Текст книги "Светочи Чехии"

Так как Туллия выходила редко и не одна, похитить ее не было возможности; кардинал был вне себя и ежедневно бродил вокруг дома своих жертв. В тот злополучный день оба они всю дорогу следили за графиней и ее спутниками; заметив, что Туллия отстала от других и потерялась в толпе, Бранкассис нашел случай подходящим, чтобы завладеть ею. И он, действительно, захватив ее, потащил с собой, а Иларий очищал им дорогу. Увидав кардинала, Туллия, со страху, не могла вымолвить ни слова, а народ кругом смеялся и острил на их счет; когда же она стала кричать и отбиваться, несколько человек вступилось было за нее, но кардинал крикнул им, что это – беглая монахиня, которую он тащит к начальству, и их оставили в покое. Может быть, он и успел бы увести ее, если бы их не заметил Брода, от которого уже им обоим пришлось спасаться бегством; тут-то в бешенстве, что дело сорвалось, Бранкассис и заколол Туллию, лишь бы не выпустить ее из рук живой.

– Он и теперь не может успокоиться, что все не так случилось, как он хотел, – закончил усталый Иларий, с трепетом смотря на молчавших слушателей своих.

Затем он повалился в ноги и стал молить о прощении. Но Брода, не обращая внимания на его мольбы, снова заткнул ему рот, распутал ему ноги и велел идти за ними, если он не желает отведать его кинжала.

На другой день, соседи были испуганы представившимся им ужасным зрелищем. На железном крюке, вбитом над входной дверью, вместо фонаря, качался труп монаха. Когда тело вынули из петли, в повешенном признали отца Илария, секретаря итальянского кардинала, жившего перед тем в доме. Но кто был виновником убийства, так и осталось нераскрытым, а среди смут и чрезвычайных событий, следовавших одно за другим и волновавших город, это происшествие скоро забыли.

Глава 6

Последняя весть, которая застала еще Гуса в замке Готлибене, была о том, что его заклятый враг, Иоанн XXIII, ныне просто Балтазар Косса, оказался его товарищем по несчастью и заключен в тех же самых стенах.

Другому, такая кара судьбы доставила бы удовлетворение, но его незлобивой душе было чуждо всякое злорадство.

„Земной бог пал и стонет в цепях”, — пишет Гус друзьям, – „Собор низложил его за торговлю отпущениями, епископствами и доходными местами, а осудили его те, которые их у него покупали или сами торговали ими. О, род лукавый! Отчего не вынуть бревна из собственного глаза! Если бы Господь Иисус сказал собору: кто из вас без греха святокупства, тот пусть осудит папу Иоанна, то, мне кажется, один убежал бы за другим”…

Перевод Гуса в Костниц для процесса оживил надежды всех его многочисленных друзей; они не сомневались, что как только ему будет дана возможность защищаться, то он непременно опровергнет все взводимые на него обвинения. Но уже первое заседание должно было их разочаровать, обнаружив, что достопочтенные отцы собора менее всего имели в виду правосудие.

В большой трапезной францисканцев, утром 5-го июня, собрались кардиналы, епископы, прелаты, магистры, доктора и др. члены собора; среди прочих находились Петр из Младеновиц и Ульрих, молодой священник, чех, его друг.

Собрание волновалось, и раньше, чем был введен подсудимый, уже началось чтение обвинительного акта и показаний свидетелей. Один из присутствовавших даже предложил приступить затем прямо к рассмотрению обвинительных статей и к голосованию, сообщением результатов которого Гусу можно было бы и ограничиться. Во время обсуждения этого предложения Ульрих, о котором мы упоминали выше, очутившийся за спиной докладчика свидетельских показаний, заглянув в акты, тихо ахнул и побледнел.

Он поспешил добраться до своего друга и шепнул ему на ухо:

– Я только что видел в делах уже готовый приговор Гуса.

Не менее пораженный, Петр из Младеновица бросился предупредить о случившимся Яна из Хлума и Вацлава из Дубы, а те отправились к Сигизмунду и успели добиться от него приостановки подобного беззакония; прелаты не посмели противиться и Гус все-таки был введен. Подобное начало не сулило ничего хорошего.

