Текст книги "Медуза"

Нет-нет, стоп, опять не так. Еще до Леночки, до Леночкиного приезда… тишь-гладь снова нарушилась, снова закипел смерчик. Возник еще один спор, не такой громкий, без крика, но ожесточенный и куда более серьезный.

Вася с Гариком заговорили о чем-то не вполне понятном. Вроде бы Гарик собирался Васе что-то вернуть. Этого чего-то у него с собой не было, поэтому они договаривались встретиться в ближайшие дни. Гарик подпускал таинственности, было непонятно, о чем речь, потом промелькнуло слово «гильзы». Какие гильзы? Те самые, от вальтера. И еще медальон.

– И медальон? Какой медальон? – Женька смотрела на Гарика широко распахнутыми глазами.

– Ну как тебе сказать? Что значит – какой? Обыкновенный. Красивый… С гравировкой. А внутри – прядка и фотография.

– А разве?..

– Да, вот так.

Это была неожиданность. Они знали только о дневнике. Вася сказал: нет, вы просто не обратили внимания – это потому, что сам я тогда рассчитывал только на дневник. Гильзы, медальон – доказательства, по сути, гораздо более сильные, но в тех условиях – как их можно было использовать? Тут нужно настоящее международное расследование. Могилы раскопать. Об этом тогда, ясное дело, думать не приходилось. В общем, гильзы эти – это было что-то такое… в лучшем случае, для потомства. Причем далекого. А вот как раз дневник можно было задействовать. Тогда казалось, что бомба – именно он. И соответственно, наибольшая опасность. Поэтому дневник Вася держал у себя и договаривался о публикации в «Хронике». Все остальное он передал на хранение Гарику. Гарик сам убедил его, что не стоит держать все в одном месте.

Тут вот что было важно. Теперь, когда времена изменились, они оба, и Вася, и Гарик, возлагали на эти гильзы и медальон большие надежды. Если начнется настоящее расследование, если могилы действительно раскопают… Вот тут-то и выяснилось, что не все смотрят на это дело одинаково. Катю это тогда ужасно поразило, это свое изумление она помнила очень хорошо – трогательная такая наивность. Пускай у нас, как выяснилось, разные взгляды, но тут уже не о взглядах речь, тут – правда или неправда, продолжать врать или наконец сознаться. Но оказалось, что возможен и другой аргумент: целесообразность. Кто же тогда спорил с Васей? Кто говорил, что не нужно выносить сор из избы? И даже, кажется, еще почище: не выставлять родную мать на позор? Сашка – ну да, конечно… Басил что-то насчет того, что дело прошлое и теперь – чего уж. Чего бить себя в грудь, репутация у нас и так – сам знаешь. Ничему тут не поможешь, ничего хорошего из этого не выйдет, ну выльешь еще одно ведро помоев – и что? Надо в будущее смотреть, а не копаться черт знает в чем, будущее – вот что важно. Но про родную мать – это не он. Андрей. В ответ на Васькины слова о нарывах, которые вскрывают, чтоб выздороветь… Что-то о мазохизме, и вот это – о матери, и чтоб не позорить.

Странно, вдруг подумалось ей, а ведь тогда, сто лет назад, на поляночке в Измайловском парке он высказывался как-то очень достойно. Не поддаться, не потерять лицо – что-то в этом роде. Хотя он в тот момент был в их компании человек новый, Ваську практически не знал, от него, вообще говоря, ничего и не требовалось. Непонятно…

И еще одно… Гарик погиб в ту самую ночь – значит, что же, выходит, Вася эти гильзы так и не получил? Ей ни разу не приходило в голову об этом спросить. После истории с Гариком как-то не до того было…

Одному богу известно, что могло бы выйти из этого спора, но тут как раз Леночка и появилась и, к счастью, всех отвлекла.

