Текст книги "Моя жизнь"

Наконец, в 32‐м году я получила диплом об окончании экономического факультета – ФОНа (факультет общественных наук или что-то в этом роде). Меня должны были распределить на работу в трест ЦЭТ (электро), так как я там проходила практику и на меня был запрос. Я встала на дыбы – хочу на завод. В тресте был шестичасовой рабочий день для служащих, на заводе – восьмичасовой. В ЦЭТ надо было к девяти часам, на заводе – к восьми часам. Но я хотела быть в самой гуще – строить социализм. Завод «Электросвет» в конце Пироговки, на который я устроилась, и сейчас еще существует. Он делал осветительную аппаратуру, разные абажуры, эмалированные для цехов, и из отходов – «ширпотреб». Немыслимо грубые люстры. Скажем, из полосы железа выштамповывалась какая-то деталь много раз подряд, получалось вроде вырезанного рисунка, и из этой полосы гнули люстру. Существовал эмалировочный цех. Эмалированные абажуры грузили навалом в грузовики, сваливали на станции, затем грузили в вагоны, они тряслись в вагонах. К потребителям попадали оббитые, в вагонах пол был зеленый от эмали, также и место на станции, где их сваливали. Несколько раньше их упаковывали в ящики, но нашелся догадливый человек, который внес «рационализаторское предложение», посчитали экономию на бестарную перевозку, он получил, что в таких случаях причитается. Все видели это безобразие, но в плане уже не было упаковки, и все. Был цех распределительных щитов, и на самом верху, на третьем этаже был «секретный» цех, где делали военную морскую арматуру. Причем мы полным именем в плане и в сводках писали «боковой фонарь» и «задний фонарь» и количество, а смотреть было нельзя. Видимо, была небольшая неувязка в «секретных» делах.

Рабочих было около 2000 человек (а может быть, и меньше). Было заводоуправление, планово-производственный отдел, бухгалтерия, отдел кадров. В каждом цехе своя контора. На заводе была всесильная бухгалтерия, которая жила по своим инструкциям и никак не хотела считаться с тем, что кроме нее есть еще сам завод, который нуждается в отчетных данных. Бухгалтеры нас открыто презирали и не желали с нами знаться. Поэтому (тем более что сроки отчетности были разные) мы вели другой «внесистемный учет» выполнения плана. В плановом отделе мы составляли планы, писали конъюнктурные отчеты, делали сводки на всякие сроки. Кроме того, должны были заниматься организацией цехового и бригадного хозрасчета, соцсоревнования и пр. Я начала заниматься всем этим со всем душевным пылом. Но была бухгалтерия, которая не хотела свою отчетность строить по «хозрасчетным цехам», а тем более бригадным. Внесистемный учет был необязателен, не узаконен и никому не нужен, был один шум. Приезжали кандидаты наук, которых послали ко мне и от которых я старалась избавиться, так как путного ничего не было, а врать не хотелось. Была одна вдохновенная журналистка, которая занималась бригадным хозрасчетом, я обрадовалась и самоустранилась. Она писала о труде работниц. Она их замотала вконец, пока не поняла, что ей лучше вовремя закруглиться. Соцсоревнованием я тоже занималась вполне добросовестно. Заметим только, что меньше всего соревнованием занимаются сами соревнующиеся. Помню, что к нам в комиссию (это была общественная работа) никто из рабочих ни с одним вопросом не пришел. Мой большой портрет среди стахановцев висел на заводском дворе. Я начала заниматься улучшением отчетности в учете. Мы с одним экономистом С. Плискиным начали заниматься стандарт-костом[63]63
  Стандарт-кост – система калькуляции себестоимости по нормативным издержкам.


[Закрыть]. Но эта система при безграмотности бухгалтеров и при отсутствии счетной техники не могла быть применена на нашем заводе. Словом, хватались, метались, искали что-то новое. Вспомнили о хозрасчете бригад. Это хоть будет учитываться в системе общей бухгалтерии. А учет выполнения плана и цены – условные. Все это опять будет «внесистемное». Это все больные места любого экономиста-производственника.