Серьезный, сосредоточенный, исполненный достоинства, предстал Гус перед своими врагами, в первых рядах которых находились: Палеч и Михаил de Causis, оба кипевшие ненавистью и дерзко насмешливые. Началось чтение некоторых обвинений и перечисление подтверждавших их свидетельских показаний. Но когда Гус попробовал ответить и дать свои объяснения, то едва сдерживаемая злоба присутствовавших вылилась в целый поток ругательств и оскорблений, заглушавших голос обвиняемого.

Крики и шум были таковы, что Лютер, упоминая в одном из своих писаний об этой возмутительной сцене, так охарактеризовал ее своим смелым словом: „Все бесновались, как дикие свиньи, ощетинившись, скрипя зубами и натачивая клыки свои против Гуса. Он один оставался спокойным посреди бури и лишь с грустью оглядывал этих людей, в которых надеялся найти беспристрастных судей, а нашел только врагов”. Когда волнение несколько улеглось, Гус беззлобно заметил:

– Право, я думал, что на этом соборе все должно идти приличнее, лучше и порядочнее, чем идет!

Почувствовали ли его судьи, ослепленные духом партийной ненависти, какое обвинение представляют простые слова скромного священника, которого они хотели погубить, но старший кардинал (supremus cardinalis) камбрейский, Петр из Альяко (Petrus ab Alliaco), крикнул:

– Как ты можешь так говорить? В замке ты говорил гораздо разумнее!

– В замке никто против меня не кричал, теперь же вы все кричите разом, – ответил Гус.

Его ответ вызвал новой взрыв ярости и ругательств, Понимая, что, ввиду возбуждения почтенных отцов, ни к какому результату прийти будет нельзя, председательствующий закрыл собрание.

Негодующие чешские бароны жаловались Сигизмунду, и тот обещал присутствовать на втором собрании, назначенном на 7 июня.

К сожалению, рамки романа не позволяют нам развернуть подробный ход этой возмутительной пародии суда, попиравшего все законы, все, даже самые общие формы правосудия.

Процессом руководили заведомые враги Гуса; только их показания принимались к сведению, а ему отказывали в слове и отнимали всякую возможность оправдать себя. Хотели принудить его отречься от того, чего он никогда не говорил, вроде, например, смешного обвинения, будто он выдавал себя за 4-е лицо Троицы, не верил в Бога, и т. д.; судили за то, что он защищал и проповедовал доктрины Виклефа, притом даже такие, которые он сам отвергал. Можно предположить, что собор, выказавший себя снисходительным к гораздо более опасному и преступному, чем доктрина английского философа, учению Жана Пети, – карал, в лице Гуса, не столько еретика, сколько смелого обличителя пороков и злоупотреблений духовенства.

Гус четыре раза появлялся перед собором: три раза для допроса и якобы самозащиты и четвертый раз для осуждения и расстрижения.

Второе заседание происходило 7-го июня и присутствие императора, грозившего выгнать из залы всякого, кто осмелится бесчинствовать, внушило собранию некоторую сдержанность. Злейший враг подсудимого, Михаил de Causis, читал обвинительный акт и председательствующий, кардинал камбрейский, учинил подсудимому строгий допрос, с целью установить, – христианин ли он? Затем выглянула на свет Божий одна из причин, возбудивших против Гуса столько злобы, а именно, что он – виновник удаления немцев из Праги, и это обвинение послужило поводом для новых, яростных нападок; хотя в двух пунктах, на которые ему позволено было отвечать, ему удалось оправдать себя. Воскресала надежда на счастливый исход, но… иллюзия была кратковременна.