Кате в какой-то момент показалось, что вокруг дома кто-то ходит, заглядывая в окна. Ощущение было жутковатое. Она встала и, подойдя к окну, стала изо всех сил вглядываться в темноту, но, разумеется, ничего не разглядела. Ровно в этот момент, к большому ее облегчению, раздался стук в дверь, и на пороге возникла небольшая фигурка в куртке с капюшоном, закрывавшим пол-лица. Под капюшоном обнаружилась Гарикова жена Леночка – хрупкая, изящная, светлые волосы скручены на затылке, очки залеплены дождем. Катя несколько раз сталкивалась с ними обоими в разных публичных местах. Катя-то сталкивалась, а вот Мирела и Вася, безусловно, видели ее впервые в жизни. Гарик между тем отнюдь не торопился ее представлять. Он смотрел на нее без особого интереса, как будто немного рассеянно, со странным и, в общем, довольно благожелательным неравнодушием – и молчал. Возникло замешательство, странная пауза. Леночкины глаза с жадным любопытством остановились на Миреле. Катя подумала, что, кажется, начинает понимать, что происходит. Сцена выходила чрезвычайно нелепая. Длилась она максимум пару секунд, но показалась, как водится, вечностью.

Леночка наконец спохватилась, вспыхнула и заговорила:

– Извините за вторжение. Я – Лена, жена Игоря, – она зачем-то указала подбородком на Гарика. – Он так много о вас рассказывал, мне захотелось посмотреть, познакомиться…

Прозвучало довольно беспомощно, но Вася к этому моменту уже сориентировался, бросился к ней, стал помогать снять куртку, попутно приговаривая:

– О чем вы говорите? Какие тут извинения! Мы очень рады! Проходите, проходите, пожалуйста!

На Гарика он бросил взгляд, исполненный негодования.

Тут все как-то разом засуетились, загалдели хором, все испытывали потребность загладить неловкость. Мирела, вообще-то не особенно приветливая, с чего-то вдруг сделалась чрезвычайно весела и ласкова, обнимала гостью за плечи, усаживала за стол, что-то такое щебетала. Все это – сияя улыбкой, с видом человека, только что получившего хороший подарок.

Неловкость, однако, никуда не делась, да и не могла деться. Для этого требовалось как минимум усилие всех действующих лиц. Леночка же не делала решительно ничего, чтобы помочь разрядить обстановку. Она покорно ела то, что подкладывали ей на тарелку, выпила рюмку водки, но не говорила ни слова. Сидела неподвижно, отрешенно уставившись в стол прямо перед собой. Гарик тоже не делал попыток облегчить положение. Так просидели минут пятнадцать, перекидываясь мучительно короткими репликами, после чего Гарик вдруг впервые за все время обратился прямо к жене:

– Как ты меня нашла?

– Я же знаю этот поселок… Ты же мне говорил… показывал раньше… Ты не помнишь? – Вид у Леночки сделался совершенно несчастный.

Гарик, не отвечая, встал и вышел в соседнюю комнату. Леночка вскочила и, пробормотав на ходу какое-то извинение, побежала следом за ним.

– М-да-а… – мрачно протянул Илья.

– Это что же такое было? – ошарашенно осведомился Вася.

Женькино лицо выражало сложную смесь изумления с возмущением.

– Он что же – запретил ей приезжать, что ли?

– Почему – запретил? Не взял…

– Все равно – черт-те что! Так себя не ведут!

С этим трудно было спорить. И не очень понятно, что делать дальше.

Так прошло минут десять. Потом дверь открылась, Гарик вошел в комнату и с самым безмятежным видом плюхнулся на диван. Все переглянулись в растерянности.

– Прости, пожалуйста, а где… твоя жена? – нервно поинтересовалась Лера.

В эту же секунду за окном зашумела машина.

– Жена-то? – рассеянно переспросил Гарик. – Уехала она. Я ее через заднюю террасу выпустил. Слышишь, уезжает? На машине на нашей уехала. О-па! Так что теперь я здесь ночую, хошь не хошь. – Тут он обвел взглядом всю компанию, оценил выражение лиц и как будто спохватился: – Ребята, вы чего? Вы сердитесь, что ли? Извините, ради бога, что так вышло! Да вы не волнуйтесь, ничего страшного – ну проблемы у нас, да – проблемы, а у кого их нет? Завтра разберемся на свежую голову.

