Текст книги "Светочи Чехии"

Часть II

(Иезекииль, 37)

„Пророк, восстань! Пусть все живет,

Пусть очи видят, сердце бьется,

Пусть жизнью жизни дух дохнет

И над пустыней пронесется”…

Н. Соколов.

Глава 1

Первое время замужества для Ружены промелькнуло, как в тумане, среди празднеств, даваемых в честь новобрачных, и среди политических волнений, охвативших население Праги.

Вопрос о голосах в университете сделался жгучим и достиг своей кульминационной точки при избрании ректора и декана факультета искусств. Со свойственным немцам упорством, дерзко поддерживали они старый порядок; чехи воспротивились неправому голосованию и восторжествовали.

Выборы были отменены, а Бальтенгаген, равно, как и Варентраппе, сохраняли пока свое бывшее положение лишь фактически.[44]44
  Berger. „Huss und König Sigismund'', стр. 63.


[Закрыть]

Дело не дошло до рукопашного боя, только в виду строгого наказа Вацлава: но отношения между враждующими сторонами были крайне натянуты.

Среди тех, кто с особым болезненным чувством следил за ходом этой борьбы, была Марга. Несмотря на все старания, ей не удалось повидаться с матерью, до такой степени профессор строго следил за своей невесткой; однако, при посредстве их старой, преданной служанки, Марга все-таки получила от нее послание, в котором Луиза Гюбнер, посылая свое благословение дочери, оповещала, что у них все уже готово к отъезду, хотя она еще не знает, куда именно они отправятся по выезде из Праги.

Марга очень подружилась с Руженой и делилась с нею своей печалью, по поводу предстоящей разлуки с матерью, может быть, навсегда, разлуки без прощания.

Буря, давно уже чувствовавшаяся в воздухе, разразилась 7 мая 1409 г.

Чтобы положить конец университетскому беспорядку, Вацлав собственною властью назначил ректором своего секретаря Зденка Лобоуна, а деканом Симона Тишпова, и поручил Николаю Лобковицу привести в исполнение свое повеление.[45]45
  Рalacky. „G. v. В.", III, стр. 235, прим. 310.


[Закрыть]

Лобковиц, большой друг Вальдштейна, ужиная у них в тот же день, вечером, весело рассказывал результаты возложенного на него поручения.

– По приказанию короля, я созвал мистров всех четырех народностей в Каролине, и затем явился сам, в сопровождении советников Старого места (города); а чтобы держать буянов в порядке, взял с собой значительный отряд стражи. Когда я предложил немцам подчиниться воле государя, они отказались наотрез: какова же была их ярость, когда я, в ответ на это, отобрал у Бальтенгагена ректорскую печать и матрикулы университета, ключи от казны и библиотеки, а обязанности ректора и декана возложил на Зденка Симона. Я думал, что они тут же передохнут со злости; но немцы ведь толстокожи и ограничились лишь тем, что удалились с криками, проклятьями и ругательствами, – со смехом закончил Лобковиц.

– Любопытно, что они теперь станут делать. Противиться долее немцы не могут, а я не верю, чтобы они сдержали клятву, и ушли из города, – заметил старый Вальдштейн.

Что решение немцев было серьезно, доказал уже следующий день. Во всем городе они с лихорадочной поспешностью стали готовиться к уходу.

Марга не отходила от окна у Змирзликов, с тоской следя за укладкой, которая шла во дворе ее дяди, под наблюдением самого Гюбнера.

На телеги наваливали тюки и ящики, уносили проданную мебель, и звонкий, пронзительный голос профессора был слышен даже на улице. Злость, написанная на его тощем, пожелтевшем лице, приводила в трепет бедную Маргу, даже на таком значительном расстоянии.

На третий день, с зарей, на улицах Праги царили необычайные шум и движение. Можно было подумать, что население оставляет город.

С мрачным, озабоченным видом уезжали немецкие профессора и студенты, кто верхом, кто в экипажах; а кто просто шел пешком, за ними следом тянулись длинные вереницы ремесленников с женами и детьми, рассаженными на телегах и фургонах с поклажей. Это был настоящий «исход» более 5,000 лиц (некоторые хроники утверждают, что 20,000) покинули в этот день Прагу).[46]46
  Palacky. „G. v. В." и Berger, стр. 61, прим. I.