Третий допрос начался с чтения разных выдержек из книги Гуса „De Ecclesia” и других сочинений, подтверждавших обвинение Палеча, что Гус отрицал власть папы, в случае, если тот совершит преступление. Спрошенный по этому поводу, Гус отвечал горячо, объявив обычай давать титул „святейшества” недостойному и преступному папе – пагубным, но протестовал против многих, приписанных ему мнений, которых он никогда не выражал, а равно и против неправильно понятых и пристрастно истолкованных выражений. Его перебили, и спор был заглушен разными оскорбительными выходками и гнусными намеками Палеча и de Causis'а.

Заседание было бурное и, в конце, Петр из Альяко потребовал от Гуса, чтобы он подчинился решению собора, заявил, что заблуждался в представленных на суд его сочинениях, и отрекся от них публично, а впредь чтобы проповедовал и писал противное тому, что говорил до сего дня.

Но, несмотря на висевшую над головой опасность, Гус оставался верен своим убеждениям. Отрицая за присутствовавшими на соборе представителями церкви власть принуждать его к деянию, которое он считал для себя позорным, отважный боец за свободу совести против самовластия римской церкви не замечал, по свойственному смирению, величие своей исторической миссии и не сознавал, что, в этот момент, он боролся за освобождение западного мира от давящего его ярма.

Он просто ответил, что готов только в том случае подчиниться собору и отказаться от защищаемых до того положений, если ему докажут Писанием, что они лживы, но что он просит своих судей не требовать от него отречения от доктрин, которых он никогда не проповедовал, так как подобную ложь ему запрещает его совесть.

Тщетно убеждали его архиепископы флорентийский и камбрейский подчиниться безусловно.

– Слушай, Гус, – сказал император, тоже желавший уладить дело. – Отчего бы тебе не отречься от всех ложных положений, про которые ты говоришь, что свидетели неправильно тебе их приписали? Я охотно готов отказаться от всяких заблуждений и присягнуть, что и впредь не буду их держаться, но из этого не следует, чтобы я держался таковых и прежде?

– Король-государь! Слово отречение не то значит.

Видя, что ему предлагают игру слов, чтобы, спасая его, сберечь и авторитет собора, он остался тверд. Дело его, очевидно, было проиграно, но он не хотел выкупать жизнь ценой отказа от истины своих убеждений.

Даже Палеч смирился перед этой стойкостью одного против целой христианской церкви. Жалко ли ему стало, или в нем шевельнулись угрызение совести за разыгрываемую им подлую роль, но теперь он счел, кстати, заявить, что будто у него нет личной неприязни против Гуса и только интерес христианства понуждает требовать его осуждения. И отцы собора, должно быть, поверили этому заявлению беспристрастия Палеча, ибо они похвалили его за сдержанность и человеколюбие; ну, а потомство может позволить себе и усомниться в его искренности.

Но если можно было бы допустить, что Палеч, – все-таки ученый, земляк и бывший приятель Гуса, – устыдился и пожалел его, то уж совсем смешно, что к его мнению присоединился Михаил de Causis, и что этот сын немецкого рудокопа, отъявленный мошенник и лгун, заклятый враг Вифлеемского проповедника, принялся рассуждать о голосе совести, общем благе и христианской вере.

Гус удовольствовался словами:

– Бог нас рассудит.

Сигизмунд закрыл заседание следующим обращением к подсудимому:

– Я обещал тебе мое покровительство на время путешествия и по приезде сюда, чтобы тебе не было учинено ни малейшей обиды и чтобы ты мог свободно, перед целым собором изложить свои мнение и дать ответ в своих верованиях. Ты видишь сам, как добросовестно и снисходительно выполнили мое обещание кардиналы и епископы, за что я обязан им благодарностью.[71]71
  S'il ne s'agissait pas d'une affaire très sèrieuse, ne dirait-on pas qu'e l’empereur se moquait des cardinaux et qu'en mème temps il insultait à la misère de Jean Huss – сказал французский историк Констанцского собора.


[Закрыть]

После этого епископ Иоганн фон Валленрод, которому поручено было стеречь обвиняемого, приказал увести его и водворить в тюрьму.

В этот же день, после полудня, граф Гинек сидел подле Ружены, у которой утром снова был продолжительный обморок; встревоженный граф не пошел даже на собор, хотя знал, что там сегодня должен был явиться Гус.