И – странное дело: ведь не то чтобы он кого-нибудь убедил и поведение его не стало казаться более нормальным – да нет, конечно, ничего подобного. Просто все вдруг как-то разом сдулись, почувствовали, что устали от смешанных впечатлений этого вечера – и вот уже кто-то согласно кивает: ну да, дескать, бывает всякое, и Васька говорит: конечно, оставайся, о чем разговор! И вообще – все оставайтесь, места хватит, куда вы поедете на ночь глядя, вы же бухие все как один! И вот уже Мирка, – а от ее радостного возбуждения, кстати, и следа не осталось, – роется в шкафах в поисках постельного белья.

Иными словами, решение остаться ночевать было принято экспромтом, из-за того что Гарик остался без машины. Соответственно, тот, кто закрыл эту чертову заслонку – если только он не плод их воспаленной фантазии, – действовал тоже экспромтом. И это, вероятно, очень важно, только вот почему это важно? Что именно из этого следует и что это нам дает?

Катя некоторое время колебалась: оставаться или ехать. Варьку в тот день подкинули родителям Ильи. Когда такое случалось, он всегда предупреждал заранее: звонка не ждите, вернемся поздно, – просто на всякий случай. Так что возможность остаться была, надо было только пораньше встать и заехать сперва за Варькой, а потом уже ехать домой. Не очень-то хотелось рано вставать… Да и ночевать не дома… С другой стороны, Илья выпил как следует. Почему, кстати? Ведь собирался не пить или пить совсем мало, чтобы спокойно сесть за руль. Нет, все-таки странно все себя вели, и Илья не исключение, и сама она, конечно, тоже не исключение…

Места в доме действительно хватило на всех. Гарик сам попросился в сарайчик. Сказал – как ни жутко теперь об этом вспоминать, – что хочет протопить печку – вы же помните, как я это дело люблю! Утром Катя с Ильей встали рано, другие только начинали шевелиться, и тут же укатили. А той ночью они с Ильей занимались любовью, то и дело шипя друг на друга: «Тише!.. тише!», потому что то один, то другой то и дело забывал, что за тонкими стенками полно народу, а потом Катя уснула и спала довольно крепко. Иногда ей сквозь сон слышались какие-то шаги и скрип двери. Может, снилось, а может, и нет. Но тут уж точно не было ничего удивительного: сортир-то был во дворе.

Заехали за Варькой, посидели у родителей, потом поехали домой. Илья паршиво себя чувствовал, жаловался на голову, очевидно, похмелье. Обычно у него не бывало похмелья, а тут отчего-то разыгралось. В остальном был день как день, вполне нормальный день, – и так до самого телефонного звонка. Звонил Вася… голос жуткий, деревянный… Он сказал: несчастный случай… или нет, не так – кажется, он сказал: случилось несчастье… Потом позвонила потрясенная Лерка, что-то бормотавшая сквозь слезы о жуткой хрупкости жизни, потом – Ника. Рассказывали примерно одно и то же. Утром все долго спали, потом стали потихоньку выползать наружу. Наконец собрались. Гарика не было, но это никого не удивило, потому что он вообще был известный любитель поспать. Дождь прекратился, теплее не стало, но, знаешь: воздух здоровый, ядреный – в общем, очень хорошо сделалось, поэтому после завтрака они еще погуляли и только потом собрались уезжать. И тут кто-то – Женька, кажется, а может, Мирела – спохватился, что Гарик-то так и дрыхнет. Васька говорил что-то вроде: да пусть себе спит хоть до вечера, но Мирела настояла, чтобы он его разбудил. Васька пошел в сарайчик – ну и вот… и увидел… Пытался искусственное дыхание делать, но какое там! Он как-то там в первый момент не удержался и вскрикнул, когда понял, что случилось. Тогда они все подбежали. Нике плохо стало, Мирела ее откачивала, а сама зеленая, еле на ногах стоит. Потом Вася в сторожку побежал – звонить. Скорая приехала, милиция. Сказали: пока ничего официального, но вообще-то – угарный газ, никаких сомнений. Заслонку закрыл раньше времени. Их всех потом опрашивали, только что отпустили…

Есть ли вероятность, что он сам совершил жуткую ошибку, закрыл эту несчастную заслонку? Разумеется, есть. Против этого – только их воспоминания о том, как сам же он им втолковывал основные правила обращения с печкой. Ну так что? Errare humanum est[3]3
  Человеку свойственно ошибаться (лат.).