Начальником нашего отдела был Попов. Бледный высокий человек, он был болен туберкулезом. Умный, спокойный, строгий, ему была малоинтересна работа на заводе. Когда Леня стал работать в дополнение ко всем другим работам еще и во вновь организуемом институте по организации промышленности и стал подбирать себе штат, я ему сказала про Попова, он его позвал, поговорил, и тот там начал работать. Уже были напечатаны его статьи, Леня был им доволен. Однажды вызывает директор Леню: «Леонид, кого ты взял к себе на работу? Это провокатор. Он из белых офицеров, вернулся домой и теперь его используют для каких-то сношений с белыми за границей». Мы с Плискиным считали его глубоко порядочным человеком. Спустя некоторое время он застрелился.

Со мной стали происходить странные вещи. Иду я по цеху, где делают электрические щиты. Стоят железные листы в разном порядке, и я не вижу, кто мне за этими щитами говорит, тем более что между щитами полумрак. Слышу по-французски вполголоса: «Мадам, я хотел бы поговорить с вами». Я делаю вид, что не слышу, и ухожу. Через несколько дней снова. Я больше в этот цех сама не хожу. У меня стол стоял перпендикулярно столу Попова. Однажды приходит из отдела снабжения сотрудник и начинает говорить с Поповым довольно громко, явно стараясь меня вовлечь в разговор. Вид у него был какой-то несчастный – развязный, у Попова – напряженный. Это потом я отдала себе отчет. Он начал говорить что-то плохое о вождях. Я инстинктивно, не давая себе отчета почему, встала и ушла. Тогда меня просто вызвали на Лубянку повесткой и сказали, что я должна сотрудничать с ГПУ и помогать им изучать «настроение масс». Это попросту быть «сексотом» (секретным сотрудником). На другой же день Леня поехал в Иваново, где Славка Домбровский был начальником областного ГПУ (или ЧК). Привез министру (или еще тогда наркому) и председателю ЧК Абакумову записку: «Выполни просьбу». Меня снова вызвали на Лубянку и извинились. Но мой трудовой энтузиазм был сильно подорван. Жизнь потеряла много светлых тонов. И пережитое чувство унижения и беззащитности отравило жизнь. Вызвали по телефону Юрия на Лубянку. Он с перепуга вспомнил почему-то Буденного и сказал: «Я уезжаю в командировку по заданию Буденного, приду, когда вернусь». Пошел на работу, поделился с начальством, его отправили на несколько месяцев в командировку, и о нем забыли. У отца в отделе работала девушка, которая говорила тут же своей подруге: «Никто не говорит, что мне писать – не знаю, а завтра надо идти отчитываться». Сестра моя Татьяна Флоренская говорила: «Я трусиха, отделаться не смогу, поэтому, если заставят, я буду всем говорить: “При мне ничего такого не говорите”». Страх, подозрительность. Ненависть везде. Слово «бдительность» было очень употребительным. И, несмотря на это, люди работали не покладая рук, надеясь на что-то прекрасное. Яков Старосельский был арестован, Фридлянд несколько позже. Доносительство, которое называлось «сигналом», почиталось за доблесть. Гениальность Сталина никем не оспаривалась. Его слово было выше закона. Дзержинский был «рыцарь революции». Его именем называли сыновей. У Пашуканиса и у Фридлянда сыновья были Феликсы. Непонятно почему, но Иосифами не называли. В честь Ленина Владимиры, Владилены и пр. были кругом. Все, что было хорошего, успехи в промышленности, снижение цен – это все Сталин, а вся жестокость этого была во имя этой цели. Страх подавлял всякие сомнения. Поклонение Сталину было искренним. Ведь и в бой во время войны шли с именем Сталина. Как все это понять – не берусь судить. Ведь за Гитлером тоже шел весь народ (за малым исключением). Время было мрачное. Но материально жилось все лучше, и это служило причиной для прощения жестокости. Словом, не мне судить. Найдутся умные независимые историки, которые поймут и расскажут. Но это будет еще не скоро. Все это пишу, только чтобы хоть немножко было понятно, в какой обстановке мы жили и работали. Самые умные понимали, что «революция пожирает своих сыновей»[64]64
  В. Флоренская неточно цитирует известный афоризм французского революционера и оратора П.-В. Верньо, нередко приписываемый Ж. Дантону или К. Демулену: «Революция, как Сатурн, пожирает своих детей». Впервые в кн.: Histoire de la Révolution de France: précédée de l’exposé rapide des administrations successives qui ont déterminé cette Révolution mémorable. Garnery, 1797.


