Текст книги "Светочи Чехии"

Но, видимо, „се que femme veut, Dieu le veut”: посланный в Костниц нарочный привез известие, что дом отдается в их распоряжение и что их ждут с нетерпением. Этим разрешалось последнее затруднение, и Ружена принялась снаряжаться к отъезду. Анна, Туллия и Иитка ехали с ней, а Вок, к неудовольствию своему, не получив немедленно отпуска от короля, принужден был пока оставаться в Праге. Однако, решено было, что он присоединится к своим, как только позволят обстоятельства.

Кто посещает теперь мирный город Костниц, не может составить себе понятия, что творилось в его стенах во время знаменитого собора 1414 г.

Казалось, туда съехалось все христианство: 30 кардиналов, 20 архиепископов, 150 епископов, прелатов и докторов более 1800 простых священников; курфюрсты, герцоги баварский и австрийский и несметное число князей, графов, баронов и дворян, всех национальностей.

Высокие особы привозили с собой многочисленную свиту: по свидетельству хроник того времени, до 30,000 лошадей, и все это вместе с любопытными иностранцами, купцами, скоморохами и т. д. достигало внушительной цифры 100,000 человек. Маленький городок оказался переполненным, и запоздавшим приходилось располагаться в шатрах по окрестностям.

Сам город походил на громадную ярмарку, где текло шумное веселье, и важность обсуждавшихся вопросов не мешала достойным отцам собора посещать торжества, пиры и турниры. Много болтая про преобразование церкви, пылкие кардиналы, епископы и прелаты вовсе не помышляли однако преобразовывать свои распущенные нравы. Не стыдясь, навезли они с собой своих возлюбленных и, даже смелее светской молодежи, открыто забавлялись с налетевшими в Костниц 1500 блудницами.

Безобразие было таково, что Гус писал друзьям: „Если бы вы могли взглянуть на этот собор, называющий себя святейшим и непогрешимейшим, вы увидали бы великий соблазн. Швабы говорят, что потребуется 30 лет, чтобы очистить город от загрязнивших его мерзостей”…

Глава 2

В понедельник, 26 марта, граф Вальдштейн с невесткой и свитой прибыл в Костниц. Хотя это было начало страстной недели, но улицы были полны народом и в воздухе стоял невообразимый шум и гам. У Ружены, ехавшей верхом, рядом с графом, разбегались глаза, настолько кругом все было пестро, ново, кипело жизнью и движением. Чтобы добраться до дому их родственницы, нужно было проехать через весь город, а тут на каждом шагу приходилось останавливаться, то чтобы протискиваться сквозь толпу, собравшуюся вокруг заезжего торговца, уличного певца и т. п., то смыкать ряды и сторониться, давая проезд пышной свите какого-нибудь прелата, в великолепном одеянии, восседавшего на богато убранной лошади и равнодушно взиравшего на окружавших. Кучки воинов самых разнообразных типов, сновали во все стороны: смуглые, с огненными глазами итальянцы, массивные, надменные англичане, худощавые, стройные французы, доводившие до крайности изысканную моду того времени, рослые славяне с их детски наивным взглядом; все это сливалось в калейдоскоп, от которого рябило в глазах и кружилась голова. Раз им пришлось даже сделать объезд, чтобы избегнуть происходившей на улице драки: буйная челядь одного из польских послов поспорила со свитой какого-то тевтонского рыцаря.

Наконец, они добрались до дома Бригитты фон Лауфенштейн, вдовы немецкого дворянина; та с величайшим радушием приняла своих чешских родственников и отвела им большое, удобное помещение, истинное сокровище в такой толчее. Ружена сразу завоевала сердце старушки, которая обещала молодой графине показать все, что есть любопытного в городе, начиная с императора и императрицы, благодаря своим связям при дворе.