После приема лекарства Ружена почувствовала себя лучше и пожелала подышать чистым воздухом. Молодую графиню вынесли в сад и уложили в тень, а Вальдштейн с Анной старались развлечь ее разговором. В это время графу пришли доложить, что прибыл пан Ян из Хлума и желает его видеть.

– Он, должно быть, пришел рассказать, что происходило сегодня на соборе, – сказал, вставая, граф.

Но Ружена его остановила.

– Прими его здесь, отец! Мне самой хочется узнать, как идет процесс доброго мистра Яна.

– Охотно, дитя мое, – ответил граф и приказал просить гостя в сад.

Через несколько минут, в глубине аллеи, показался барон Ян, в сопровождении своего секретаря, Петра из Младеновиц.

Разгоряченное лицо и торопливая походка бравого рыцаря указывали, что он чем-то озабочен и рассержен. Здороваясь с ним, граф тотчас же осведомился о том, как сошло сегодняшнее заседание, и этот его вопрос повлек за собой излияние негодования барона Яна.

– Разве это процесс? Разве это правосудие, которое должно быть оказано любому христианину, будь то злейший преступник? – вскричал он. – Ты сам видел, что враги Гуса не позволяют ему рта открыть, как вернейшее средство не дать оправдаться; но то, что происходило сегодня, еще хуже! Что бы ни говорили о Сигизмунде раньше, подобной низости я никак от него не ожидал.

Барона попросили высказаться яснее, и он подробно описал весь ход заседания.

– Присутствовавшие стали уже расходиться, – добавил он, – но император еще сидел; а так как я хотел поговорить с ним в защиту Гуса, то и остался дожидаться его вместе с Младеновичем. К нам присоединились Ян из Дуба с Крыжановым, и мы отошли в оконную нишу, разговаривая именно о возмутительной настойчивости собора, во что бы то ни стало вынудить у человека отречение от того, чего тот даже никогда не выражал.

В это время Сигизмунд, окруженный многочисленной кучкой кардиналов, епископов и прелатов, остановился неподалеку. Не замечая нас, он громко сказал, отчеканивая слова: – „Вы слышали, в каких ересях сознался и был уличен Гус; если он не захочет от них отречься, то да будет сожжен, или поступайте с ним по всей строгости известных вам законов. Хотя, если бы он и отрекся, не придавайте ни малейшей веры его словам. Как только он вернется в Богемию и очутится среди своих сторонников, он вновь станет проповедовать те же заблуждения и зло будет еще хуже, чем прежде. Ему надобно вовсе запретить всякую проповедь, а статьи, осужденные собором, препроводить моему брату, в Прагу, и в Польшу, всюду, где у Гуса есть единомышленники и друзья. Пусть всякий, кто разделяет его учение, будет строжайше преследуем епископом”. – Затем он прибавил: – „Я скоро покидаю Констанц, а вы будьте ревностны в этом деле и скорей кончайте с учениками ересиарха, особенно с тем, который уже сидит в тюрьме… как его зовут?” – „Иероним”, – услужливо подсказало несколько человек. – „О! С этим-то у нас никаких хлопот не будет, – заметил тут один из епископов. – Как только мы управимся с учителем, мы живо покончим с Иеронимом”.

– Какая низость! – в негодовании вскричала Ружена. – Мало того, что этот негодный человек нарушил собственноручно выданную Гусу охранную грамоту и завлек в эту ловушку несчастного, поверившего его императорскому слову, – он еще возбуждает против него его же палачей, словно боится, чтобы они не оказали милосердия узнику. Это бесчестно и Бог его накажет!..

– Хорошо, если б это было так, пани Ружена! Во всяком случае, я отпишу об этом всем нашим друзьям в Чехии и Моравии; пусть они наперед знают, какого доверия заслуживает наш будущий король, как он поддерживает наши интересы и защищает уважаемого всеми нами человека, – гневно закончил Ян из Хлума.