[Закрыть]. Каждый думал, что его не коснется, потому что никакой вины за собой не знал. Пашуканис решил Леню спасать, подальше его спрятать от «органов». Не спас. С Пашуканисом мы не были знакомы домами. Леня с ним встречался только на работе.

Дома у нас были другие друзья. У Лени на работе не было друзей, были хорошие отношения со многими. У меня на работе было много хороших людей, но друзей не было. Близкими друзьями можно было назвать только несколько человек. О самом давнем, Б. А. Патушинском, я уже писала. Ксения Листопад, жена Якова Старосельского, была у Деникина секретарем подпольной большевистской организации, хотя было ей тогда 23–24 года от роду. У нее уже тогда начался туберкулезный процесс в легких. Когда она была арестована, она попала в зону действия английской разведки. Была приговорена к смертной казни. Когда ее увидел тюремный врач – англичанин (она была очень красивая), он сказал, что у нее туберкулез. А по английским законам казнить можно только здоровых, и ее оставили долечиваться в тюрьме. Она рассказывала, как в камере, где окно было высоко и было мало света, она зацепляла за оконную решетку пояс от пальто, влезала в эту петлю и так могла читать. Веса в ней было мало, пояс выдерживал. Читала она «Капитал» Гильфердинга[65]65
  Имеется в виду книга немецкого марксиста Рудольфа Гильфердинга. См.: Гильфердинг Р. Финансовый капитал: Новейшая фаза в развитии капитализма / Авториз. пер. с нем. и вступ. ст. И. Степанова. М., 1912. 2‐е и 3‐е издания вышли в Петербурге в 1918 г.


[Закрыть]. Ее освободили наши войска. К тому времени, как мы ее узнали, ей было 30–33 года. Она была очень худа, очень бледна, мало вставала. Леня ее боготворил. В это время она была беспартийной – подала заявление, что так больна, что не хочет быть балластом. На самом же деле не хотела быть причастной. Трахтенберги к этому времени уже тоже вышли из партии. Они никогда не говорили, почему и когда – были люди осторожные. Она – Ксения – была женой Якова Старосельского. Он был в житейских делах абсолютно беспомощным человеком. Несмотря на свое положение, заботилась о нем она, а не наоборот. Я бывала у них довольно редко, а Леня чаще. У них частенько собирались жены арестованных троцкистов. Они жили в одной комнате, длинной, с окном во двор, где-то в Леонтьевском переулке. Якова она любила очень. Он же имел уже другую женщину – Зину Старосельскую, миловидную, веселую, очаровательную, без строгих нравственных правил. Вечером он вставал из‐за письменного стола, за которым сидел с самого утра, и говорил: «Ну, я пошел к бабам», а Ксения умирала. На рентгеновском снимке (она мне показывала) был свободным небольшой кусочек одного легкого. Когда она ослабела совсем, она написала в деревню на Украину своей старой тетке, что просит разрешения приехать к ней умереть. Договорились с какой-то женщиной, чтобы она помогла ей доехать. Яков был ни при чем. Она не хотела обременять его похоронами. Отвезти ее он был не способен. Вот мы ее провожали. Леня не смог приехать. Были Яков, я и еще две ее подруги. Прошло около пятидесяти лет с тех пор, но все помнится как вчера. Как сердце сжималось от жалости! Провожание было без слез и очень молчаливым.