– Приезжай вы немножко раньше, вы увидали бы и папу; а теперь, вообразите, он скрылся на прошлой неделе и это, привело весь город в смятение, – с взволнованным видом рассказывала Бригитта. – Когда весть о его бегстве разнеслась на следующее утро, все потеряли голову: купцы стали закрывать лавки, разносчики попрятались, боясь ограбления; да и действительно народ накинулся на многие квартиры, брошенные последовавшими за папой прелатами, и разграбил их. Бургомистр даже призвал граждан к оружию. Настал точно судный день!

– А неизвестно, куда скрылся папа? – спросил граф.

– Предполагают, что в Шафгаузен. Боже мой! Кто мог подумать, что дело дойдет до этого, когда его святейшество с таким торжеством въезжал в город окруженный кардиналами, епископами и пышной свитой! – грустно заметила старушка.

– Но въезд императора был не менее блестящ, я думаю, – осведомилась Ружена.

– Да, это было зрелище невиданное, – восторженно сказала Бригитта. – Я провела тогда целую ночь на улице и даже простудилась, но нисколько не сожалею, что пролежала потом три недели в постели. Видите ли, милая графиня, император прибыл ночью, 25 декабря; но в городе никто, конечно, не смыкал глаз и зажгли столько факелов, смоляных бочек и разных огней, что было светло, как днем.

Император ехал верхом под балдахином из золотистого сукна, который несли четыре сенатора города; он был величествен и милостиво отвечал на радостные приветствие народа. Под другим балдахином ехала императрица Барбара, вся закутанная в горностае, а за ними бесконечной вереницей тянулись принцы, рыцари и благородные дамы. Глаза слепило от такого количества золота, блестящих тканей и драгоценностей, Но то, что потом происходило под сводами храма, вышло, если можно сказать, еще пышнее и грандиознее! Благодаря покровительству одного знакомого каноника, у меня было прекрасное место, откуда я отлично могла видеть.

Внутри собора все было залито светом; для императора воздвигли великолепный трон и сам папа отслужил три обедни, а Сигизмунд, с короной на голове, прислуживал вместо диакона. Вы и представить себе не можете, Ружена, впечатление, произведенное на присутствующих этой величавой церемонией. Святой отец сам был, видимо, взволнован и когда император стал читать слова Евангелия: „В те дни вышло от Кесаря Августа повеление”… – все заметили, что рука папы дрогнула, он смутился и побледнел.

– Это означает, что он предчувствовал приближение кары небесной и боялся, как бы император не заставил его отречься от престола, – с улыбкой ответил граф Гинек.

– Не думаю! Папа даже сам опоясал после обедни императора мечом, вручая, так сказать, ему оружие для защиты собора. Да и Сигизмунд выказывал ему все время величайшее почтение.

– Что же это доказывает? Что две лисы старались перехитрить друг друга! – насмешливо продолжал граф.

Оставив дам за разговором, он отправился к барону Яну из Хлума.

Смелый и неутомимый защитник Гуса, доблестный рыцарь Ян, сидел у себя за письмом к моравским панам, протестовавшим против того, что Гуса задержали, невзирая на выданную ему охранную грамоту. Неожиданное появление старого приятеля обрадовало барона. Он тотчас же бросил перо, обнял графа и приказал подать вина. Разговор начался с вопросов, наиболее волновавших в эту минуту умы: заключение Гуса и бегство папы… Для них, как для чехов, ярых сторонников Гуса и преобразований в церкви, первый вопрос был главнейшим и Ян из Хлума, с понятным негодованием, рассказал подробности о заключении их друга.

– Ты понимаешь, пан Гинек, что я был выведен из себя и не стеснялся в выражениях, откровенно высказав им все, что я думаю об этой приготовленной западне. Затем я отправился к папе и убеждал его сдержать данное обещание – защитить Гуса. „Чего же ты хочешь от меня, – ответил он, пожимая плечами. – Ведь его обвиняют твои же соотечественники”. – Затем, указав глазами на кардиналов и епископов, он тихо прибавил: – „Разве ты не видишь, что и я у них в плену?”