На этот раз возмездие действительно ожидало государя-предателя: „слова, произнесенные в углу трапезной босых миноритов”, – говорит Палацкий, – „быстро откликнулись по всей Чехии и стоили ему ни более, ни менее, как чешской короны”.

Душевное состояние друзей Гуса было угнетенное. Осуждение ожидалось с минуту на минуту, да и сам заключенный полагал, что настали его последние часы, и в трогательных письмах, рисующих его возвышенную душу, прощался с друзьями, учениками и слушателями, не забывая никого.

Но члены собора видимо колебались и как будто искали выхода, мучая терпеливого узника, то предложением разного рода форм отречения, то убеждая его отказаться, ради спасения жизни. Его уверили, что ответственность за отречение падает на собор, который непогрешим и пользуется неоспоримым правом диктовать ему свои убеждения. Один из богословов, в порыве исступленного рвения, даже кинул ему следующие удивительные слова:

– Если бы собор постановил, что у тебя всего один глаз, когда их два, – то ты обязан этому верить.

– Пока Бог сохранил еще мне разум, я воздержусь утверждать что-либо подобное, даже если бы весь свет хотел меня к этому принудить, – неустрашимо ответил Гус.

Недели две после последнего допроса Гуса, Ружена сидела в кресле, у окна, мрачно задумчивая; Анна, поместившаяся против нее, читая книгу, украдкой поглядывала на подругу.

– О чем ты задумалась Ружена? Я уж по твоему лицу вижу, что у тебя в голове бродят невеселые мысли; нехорошо! – заметила она, нагибаясь к приятельнице.

Ружена вздрогнула и выпрямилась.

– Трудно быть веселой, когда умираешь в мои годы, – грустно сказала она и, подняв протестующе руку, продолжала. – Не разуверяй меня, Анна! Я сама чувствую, что меня гложет недуг, что какая-то отрава бродит по жилам и поглощает мои силы. Но сегодня у меня явилось непреодолимое желание хоть раз повидать отца Яна, открыть ему свою душу и от его геройства запастись мужеством, потому что мной овладевает страх и отчаяние, – она остановилась и несколько слезинок скатились по ее щекам.

Анна едва подавила подступавшие к горлу слезы.

– Я думаю, что желание твое выполнимо, – нерешительно ответила она, – Я знаю, что барон Ян, Светомир и другие друзья виделись с ним, благодаря тюремщикам, которые все оказались добрыми людьми. Только надо бы поговорить об этом с графом.

И вот, дня через два, Светомир объявил своему другу детства, что желанное свидание состоится в ту же ночь, и что он с Бродой будут ее сопровождать. Ружена согласилась взять и Анну с собой, – у нее не было тайн от испытанной подруги; к тому же графиня отлично понимала, что она тоже жаждет увидеть, может быть, в последний раз того, кого боготворила и считала существом высшим.

Глава 7

В темной, сырой тюрьме францисканского монастыря, которую Гусу суждено было покинуть лишь идя на смерть, – он сидел у стола и читал Евангелие, при слабом свете масляной лампочки, – роскошь, за которую узник был крайне признателен друзьям.

Гус сильно исхудал; лицо его, осунувшееся от болезни, лишений и страданий – физических и нравственных, – было словно восковое. Но в больших, грустных, мечтательных глазах горела та же твердость духа, которую ничто не могло сломить.

Он не был прикован к своему ложу, как в Готтлибене; но все-же кандалы были на руках и ногах. Гус отодвинул, наконец, книгу и, облокотясь на стол, задумался. За минувший день, он пережил тяжелые минуты, и много чувств, которые он считал побежденными, угасшими, пробудились вновь и мучительно терзали его душу. В продолжение долгих месяцев этой нравственной агонии, все существо его совершенно преобразилось, – очистилось и одухотворилось; земные слабости, мало-помалу, спадали с него, всякое человеческое желание исчезало в восторженной вере в Бога, которому он поручил свою жизнь и судьбу.

Несколько дней перед тем епископы спросили его, не желает ли он исповедоваться, и он с радостью принял предложение. С тем истинно-христианским смирением и незлобием, которые особо выделяют его даже среди славных полчищ мучеников за идеи, он избрал себе в духовники Стефана Палеча.