[Закрыть]

Пораженная толпа молча взирала на уходящих; до этой минуты никто, в сущности, не верил в действительность немецкой угрозы. Боязнь за неизбежные денежные потери отравляла многим сладость победы, но надо отдать должную справедливость чехам, что они мужественно перенесли временные неудобства положения, считая национальный интерес наивысшим благом.

При первых же университетских выборах, по уходе немцев, Гус был избран ректором.

Казалось, что после столь великой победы, должен был бы водвориться мир; но борьба лишь переместилась на почву богословскую и возгорелась с прежним ожесточением.

Из зала университета спор сторонников Виклефа и реформы с партией церковной иерархии и папского абсолютизма, был вынесен в народ и поделил все население на два враждебных лагеря. Во дворце и в замках папства, равно, как в лавках и мастерских, в разговорах на улицах и проповедях, всюду обсуждались книги Виклефа и настоятельность преобразований церкви, в которой скандал достиг уже наивысшего предела – избранием в Пизе третьего папы, Александра V.

Если народная масса не вполне понимала схоластические тонкости учение английского философа; зато она отлично сознавала, что на стороне преобразований стояли отборные люди, известные не только своими доблестями, но и любовью к родине; тогда как их противники, – богатое и порочное духовенство, – были, по преимуществу, немцы, следовательно, исконные враги народа чешского.

Все эти распри и споры, все более и более обострявшиеся находили себе отклик в доме Вальдштейнов, который посещали не только Гус с Иеронимом, но и масса друзей, принадлежавших частью к духовенству, частью к университету.

Пока в политической и религиозной жизни Чехии назревал новый кризис, который неизбежно должен был привести страну к Гуситским войнам, в душевной жизни Ружены совершался процесс не менее сложный.

Первое время после свадьбы она чувствовала себя, как в чаду. Пылкая страсть молодого мужа сначала ее пугала: но затем она к ней привыкла, как к неизбежному злу, и довольно равнодушно терпела ее, развлекаясь обществом Иеронима. Частые посещения его поддерживали то неопределенное чувство, которое он давно уже ей внушал, но которое она вовсе не считала любовью, и если бы кто-нибудь высказал обратное предположение, то серьезно ее обидел бы. Ружена совершенно чистосердечно была уверена, что восторгается Иеронимом только потому, что он выделяется среди прочих мужчин своей красотой, умом и ученостью.

Мимолетную радость доставило ей письмо от Светомира, привезенное Жижкой, по возвращении из Польши.

Юноша писал, что кастелян краковский принял в нем участие и устроил его при дворе короля: он был доволен своим положением и ревностно изучал ратное дело.

Первые любовные похождение молодого графа неожиданно изменили душевное настроение Ружены. Вок всегда считал безупречную супружескую верность неразрешимой для себя задачей; кроме того, как ни был он влюблен в свою красавицу-жену, но скоро подметил ее холодность и, отчасти с досады, стал стесняться еще менее. Отлучки из дому делались все продолжительнее, и Ружена, от скуки чаще бывавшая при дворе, скоро узнала от какой-то сердобольной знакомой, что бесконечные дела и путешествия Вока, на самом деле, оказывались любовной интригой, которую он завел с двумя дамами зараз. Это открытие пробудило в сердце Ружены совершенно новые и неведомые чувства. Теперь она была женщиной, ее гордость была смертельно оскорблена сознанием, что ей изменяют ради распутниц, которые по красоте не могли с ней и соперничать.

Свое негодование и презрение Ружена, без всяких стеснений, излила на мужа; последовали бурные сцены, и Вок по необузданности своего характера, стал чуть не издеваться над женой, открыто участвуя в разных громких похождениях.

Несогласие между супругами стало явным и привлекло к Ружене многочисленных обожателей, которые рассчитывали воспользоваться неудовольствием ее на мужа, но были тотчас же спроважены: слава о неприступности молодой графини Вальдштейн разнеслась по городу и вошла в поговорку.

