Текст книги "Ласточка для Дюймовочки"

Вера Колочкова
Ласточка для Дюймовочки

© Колочкова В., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

 
Если дочь приносит в подоле –
Это ради жизни на земле?
 

Владимир Вишневский

Глава 1

Довольно противная штука – эти затяжные октябрьские дожди. Особенно в родном Питере, и без того ветрено-сыром и промозглом. Особенно утром в понедельник, когда после катастрофически быстро образовавшейся телесно-воскресной лености надо собираться с духом и вытаскивать себя из теплой постели. Вытаскивать и идти в свою престижную гимназию, будь она неладна… Ну вот почему, почему надо учиться именно в гимназии, среди этих маленьких снобов? Почему не в обычной школе? Хотя какая теперь разница, в ее-то ситуации… Какая разница, в каком месте оскандалиться? Неминуемо и жестоко оскандалиться. Еще, наверное, недели две-три, и…

А может, вообще с постели не вставать? Утро понедельника, дождь, лень… Хотя чего уж себя обманывать – сколько же можно. Все равно обманом этим в прежнюю жизнь себя не впихнешь. Пора наконец отдать жесткий отчет, что леность понедельника – это совсем не то чувство, которое держит ее под одеялом. Оно вообще из прошлой еще жизни, это чувство. Из той, из счастливой, по-детски наивной и капризулистой, когда совершенно справедливо полагаешь, что нет ничего на свете более противного, чем проклятое утро понедельника. И не подозреваешь даже, что «противное» – это, оказывается, совсем другое. То самое, взрослое, и непривычно-тяжелое, и безысходно тягостное или какое там еще, господи… «Противное» – это когда даже мимо зеркала нельзя пройти! И зачем, зачем она тогда, в своем беззаботном еще детстве, настояла на этом огромном зеркале в своей комнате? Захотелось на себя в полный рост любоваться, видите ли. Каждый день. Вот теперь и любуйся! Проходи мимо и взглядывай испуганно, не выползают ли коварно наружу первые признаки сложившейся в организме нехорошей ситуации. Или не взглядывай, проскакивай мимо прытким зайчиком. Может, недельку еще и попрыгаешь. А дальше-то что? Потом-то что делать с этой нехорошей ситуацией в свои школьные семнадцать? Нет ответа. И выхода тоже никакого нет. Эх, где же вы, прежние ветрено-сырые и промозглые понедельничные утра, противные потому только, что тело разленилось за выходные и сопротивляется такой малости, как раннее вытаскивание себя из постели…

Хотя, если судить по большому счету, сложившуюся в ее юном организме нехорошую ситуацию можно признать, наверное, совершенно жизненной. Обычной даже. А для женщин, умудренных своим многолетним женским опытом, даже и самой заурядной. Уж они-то наверняка знают, что им со всем этим беременным хозяйством делать – или радоваться, или досадовать, или бежать куда, чтоб принять срочные меры по его ликвидации. А вот она, Даша Кравцова, совсем не знает. Она про многое знает, а вот про это – хоть убей! Да и не стремилась она никогда к этим знаниям. Как-то и не нужно было. Зачем? Только голову засорять. Девушкой она была разумной, а для своих семнадцати еще и чересчур прагматичной. И цену себе знала. И все у нее шло в жизни по правилам: в семье росла совершенно полной, то есть с настоящими, живущими с ней бок о бок благополучными мамой-папой, в лихом тинейджерстве, как другие, долго не засиделась, красоту лица природно-естественную в погоне за обманчивой подростковой стильностью не потрепала и даже с местом для получения высшего образования сумела заранее определиться. И даже попасть на это место должна была очень легко. А после окончания института в Дашины хорошие жизненные планы входило такое же хорошее замужество – чтоб непременно по большой любви. Это уж потом она должна была, следуя всему и далее такому же хорошему, родить себе ребеночка. Или даже двоих детей. А тут вдруг такое – без планов, без института, без замужества…

И что теперь? Как быть-то? Отдавать на откуп растущей в ней ситуации свою хрупкость-стройность да такую приятную, старательно натренированную во всех местах мышечную упругость? Они что, вот так, ни за здорово живешь, должны пропасть в распирающем ее изнутри существе, имя которому – нежелательная беременность? Родить себе ребеночка, школу даже не закончив? Нет-нет, надо что-то делать, надо срочно что-то делать! Только вот что?