– Это мой злейший противник, – сказал Гус. – Ему я и хочу исповедаться.

Даже Палеча тронуло это величие души его жертвы. Он отверг было это тяжелое поручение отпускать грехи человеку, которому сам же причинил столько зла; но, побежденный, может быть, угрызениями совести, Палеч все-же пришел в тюрьму к бывшему другу, с целью убедить его отречься.

Свидание было трогательное. Гус просил своего палача простить ему, если перед собором у него вырвалось какое-нибудь грубое, оскорбительное слово; но на убеждение Палеча, он только ответил:

– Что сделал бы ты, если бы тебя принуждали отказаться от ересей, которых ты никогда не проповедовал?

– Это, действительно, было бы тяжело, – ответил Палеч и зарыдал.

– Как же мог ты сказать, что я не верю в Бога, – продолжал Гус, – и что от рождества Христова не было ересиарха опаснее меня?

Палеч пробовал отрицать это и с новым жаром умолял его отринуть свои убеждения.

Гус отказался наотрез, прибавив:

– За что, за что сделал ты мне столько зла?

И Палеч ушел от него в слезах.

Впечатление этого свидания волновало еще узника, когда после полудня явился de Causis, обругал его и, злорадствуя, возвестил близкое мученичество.

Горечь разочарования в людях, обманутая дружба, неудовольствие на императора, предательски восстановлявшего против него судей, вместо обещанного покровительства, и возмущение проявленной к нему несправедливой жестокостью, все это поколебало стойкую душу Гуса; внутри все ныло и дрожало. Ему было глубоко жаль покинуть не доведенное до конца дело, верную паству и Вифлеемскую часовню, перед ужасом ожидавших его мучений содрогалось тело… Это были минуты борьбы, смущение духом и слабости человеческой, которые нередко посещают избранников Божьих, и Гус тщетно искал в Евангелии той поддержки, силы и спокойствия, которые привык в нем черпать. Он пробовал молиться, но порыв восторженного отрешения от земли с ее горестями не приходил.

Шум отодвигаемого дверного засова вывел его из раздумья.

„Кто-нибудь из друзей пришел навестить, о чем предупреждает тюремщик”, – подумал Гус.

Но, к удивлению своему, он увидел двух закутанных в плащи женщин. Одна из них поддерживала другую, которая, видимо, нетвердо держалась на ногах, а затем опустилась на колени перед Гусом и дрожащей рукой откинула вуаль.

– Ружена! – вырвался у него крик удивления, в котором слышались и радость, и горе. – Милые дети мои! Как благодарить вас, что вы не забыли бедного узника и обрадовали меня свиданием с вами. Мне даже не на что посадить вас в этой жалкой тюрьме!

– Для Ружены, которая больна, будет место на скамье рядом с вами, отец Ян; а меня оставьте у ваших ног, я нигде так хорошо себя не чувствую, – сказала Анна, поднимая и усаживая подругу.

Волнение так обессилило Ружену, что Гус должен был прийти на помощь и поддержать ее.

Она вздрогнула, заслышав звон его оков.

– Вы в цепях, отец Ян? О, чудовища! Как обращаются они с праведнейшим из людей, со святым!

Гус неодобрительно покачал головой.

– Не говорите так, дочь моя, и не сравнивайте меня, великого грешника, с угодниками Господа!

– Полноте! Какой грех и когда совершили вы? – возразила Ружена.

Гус грустно улыбнулся.

– Все человеческие грехи, дочь моя! В юности я очень любил общество, изысканные наряды, игру в шахматы, тщеславился успехами в науках, был склонен к гневу. О! Перечень моих заблуждений – длинен и возложенное на меня Богом испытание – вполне заслужено!

– Вы все давно уже искупили страданиями! А мы с Анной и Светомиром замышляем устроить ваш побег, иначе враги вас убьют.

Гус отрицательно покачал головой.

