелки, только ему, в отличие от нее, было на это плевать. Ему вообще было плевать на многое, на что вообще-то должно быть не наплевать. Что-то такое в нем всегда было… Не то чтобы Рахметов, но и не без того. Катя почти не сомневалась, что именно эта незаинтересованность Мирелу и сразила, – мысль очевидная. Васька был чуть ли не единственным, кто не пал ее жертвой с первого взгляда. Мирела влюбленная, Мирела страдающая – это было невероятно, в это нельзя было поверить, кто бы мог подумать, что им доведется увидеть такое. В итоге-то она и здесь своего добилась, но расстановка сил осталась прежней. В этой паре догоняющей была она. Причем что-то подсказывало Кате, что как была, так и осталась. Взгляды, жесты – трудно объяснить…

Но это все, в конце концов, не так важно, и не об этом сейчас речь. А речь о том, что происходило в тот вечер. Нужно попробовать вспомнить… и понять, не было ли там чего-нибудь необычного. Совершенно нелепая постановка вопроса, в сущности. Сама эта встреча, десять лет спустя, никак не относилась к разряду обычных вещей. Но речь опять же не об этом. Не вел ли себя кто-нибудь странно – вот что надо вспомнить. Да пожалуй, что нет… Итак, что там было потом?

Катя с Ильей приехали последними, но все-таки засветло – если понятие света вообще применимо к такому дню. Еще успели до настоящей темноты сфотографироваться все вместе на крыльце и, когда дождь временно поутих, прогуляться по участку. Васька сиял и делился строительными планами. Показал, в частности, маленький домик-сарайчик с печкой-буржуйкой, в котором собирался оборудовать… что?.. кажется, кабинет. Тот самый сарайчик…

Потом вернулись в дом и сели за стол. Выпивать, закусывать, трепаться. Поразительное ощущение – как будто не было этих десяти лет. Впрочем, опять не так. Это сначала вдруг показалось, что все, как было. И Гарик точно так же берет гитарку… Гарик, кстати, если уж говорить о странностях, был в тот день какой-то совершенно бешеный, в неслыханном возбуждении. Хотя, с другой стороны, что же тут странного? Мирела приехала… Она безотказно действовала на него сильнее любого кокаина. К тому же он, бедный, должно быть, просто разрывался между великой страстью к Миреле и лояльностью к Ваське. Все прочие вели себя вроде нормально, во всяком случае старались.

Значит, кто там был? Хозяева, они с Ильей, Гарик. Женька с Сашей приехали вместе, хотя вообще-то к тому времени уже расстались. Расстались вроде бы вполне мирно, по обоюдному согласию, и всячески подчеркивали, что остаются друзьями. («Это все ради детей и общих знакомых, – объясняла Женя Кате, когда они вместе уносили грязные тарелки, – чтобы никого не травмировать. А вообще-то, Кать, на самом деле, между нами сейчас – ну совсем ничего общего, чужие люди…») Значит, Женька, Саша. Лера была одна. Почему, кстати? Совсем на нее непохоже. Что-то происходило тогда в ее личной жизни, а что – не вспомнить. Остается надеяться, что это не имеет отношения… Ника тогда еще была с Андреем, с ним и приехала. Роман их нелепый длился, наверное, уже лет десять. То они сходились, то расходились, и так – без конца, довольно мучительно. Ну да, он ведь появился незадолго до Володиного исчезновения, значит, как раз десять, даже чуть больше. Андрей этот… тот еще тип. Ужасно противно он выступил тем вечером. Но это было позже, ближе к ночи. А вообще-то Кате теперь казалось, что она всегда его недолюбливала. Так, кто еще? Кажется, заходили какие-то соседи по даче…

Сначала все было нормально… Женька что-то кому-то горячо доказывала, Сашка басил умиротворяюще, Лерка хохотала, Ника поглядывала исподлобья и улыбалась тихонько. Гарик время от времени брался за гитару. Вася смотрел на всех с удовольствием. Да, сначала все было ничего…

А потом винт все-таки свинтился. Случилось короткое безобразие, скандал, правда довольно быстро потухший. Из-за чего? Скорее всего, ерунда какая-нибудь, но все-таки надо вспомнить. Легко сказать… Что-то, кажется, насчет славянофильства, патриотизма, спор какой-то. Ну да, это ведь был как раз тот период, о котором Катя рассказывала Варьке, – когда они с изумлением обнаружили, что взгляды у них совершенно разные и все никак не могли к этой мысли привыкнуть. Если насчет славянофильства, значит, видимо, Сашка что-то высказал и кто-то на него набросился. Нет, позвольте, что-то не то.

Катя вдруг вспомнила: вот что было странно – отчего-то раскричалась Мирела. И кричала, кажется, что-то вполне в Сашкином духе. Кто бы мог подумать, что эти проблемы ее так занимают! Да, а потом еще книжку какую-то искали, что-то проверить. Толстого, что ли? Бред какой-то. При чем там был Толстой? Его еще потом, кажется, вином залили. Не из-за этого ли Мирелка разозлилась? Никак не вспоминалось толком, какие-то обрывки.

Незначительный вроде бы эпизод, и улеглось все довольно быстро, но что-то никак не давало Кате от него отвлечься и вспоминать дальше. Как будто кто-то именно в этом месте говорил: «Теплее… теплее… горячо». Горячо-горячо… а что горячо-то? Ну поорали… Вряд ли после этого Сашка или Мирела отправились убивать Гарика за недостаток патриотизма. Непонятно.

Ну хорошо, оставим это. Значит, ветер, дождь, какая-то совершенно чернильная темнота за окнами, а внутри – свет и краски. И тепло. Вообще дом, при всей обшарпанности, был какой-то на удивление обжитой, не заброшенный. Кажется, Васькины мать и тетка жили там время от времени, пока Васьки не было. В этом доме все было точно так же, как десять лет назад, – так Кате казалось во всяком случае. Кресло-качалка, венские стулья, резной буфет, пейзажики на стенах – все то же. И деревянная лошадка в углу.

После короткой и странной Мирелкиной вспышки о политике какое-то время старались не говорить. Рассказывали байки, травили анекдоты, произносили тосты, вспоминали забавное. Потом все-таки не выдержали и начали опять съезжать на политику – потому что иначе, кажется, не бывает, но тут случился еще один странный эпизод: явление Гариковой жены Леночки.