После смерти Ксении Яков принес мне ее часики, которые она мне завещала, простые, железные. Я их потом дала Лене при аресте. Яков был сыном банкира, у него были остатки родительского сифилиса. Он должен был ослепнуть еще в детстве, но его возили по заграницам и спасли глаза. Но на его прекрасных глазах была пленка, хотя ходил он без очков. Он был очень изящен и красив, высокий, тонкий, блестяще остроумный. Среди своих знакомых он был непререкаемым авторитетом в оценке музыки, театра, литературы. Презирал все, что ему казалось мещанством. Помню, как он с кем-то еще пришел к Доде Левину (теперь Давид Бенционович Левин – известный ученый-юрист), у того была кровать с полированными шариками (кстати, у всех нас мебель была какая попало, даже с барахолки). Когда Додя ушел на кухню ставить чайник на примус, Яков разобрал всю кровать по винтикам и сказал, что уважающий себя ученый спать на такой кровати не может. Постоянно что-нибудь с кем-нибудь он устраивал подобное. Мы с Леней были почему-то избавлены от этого, хотя и побаивались. В музыке он был особенно «строг». Не выносил Верди, Россини, Чайковского, Шопена. Помню, как мы тайком от него ходили на «Травиату». Леня с меня взял слово, чтобы я не созналась. Он бы нас засмеял. Все его выходки ему прощались, его любили безоглядно. Считали его гениальным. Что это был очень талантливый, высоких душевных качеств, очень добрый человек – это верно. В революцию он бросился всей душой. Был на Украине членом военного трибунала, был в то время большевиком. Однако в 1924 году был исключен из партии за «идеализм». В конце 20‐х – начале 30‐х годов он работал в каком-то институте историческом, писал книгу о Парижской революции 1871 года. Трудоспособности он был невероятной. Утром садился заниматься и вставал в девять вечера. Помню, к нему с визитом пришел министр (наверное, нарком) флота (тогда такое бывало)[66]66
  В указанный период Военно-морской флот подчинялся не наркому, а начальнику Морских сил. Только с 1937 г. была создана должность наркома Военно-морского флота.


[Закрыть] в восемь часов тридцать минут. Яков сказал: «Вот вам газета, почитайте, я еще работаю». И тот послушно сидел до девяти часов. Писал он, выписывая каждую букву, очень красиво, крупно. Его «Проблемы якобинской диктатуры»[67]67
  См.: Старосельский Я. В. Проблема якобинской диктатуры. М., 1930.


[Закрыть] были переведены на немецкий и французский языки, и Матьез – французский известный историк – написал о нем хвалебный отзыв. В наше время он начал писать историю парижских коммун. Он писал ее потом много лет между арестами. Первый раз его посадили году в 32‐м. За что? Никому объяснений не давали. Зина – эта, казалось, легкомысленная женщина – вела себя очень достойно. Она носила ему передачи, ездила к нему на свидания. Ее даже хотели выселить из Москвы, но спас ее тогда Ширшов, наш приятель, который в то время занимался в Зинином районе выселением «нежелательного элемента». Яков сидел где-то на Урале в тюрьме с какими-то кавказцами-националистами. И там он производил такое же впечатление на людей, что к нему относились очень бережно: не допускали дежурить по камере, мыть полы и т. д. И все-таки он не вынес режима, и у него отнялись ноги. В один прекрасный день, вернувшись домой с работы, Зина застала Якова сидящим на стуле в коридоре. Его привезли, втащили вверх, позвонили, соседи открыли дверь, его посадили на стул без всяких документов. Потом Зина выхаживала ему какие-то документы на право жительства. Ноги у него прошли. Жить в Москве ему не разрешили, он мотался по разным городам за 100 км от Москвы. То работал где-то счетоводом, то просто жил на помощь друзей и все время писал эту книгу. Он был очень несчастен – Зина уже завела себе другого и родила от него ребенка. Яков у нее бывал, любил эту девочку[68]68
  Имеется в виду К. Я. Старосельская, дочь З. Б. Старосельской (Мирской) и Я. З. Маерса.


[Закрыть], переезжал с места на место вокруг Москвы. Мы были за границей и не знали о его перипетиях. Потом мы были в ссылке. Он досуществовал до, кажется, 1948 года, когда его снова посадили.

На одной очередной подмосковной квартире его предупредил хозяин, что им интересуются «органы». Яков тут же уехал в Ленинград. Там он торопился закончить книгу, перепечатал и раздал своим знакомым на хранение три экземпляра. И на радостях написал свой новый адрес своей очередной приятельнице в Подмосковье. Тут же его и забрали снова. Один экземпляр книги оказался у его приятельницы на Украине. При бегстве она взяла с собой только этот экземпляр. При бомбежке поезда он разлетелся на листочки. Что с ней было – не знаю. Как погиб второй экземпляр, я не помню. Третий экземпляр Яков начал искать, когда приехал из тюрьмы второй раз в 1950 каком-то году[69]69
  В интернете на ряде сайтов (см., например: http://rousseau.rhga.ru/authors/staroselskiy-ya-v/) в качестве даты смерти Я. В. Старосельского указан 1948 г. Тот факт, что Старосельский умер позднее, подтверждает и О. Л. Бандман, дочь В. А. Флоренской.