Тяжко, со всхлипом, вздохнув, она снова нырнула под одеяло, свернулась клубочком. Услышав из прихожей бодрый мамин голос, быстро сунула голову под подушку. Вот всегда у мамы так голос звучит, когда она папу по утрам провожает. На сплошной жизнерадостной оптимистической ноте. А потом она еще и к окну кухонному подходит и ждет, когда он ей снизу улыбнется. И сама в ответ улыбается и вскидывает резко кулачок вверх – но пасаран, мол. Враги не пройдут. Иди, мой любимый муж, совершай свои подвиги… Сейчас и ее, Дашу, так же жизнерадостно будет в школу провожать. Заряжать, как она говорит, положительной да созидательной энергией. И надо будет изо всех сил делать вид, что ты эту энергию в себя приняла благодарно и тоже пошла – но пасаран! – бороться с неизвестными врагами, и созидать свою будущую хорошую жизнь, и совершать свои в ней личные маленькие подвиги.

А что, если и в самом деле сегодня не вставать? Сказаться больной, например? Тогда и мимо зеркала можно не проходить, и себя не разглядывать потаенно-испуганно. Чего уж теперь разглядывать – вчерашний поход в поликлинику ей и без того никаких надежд на спасение не оставил. И так уж все ясно…

– …Девушка, извините… А у вас тут гинекологический кабинет есть? Только мне это… Анонимно надо… В рекламе написано, что у вас все анонимно…

– А сколько вам лет? Восемнадцать есть?

– А что? Надо, чтоб восемнадцать было?

– Так есть или нет? – подозрительно на нее посматривая из-под кокетливой шапочки-пилотки, переспросила молоденькая регистраторша за стойкой.

– Ну да. Есть. Есть, конечно.

– Паспорт давай.

– Так я не взяла… Анонимно же…

Девушка снова обозрела ее всю внимательно и печально, потом вздохнула коротко и, написав что-то на маленькой бумажке, протянула ее Даше:

– Иди в кассу, оплачивай. А потом в сорок первый кабинет. Сегодня Лариса Львовна принимает, она как раз умеет с малолетками работать.

– В каком смысле?

– В воспитательном, в каком. Беда прямо с вами, с девчонками. И чего вы так рано во взрослую эту жизнь лезете, не понимаю? Не успеете будто…

– А меня воспитывать не надо, я воспитанная, – по привычке гордо вскинув голову и освободив лицо от занавешивающих его со всех сторон модно рваных белых прядей, проговорила Даша. Да и маленькая бумажка, которую она торопливо приняла из рук строгой регистраторши, уже вселила в нее некоторую уверенность. А вдруг и впрямь эта самая Лариса Львовна, которая умеет хорошо с малолетками работать, ей возьмет да поможет?

Уверенности этой, впрочем, хватило ей только на то, чтоб дойти по длинному коридору до двери под номером сорок один. Снова напала на нее прежняя испуганно-тоскливая маетность, и вместо того, чтоб сразу войти в заветную дверь, она почему-то уселась на узкую, обтянутую веселеньким оранжевым дерматином кушетку, безвольно сложила на джинсовых коленках руки плеточками. Белые легкие перышки-прядки, послушно притворяясь естественными – такой вот стильно-небрежный и жутко дорогой парикмахерский изыск, – скользнули на щеки, на подбородок, на лоб, полностью закрыли Дашино смятенное лицо. И сердце стучало дробно и гулко, будто в груди у нее образовалась совершеннейшая пустота, и свесившаяся с коленки тонкая кисть подрагивала в такт этим ударам. Едва заметно, но Даша видела, как она подрагивает. И вся на этом сосредоточилась. Наверное, слишком уж быстро она подрагивает? Это от волнения, наверное. Потому что ситуация уж слишком противная. И поликлиника эта противная, и оранжевая кушетка противная…

– Вы ко мне, девушка? – проворковал у нее над головой приветливый женский голос из приоткрывшейся двери сорок первого кабинета.