Благосклонно принимались лишь ухаживание Иеронима и то потому, что он никогда не переступал границ почтительной сдержанности; а между тем, Иероним серьезнее других влюбился в Ружену, привлекавшую его не только своей красотой, но и умом. Он не догадывался о том, какую роль играл в сердце и воображении молодой женщины, а рисковать потерей дружбы и уважения Ружены, из-за неосторожного и бесцельного признания в любви, ему не хотелось.

Настал июль 1410 г. Готовился новый акт религиозной распри, предлогом для которой служило якобы учение Виклефа, а, в сущности, борьба свободной человеческой воли против гнета римской церкви.

Ни один человек не может безнаказанно встать выше толпы, не вызвав зависти и ненависти окружающей его посредственности. Гус сделался жертвой этого закона, и копошившиеся вокруг него враги отыскали и привели в действие самое опасное и верное оружие, чтобы погубить его.

Покровительствуемый королевской четой, обожаемый народом, с незапятнанной славой, Гус казался неуязвимым; но против обвинения в ереси он был беззащитен. С этой-то именно стороны на него и было произведено нападение, и в рядах его злейших врагов оказалось много таких, которых он считал своими друзьями, – между прочим, Стефан Палеч и Станислав из Знойма.

Учение Виклефа было признано еретическим, и архиепископ предписал всем владельцам сочинений английского проповедника сносить книги во дворец архиепископский. Эта неразумная мера вызвала неудовольствие во всех сторонниках реформы и, разумеется, была бесповоротно осуждена в доме Вальдштейнов. Многократно пытался отец Иларий защищать авторитет епископский, но каждый раз встречал отпор со стороны Иеронима.

Даровитый, ученый Иероним, конечно, не стал бы унижать себя спором с таким невеждой, каким был отец Иларий; но, подметив однажды, что их пререкание забавляют Ружену, он изменил тактику и стал завлекать неуча-монаха в разные схоластические тонкости. Тупая голова Илария не в состоянии была отражать нападений его блестящего противника, а Иероним не выпускал его, пока тот не доходил до бешенства, к великому удовольствию молодой графини.

Но, с некоторых пор, Иларий сделался прямо нагл, и случилось это тогда именно, когда получилось известие, что преемником Александра на папском престоле был избран Балтазар Косса. Это возвышение близкого родственника привело графиню Яну в неописанную радость, а Иларий стал уже с нескрываемым презрением относиться к Гусу и его сторонникам.

16 июля Иероним и Гус должны были обедать у Вальдштейнов, но пришли несколько раньше, чтобы поговорить о делах. Хозяева и гости сидели и беседовали в комнате, выходившей на улицу, как вдруг удар колокола привлек их внимание. Зловещий, протяжный, словно погребальный перезвон раздался по всем церквам Праги.

– Что это значит? – вскакивая, спросил Иероним.

Вок бросился к окну и распахнул его. По улице сновали и собирались в кучки прохожие, но больше ничего не было видно.

– Надо пойти узнать, что случилось, – решили присутствовавшие и стали подвязывать мечи.

В эту минуту дверь отворилась и на пороге появился отец Иларий с раскрасневшимся, сияющим лицом и блестящими от удовольствие глазами.

– Не трудитесь ходить, панове! Я вам объясню, что случилось! Это – погребальный звон ереси, заражавшей доселе Прагу. В эту минуту проклятые книги Виклефа пылают на дворе архиепископском. Пусть и окаянная душа еретика также жарится в пекле!

Гус глухо вскрикнул, а Иероним сердито сказал:

– Ты лжешь, монах! Это невозможно!

– Ха, ха, ха! – засмеялся Иларий. – Потом вы сами убедитесь в истине. Теперь весь дворец архиепископский оцеплен стражей, и Збинек лично руководит этим аутодафэ, произведенным по повелению святейшого отца.

– Антихрист – он, твой святейший отец, вот что! Разбойник, купивший себе тиару. Как сметь сжигать философские сочинения, которых не понимает ни он, ни его духовенство!