[Закрыть], тоже был освобожден по состоянию здоровья. Должен был жить в Мичуринске. Ему все помогали, но найти книгу не могли. Надо сказать, что, когда он приехал в Москву, предварительно послал своим приятелям телеграммы, чтобы его встретили. Его и встретили – Ибрагим Соколин (профессор[70]70
  Профессора с такими именем и фамилией нам разыскать не удалось.


[Закрыть]) и еще кто-то. Но Яков вышел из вагона, встал перед портретом Сталина, показал ему кулак и стал во весь голос матерно ругаться. Приятелей сдуло как ветром. Он остался на перроне один. Почему его не тронули – непонятно. Он поехал к нам на Зубовский бульвар, рассчитывая, что я дома (о Лене он знал, что он в лагере). Дома он застал Ольгу и Марка. Там его встретили хорошо. Он еле разобрался, что Оля – та девочка, портрет которой двадцать лет тому назад стоял на его письменном столе. Он побрился, помылся, его накормили. Он тут же сказал Марку: «Вот вы – член партии, а встречаете врага народа как родного – все вы двуличные». Пришлось Оле разъяснять, что они знают его как друга их родителей. Пришел Леня (сын) с работы и проводил Якова до метро. Это посещение было очень опасным, так как в той комнате, которую запечатали при аресте Лени, жила сотрудница КГБ («Я 20 лет в органах работаю секретным сотрудником»). Потом Яков уехал в свой Мичуринск. Там нашел какую-то женщину, с которой стал жить, и начал искать третий экземпляр своей рукописи. Он его не нашел и, потеряв надежду, покончил с собой. Но все это было потом, а пока хочется написать о нескольких эпизодах, связанных с Яковом. Когда нам дали в 1932 году трехкомнатную квартиру на Зубовском бульваре и мы переехали из своей 16,5‐метровой комнаты, Яков, который был всегда гол как сокол, прислал нам пианино, оставшееся после Ксении, хотя мог его продать. Прислал, чтобы Леня мог играть, пока мы не купим себе рояль. Помню, как однажды были у нас гости по какому-то случаю. Было поздно, все разошлись, остались только самые близкие. Было хорошо и не хотелось расходиться. Мы, несколько человек, сели на диван и Яков спел – сыграл с самого начала и до конца «Золотой петушок»[71]71
  «Золотой петушок» (1908) – опера Н. А. Римского-Корсакова по «Сказке о золотом петушке» А. С. Пушкина (либретто В. И. Бельского).


[Закрыть]. Эта опера вошла в душу навсегда в исполнении Якова. Леня Якова мало сказать любил, а как-то даже поклонялся ему.