– Благодарю за преданность, дети мои; но знайте, что если бы даже открыты были двери моей тюрьмы, – я и тогда не ушел бы, пока не оправдаю себя перед всеми. Я никогда не изменю правде, ради спасения моего презренного тела, и не дам моим братьям пагубного примера бегства перед опасностью. Да и что делать мне потом с моей жизнью – запятнанной, бесславной и ни к чему не нужной?

– Да ведь они же предадут вас ужасной смерти, все вам изменяют и преследуют, – не выдержала Анна, со слезами на глазах.

– Я знаю, что император осудил меня даже раньше моих судей! Но, если моя смерть может послужить примером братьям, – я охотно жертвую собой.

– Отчего нет правды на свете? – простонала Ружена.

– Разве преследуются когда-нибудь ложь и неправда? И что значит моя смерть, если Иисус умер на кресте? А сколько утешения дарует мне милосердие Господне? Бог поддерживает меня, посылает мне друзей, которых ничто не смущает, как, например, пан Ян из Хлума, приходивший сюда пожать руку несчастному, всеми покинутому и презираемому еретику. Сегодня вот вы обе пришли…

Он остановился, увидав, что Ружена побледнела и в изнеможении прислонилась головой к его плечу.

Уже при первом взгляде на графиню, Гуса поразила страшная, произошедшая в ней перемена, – ее смертельная бледность, лихорадочно горевшие глаза и что-то необъяснимое, налагаемое на человека дуновением смерти. Теперь же, с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, Ружена казалась мертвой, но по-прежнему прекрасной, исполненной той чудной, воздушной красоты, в которой не было ничего земного.

– Негодяй Бранкассис отравил ее и теперь не помогает никакое средство, – торопливо шепнула Анна, смачивая водой из кружки лоб и виски Ружены.

Та скоро открыла глаза и, встретив взгляд Гуса, в котором ясно отражались тревога и сожаление, разрыдалась.

– Отец Ян! – вскричала она, схватывая обеими руками руку Гуса, – вы тоже видите, что смерть моя близка? Я чувствую, что она уже наложила на меня свою ледяную руку и все-таки боюсь, так боюсь умереть! Я хочу жить!..

Рыдание заглушили ее слова. Жалость охватила сердце Гуса.

– Не надо предаваться мрачным мыслям, дитя мое, и думать, что ваша мимолетная слабость – предвестник смерти, – участливо сказал он, нагибаясь к ней, – У молодости неистощимый запас сил, и я твердо надеюсь, что вы выздоровеете. Помимо этого, не следует считать смерть палачом, это – добрый гений, нисходящий с неба, чтобы утолить страдание и возвратить наши души на их небесную родину. Смерть ужасна лишь грешнику, душа которого, обремененная проступками, в стыде и наготе, является к высшему Судии; перед ней закрыты врата райские, пока она не искупит своей вины в тяжких мучениях! А вы – молоды, невинны, чисты и веруете в Бога; вам нечего бояться того мира, на пороге которого вас встретит обожаемый отец. Молитесь только с усердием и верой, а Господь сделает все для вашего блага и счастья.

В эту минуту приоткрылась дверь, и послышался голос тюремщика:

– Время уходить, милостивая госпожа!

– Сейчас, добрый Роберт, они уйдут, – ответил Гус, вставая.

Обернувшись к Анне, он положил ей руку на голову.

– Прощай, дитя мое! Благодарю за твою привязанность, которая служит мне сладким утешением. Будь тверда в жизни и останься любящей сестрой Ружене.

Он нагнулся к ней, благословил и поцеловал в лоб, а затем обернулся к графине, смотревшей на него со слезами на глазах. Горечь расставанья навеки сжимала ей сердце; мысль, что она в последний раз видит его чистый, любящий взгляд и никогда уже не услышит более голоса глубоко чтимого друга, с детства поддерживавшего и наставлявшего ее в трудные минуты жизни, – было ей невыносима. Ружене казалось, что она снова теряла отца; она судорожно зарыдала и, обняв Гуса, прижалась своей золотокудрой головкой к его плечу.