– Святейший отец – антихрист? Разбойник? Он, который связывает и разрешает души на небе и на земле, – не смеет сжечь какие-то еретические книжонки? – дико зарычал Иларий.

– Да, антихрист! А связывает и развязывает он не души, а только кошельки, – ответил взбешенный Иероним.

– А! Я вижу, что оба вы – еретики, ты и твой собрат, Ян, внушающий тебе подобные кощунства против наместника Христова! Вот он вас научит, нечестивые, как почитать его власть, и обоих пошлет на костер, чего вы вполне заслуживаете!

В ярости он бросился на Иеронима с поднятыми кулаками, а тот, при новом оскорблении, тоже утратил самообладание.

Отведя удар рукоятью своего меча, он схватил монаха, поднял на воздух и выбросил в открытое окно, около которого стоял, со словами:

– Вот, я тебя научу, как оскорблять уважаемого человека, которому ты не достоин развязать обуви.

Все это произошло так быстро и неожиданно, что Гус, бросившийся вперед, не успел этому помешать. Входившая в комнату графиня Яна, видя улетавшего в окно духовника, вскрикнула и лишилась чувств.

Ружена побледнела, но стояла молча, восторженно смотря на Иеронима.

– Простите, пани, что я сделал вас свидетельницей моей горячности, – сказал он, встревоженный обмороком гpaфини, около которой хлопотала Анна.

– Надеюсь, мистр Иероним, что мое присутствие никогда не будет служить вам помехой в защите правого дела особенно, когда речь идет о дорогом нам всем отце Яне! Я, напротив, очень довольна, что хоть раз эта змея понесла заслуженное наказание, – ответила Ружена, как-то особенно глядя на него.

Любовь и восхищение так ясно читались в ее взоре, что Иероним вздрогнул и невольно обернулся, ища глазами Вока; но молодой граф, высунувшись из окна, со смехом глядел на то, что делалось на улице.

Шум спора привлек любопытных, и перед домом начала уже собираться толпа, когда Иларий, выпорхнув из окна, бухнулся на мостовую и чуть было не зашиб при этом двух женщин, слушавших, разинув рот, то, что творилось в доме. Ругательства против Гуса долетели до народа, и он немедленно выместил обиды, нанесенные его любимцу. Вместо того, чтобы помочь стонавшему монаху, горожане сыпали на него удары, плевали на тонзуру и угощали разными нелестными эпитетами. Бог знает, чем кончилась бы эта сцена, если бы на улицу не вышел сам Гус и строгим словом не остановил расходившуюся толпу, которая после этого разошлась.

С окровавленным лицом, выбитым зубом, оборванной и выпачканной рясой, покрытый синяками и царапинами, Иларий, хромая, добрел до своей комнаты. Он задыхался от гнева и жажды мести и, на следующий же день, послание, пропитанное желчью, наполненное ядовитейшей клеветой на Гуса и Иеронима, с полным списком ругательств, произносимых ими против папы, полетело в Болонью. Адресовано оно было на имя отца Бонавентуры, казначея его преосвященства епископа Бранкассиса.

Описанная сцена, послужила, как будто, началом целого ряда беспорядков в Праге.[47]47
  Palacky, „G. v. В.". стр. 253.


[Закрыть]

Дня через два Ружена, проезжая через Новый город в гости к больной родственнице, была неожиданно задержана толпой, собравшейся вокруг храма св. Стефана. Из храма доносился ужасный гам, и в этот момент кучка людей вытащила на паперть окровавленного священника, награждая его тумаками и ругательствами.

– Так! так! Убейте этого богохульника, – ревела толпа.

Ружена, в ужасе, повернула назад и возвратилась домой.

Она заканчивала свой рассказ старому графу, как прибежала, тоже бледная от волнения, Марга.

– Я спаслась к вам; на улице страшная сумятица! Я хотела помолиться в собор и вошла внутрь, когда туда прибыл сам архиепископ с 40 прелатами и стал читать отлучение мистра Яна, с воспрещением ему проповедовать в Вифлеемской часовне. Но тут поднялся такой гам, что я, боясь быть раздавленной, спряталась в ближайшем приделе, а архиепископ со своими убежал через ризницу. Я с большим трудом, окольной дорогой, добралась до вас.