Даша вздрогнула и, вмиг вскочив, распрямилась во весь рост. Белые волосы красиво и быстро отлетели от лица, обнажив застывшие ступором испуга глаза. И ответить ничего не сумела – только рот открыла да сглотнула судорожно.

– Так вы ко мне? – снова спросила красивая моложавая врачиха с приветливо доброй смешинкой в глазах и улыбнулась ободряюще.

Даша набрала в грудь побольше воздуху, чтоб ответить вежливо и утвердительно, но вместо этого тут же снова его выдохнула и, нервно сглотнув, схватилась испуганно за горло.

– Так. Понятно все с вами, девушка. Бывает. Шок на вербальном уровне, – тихо проговорила врачиха. Потом вздохнула и продолжила: – Ну, заходи… Давай сюда бумажку свою, чего ты ее мертвой хваткой в руке зажала? Ничего, что я на ты? Можно?

Даша оловянным солдатиком прошествовала в кабинет, уселась перед врачихой на стул, скосив невольно глаза на раздвинутую в углу белую ширму. Сжав ладони между коленями, стала смотреть испуганно, как та берет ручку, как шевелит улыбчиво губами, что-то такое ей говоря, как кладет перед собой линованный аккуратно листочек. Бланк, наверное. Все как в настоящей больнице. Как это у них, интересно, называется? Карточка? История болезни? Или беременность – это не болезнь вовсе? Тогда как? История беременности? Нет, не так, наверное. Эту ж историю просто так не возьмешь да не расскажешь, чтоб в карточку ее записать…

– …Эй, вы слышите меня, девушка? Фамилию мне скажите! Потом имя. Потом отчество. Вы меня поняли? Фамилию, имя и отчество!

– Простите… Но как, как же фамилию? – дурным голоском проблеяла наконец Даша. – Я не хочу фамилию. Я потому к вам и пришла, что у вас анонимно…

– Ну конечно, конечно же, анонимно! А фамилию любую скажите. Мне же как-то надо вас зарегистрировать. Назовите любую фамилию. Иванова, Петрова, Сидорова…

– Сидорова? Ну ладно… Пусть тогда будет Сидорова… А имя… пусть будет Татьяна. Татьяна Петровна…

– Хорошо. Так и запишем. Сидорова Татьяна Петровна, – успокаивающе проворковала врач. – А меня зовут Лариса Львовна. А полных лет вам сколько, Татьяна Петровна?

– Семнадцать… – неуверенно произнесла Даша.

– Очень хорошо. Так и запишем. Семнадцать. А теперь слушаю вас, Татьяна Петровна, очень внимательно. Что у вас за проблемы такие?

– Я… У меня… – Даша снова судорожно сглотнула, задрожали губы, пытаясь сдержать подступающие слезы. Лучше бы уж нахамила ей эта врачиха, ей-богу. Лучше бы уж обозвала как-нибудь. А то – слушаю вас… С чего это она вдруг слушать ее собралась? Неужели и без того непонятна ей Дашина проблема? Что она, любопытства ради сюда забрела, что ли? Мучимая заботой о юном своем женском половом созревании?

– Ладно. Все понятно с вами, Татьяна Петровна, – словно ее услышав, вздохнула добрая врачиха Лариса Львовна. – Пойдемте, я вас осмотрю…

А ровно через двадцать минут после мучительно-незнакомой и неприятной процедуры Даша уже почти равнодушно выслушала из ее уст свой приговор. Не смертельный, конечно, но с пожизненным сроком наказания. Впрочем, она и сама об этом давно уже догадалась…

– У тебя уже очень большой срок, девочка. Сделать тут практически ничего нельзя. Ни один врач не возьмется. А если найдешь придурка какого-нибудь, деньгами озабоченного, – себя искалечишь. Помни это. Ему что, он деньги возьмет, и поминай как звали. А тебе жить. Не делай глупостей, девочка. Хорошо? Прошу тебя. Лучше маме скажи. У тебя мама есть?

– Да. Есть. И мама, и папа.

– Что, строгие очень?