– По крайней мере, он сам сознался, какой гнусный расчёт побудил его принести невинного в жертву духовенству, думая выдачей Гуса привлечь его на свою сторону, – презрительно заметил Вальдштейн.

– На этот раз его подлость не принесла ему выгоды; для несчастного же мистра Яна последствия были плачевны! Беззащитный, он очутился в руках своих злейших врагов, и они обращаются с ним возмутительнейшим образом! Его кинули в тюрьму доминиканского монастыря, вонючую яму, рядом с монастырскими сточными трубами, которую поистине можно назвать „in pace”. Стены насквозь пропитались сыростью, и Ян опасно заболел, но и тогда эти варвары мучили его допросами, в надежде, что умирающий чем-нибудь выдаст себя.

– Ну, а Сигизмунд? Что же он сказал против такого наглого поругание его же охранной грамоты?

– Сначала как будто возмутился и благосклонно выслушал наш протест. А потом, как приехал сюда, кажется, переменил мнение и шагу не сделал, чтобы освободить несчастного, доверившегося его императорскому слову… Что теперь будет с собором и расколом, после бегства папы одному Богу известно!

– У Коссы, должно быть, сильные сообщники, иначе он не посмел бы так поступать.

– Несомненно! Общий голос указывает на герцога австрийского, покровительство которого он себе купил. Чтобы облегчить папе бегство, герцог Фридрих устроил блестящий турнир и, пока весь город любовался этим зрелищем, Косса, переодетый, скрылся и пробрался в Шафгаузен, который принадлежит герцогу. Теперь-то на свободе, став хозяином положение, задает же он работы Сигизмунду.

Друзья долго беседовали, ибо политическая и церковная неурядица волновала обоих, но, наконец, перешли к семейным делам и Вальдштейн упомянул, между прочим, что приехал вместе с невесткой.

– Кстати, знаешь ли ты, что здесь твой бывший воспитанник, Светомир Крыжанов? – спросил барон.

– Неужели? Каким образом?

– Верно! Я сам много раз говорил с ним. Он в свите пана Завиша, посла короля Владислава. Хочешь, я пошлю одного из моих людей известить его о твоем приезде?

– Крайне обяжешь! Для Ружены будет большой радостью повидать своего друга детства.

На следующий день, графиня оканчивала наряжаться, чтобы ехать, под охраной Броды, вместе с Туллией на прогулку, как прибыл сияющий Светомир.

Ружена, считавшая, что он в Кракове, очень ему обрадовалась и отложила свой выезд.

Они заговорили о путешествии и соборе. Ружена восхищалась царившим в городе оживлением и передавала, какое впечатление произвело на нее смешение рас и нарядов иноземцев, собравшихся в Костниц.

– Конечно, здесь теперь много любопытного и, если ты позволишь мне тебя сопровождать, я все тебе покажу, начиная с императорского выхода в храм на богослужение.

– С благодарностью принимаю твои услуги, тем более, что в этой сутолоке быть под охраной рыцаря – очень приятно, а то, того и гляди, попадешь в какую-нибудь свалку, – и она рассказала, как вчера еще им пришлось сделать объезд, по случаю драки поляков с тевтонцами.

– Я уж слышал про эту историю. Поляк и два немца оказались ранеными…

– Однако, какой же здесь надо всем надзор, если вам доносят о каждой стычке, – смеясь, заметила Ружена.

– Вовсе не так хорош, как тебе кажется; но во вчерашней драке участвовали люди кастеляна калишского, пана Гануша Туликовскаго, и он сам рассказывал об этом вечером у пана Завиша. Но это все – пустяки, у нас случаются бои поинтереснее этого, – засмеялся Светомир. – На одном из пиров, два архиепископа, пизанский и майнцский, разошлись во мнениях; разговор обострился, сначала начали перебраниваться, а затем дело дошло и до рукопашной. Но у почтенных пастырей церкви не было оружие, так они вцепились друг другу в волосы и покатились под стол, стараясь задушить друг друга. Многие из присутствовавших священников в испуге попрыгали в окна.