[Закрыть], да и выпил он все-таки. На заслонке нашли отпечатки пальцев Васи, Мирелы и самого Гарика – и это было совершенно естественно. Есть ли вероятность, что это сделал кто-то другой? Приходится признать, что есть, – особенно в свете последних событий. Одним словом, пациент либо жив, либо мертв… довольно трудно искать виновных, когда сам не знаешь, есть они или нет.

А от фотографии от этой толку мало. Вот тут, сбоку явно стоит кто-то еще, еще какие-то люди, но кто это? Кажется, заходили какие-то соседи – из тех, что жили на даче почти круглый год. Катя подумала, что надо спросить, не осталось ли у кого-нибудь еще фотографий с того вечера – может быть, найдутся какие-нибудь получше качеством. И еще неплохо бы все-таки вспомнить, из-за чего они ссорились там, на даче, почему так завелась Мирела…

Но все это – завтра, а сейчас необходимо было отвлечься, мысли все равно начали ходить по кругу. Катя поставила себе такую задачу – отвлечься, и даже частично преуспела. Попила чаю с Варькой, поговорила по телефону с Гришей, переделала кое-какие домашние дела. Но стоило лечь в кровать – и всё, сна ни в одном глазу, в голове какой-то вихрь из обрывков воспоминаний вперемешку с последними событиями.

…А еще Лерка сказала какую-то фразу, то ли вчера у Женьки, то ли сегодня в кафе… Что-то такое насчет принципиальности, что показалось странно знакомым. И все – теперь уж точно не заснуть, пока не вспомнишь. И главное – наверняка ведь окажется чепуха какая-нибудь, мелочь! Катя в раздражении перевернулась на спину и уставилась в смутно белевший потолок, изо всех сил пытаясь вспомнить. Ну да, она сказала: «Я человек не принципиальный, охотно промолчу, если надо». Совсем как тогда, почти дословно…

* * *

Какой-то калейдоскоп… И неизвестно, откуда начинать. Значит, еще раз: как оно было? Третий курс, достигнуто относительное равновесие. Як – при Цыпе, Як Цедрак – при Цыпе Дрипе. Тут-то и появляется Мирела, переехавшая с семьей из Питера. И всё – прости-прощай гармония и покой, Мирелка проквасила всю честную компанию. Мужики коллективно сошли с ума, кто-то вовремя спохватился и взял себя в руки, кто-то не сумел. Страсти кипели вокруг нее, не переставая. Помимо мальчиков из их компании, то и дело появлялись какие-то посторонние, самого разного возраста, с безумными глазами, от некоторых требовалось ее защищать, с другими она справлялась сама. И так – почти год, до появления Васьки. Занятно, кстати, что за все это время они как-то умудрились не разругаться друг с другом. Все-таки магнит, тянувший их друг к дружке, был сильнее. Кроме того, девочкам приходилось делать лицо и не подавать вида, что Мирелкин успех их задевает. Просто ничего другого не оставалось.

Варька как-то раз спросила Катю: «А ты ей не завидовала?» – и Катя ответила, не задумываясь ни на секунду: «Завидовала, а как же!» Дальше она объяснять не стала, потому что этого все равно не объяснишь. Тут ведь не в искусстве обольщения дело. Во всяком случае, не только – это уж точно! Мужики – это еще ладно, это можно было снести, но тут было еще кое-что: стопроцентная природность, что-то как будто даже диковатое – и ни тени второго плана, никакого самоанализа! Живая жизнь как она есть. Как тут не позавидовать! И потом, эта мысль: а от нее бы Стас уехал? Нет-нет да и мелькнет. Глупость, конечно…

Васино воздействие тоже было дай бог – в известном смысле не слабее Мирелкиного, но совсем другое. Та по природе была нарушителем порядка. От Васьки же, наоборот, исходило ощущение какой-то спокойной силы и ясности. Такая вот эманация, и в придачу к ней – «Гвидонова» внешность… Его популярность хоть и уступала Мирелкиной, но все же была с ней сопоставима. Какие-то бесконечные записки, звонки, обожательницы. К некоторым он снисходил, но, как правило, ненадолго. Самое странное, что отставленные девушки почему-то не держали на него зла. Как-то он умудрялся ускользать из рук, не обижая. Илья когда-то сказал, посмеиваясь: «Васька в войне полов – над схваткой…» Неизвестно, что это означало, но в тот момент показалось совершенно правильным.