– Да нет. Нормальные…

Даша пожала плечами, снова зажала холодные пальцы с французским маникюром между коленками, снова низко опустила голову, дав возможность нежным перышкам-прядкам красиво скользнуть на лицо. И замолчала. Надо было поблагодарить эту Ларису Львовну за проявленную к ней заботу, надо было встать и уйти, но она продолжала горестно и упорно сидеть, будто ждала самого распоследнего, самого спасительного выхода из нехорошей своей ситуации. Мама вот любит повторять, между прочим, что из абсолютно каждой ситуации, даже самой безнадежной, всегда есть какой-нибудь выход… И сейчас добрая Лариса Львовна, совсем разжалобившись, вздохнет решительно и, протянув руку к ящику стола, скажет: ну ладно, что с тобой делать, есть у меня тут одна заветная таблеточка, совершенно случайно завалялась…

– А хочешь, я сама с твоими родителями поговорю, если ты боишься? – вместо того, чтоб тянуть руку и доставать спасительную таблеточку, проговорила Лариса Львовна, доверительно потянувшись к Даше всем корпусом. – Я же вижу, девочка ты хорошая. И родители у тебя, должно быть, люди понимающие. Из дома не выгонят.

– Нет. Не надо. Я сама.

– Хорошо. Сама так сама. А он у тебя кто? Мальчик твой?

– Нет у меня никакого мальчика. И не было никогда. Спасибо вам, Лариса Львовна. Пойду я, пожалуй. До свидания.

– До свидания, девочка. Удачи тебе. Держись. И маме прямо сегодня все расскажи, наберись смелости. А про мальчика и в самом деле забудь, раз он тебя предал…

– Он не мальчик. Он взрослый уже. И все равно его не было, не было…

Так, сама от себя не ожидая, Даша вслух отреклась от Дэна. Вот так – не было его никогда. Не было, и все. Ничего не было – ни летнего солнечного счастья, ни праздника первой любви. Той самой, настоящей. Такой, о которой, казалось, еще ни одна книжка не написана и ни одна трагедия не разыграна, даже самая что ни на есть шекспировская. Потому что ее любимый Дэн был лучше всех шекспировских героев, вместе взятых, а какой-нибудь там Ромео ему и в подметки не годился. А теперь выходит, что не было в ее жизни никакого Дэна. Не было приморского крымского городка, не избалованного отдыхающими, не было и темной, обросшей скользкими водорослями пещерной скалы, принимающей на свою каменную грудь высокие волны, не было ночного костра в маленьком гроте за этой скалой и бесконечных их разговоров вперемежку с нежными объятиями тоже не было…

С Дэном Даша познакомилась в первый же день, как приехала к бабушке на каникулы. Из года в год она с удовольствием проводила здесь, в этом маленьком приморском поселке, а может, даже и городке по южному статусу, три обязательных летних месяца, упорно отказываясь от родительских предложений поехать с ними то в Турцию, то в Египет, а то и на другие красивые берега. Нет, не была Даша так уж сильно привязана к этому месту, конечно. Просто ей до жути нравились летняя самостоятельность, настрой на романтическое, одиночество среди прекрасной природы с маленьким диким, засыпанным крупной неудобной галькой пляжиком, нестерпимо палящим с самого утра июльским солнцем, серо-зеленым морским дном, красиво и загадочно колыхающимся водорослями, если смотреть на него с невысокой скалы сразу за белым бабушкиным домиком.

Бабушка была папиной мамой. Хорошая бабушка, тихая и не вредная. С воспитанием-наставлением к Даше не лезла, да и некогда ей было. С утра уходила на работу, возвращалась вечером. Из тех редких бабушек была, которые всем в своей жизни довольны – и сыном, и невесткой, и внучкой, и погодой, и даже, как ни странно, государственным пенсионным обеспечением. И тем еще, что с работы скромного аптечного провизора ее до сих пор не погнали, несмотря на почтенный возраст. А летом бабушка умудрялась еще и молодых своих напарниц в отпуска отправить и засиживалась на работе с утра до позднего вечера. А себе отпуска бабушка давно уже не требовала. Говорила: зачем? И без того вот-вот на заслуженный отдых, будь он неладен, выпрут, сам собой тогда сплошной отпуск у нее и получится.