– Зрелище, должно быть, было назидательное, – смеясь от души, сказала Ружена.

– Затем, они составили перечень всего, что желали осмотреть, в том числе соборную ризницу, где хранились многие сокровища из окрестностей Костница, и церковь старого бенедиктинского аббатства, с гробницей императора Карла Толстого. Присутствовавшая при разговоре Анна с улыбкой заметила, что охотно примет участие в обозрении монастырей и святых мест, но глядеть на скоморохов, канатных плясунов и т. п. отказалась наотрез.

– Бедная Анна все еще не обрела душевного покоя, сердце ее болеет по-прежнему, – с грустью заметил Светомир, когда Анна ушла из комнаты.

– Увы! И недуг ее, кажется, неизлечим, – вздохнула Ружена. – Иногда она становится такой странной, что мне делается даже страшно.

– Что же с ней происходит?

– Сидит, например, часами, смотрит куда-то пристально в пространство, ничего не видя и не слыша, что происходит вокруг; а то вдруг начнет говорить такие вещи, которых никто и знать не может, точно колдунья какая-нибудь. Когда еще у нас и не предполагали возможности задержание мистра Яна, она вдруг однажды говорит мне с таким странным видом: „Ты не получала никаких известий от Гуса?” – Нет, – говорю, – но, судя по его последнему письму, можно надеяться, что все окончится благополучно. „А я видела его в темной, сырой, вонючей келье, мне показалось даже, – тюрьме”. Я подумала тогда, что ей все это приснилось, так как, при своей фанатической привязанности к Гусу, она все время только и думает о нем; а вчера дядя Гинек потвердил, что мистр Ян посажен в гнилую яму, где и заболел. Тут я даже испугалась за Анну!

– Ради Бога, внуши ей, Ружена, чтобы она молчала о таких вещах, а то ее могут схватить, как колдунью, – перекрестясь, заметил Светомир и, помолчав минуту, прибавил: – Хорошо еще, что вы не приехали раньше, а то попадись вам на встречу Бранкассис, Анна вовсе потеряла бы голову.

– Боже Всемогущий? Бранкассис здесь? – с ужасом спросила графиня, бледнея.

– Он был здесь, так как сопровождал папу; но уехал из Костница три дня спустя после бегства Коссы и теперь, вероятно, сидит с ним в Шафгаузене.

– Слава Богу, что этого чудовища тут нет, – облегченно вздохнула Ружена.

– О, как чесались у меня руки, каждый раз, как я его видел. Я готов отдать один глаз, чтобы только иметь возможность всадить ему нож в горло, – проворчал Светомир, сжимая кулаки.

Разговор был прерван приходом графа Гинека, видимо чем-то раздраженного.

– Вообразите, что я узнал? Гуса нет в Костнице, – сказал он, опускаясь в кресло.

– Его освободили? Он бежал? – разом спросили Ружена и Светомир.

– Освободили? Разве эти кровопийцы выпустят свою жертву, за которой столько времени гонялись? – гневно ответил граф. – Нет, вот что случилось. После бегства папы, Гус находился во власти императора, и Хлум, равно как и прочие друзья отца Яна, рассчитывали воспользоваться этим обстоятельством, чтобы его освободить. А тут вдруг фальшивый Сигизмунд передал несчастного в распоряжение епископа костницкого, – личного врага Гуса, – который, конечно, не простил ему брошенного когда-то в лицо обвинения. И сегодня ночью, Оттон фон Хохберг перевел его в свой замок Готтлибен, под охраной 170 солдат, что одно уже доказывает вам, как они там все боятся бедного, скромного священника, вооруженного лишь своей добродетелью и словом Божьим.