Летние отпуска мы проводили по-разному, оставляли детей дедушке с бабушкой, они уже жили с нами, и на месяц уезжали куда-нибудь. Один раз поехали по Волге на пароходе. Яков увязался с нами. Зина не могла. Пароход был старый, колесный. Мы ехали в первом классе. Каюты большие, зеркала, дерево. Вообще, для путешествия дореволюционной буржуазии. Кормили прекрасно. Осетрина, стерлядь, икра зернистая были обычными блюдами. Пароход без тряски плыл между остановками. Останавливались почти у каждой деревни. Петухи кричали на всю вселенную, по вечерам в деревнях пели песни. На пристани выносили всякой снеди видимо-невидимо. Зернистую икру продавали пол-литровыми банками. На остановках бабы бегали по пароходу с ведрами икры и предлагали ее банками. По лугам паслись стада коров, было слышно мычание. Словом, такое все родное и дорогое. И так располагало к доброте, и не верилось, что только что выбрались из бешеных темпов нашей московской жизни. Леня наслаждался покоем, только улыбался, Яков выражал свои восторги громко. Позже это вспоминалось как нирвана. Приехали мы в Сталинград. Там жил брат Лени Борис с семьей. Он работал на Сталинградском тракторном. Мы хотели его навестить и завод посмотреть. Завод как обухом вышиб из наших мозгов всю нирвану. Огромное здание, похожее на ангар огромной высоты, стеклянная крыша (все с излишествами, как потом писали). Внизу на асфальтированном полу две полоски станков. Вокруг масса пустого места. Около каждого станка на полу сидел молодой рабочий (еще не совсем обученный «кадр»). Почему-то завод не работал (неполадки пускового периода). Этот красавец – великое детище первой пятилетки – произвел своей немотой страшное впечатление, особенно раздражали унылые лица рабочих. Страшно было, как его удастся сдвинуть с места. Яков не хотел прерывать блаженного состояния и поехал этим же пароходом в Москву. Ругал нас безбожно. Ему одному было скучно, а мы на другой день уехали поездом в Москву. Прошло много лет, больше двадцати пяти. Якова уже не было. Мы вернулись из наших путешествий. Леня уже работал в Академии наук, когда старый Якова приятель (Щепкин) поехал в Ленинград и там у потомков тех, кому Яков дал на хранение свою рукопись, где-то на стеллажах ее нашли. Соколин, друг Якова, и Леня отдали ее перепечатать, рукопись около 1000 страниц. Леня использовал все свои связи, чтобы напечатать эту книгу. Два института дали очень хорошие отзывы (вернее, два ученых из двух институтов). Многие горячо взялись помогать, но «вождь» исторического фронта не был согласен с основной идеей книги, что Парижская коммуна была прообразом наших советов, и наложил свое вето. И немедленно все отступили. А один сказал Лене: «Что вы 1000 страниц просите, для живых-то авторов бумаги не хватает». Словом, все было прихлопнуто, хотя никакого официального ответа не было. Настал XXV съезд партии. Один из приятелей, старый коммунист Седых, позвонил Лене и сказал: «Давай писать съезду. Я своим стажем поддержу». Послали. Колесо завертелось в обратном направлении – от съезда в ЦК в отдел науки, из отдела науки в институты. В результате Лене предложили сдать рукопись на вечное хранение в отдел рукописей Библиотеки им. Ленина[72]72
  Речь идет о следующей рукописи: Старосельский Я. В. Борьба за народоправство в буржуазной демократии. М., 2002. Ч. 1–3. Деп. в ИНИОН РАН 25.04.02, № 57184 (1; 2; 3).


[Закрыть]. Оттуда он получил благодарность, тем более что сотрудникам была известна история этой рукописи. И так талантливая книжка лежит недвижно, так как начальство думает иначе. О Якове можно много написать, думаю, о нем будут писать историки.

Кроме Якова у нас был друг Зиновий Исаакович Шкундин. Это был юрист, работал тоже в Институте права. У него было двое детей и жена, но с семьей мы почти не были знакомы. Он еще изредка к нам заходил. В основном у Лени с ним дружба была по работе. 1937 год его миновал. Во время «космополитизма» его отовсюду выгнали. Жена его никогда не работала, и они остались без куска хлеба. Он стал зарабатывать тем, что писал кандидатские диссертации для дам и докторскую для одного ответственного работника, фамилию которого я забыла. Он умер в возрасте 52 лет неожиданно от разрыва сердца в 1953‐м или в 1954 году, как раз во время беседы с этим лицом. Кроме Пашуканиса, друга и начальника, в институте было много хороших приятелей, были, конечно, и завистники. Очень уж Пашуканис выделял Леню. Он ему говорил: «Вы советский Даренбург». Кроме своих знаний и ума Леня привлекал к себе людей своим обаянием, добротой, доброжелательностью и бесхитростностью. Особенно верным другом по работе был Николай Николаевич Семенов. Это был человек без руки, страстный болельщик по футболу. Состоял в каких-то спортивных организациях. В институте он заведовал отделом редподготовки. К нему поступали рукописи со всего института, и он со своими очень квалифицированными сотрудницами выверял ссылки, словом, подготавливал рукопись к сдаче в издательство и сдавал сам ее туда, имел в издательстве большой вес. Все книги и статьи, которые писал Леня, шли вне всяких очередей как в отделе редподготовки, так и в издательстве. Было ли это указание Пашуканиса или инициатива Семенова, неизвестно. Только Леня всю жизнь потом вспоминал его добрым словом. В 1937 году он остался невредим среди нескольких человек, уцелевших после ареста всех сотрудников института. Его тут же заподозрили, что он был сексотом. Леня этому не верил.