Даша тоже ее любила – за эту самую невредность и любила. С удовольствием хозяйничала в рабочее ее отсутствие в доме, готовила обед, ходила на рынок за рыбой и мясом с кошелками. Научилась даже компоты и варенье из инжира варить. Было это все для Даши чем-то вроде приятной забавы – так маленькие девочки иногда с упоением играют в дом. Говорят, это очень девочкам полезно. Будто тем самым они репетируют неотвратимо наступающую взросло-самостоятельную жизнь. Вот и Даша, выходит, тоже ее репетировала. Только в отличие от маленьких девочек было у нее здесь все взрослое, настоящее – и дом, и обед, и рынок, и даже варенье из инжира. Так же по-настоящему, по-взрослому вписался в эту жизнь и Дэн в приятном качестве молодого мужа. А что? Раз есть дом с обедом, значит, и муж к этому должен прилагаться. Чтоб все по-настоящему, без обмана. Молодой любящий муж, которым молодая любящая жена очень даже довольна, потому что чувствует себя с ним абсолютно, ну просто до неприличия счастливой и обо всем на свете, в том числе и о жестокой и совсем не игрушечной жизни, напрочь забывает…

Он подошел к ней сам на маленьком пляжике сразу за бабушкиным домом. В первое же утро, как только она сюда приехала. Да и невозможно, пожалуй, ему было не подойти, потому что на пляжике они в этот ранний час оказались совсем одни. Местный житель разбрелся уже по рабочим местам, а житель приезжий да отдыхающий еще не проснулся и не позавтракал. Они же оба, как выяснилось, не относились ни к тем, ни к другим. Даша хоть и была из разряда отдыхающих, но на летний сезон считала себя практически местной. А Дэн – хоть и был из разряда работающих, местным себя никак не считал. Командирован он был на этот чудесный берег от Московского института океанологии. Даша раньше и слыхом не слыхивала, что такой существует…

– И чем ты в своей командировке занимаешься? Отдыхом за государственный счет? – красиво расположив тоненькое, незагорелое еще, но очень подтянутое тело на плоском отростке прибрежной скалы, лениво улыбнулась она Дэну. – Чего у нас тут делать океанологу, интересно? Море как море. Обыкновенный берег. Сплошная галька да водоросли. Ну, скалы вон еще из воды торчат…

– Ага. Нечего, конечно. И вообще, все ученые – сплошные бездельники. Зря только хлеб государственный жуют.

– А ты что, ученый?

– А ты думала! – развел насмешливо в стороны длинные загорелые руки Дэн. – Конечно, ученый.

– Что, и звание есть?

– А то! Есть, конечно! – так же вызывающе-смешливо подтвердил он, внимательно и с охотой ее разглядывая. – Недавно только кандидатскую спихнул. Занимаюсь проблемой использования ресурсов морского дна и континентального шельфа. И красивые русалки, поутру выползающие на скалистый берег принять на грудь немножко ультрафиолета, тоже являются объектом моих исследований.

– Это я, что ль, русалка? – загородив глаза ладошкой от нежного июньского луча, спросила Даша, взглянув прямо в глаза этому странному длинному парню, присевшему перед ней на корточки.

Это потом, по прошествии времени, вспоминая свой первый взгляд в его желто-медовые глаза, она поняла, что ринулась в них сразу, мигом утонула, растворилась в ласковой их, умной да доброй насмешливости. Влюбилась, в общем. Хотя никак и не свойственно было такое вот легкомыслие питерской девушке Даше Кравцовой. Потому что надо было девушку Дашу Кравцову знать! Она, девушка Даша Кравцова, была по сути своей исключительно гордой, избалованной и очень даже в знакомствах привередливой. А тут вдруг ни с того ни с сего взяла и разулыбалась в ответ и ни с того ни с сего пригласила этого длинного загорелого океанолога к себе домой то ли на обед, то ли на завтрак – на вчерашний борщ, в общем. А к вечеру ей уже казалось, что знает она Дэна сто лет и все эти сто лет они вместе едят, вместе плавают, вместе дурачатся, вместе ведут бесконечные и интереснейшие споры-разговоры…