Мирела сначала не подавала виду – только личная жизнь ее стала еще бурней, хотя, казалось бы, куда уж. Но потом вдруг сломалась и странно притихла. Они не сразу поняли в чем дело. Не сразу, но, впрочем, довольно скоро. Первой догадалась Лера – может быть, потому, что Мирелкино могущество ее задевало сильнее других – с Мирелкиным появлением стал увядать и постепенно сошел на нет ее роман с Гариком. Ничего она не могла с собой поделать – следила особенно пристально. «Да вы что, не видите, как она на него смотрит! Кать, ты что, не видишь?» Не увидеть было нельзя. Как только слова были сказаны, все встало на свои места. Пришел Миркин черед превратиться из мучителя в жертву, из охотника – в дичь.

Впрочем, и это длилось недолго. Мирела все-таки была истинным мастером своего дела, а мастерство, как известно, не пропьешь. Другой вопрос, что полностью подчинить Ваську все-таки не вышло. Возможно, его великолепное хладнокровие помешало, кто знает… Интересно, однако, вот что. Когда у них с Мирелой начался роман, точнее, когда об этом стало известно, всем почему-то показалось, что все правильно, все так, как должно быть. Все как будто заранее знали, что этим кончится. И это притом что обоих ревновала масса народу. То есть горевать – многие горевали, но вот это ощущение, что так и надо, – оно было у всех или почти у всех.

И снова установилось относительное равновесие, Як на Цыпе… Именно потому, что Мирела выбрала Ваську, а не кого-нибудь другого, с этим смирились. Или… не смирились? Откуда, собственно, такая уверенность? Сражаться в этой ситуации было довольно бесполезно – это да, но кто его знает: разве не мог кто-нибудь затаить весьма сильные чувства? Очень может быть, что Гарик вовсе не успокоился, и даже скорее всего, – он-то был на ней совершенно помешан… Да и с Володей, скажем, у нее были какие-то отдельные отношения… Ну хорошо, допустим даже, что это так – тут-то уж точно никакой связи… Если бы кто-то затаил ревность и ненависть на сто лет, то убили бы – кого? Ваську? Мирелу? Уж не Гарика, во всяком случае. И вообще – ну не бред ли все это?!

Да, так Лерка сказала: «Принципиальностью не страдаю…» Кто бы мог подумать, что именно спокойный Вася до такой степени перевернет их существование? Вероятно, никто, включая самого Васю. «Принципиальностью не страдаю…»

* * *

Зимой опять поехали в ***ское, зимние каникулы, пятый курс. Поехали как-то экспромтом, сначала строили другие планы, подмосковный дом отдыха, что-нибудь такое. Женькины родители обещали достать путевки и почти уже договорились с кем-то, но никак не выходило достать на всех, и тут Сашка сказал: «Ребята, а зачем традицию ломать? От добра добра не ищут». И все подумали – правда зачем? Тем более пятый курс, как там дальше все сложится… Нет, они не собирались расставаться, даже мысли такой не было, просто пока у них все еще был общий график, а там – кто знает. Собрались буквально за полдня и поехали.

Там было славно, очень хорошо, пожалуй, даже лучше, чем в прошлые разы. Зима была мягче, но не таяло, небольшой морозец, снег пушистый на ветках, на окнах, скрипит под ногами. Сумерки волшебные. И вместе им было в тот раз как-то особенно хорошо. Может быть, дело было как раз в том, что заканчивался совместный этап их жизни, славный, в общем, этап – и кто его знает, что будет дальше. Вот тогда-то, в один из этих прекрасных вечеров, под перебор струн и потрескивание дров, Васька вдруг заговорил об отце. Сказал, что получил от него письмо…