– Боже мой! Теперь ни повидать его, ни оказать помощи ему будет уже нельзя, – грустным тоном заметил Светомир.

– А ты разве навещал Гуса в тюрьме и видел его? – спросила Ружена.

– Понятно. Да не я один, а и прочие друзья бывали у него, благодаря содействию тюремщиков, которые все очень расположены к кроткому и терпеливому узнику. Особенно один из них, Роберт с женой, оба – славные люди, делали для него, что могли.

– И надо же было увести его, как раз, когда мы сюда приехали, – сказала Ружена и заплакала.

Глава 3

В одной из отдаленных от центра города улиц стоял просторный дом, с двух сторон окруженный садом, а с третьей выходивший в глухой переулок, который отделял его от соседних строений. Дом казался нежилым, что было истинным чудом в то время, когда каждая клетушка в Костнице ценилась баснословно дорого, а обыватели или вовсе покидали город, либо переходили на житье в дворовые службы и сдавали свое помещение богатым иноземцам, наехавшим со всех концов мира.

Но пустым дом казался лишь снаружи. В одной из комнат, выходившей окнами в сад, какой-то человек в беспокойстве ходил из угла в угол.

Лицо его было озабочено, глубокие морщины бороздили нахмуренный лоб и, по временам, крепкое итальянское ругательство срывалось с губ.

Человек этот был Бранкассис, считавшийся уехавшим вслед за папой Иоанном XXIII, но тайком возвратившийся в этот дом, который он занимал и раньше. Вернулся он с целью войти в сношение с разными прелатами, оставшимися верными беглому папе, и разведать, при их посредстве, о настроении собора и императора, а затем, если представится возможность, ценою золота и разными ухищрениями спасти дяде папскую тиару. Но расчёты папы и его посла не оправдывались. Несмотря на некоторый успех происков хитрого Томассо, как например, угроза итальянской народности[69]69
  Собор делился на четыре народности: итатьянскую, французскую, немецкую и английскую.


[Закрыть] отъехать из Костница и не принимать участие в делах собора, несмотря даже на собственноручное письмо папы к королю французскому, – дело Иоанна XXIII оказалось окончательно проигранным.

За эти два года Бранкассис сильно изменился: постарел, обрюзг, цвет лица сделался желтым и даже землисто-серым, глаза ввалились и свирепо глядели из глубоких глазниц. Если страшный удар Броды и не убил его, то все-таки оставил на его организме глубокие следы, которые давали себя чувствовать во время переезда в Костниц; невыносимая боль в спине заставила его прибегнуть в пути к носилкам.

Грустное это было путешествие. Затаив в душе бессильную злобу, ехал на собор Балтазар Косса, предчувствуя, что его грозный покровитель, Сигизмунд, упорно влечет его на погибель. Папская тиара не могла изменить природной животности, жестокости и строптивости бывшего разбойника; свои неудачи он вымещал на приближенных, проклиная скверные дороги, суровый климат и усталость трудного, длинного пути.

Недалеко от Арльсберга повозка вдруг накренилась, и Косса полетел в снег. По дороге в это время стоял народ, толпами сбегавшийся на встречу папы; но, не задумываясь о том, какое впечатление произведет его поведение на окружающих поселян, его святейшество разразилось потоками проклятий и ругани, а слуге, подбежавшему узнать, не ушибся ли он, папа крикнул:

– Jaceo hic in nomine diaboli!

Свое падение он счел за худое предзнаменование.

– Вот западня, в которую ловятся лисицы, – сказал он Бранкассису, указывая ему на видневшийся вдали город.

Этот дорожный случай пришел теперь на память кардиналу. Предзнаменование исполнилось буквально, и известие, которое Бранкассис получил сегодня, его страшно беспокоило.

Все их козни разлетелись в прах, наткнувшись на энергию, проявленную императором.