Хотя разговоры вел в основном Дэн, а Даша его с упоением слушала. Странным он был парнем. Странным и очень интересным. И о своем занятии мог говорить взахлеб и очень весело, и складывалось такое впечатление, что ничего в мире нет важнее и значительнее экологических систем, и минеральных потенциалов разных морей и продуктивных акваторий океанов, и изменчивости их состояний под влиянием всяких там антропогенных факторов… Слушая его, Даша только удивлялась тихо. И завидовала от души этому неуемному интересу, этой искренней живости, этому блеску в желтых глазах. И слушая, все время вспоминала громкие папины утверждения о том, что новенькое наше государство совершило в отношении своих ученых злостное и непоправимое преступление, оскорбив их мизерными зарплатами. Судя по Дэну, он никоим образом к жертвам преступления не относился и на оскорбленного зарплатой человека тоже не походил. Он вообще денежного эквивалента жизни не касался, и выходило это у него так ловко и естественно, будто этого самого эквивалента и в природе не существовало. Даже обидно стало. Для всех он существует, а для него нет, что ли?

– Дэн, а океанологам зарплату какую платят? Большую или маленькую?

– Маленькую, конечно, – пожал удивленно плечами Дэн. – Такую же, как учителям и врачам. А что?

– Ну как что… А тебе не обидно, что ли? Тебя это не оскорбляет?

– Нет. Каждый из нас, из низкооплачиваемых, имел в свое время собственное право выбора, каким таким хорошим да интересным делом ему заниматься – то ли детей учить, то ли людей лечить, то ли страстно чего исследовать… Знаешь, не дай бог человеку попасть к врачу, который зарплатой оскорблен. Потому что он уже не врач по большому счету. И ученый, закатывающий истерики по поводу своей маленькой зарплаты, тоже не ученый.

– Почему это?

– Потому что ученый должен быть талантлив и увлечен. А талант и увлеченность – вещи всегда голодные. Если их откормить, разжиреют и перестанут быть талантом и увлеченностью. Плюхнутся на землю, летать не смогут. Да, жестоко, но это так. И потому настоящий ученый, да и любой другой увлеченный своим делом человек, думами о высокой зарплате не одержим…

Даша хмыкнула, будто с ним не соглашаясь, но спорить не стала. Протянула лениво руку, взяла в ладонь теплый плоский камешек, кинула в уносимую отливом волну. Солнце красиво и празднично уходило за горизонт, добродушно протягивая им под ноги блестящую морскую дорожку, словно приглашало – искупайтесь-ка лучше, ребята, чем сидеть да философии пустые разводить. Даша и не хотела философствовать. Да и вообще, в отношении своей будущей профессии и в отношении потенциальных своих будущих заработков она придерживалась совершенно другого мнения. Она давно уже решила, что будет известной журналисткой. Лучше, конечно, на телевидении. Очень востребованной, очень талантливой журналисткой. И высоко, кстати, оплачиваемой! Ночи напролет она будет, красиво наморщив лоб и сведя брови домиком, сидеть за компьютером, а утром, со смаком выпив чашку крепчайшего кофе и выкурив обязательную сигарету, будет торопливо выскакивать из подъезда, чтобы красиво простучать каблучками к своей серебристой машине. Или лучше красной. Неважно, какого цвета будет машина… А потом будет широко и размашисто шагать по коридору редакции хорошего журнала, или лучше хорошего какого-нибудь телеканала, и врываться без доклада к шефу, и размахивать у него перед глазами новым убойным материалом…

– Понимаешь, Дашка, – послушав ее молчание и приняв его за знак с его мыслями полного согласия, тихо продолжил Дэн, – вся наша жизнь, как и этот прекрасный берег, была задумана изначально очень просто и мудро: каждый должен заниматься тем, чем ему должно. Тем, что у него лучше всего получается. Неважно, что это – хлеб печь, книжки писать или морское дно исследовать. Просто он должен быть счастливым только от этого, и все.

– А мусор, например, за всеми убирать – тоже счастье?