– Это уж слишком! Отлучать такого достойного человека, как Гус, когда столько негодяев священников пользуются всякими почестями и блаженствуют! – негодовал граф.

В эту минуту толпа горожан проходила под окнами, и чей-то раскатистый, звонкий, голос пел:

 
„Збинок груды книг сжигает.
Книги жжет, а сам не знает,
Что те книги говорят.
Книги жжет, в обиду чехам,
Збинек-Заяц с злобным смехом…
Он доволен: пусть горят!”
 

Взрыв смеха, свист, шутки и насмешки над архиепископом вторили этой песне.

Когда обе молодые женщины остались одни, Марга сказала Ружене:

– Меня не один уличный беспорядок загнал к вам, а встреча с Гинцом Лейнхардтом. Я не видела его со времени моей свадьбы, он был в Мюнхене, когда мы поселились в Новом городе. Но сегодня, когда мы столкнулись, я прочла в его глазах такую дьявольскую злость и ненависть, что вся похолодела. У меня предчувствие, что этот человек принесет мне несчастье!

Эта мысль так страшила Маргу, что Ружена дала ей провожатых до дому.

Глава 2

Все последующее время было отмечено сильными смутами в городе.

Гус протестовал против отлучения и продолжал проповедовать в Вифлеемской часовне, поддерживаемый королевой, по-прежнему посещавшей его проповеди.

Хотя Вацлав и запретил, под страхом смертной казни, распевать срамные песни про архиепископа, но, с другой стороны, дозволил владельцам сожженных книг взыскивать их стоимость со Збинека и других священников, участвовавших в аутодафе. Исполнить королевскую волю должны были вышеградский воевода, рыцарь Кобыла, и граф Вок-Вокса Вальдштейн.[48]48
  Pelzel, стр. 570.


[Закрыть]

Для Ружены все это время было особенно тяжело и отравлено домашней неурядицей.

Не только муж отличался разными проделками, но и свекровь стала ее преследовать. Графиня Яна слышала неодобрительные слова Ружены, когда Иларий был выброшен из окна, и мстила теперь невестке за оскорбление, нанесенное ее духовнику, обвиняя ее в безумствах Вока, которого она оттолкнула от себя своей холодностью, капризами и требовательностью.

Ружена чувствовала себя крайне одинокой, а при этом настроении дружественно теплое отношение Иеронима действовало, как целительный бальзам, на ее больное сердце.

Несмотря на то, что Иероним, как сторонник реформы, был поглощен теперь ее обсуждением, составлявшим предмет беседы на всех собраниях, университетских и политических, он с удовольствием проводил свободное время с молодой графиней и всячески развлекал ее: читал, пел, или наставлял в искусствах и науках. Такое внимание с его стороны пробуждало в Ружене глубокую признательность и создавало между ними опасное сближение. Посещение Иеронима стоили ей уже неоднократных объяснений с графиней Яной, хотя та была далека от мысли подозревать верность Ружены, а просто упрекала ее за то, что она принимала Иеронима назло ей.

Любовь Иеронима росла, особенно с тех пор, как он подметил восхищенный взгляд Ружены в знаменательный день воздушного полета Илария. Мысль, что, может быть, он любим этой обаятельной женщиной, – волновала его, и порождала в нем жгучее желание каким бы то ни было образом в этом удостовериться, взглянуть на нее без маски, которой Ружена всегда прикрывала свои чувства.

Неожиданный случай произвел взрыв.

Вок усердно производил карательные экспедиции против настоятелей монастырей и прочего духовенства, принимавшего участие в уничтожении виклефовских книг, и брал с них выкуп, увозя сокровища из ризниц и золото из сундуков[49]49
  Pelzel, стр. 571.


[Закрыть]. Священник одного из больших и богатых приходов в окрестностях Праги заперся в своем доме и наотрез отказался платить требуемую сумму. Тогда Вальдштейи взял приступом его дом и, в поисках за сокровищами наткнулся на молодую и красивую девушку, которую, несмотря на крики и протесты доблестного пастыря церкви, забрал с собой; а на прощание, велел „окаянного” попа хорошенько выпороть за распутство.