На следующий же день после исчезновение Коссы, Сигизмунд объехал город, в предшествии герольдов и трубачей, объявляя всюду, что бегство папы не приостанавливает действий собора: а в это утро Бранкассис узнал, что готово значительное войско для низложения герцога австрийского, объявленного изменником империи и собору, и для привода Коссы силой на суд, как пирата и преступника, виновного в симонии и распутстве…

Легкий стук в дверь вывел кардинала из мрачной задумчивости. В комнату вошел монах, сбросивший капюшон, закрывавший ему голову.

– Я с неожиданной новостью, ваше высокопреосвященство, – сказал он. – В город приехал граф Вальдштейн с графиней Руженой!

Бранкассис вздрогнул.

– Не ошибся ли ты, Иларий? Вок с женой в Костнице?

– Не Вок, а граф Гинек, а с ним молодая графиня, Анна из Троцнова, Туллия, Брода, словом, вся их проклятая шайка!

По мере перечисления имен лицо Бранкассиса густо краснело, и в его черных глазах вспыхнул недобрый огонь.

– Per Bacco! Ценное известие, Иларий! Надо будет поразмыслить, как оказать подобающий прием любезным дамам и храброму Броде. Расскажи подробно все, что ты узнал о них; а пока сходи и прикажи Януарию подать мне кружку вина: я устал и голова что-то тяжела сегодня.

Через десять минут старый, седобородый монах принес вино, два кубка и пирог с дичью. Бранкассис сел и указал на складной стул Иларию, который состоял у него секретарем, по смерти доблестного Бонавентуры.

– Теперь рассказывай, – сказал кардинал, наполняя вином два кубка. – Не пропускай ни малейшей подробности, каждая из них может иметь для меня особую цену.

– Вручив ваше послание его преподобию, секретарю кардинала Урсино, я возвращался по церковной площади и вдруг увидал, перед входом в ризницу, несколько верховых лошадей, в богатом уборе, которых держали под уздцы пажи; в одном из них я тотчас признал Яромира, любимого пажа графини Ружены. Спустив на лицо капюшон, я стал следить издали: спустя некоторое время появилась графиня Вальдштейн, под руку с каким-то польским паном, за ней вышла Анна, вся в черном…

Его прервал дикий смех Бранкассиса.

– Как? Моя вдовица все еще в трауре?

– Да! Но она так похудела и изменилась, что я едва ее узнал; наоборот, Туллия, шедшая с ней рядом, расцвела, как роза, и выглядит красивее, чем когда-либо.

– А, проклятая доносчица! Дорого заплатишь ты мне теперь за свои проделки! Сама ползешь мне в руки, – проворчал сквозь зубы Бранкассис, сжимая кулаки.

– Последним вышел Брода, – продолжал Иларий. – Они сели на лошадей и поехали шагом, а я следил за ними издали. Заметив, что всадники завернули в один дом, я решил узнать, приехали ли они туда в гости или там живут. Поэтому я зашел неподалеку в трактир и, за кружкою вина, разведал, что дом принадлежит старой госпоже Лауфенштейн, которая, я знаю, приходится родственницей Вальдштейнам, и что теперь граф Гинек с невесткой поселились у нее.

– Спасибо, Иларий, за все твои сведения. Но мне этого мало, я хочу знать больше: на сколько времени они здесь, где они обыкновенно бывают, в какие часы выходят из дому и возвращаются; словом, разузнай все, что до них относится. Затем надо будет постараться завязать сношение с кем-нибудь из домашних.

Иларий побледнел.

– Как? Вы решились бы еще раз… пробраться к Ружене? – пробормотал он.

Бранкассис смерил его презрительным взглядом.