Васькину мать, Анну Дмитриевну, они видели всего несколько раз и в основном мельком. Пересекались случайно, когда забегали к Ваське домой, но это бывало редко, потому что Васька с матерью жили в коммуналке, кроме них там были еще соседи – тихий алкоголик, которому было все равно, есть гости или нет, но еще там жила семья с младенцем, и они, конечно, требовали тишины. Комнаты – крошечные, кроме того, часть пространства съедало пианино: Анна Дмитриевна преподавала музыку в районной музыкальной школе. С Васькиными друзьями она была приветлива, но общаться явно не рвалась, а, наоборот, стремилась сразу куда-нибудь уйти. Тихая, замкнутая женщина – ничего общего с Васькой! – но с совершенно такими же, как у него, немыслимо синими глазами. Другим членом семьи Васька считал тетку – старшую сестру матери, но она жила где-то в другом месте и с ней никто из них не встречался. Тетка была бездетной вдовой известного ученого-химика, от которого ей осталась та самая дача в академическом поселке. Васька провел там все детство и всегда уезжал туда при первой возможности.

Отца не было, и о нем Васька не знал ровным счетом ничего. Тут имелась какая-то странность. У некоторых из них родители развелись, и Ника, например, совсем не общалась с отцом. Но она, по крайней мере, знала, кто он по профессии, сколько ему лет и где он живет. Катя видела своего довольно редко, но все-таки видела. Вообще нельзя сказать, чтобы они часто обсуждали родителей, но однажды в каком-то полупьяном разговоре Васька вдруг разоткровенничался и пустился в рассуждения.

– Нет, я понимаю, всякое бывает. Я знаю варианты: поматросил – и бросил, или там разовка, случайность. Но они ведь были женаты! Что же это может значить, скажите на милость? Что он мог такого сделать, чтобы мать его вычеркнула, насовсем, навсегда? Табу, понимаете? Нельзя о нем спрашивать – и все тут!

– А ты пробовал?

– Пробовал. Без толку.

– Она что, просто молчит?

– Нет, не просто молчит. То есть – молчит, да. Но не просто. У нее делается такое лицо, что продолжать невозможно. Нельзя. Не знаю, как объяснить. Нельзя – и все тут, уж вы мне поверьте.

– Откуда же ты знаешь, что они были женаты? – поинтересовалась Катя.

– Тетка. От тетки. Я пристал к ней с ножом к горлу, где-то классе в седьмом.

– И что она тебе рассказала?

– Издалека начала. От деда с бабкой. Скорее всего, отвлечь хотела. Но это я все и так знал.

– Знал – что?

– А я разве не рассказывал? Про деда с бабкой? Дед музыкант был, талантливый, блестящий. Все у него было в порядке, все как надо – концерты, гастроли. Гастроли, да. Вот из-за гастролей-то из-за этих… В общем, агент английской разведки, десять лет без права переписки. Тетке было пять, а мать родилась в тридцать восьмом, через полгода после того, как его забрали…

– Господи… – пробомотала Ника.

– Да, весело, чего говорить. Бабка их одна тянула, война, голодуха. У нее родственники были в Калинине, она к ним переехала, чтоб хоть кто-то рядом… И вроде выдержала все, вытянула, но, по сути дела, как-то сломалась, совсем другая стала без деда – тихая, забитая, такая… напуганная навечно. А на фотках старых – хохочет, глаза сияют, прямо видно. Тетка потом в Москву уехала, а мать там оставалась, в Калинине, школу заканчивала. Она красивая была очень… да и сейчас, собственно… Тетка говорит: очень, очень красивая, но застенчивая и… тоже тихая, как бабка… как-то на ней сказалось. Надо было, говорит, ее с собой забрать, простить себе, говорит, не могу. А с другой стороны, теперь у нас ты есть – я то есть…

Он умолк, задумчиво водя пальцем по краю стакана, не обращая внимания на возникавший от этого пронзительный звук.

– Так что было-то? – не выдержал Сашка.

– То-то и оно… Хотел бы я знать. Тут она начинает… как бы это сказать… пробуксовывать, что ли. Вроде и говорит, но как-то так, что ничего толком понять нельзя. В общем, я так понял, что она в один прекрасный день приехала в Калинин их навестить, а мать – замужем. И если кто-нибудь сейчас спросит: за кем? – то я ему дам в зубы, честное слово. Не знаю за кем. Знаю, что намного старше, лет чуть ли не на двадцать, если не больше. Знаю, что импозантный, с орденами, красивый, виски там седые, то да се…

– То есть ты хочешь сказать, что она тебе не сказала, как его звать, а про виски сказала?