На несчастье, ехавшая от королевы Ружена, по дороге, встретила мужа, который возвращался из своего набега и вез на крупе своей лошади красавицу, отобранную от ее „духовного” возлюбленного.

С усмешкой поглядел граф на жену и проехал мимо, направляясь со своей добычей в таверну пировать.

Ружена вернулась домой вне себя, перебирая в голове самые смелые планы мщения. В эту минуту она ненавидела мужа, воображая, что теперь каждый станет непременно смеяться над ней и показывать на нее пальцем. В негодовании, она ходила по комнате и, поглощенная своими мыслями, не заметила ни докладывавшего пажа, ни вошедшего затем Иеронима, который, не получив ответа на свой поклон, с удивлением смотрел на нее.

– Боже мой! Что с вами, графиня? Случилось что-нибудь ужасное? – спросил он, подходя к Ружене.

– Случилось то, что я ненавижу Вока и не хочу с ним встречаться, – вырвалось у неё.

– Счастливец, как его ревнуют! Ему можно только позавидовать, – грустно усмехаясь, сказал Иероним. Я догадываюсь, что какие-нибудь грешки молодого повесы дошли до вас; но не стоит принимать этого так близко к сердцу. Пылкий, своевольный, он легко увлекается, но разве он может не любить вас? Будьте уверены, что он скоро явится к вам с повинной…

Ружена презрительно рассмеялась.

– Вы глубоко ошибаетесь, мистр Иероним! Я вовсе не ревную Вока, потому что никогда его не любила, а он не придет просить у меня прощения, потому что тоже меня не любит. Я – жертва семейного расчета! Разве я знала, какому человеку меня отдают? Он же видел во мне богатую наследницу, которая приносит ему в приданое 10 замков, 80 деревень и столько золота, чтобы покрыть все долги их семьи и платить за его кутежи. Мне не надо его любви, но я имею право требовать, чтобы меня не оскорбляли всенародно! Мысль, что я связана с ним и не могу порвать ненавистные мне цепи, сводит меня с ума!

Она говорила с увлечением, но вдруг ее пыл сменился отчаянием. Она опустилась на стул и, закрыв лицо руками, разразилась рыданьями.

Иероним никогда не видал ее плачущей, и горестный вид ее пробудил в нем любовь и жалость. Как очарованный, смотрел он на крупные слезы, струившиеся по ее тонким пальцам и падавшие бриллиантами на темный бархат ее платья.

– Чем заслужила я такой позор? Все бросили, и никто меня не любит, – всхлипывая, говорила она.

Иероним забыл все, опустился перед ней на колени и взял ее за руки.

– Никто вас не любит? Вас? Неужели вы никогда не чувствовали, что я люблю вас всей душой, что за вас я готов отдать мою кровь до последней капли?

Ружена поднялась, бледная. Не ослышалась ли она? Возможно ли, чтобы он, – идол всей Праги, чья ученость сбивала профессоров, а чарующее слово пленяло толпы, мог действительно полюбить ее? Но нет, взгляд его полон чувства; она видит, что он говорит правду, и что кумир ее детских грез – у ее ног.

Будь Ружена в спокойном состоянии, она, может быть, и испугалась бы, услыхав его признание; но в данную минуту оскорбленная гордость и злость на мужа возмутили все существо ее. Чувство победы и опьяняющего счастья уничтожало всякое колебание, всякую преграду.

– Так это правда, что вы меня любите, Иероним? – спросила она, нагибаясь к нему.

– Увы! На мое несчастье, это – правда! Простите мне, Ружина, мое безумное признание, вызванное вашими слезами, и не гоните меня от себя, – пробормотал Иероним, пытаясь встать.

Но Ружена обвила его шею руками и, склоняясь головкой к нему на плечо, прошептала дрожащими губами:

– Мне нечего прощать. Я впервые в жизни испытала минуту истинного счастья. Я сама давно люблю тебя, Иероним, с того самого дня, как увидала в замке Рабштейн.