Сердце Гуса тревожно забилось; его тоже мучила тоска разлуки с единственной женщиной, внушившей ему, хотя и чистое, бескорыстное чувство, но которое, тем не менее, напомнило ему, что он человек. В эту минуту великий двигатель жизни, управляющий мирами и существами, проснулся в нем и на его бледных щеках заиграл слабый румянец. Взгляд Гуса с любовью покоился на Ружене; затем он порывисто прижал ее к себе и, подняв ее опущенную головку, долгим, вдумчивым взором смотрел на нее, словно хотел навек запечатлеть ее черты в своей памяти.

Но железная воля уже торжествовала над мгновенной слабостью. Дрожащими губами коснулся он лба Ружены, отступил шаг назад и поднял руку, словно благословляя ее.

– Теперь ступайте, дети мои! Бог благословит вас, поддержит и наставит.

Бледная Анна, шатаясь сама, взяла Ружену под руку и увлекла вон из кельи. Обеспокоенный их долгим отсутствием, Светомир, к счастью, встретил их в коридоре, так как графиня лишилась чувств, и тот едва успел ее подхватить.

Когда носилки тронулись в обратный путь, Анна нагнулась к неподвижно лежавшей Ружене.

– Счастливица! – чуть слышно пробормотала она дрожащими губами. – Творец тебя создал, чтобы быть любимой всеми; даже в его сердце ты заняла первое место.

Оставшись один, Гус опустился на скамью и закрыл лицо руками; пережитое волнение было еще слишком живо в нем.

„Homo sum”, – не то с тоской, не то с упоением пробормотал он.

«Не последнее ли это испытание в жизни, – невольно спрашивал он себя, – или это милость Господа, пославшего ему эту умирающую женщину, скошенную преступной рукой в полном расцвете молодости и красоты. Расположение, которое привело к нему в тюрьму Ружену и Анну было, по истине, даром небесным, и сознание, что его оплакивает столько любящих сердец, служило ему утешением. Чувство же его к Ружене, лишенное даже тени эгоизма и тонувшее в заботах о ее благополучии, – Бог, конечно, ему простит».

Мало-помалу, покой возвращался в его измученную душу; ему казалось, что порвалась последняя связь с землей, что он освобождается от плоти и уносится в светлые области мира иного.

Вдруг вспомнилось ему чудное видение, бывшее накануне свадьбы Ружены; смысл его становился теперь совершенно понятен: яростной толпой, копошившейся в бездне и забрасывавшей его каменьями, да грязью, – оказались слетевшиеся на собор его враги; а огненное, подхватившее его облако, будет пламенем костра, который завтра, может быть, поглотит его тело. Да, теперь все ясно: проповедываемую им истину он должен был запечатлеть своей кровью; ему оставалось только просить Бога поддержать его в предстоящих мучениях.

Он опустился на колени и погрузился в горячую молитву, незаметно перешедшую в экстаз. Страстным порывом душа поднималась над земной юдолью и уносилась в те далекие области, где предвечно царит гармония, и где она погружается в самый источник неисчерпаемого милосердия Божеского.

Но смелый полет к Небесному Отцу утомляет дух человека, пока на нем тяготеет грубая оболочка плоти: он падает с надзвездной выси, истощенный напряжением.

Гус чувствовал, возвращаясь к земному, как мало-помалу гаснет лучезарная ясность „того” мира, а кругом восстают стены тюрьмы; сохранилось лишь снизошедшее на него спокойствие.

Он глубоко вздохнул, выпрямился и ощупью, – лампа погасла за это время, – побрел к своему ложу. Вдруг его внимание привлекло легкое потрескиванье, и он с удивлением заметил в нескольких шагах перед собой беловатое, испещренное искрами облако, которое кружилось, росло и расплывалось, озаряя тюрьму блестящим голубоватым светом и распространяя вокруг нежное, свежее дуновение. На этом светлом фоне стала затем постепенно вырисовываться высокая фигура человека в священническом облачении византийского покроя; в руках он держал крест и евангелие.