– Да. И мусор убирать тоже. А что? Стремление к чистоте – разве не талант своего рода? Тоже талант! Ну вот… А потом или все само собой как-то перекосилось, или не додумал чего тот, кто всю эту нашу суету жизненную придумывал. И оттого произошло страшное – люди сначала научились оценивать друг друга, а потом и презирать друг друга научились. Неважно, по какому принципу. Отсюда все беды и пошли. И денежно-страдальческие в том числе, по поводу выгодной продажи своих способностей и талантов.

– Значит, оценивать друг друга нехорошо?

– Не-а. Вот как я тебя могу оценивать, например? Я просто тебя люблю, и все…

И они больше не стали спорить. Они стали целоваться. А потом купаться пошли – поплыли по сверкающей лунной дорожке, провожая на покой июньское солнце. А как стемнело – поднялись по ступенькам, вырубленным в белой скале, к бабушкиному домику. Света в окошках не было. Бабушка, как всегда, засиделась в своей аптеке…

Так незаметно пробежали прозрачный и нежный июнь, и знойно-палящий июль, и август перевалил уже за вторую бархатную половину. Одинаковые, наполненные счастливым ожиданием дни. С утра Дэн с такими же «сдвинутыми океанологами», как называла всю эту компанию Даша, уплывал на маленьком катерке далеко в море, а к вечеру она взбиралась на скалу за бабушкиным домом и, приставив козырьком ладошку к глазам, вглядывалась в морскую даль в ожидании его возвращения. Ветер трепал волосы и подол ее белого сарафана, и сама она представлялась себе в этот момент ждущей своих алых парусов романтической девушкой Ассоль. И это было необыкновенно хорошо, потому как в обычной жизни ничего подобного с ней не происходило. Никогда и никого она так не ждала. Еще чего! В обычной жизни она была девушкой правильной и целеустремленной, почти лучшей ученицей в классе, почти примерной, без всяких там возрастных отклонений дочерью для мамы с папой, даже была почти определившейся в планах относительно наступающей взрослой жизни. И вовсе не было предусмотрено в этих планах никаких радостных ожиданий бедных ученых-океанологов, а был предусмотрен умный и красивый муж-бизнесмен со своим большим домом, с лужайкой, с гувернанткой для ребенка, с Куршевелем и Канарами, с Парижем и Лондоном и всякими еще прочими приятностями достойной замужней жизни. Все это было так, конечно. Но почему-то, как только Даша видела в море черную точку возвращающегося на берег катерка с океанологами, сердце ее начинало отбивать дробь как сумасшедшее, лицо лучилось улыбкой и ноги сами собой подпрыгивали, руки так же сами собой поднимались над головой, и она начинала махать ими, как птица крыльями. И все запланированные приятности будущей правильной и богатой семейной жизни казались смешными и детскими по сравнению с этим взрослым, всю ее изнутри распирающим женским счастьем.

В один из августовских дней Дэн появился в неурочное время, ближе к обеду, – сам нашел ее на пляжике. Как подошел, она и не видела. Сел рядом, положил ладонь на теплую ее спину. Был он задумчивым и грустным – командировка его неожиданно закончилась. Позвонил институтский научный руководитель, приказал все бросить и немедленно возвращаться в Москву. Срочно. Любым способом. Чем быстрее, тем лучше. И еще сказал – интересное дело его ждет. Такое дело, которого он долго ждал и которому страшно обрадуется…

– А что за дело, как думаешь? – легкомысленно поинтересовалась Даша.

– Не знаю. Посмотрим. Да неважно, Дашк, а я ведь тебе и сказать-то ничего хорошего не успел! Все так неожиданно срочно…

– Ну так сейчас скажи! – легко засмеялась Даша. – Ты прямо убитый такой, будто тебя не в Москву, а на войну вызывают!

– Ну, в общем… Я хотел сказать, что я тебя нашел. Понимаешь? На всю жизнь нашел.

– Так и я тебя тоже нашла! Это ж понятно! И тоже на всю жизнь! Я в будущем году школу заканчиваю, в Москву поступать поеду. А ты ко мне в Питер на Новый год приедешь, хорошо?

– Да я и раньше приеду…

– Ага. Поэтому давай-ка номерами мобильников обменяемся, чтоб нам для начала в этой жизни хотя бы не потеряться.