И в нескольких словах она рассказала ему свои девичьи мечты, идеалом которых был он. Упоенный неожиданным успехом, Иероним привлек ее в свои объятья и прижал ее уста к своим.

Ружена склонила голову к нему на грудь; неведомое до того чувство – смесь блаженства, покоя и болезненной горечи – наполнило ее душу.

В эту минуту, в складках завесы показалось лицо Анны. Она окаменела, увидав перед собой предательскую группу; потом опустила завесу, но не ушла, желая охранить от всякого нескромного глаза слабость своей подруги.

Иероним первый пришел в себя. Он сел рядом с Руженой и удержал ее руку в своей.

– Дорогая! – сказал он, любовно смотря на нее. – Если бы я когда-нибудь мог мечтать, что старый, залетный сокол, как я, понравится очаровательной девочке, уже и тогда обещавшей быть красавицей, – я сделался бы домоседом и оспаривал бы тебя у целого света. А теперь мне остается только обуть свои сандалии и скорее бежать после такой минуты, которая сделала меня преступным относительно моего друга.

Ружена побледнела. Отказаться от счастья, едва завоёванного, казалось, превышало ее силы, и вместе с тем в душе поднималась накопившаяся желчь против мужа.

– Преступным против этого изменника? Он достоин того, чтобы быть обманутым. Я, по крайней мере, не чувствую себя обязанной оставаться верной такому развратнику, который, не стыдясь, рыщет по улицам с падшими женщинами, – с презрением сказала она. – Как, для него мы должны расстаться? Никогда! Я не хочу, чтобы ты покидал меня; если ты едешь, едем вместе! Этот дом мне ненавистен; я убегу из него и пойду за тобой хоть на край света!

– Не искушай, Ружена, твои слова сводят меня с ума! Но совесть говорит, что связывать твою судьбу с моей и подвергать тебя всем случайностям моей бродячей жизни с ее вечной борьбой, – было бы преступно! Такого еретика, как я, может быть, в будущем ждет костер; разве я могу предоставить любимой женщине верный приют и мирное существование? Я не буду даже в состоянии умереть, как следует, раз я знаю, что оставляю тебя в ложном, неверном положении.

– Я и не хочу, чтобы ты умирал! Я хочу, чтобы ты жил и жил для одной меня. Если ты действительно меня любишь, то найдешь средство освободить меня и увезти с собой, – горячо возразила Ружена.

Иероним страстно припал к ее рукам.

– С этой минуты, я – твой раб! Я все обдумаю и найду способ спасти тебя. Мы уедем через несколько дней, а затем, из какого-нибудь верного места, начнем развод, так как ты должна принадлежать мне перед Богом и людьми! Теперь прощай; завтра я снова приду. Мы и то были с тобой слишком неосторожны.

Он нагнулся, снова поцеловал ее и, прежде чем Ружена успела опомниться, его уже не было в комнате.

Спустились уже сумерки и он, уходя, в темноте, не заметил Анны. Не встретив никого по дороге, кроме двух пажей, зажигавших свечи в канделябрах, Иероним вышел на улицу и направился к себе.

Голова у него горела и сердце тревожно стучало в груди. То, что с ним случилось, означало новый поворот его жизненного пути. Может быть, небо, посылая ему неслыханное счастье, давало знак, что он довольно поработал для других и мог подумать о самом себе.

К удивлению, у себя он застал Гуса, сидевшего у стола, и перелистывавшего разложенную перед ним рукопись.

– А, здравствуй, Ян! Что ты там делаешь? – рассеянно спросил Иероним, сбрасывая на стул шляпу и плащ.

– Да вот, поджидая тебя, просматриваю твой же трактат в защиту „De Trinitate” Виклефа, – ответил тот, удивленно смотря на него. – Я пришел сказать, что получил письмо из Болоньи от Яна из Иессениц с очень интересными подробностями по моему процессу и переговорам доктора Наса со святым престолом.

– Да? Это интересно, – ответил Иероним таким тоном, по которому было видно, что мысли его далеко и слушает он одним ухом.

Гус взял за руку и посадил его.