– Именно. Может, она сестру оправдать хотела – дескать, явился такой Казанова… Не знаю.

– Ну? А потом?

– А потом они разошлись. Причем как-то лихо. Мать в Москву уехала, к тетке. Беременная уехала. Как только поняла, так сразу и уехала.

– А бабушка твоя?

– Умерла, еще до того. Ну вот, и это, в общем, все. Дальше – стенка. Я ей говорю: ну ты же знаешь, что между ними было, скажи мне. Она стала что-то бормотать про выпивку, что он напивался, вытворял черт-те что…

– Вась… – осторожно начал Илья. – Так, может, в этом все и дело? Может, все проще? Что тут странного? Если он, допустим, алкаш… он ведь мог, скажем, ну я не знаю… мог и руку на нее поднять… За это можно возненавидеть. Может, ты здесь малость перемудрил, а?

– Во-во, молодец, Илюх! Тетка моя, она тоже старалась что-то в этом роде… Только не вышло у нее, потому что врать как следует не умеет. В общем, почти так и сказала, потом что-то еще, про припадки какие-то, белую горячку, путано, ничего понять нельзя, а потом вдруг чуть не со слезами: «Оставь ты меня в покое, ради бога! И никогда, слышишь, никогда не спрашивай ее, не говори с ней об этом! Не вздумай! И со мной не говори больше! Забудь! Нет такого человека и не было!» А ты что, Илюх, думаешь, меня бы такой вариант не устроил? Банально слишком?

Илья пожал плечами.

– Не знаю… Да ты не злись. Нормальное предположение…

– Я не злюсь. Я просто знаю, что там что-то не так, что-то другое. Хотелось бы понять, да не выйдет.

Самое интересное, подумала Катя, что он нас тогда не убедил. Не только Илью – никого не убедил. Всем нам мерещился какой-то алкоголик, распускающий руки. То ли Вася почувствовал это, то ли просто устал – во всяком случае, как-то закрылся, ушел в скорлупу. Разговор плавно сошел на нет. И все, больше эта тема не возникала – и так вплоть до того самого вечера в ***ском.

Странно, кстати, что за всю неделю, проведенную в ***ском, они не заметили, что Ваську что-то беспокоит. Вася, конечно, человек специфический – маленький спартанец с лисицей, черт бы его побрал… но что-то ведь должно было быть. Разговор зашел как бы случайно, вечером, накануне отъезда – обсуждали, кажется, планы на остаток каникул. Тут-то Вася и сообщил как будто между прочим:

– Мне, видимо, придется к отцу съездить.

Все буквально онемели от изумления. Никто даже не спросил ничего – сидели и таращились на него как бараны на новые ворота.

– Я письмо от него получил…

И снова пауза. Но тут Женька не выдержала:

– Получил – и что?! Он же… ты же… Ты же сам рассказывал! Мама твоя его знать не хочет! И тетка твоя сказала: забудь! А ты?! А он, значит, двадцать лет не появлялся, а как появился, ты – слушаюсь, ваше благородие, рад стараться! Да что ж это такое? Илюш, ты чего молчишь? Кать?

– Погоди, Жень, – попросил Васька, страдальчески хмурясь, – и только в этот момент обнаружилось, что он далеко не так спокоен, как кажется. – Ты не понимаешь… Он вроде умирает. Рак в последней стадии. Пишет, что поговорить хочет… ну, в общем, попрощаться…

– Да он с тобой и не здоровался! – Женька не могла остановиться.

– Не горячись, Жень, – вмешался Сашка. – Ты уж как-то того… слишком. Не тебе решать.

– Умирает все-таки… Вдруг раскаялся? – неуверенно предположила Ника. – Бывает такое…

– Если умирает… А вдруг соврал?

– Да зачем ему?

– Не надо никуда ездить! – вдруг выкрикнула Мирела. – Не надо, не надо!