– Ой да, конечно… – спохватился Дэн. Вполне, между прочим, искренне спохватился. И огорчен срочным расставанием тоже был искренне. Он вообще все делал так – очень искренне. Она даже не усомнилась в нем ни на секунду. Даже и в голову ничего подобного не пришло. И поэтому до конца августа, пока домой не собралась, не особо и горевала по поводу отсутствия его звонков. Не звонит – значит, занят очень. Что тут такого-то? Потом, правда, попробовала позвонить сама, но номер его был заблокирован…

Очнулась она уже в Питере. От сентябрьских дождей, от школьных будней, от пугающего отсутствия месячных. А потом вспомнила – их уже и в июле не было. Она тогда еще подумала – от сильной жары, наверное. И все еще была уверена, что Дэн ей позвонит, что он обязательно ей позвонит и приедет и они вместе разделят эту совместную их проблему. Или не проблему. Может быть, радость…

Так и не дождалась Даша звонка. А теперь уже поздно о чем-то думать. Все, все поздно. Поздно ждать звонка от Дэна, поздно самой предпринимать что-то срочное. Права добрая врачиха Лариса Львовна – пора маме сдаваться. Мама есть мама. Уж она-то обязательно что-нибудь придумает…

Дашина мама и впрямь всю жизнь только тем и занималась, что чего-нибудь придумывала. Талант у нее такой был – придумывать. То папе имидж, то папе биографию, то особую какую-нибудь для него фишку. А иначе было нельзя, потому что Дашин папа, сколько она себя помнит, всегда куда-то избирался, и жизнь мамы нервно текла от выборов до выборов. Папа был, как говорила мама, «работающий на постоянной профессиональной основе депутат». То есть, говоря честно, ничего другого в жизни папа не умел, кроме как участвовать в выборах и заседать в законодательных-представительных органах государственной власти. И выбирался-заседал папа, видимо, очень хорошо, потому что эта самая государственная власть подпускала его к себе с каждыми выборами все ближе и ближе, и скоро предстоящие очередные выборы сулили папе переезд в Москву. Если папа победит на очередных, самых для него в жизни важных выборах.

Вообще Даша плохо в этой папиной системе парламентов разбиралась. Вернее, не разбиралась совсем. С детства сложилось у нее что-то вроде идиосинкразии ко всем этим терминам, страстно произносимым мамой и папой в периоды очередных нервно-паралитических предвыборных кампаний. Слышать просто не могла про округа, про мандаты, про федеральные списки кандидатов, про электорат… Этот самый электорат представлялся ей чем-то вроде огромной безликой и серой толпы людей, которую папа в конце концов должен убедить, что он хороший. При помощи мамы, конечно же. Потому что мама для папы всегда придумывала что-нибудь эдакое. В зависимости, наверное, от качества электората в округе. То папа был чуть-чуть рубахой-парнем, то властным мужчиной-орлом, то очень праведным, но совершенно несправедливо обиженным. Даше иногда казалось, что и любовь родительская строится на этом страстном мамином папиного образа придумывании…

Нет, вообще-то они хорошо жили, конечно. Не бедно. Мама не работала, да и некогда ей было. Дом всегда был полон гостей, которым Дашины родители вечно были за что-то благодарны. Благодарность эта чувствовалась во всем – и в маминых улыбках, слишком широких, чтобы быть по-настоящему искренними, и в папином некотором с гостями панибратстве, слишком уж нарочито-простецком, чтобы быть по-настоящему дружеским. Даша, когда была маленькой, с удовольствием позволяла родителям и себя привлекать к участию в этом действе. Ребенком она была развитым и очень забавным, громко читала всякие детские стишата, страшно умиляя папиных-маминых гостей. А потом выросла, и как отрезало. Нет, она по-прежнему любила родителей, и претензий к ним никаких не имела, и тоже, как и они, хотела перебраться жить в Москву, чтоб именно там сделать карьеру талантливой журналистки. Но в то же время четко, раз и навсегда, определила для себя одно правило: ни к одной, пусть даже и самой распрекрасно-важной урне для голосования она ни разу в жизни и близко не подойдет. Ноги ее не будет ни на одном избирательном участке…