Работал Леня самозабвенно. Он в институте заведовал сектором (не помню, как тогда называлось), в Плехановском был заведующим кафедрой и вел курс лекций, и был в каких-то бесчисленных комиссиях. Участвовал в создании Большой советской энциклопедии, писал и редактировал книги. Редактировал он так. Например, «Курс хозяйственного права». Ему авторы давали свои части работы, а потом он переписывал все с начала и до конца. Конфликтов по этому поводу не возникало, то ли действовал принцип «вождизма» и Леня в данном случае выступал в качестве, как я тогда говорила, «вожденка», то ли принимали его авторитет. Думаю, в одних случаях – одно, в других – другое. Старая профессура, загнанная, относилась к нему с уважением, потому что и он так же относился к ней. Он привлекал ученых к чтению лекций, редактировал их статьи. В Плехановке у него на кафедре было несколько старых известных ученых юристов: Генкин, Шредер и др. Кстати, это было одним из основных обвинений ему в 1937 году. У Лени был колит, поэтому дома он не обедал – пайковая пища у нас дома ему была вредна. Он обедал в диетической столовой в «Праге». Такая была для ответственных работников (устроил тоже Пашуканис). Он получал ответственный паек второй категории. Дуняша отказалась ходить по магазинам. Мы все работали. Одна бабушка Ревекка Абрамовна ходила за пайками в магазин, где сейчас кино «Ударник». Там были очереди, духота. Я однажды как-то попала туда. До сих пор у меня сжимается сердце, как бабушка все это выносила. А что мы могли сделать? Наверное, что-нибудь могли.

В 1932 году Пашуканис узнал, что создается строительный кооператив для ученых. Леня этого не знал, ему и в голову не приходило интересоваться этим. Пашуканис сказал: «Одна старая профессура записалась, а нашим что? Леонид, записывайтесь немедленно!» В этом кооперативе одновременно можно было записаться и на дачу. Леня сказал: «Это еще зачем?» Пашуканис сказал: «Записывайтесь!» А как выплачивать? Все гонорары шли потом на кооператив. Выстроили дом. Квартиры распределили. Нам – самая плохая в нижнем этаже, с окнами на улицу. Вечером нам кто-то сказал: «Немедленно занимайте квартиру, иначе в нее кто-нибудь въедет». Мы тут же поехали, захватив кое-какие вещи, взломали замок и заняли квартиру. Трахтенберг таким же манером въехал в свою квартиру, хотя она и не была кооперативная. Жилищный кризис был ужасный. Ведь прошло столько лет (около двадцати лет с начала Первой мировой войны), когда ничего не строилось и не ремонтировалось, а население Москвы непомерно росло. На другой день мы перевезли свою мебель из 16,5‐метровой комнаты на Усачевке в дом № 16, кв. № 16. Квартира была трехкомнатная, светлая, солнечная. Кухня была очень большая, метров 14. Мы так радовались. Леня ходил из комнаты в комнату важный. Мы все трое: Олечка четырех лет, Ленечка семи лет и я – ходили за ним следом. Где он садился, там и мы садились. Стульев еще не хватало. В большой комнате было окно фонарем и под ним две батареи были соединены отопительной трубой. Там садились ребята. Тогда еще они туда умещались и, как птенцы из гнезда, выглядывали. Они от удивления ничего не говорили, только слушали и смотрели, мы и сами были оглушены таким счастьем. Первое, что мы сделали, – сообщили родителям Лени, что если они хотят приехать, то одна комната в их распоряжении. Они немедленно приехали. Кое-как стали покупать мебель. То стул (один еще до сих пор у меня), то столик (он еще на даче). Яков прислал пианино. Его роскошный жест нас потряс. Многие за нас радовались. Было новоселье – вот тогда-то, кажется, Яков и спел «Золотого петушка».

Жизнь шла все напряженнее. Леня приходил, когда я или уже легла, или спала. Ведь мне надо было вставать в шесть часов, чтобы к восьми успеть на завод «Электросвет» на Пироговской. Мы с ним не виделись и общались записками. Иногда ходили в театр. Я – прямо с завода, часто в спецовке. Леня вечно опаздывал на первое действие. Но театр мы любили очень и знали все театры и студии. В кино ходили редко.