До того она сидела в уголке дивана, поджав под себя ноги, и молчала, не сводя с Васи странного, тяжелого взгляда. Голос прозвенел почти истерически. Предчувствие? Теперь-то кажется, что да, но, с другой стороны, Мирелка вообще не выносила, когда он уезжал без нее. Так что тогда они особого внимания не обратили. Васька пересел к ней поближе, приобнял за плечи и пробормотал что-то вроде:

– Туда и обратно… Оглянуться не успеешь.

* * *

Он уехал в Калинин через день после их возвращения в Москву и действительно очень быстро вернулся. А вернувшись, позвонил Кате и попросил встретиться по какому-то пустяковому делу – книжку передать или что-то такое. Катя так до сих пор и не знала – то ли с самого начала хотел поговорить именно с ней, то ли из-за этой книжки она ему первая подвернулась. Пожалуй, все-таки хотел поговорить. Но почему именно с ней? Это так и осталось загадкой. Встретились на троллейбусной остановке у бассейна «Москва», Катя спросила: «Ну как?», и они побрели по набережной куда глаза глядят. Была оттепель, сыро, ветер дул какой-то совсем весенний. Вот тут никаких проблем с памятью, этот разговор она запомнила отлично. Васька был на себя не похож. Как будто вообще не он – и манера речи совсем другая. Обычно он четко формулировал мысли и смотрел на собеседника внимательно и открыто. А тут… Глаза все время куда-то вбок, в сторону, при этом как-то странно кривился, дергался, как будто мучительно выдавливая из себя слова и обрывки фраз. Катя с трудом понимала, о чем он…

– Не надо было ездить, права была Мирка. Хотя… хотя, наверное, надо знать. Чтобы кто-нибудь знал. Да, надо, конечно. Но как же все это… черт…

– Он тебя обманул? Не умирает? – это было первое, что пришло Кате в голову.

– Нет, умирать-то он умирает… Знаешь, тут никаких справок не надо, только взглянуть. Тощий, желтый, и из глаз что-то такое выглядывает… не спутаешь. Говорит: счет на дни. Я думаю – правда.

Катя молча ждала, каким-то тридесятым чувством угадав, что спрашивать ни о чем не нужно.

– Знаешь, зачем он меня позвал? Секрет рассказать. Подмигивает, ерничает, зубы скалит… шут! Это… Это, Кать, я не знаю, это Федор Павлович какой-то! Нет! Какой там Федор Павлович – хуже, в тыщу раз хуже! Достоевскому такое не снилось! Он думал, что в «Бесах» такое изобразил, такой ужас, дальше некуда. Что они понимали! Дети наивные! Помнишь, я рассказывал: тетка говорила – орден. Я думал: воевал, наверно. И мать, небось, так же думала. Воевал он! Хрена лысого! В НКВД он воевал, в Калининском областном управлении. Там и орден свой заработал за заслуги перед Отечеством. Там монастырь был, Нилова пустынь, в нем лагерь устроили, в монастыре… Туда поляков свезли.

– К-каких поляков? – еще не понимая толком, но уже холодея от ужаса, спросила Катя.

– Поляков, офицеров польских… Их арестовали, когда мы с Гитлером Польшу поделили. В тридцать девятом. Больше ста тысяч по нескольким лагерям распихали. Подержали полгодика, а потом – в расход. Лично папаня мой… участвовал то есть. Один из. Ему предложили – он согласился. Орден обещали, то да се. Да он и сам, как я понимаю, не возражал. Он их, понимаешь ли, не любил никогда, поляков этих. Тут, понимаешь ли, семейные корни. Его отец в двадцатом белополяков рубал с Тухачевским на пару. Он их рубал, а они – его. Так Варшаву и не взяли. И вообще, говорит, больно много о себе понимают. В общем, выдали им немецкие вальтеры, хорошие, говорит, пистолеты, надежные, понадежнее наших ТТ. Подробненько так все разъясняет… Тут еще вот что: ТТ, оказывается, башку в щепки разносит, если в упор стрелять, а от вальтера маленькая такая дырка, аккуратненькая такая, красота! А приходилось-то в упор. Потому что в камере места мало. Их в камере стреляли, а потом уж на грузовике свозили в лес, хоронить. А в камере все стенки войлоком обиты – чтоб не так слышно. Хорошо все продумано, да? А знаешь, зачем еще эти вальтеры были нужны? Чтоб на немцев свалить, если что. И свалили.