– Вот так! Садись и исповедуйся, – дружески сказал он ему. – Какой у тебя странный, счастливый и озабоченный вид. С тобой что-нибудь случилось. У тебя, кажется, голова не на месте?

– Да, ты прав! Можно и совсем голову потерять, – ответил тот, проводя рукой по своим густым волосам.

Видя испытующий взгляд друга, он продолжал:

– Ах, Ян! Если бы ты только знал, откуда я пришел и что я наделал, ты меня очень разбранил бы.

Грустная усмешка мелькнула на бледном лице Гуса.

– Сознание – половина вины!

– Не на этот раз. Если б дело еще шло только обо мне! Но я совершил преступление, смутив невинное сердце, – сказал он, вскакивая и принимаясь в волнении шагать по комнате.

– Ты неисправим. Неужели ни годы, ни рассудок не положат, наконец, предела твоим безумным любовным похождениям, – неодобрительно заметил Гус, – Я знаю, женщины тебя балуют, ну, так оставь хоть девушек в покое. Подумай, годишься ли в мужья, ты, бесприютный горемыка, как вечный жид, нигде не находящий себе покоя.

– Теперь другое дело. Пришла пора остепениться и бросить скитальческую жизнь. Ты прав, я много любил, и все больше легкомысленно; но ныне мое сердце отдано навеки. Никогда не испытанное чувство охватило мою душу. Женщина прекрасная, как ангел, и чистая, как лилия, любит меня; понимаешь ли, Ян, любит меня до самозабвения и… я ее раб.

Смертельный ужас отразился на лице Гуса, и он строго взглянул в глаза своему другу.

– Я-то понимаю отлично! Эта прекрасная, как архангел, женщина – жена Вока Вальдштейна, и ее лилейная чистота, должно быть, режет тебе глаза, что ты хочешь запятнать ее грязью порока.

Пришла пора Иерониму, в свою очередь, побледнеть.

– Ты угадал, это – Ружена! Я согласен, что ты, аскет, поборовший свою плоть, на которого страсти уже не действуют, – осуждаешь меня, как священник и как друг; но есть же обстоятельства, смягчающие нашу вину. Вок изменяет жене самым непростительным образом, ее женская гордость ежедневно оскорблена. Что за диво, если она жаждет любви и участие, и стремится порвать давящие ее цепи. Если я и грешу, то ведь, я же человек и не могу противиться искушению, когда такая женщина, как Ружена, говорит мне: „Я люблю и всегда любила тебя. Я пойду за тобой хоть, на край света, только возьми меня отсюда”. Ее воля для меня – закон, и я уеду с ней. Я хочу быть счастлив и дам ей счастье!

Страсть и непоколебимая решимость чувствовались в его словах, движениях и блестевшем взгляде.

Лицо Гуса вспыхнуло, и он поднялся с места.

– Ты собираешься похитить Ружену? Безумный! Тебе мало смутить ее невинную душу запретной любовью, так ты хочешь еще унизить ее, сделав своей наложницей, и влачить за собой это нежное, привыкшее к холе и роскоши существо среди всех превратностей твоей кочевой жизни.

– Постой, Ян, и не обижай меня напрасно. Да, я хочу увезти Ружену и спрятать ее, но лишь до той поры, когда состоится развод, и она станет со мною рядом перед алтарем.

– Ты хочешь, чтобы она развелась? К которому же из пап, намерен ты обратиться за разводом? – усмехнулся Гус. – Не поедешь ли к Григорию XII в Римини? Но, ведь, ты так открыто отказался от послушания ему, что вряд ли он пожелает тебе помочь. Иоанн XXIII, в Риме, – не лучше расположен к тебе, потому что ты же обзывал его антихристом. Ну, а Бонифаций слишком далек от нас, да и власть его признается в одном Аррагоне. Если даже один из трех даст ей развод, двое других кассируют решение, как незаконное. Приди же в себя, Иероним; послушай голоса рассудка и чести, и беги, пока ты еще не наделал непоправимой беды, пока над тобой не тяготеет тройное преступление: против Бога, человека, который считает тебя своим другом, и слабой, слепо доверившейся и любящей тебя женщины!