На Остоженке (Метростроевская) жил мой отец со своей женой Евстолией Павловной. Он очень часто к нам заходил вечером. Чаще всего заставал меня уже в постели. Посидит, поговорит и уйдет. К Якову Львовичу раза два в неделю приходил дядя Николай Васильевич Гусев, муж Прасковьи Яковлевны. Они жили тоже на Остоженке в Турчаниновом переулке. Дядя приходил, садился за стол. Тут же ставилась шахматная доска. Они с Яковом Львовичем часок-другой играли, выпивали по чашке чая и расходились. Больше друзей у Якова Львовича не было. У Ревекки Абрамовны была подруга Елена Моисеевна Батрак. Они с мужем при царе маялись по тюрьмам и ссылкам. У них был один сын. Они обосновались в Москве, получили квартиру от Общества старых политкаторжан[73]73
  Имеется в виду Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев (1921–1935).


[Закрыть]. Елена Моисеевна говорила: «Ну вот, теперь мы устроены на старость: квартиру обставим, пенсию имеем, будем спокойно доживать». Ее мечты были напрасны. Их с мужем, как бывших когда-то эсеров, арестовали. Он где-то погиб, а она просидела в лагере десять лет и вернулась, и доживала со своей внучкой в Москве. Сын погиб на фронте. Когда она была в лагере, ей дали работу в свинарнике, где она и жила. Она была счастлива, что живет со свиньями, а не в общем бараке. Это было потом, а пока она приходила часто к Ревекке Абрамовне. Они вспоминали молодость и обе молодели. Была еще (забыла фамилию) ученица Якова Львовича по Красноярску, тоже иногда заходила. Вот и все знакомые родителей. А переехали они в Москву ради сыновей. Работа Якову Львовичу не очень нравилась. Словом, они потеряли свою самостоятельность. Не нужно родителям гоняться за детьми! Вырастили, выучили – пусть живут. Своим присутствием нужно только или помогать, или радовать. Не дай бог обременить собой детей своих.

Был у нас дружочек настоящий – наша нянька Дуняша, маленькая, щупленькая, беззубая, хотя не старая. Обожала Леню старшего, боготворила Олю и Леню маленького. Меня терпела. Без нее нам было бы туго. Особенно детям. Дети были окружены такой ее любовью и заботой: «Не та мать, которая родила, а та, которая воспитала». Это ее любимая поговорка. Я очень ценила ее отношение к детям, поэтому не очень придиралась к чистоте и порядку. Мне, например, приходилось каждое воскресенье, когда она уходила в гости с утра, делать генеральную уборку. Вымыть три комнаты, коридор и кухню мне было очень трудно – сердце все время пошаливало. Но я не пикала. Много лет спустя, когда мы были в Енисейске в ссылке и жили в комнатенке в татарском доме, мы получили от нее письмо с просьбой разрешить ей приехать к нам. Она в то время жила в няньках у академика Панкратовой, а там была еще прислуга. Платили ей много денег и отдельно «на фрукты». А мы сами тогда покупали и ели коровьи головы, на мясо денег не было. Но это было потом, а пока жили таким котлом: семь человек в трех комнатах. Наши дети: Леня (мы его звали Ленька) и Оля (звали мы ее Олька), и до сих пор я зову их Ленька и Олька. Оба были веселые и здоровые, всегда занятые своими делами, нам доставляли мало забот, не болели ни скарлатиной, ни дифтерией, ни коклюшем.

Один раз Леня очень болел, у него распухла шея, огромная опухоль, твердая как камень – Людовикова ангина[74]74
  Правильно: ангина Людвига – гнилостно-некротическое воспаление дна ротовой полости с поражением смежной подбородочной и подъязычной областей.


[Закрыть]. Леня-отец проявил бешеную энергию, чтобы добиться известного по этим делам профессора Арендта – внука врача, который лечил Пушкина[75]75
  Имеется в виду Н. Ф. Арендт.


[Закрыть]. Пришел очень молчаливый, с очень тонким лицом человек, сел у окна и стал ждать своего ассистента. Пришел молодой человек, сказал мне тихо, что они не гарантируют благополучного исхода и что «все может быть». Посмотрел на меня и сказал: «Не ломайтесь», вывел меня из комнаты, отца оставил. Потом Леня-отец мне рассказал, что под общим наркозом разрезали кожу на шее и пальцами стали отслаивать, вырывать и выбрасывать это дикое мясо. Перевязали Леньке голову, разбудили его, и он громким голосом сказал: «Спасибо, доктор, в цирке было очень интересно».