– Ты чересчур любопытен, мой дружок! Когда я что-либо приказываю, ты должен исполнять, не рассуждая, che diavolo! Кажется, я плачу довольно щедро за твою старую шкуру, чтобы ты мог рискнуть ею для меня! Но я давно знаю, что ты храбр лишь там, где можно безнаказанно мучить слабого или обмануть глупого, и потому тебя, с твоей трусостью, оставлю в покое. Если я и доберусь до Ружены, то уж, конечно, не ты будешь меня сопровождать. Наконец, у меня и нет этого намерения: я жажду мщения, а не любви.

– Я сделаю все возможное, чтобы добыть вам желаемые сведения, и поверьте, не трусость, а грозящая мне опасность вынуждает меня быть осторожным. Ведь, если кто-нибудь из графской свиты меня признает, я погиб, – ежась со страху, ответил Иларий.

– Делай, как знаешь! Но, чтобы через три дня ты знал все, что мне нужно, и завязал сношение с кем-нибудь в доме, – ответил Бранкассис, знаком руки отпуская своего секретаря.

Ружене, конечно, и в голову не приходило, какая опасность угрожала ей и ее близким; она поглощена была совсем иными интересами.

Два неожиданных обстоятельства смутили ее покой. Первое касалось Гуса. С негодованием узнали чешские паны о возмутительном обращении с несчастным: его не только заключили в уединенную башню и заковали в ножные кандалы, но на ночь надевали еще ручники и цепью прикрепляли к стене. Между тем, ничто, казалось, не оправдывало такой строгости относительно узника, доброта и чарующая кротость которого обезоруживали даже его тюремщиков, оказывавших ему некоторое снисхождение и даже допускавших к нему друзей. Теперь, в Готтлибене, Гус был отрезан от всего мира, лишен всякой человеческой помощи и даже религиозной поддержки, так как ему не было разрешено причащение. Страшные страдания, причиняемые уважаемому всеми человеку, глубоко огорчали Ружену и Светомира. Анна, удивительное дело, не проронила ни слезинки; но зато, несколько слов, вырвавшихся у нее по этому поводу, дышали такой ненавистью к духовенству и собору, таким презрением к императору и всем чешским предателям, что испуганная графиня упросила ее молчать, чтобы не навлечь на себя каких-нибудь неприятностей.

В скором времени новое обстоятельство еще более встревожило Ружену.

Дело шло об Иерониме, а к нему, в глубине ее сердца, таилось совсем особое чувство – болезненное, но глубокое, словно закрывшаяся снаружи рана, которая, однако, продолжает гореть и сочиться при малейшем прикосновении. То не была любовь, казалось ей, в обычном значении этого слова; великодушие, выраженное Воком по поводу ее признания, отвоевало ему привязанность Ружены. Она была глубоко благодарна мужу, что он не искал тогда ссоры с Иеронимом, а для ревнивого, вспыльчивого и взбалмошного графа это была большая заслуга; на этой-то признательности и расцвело, мало-помалу, доброе, теплое чувство ее к Воку. Иероним же остался для Ружены идеалом, за которого она молилась и дрожала, если ему угрожала какая-нибудь беда; в такие-то минуты и раскрывалась старая рана.

Как же встревожилась она, когда однажды Ян из Хлума, взволнованный, пришел к графу Гинеку и рассказал, что накануне неожиданно встретил мистра Иеронима, прибывшего в Костниц в надежде помочь своему другу защищать его дело. Страшась опасности, грозившей Иерониму, барон Ян повел его к пану Вацлаву, и они вдвоем едва-едва убедили его скрыться скорее из города.

Иероним, на самом деле, уехал, но только после того, как прибил, в то же утро, к дверям церквей и ратуши заявление, в котором доводил до всеобщего сведение цель своего приезда и требовал от императора и собора действительной охранной грамоты, дабы иметь возможность свободно явиться перед ними. Ян Хлум и другие чешские и моравские паны, не ждавшие правды и милости от собора, этой меры не одобряли.

Иероним покинул Костниц и Ружена несколько успокоилась.