Текст книги "Дочь колдуна"

У двери в библиотеку они расстались.

На следующий день гонец от Бельского привез письмо Екатерине Александровне, в котором граф сообщил, что его постигло страшное несчастье, и обожаемая мать его скоропостижно скончалась от разрыва сердца, как телеграфировала ее компаньонка. Он прибавлял, что немедленно уезжает и извиняется, если не успеет приехать проститься, но надеется на разрешение повидаться с ними в Киеве. При письме были два великолепных букета.

– Бедный мальчик, – сказала госпожа Морель с сожалением, – он так любил мать. Для него – тяжелый удар потерять ее неожиданно. Кто мог думать, когда мы видели графиню на балу у Максаковых, что этой красивой и молодой еще женщине, цветущей на вид, оставалось несколько недель жизни? – Заметив, что Мила задумалась и молчит, она прибавила: – Послушай, дитя мое, я уверена, что граф приедет в Киев просить твоей руки; он до безумия любит тебя. Горячо советую принять его предложение, – это блестящая партия. Он молод, красив, очень богат и устроит тебе счастливую жизнь. Чего лучшего можно желать?

– Я не говорю «нет», но надо подождать, пока он сделает предложение, а тогда увидим, как будут обстоять дела.

XVI

Появление Бельского продолжало пугать людей, и сама Екатерина Александровна, несмотря на свой скептицизм и претензию на вольнодумство, начала чувствовать себя очень нехорошо, не будучи в состоянии отделаться от суеверного тоскливого настроения. Каждую ночь, всегда в один и тот же час, в кабинете раздавался сдавленный крик; но никак не могли открыть, откуда он исходил и кто мог кричать в пустой комнате, запертой теперь на ключ. Кроме того, прислуга клялась, что с наступлением ночи начиналось что-то ужасное: по коридору с жалобными воплями сновала тень, убегавшая в сторону озера, мебель с шумом передвигалась, в стенах слышались удары и треск, а удивительнее всего было то, что лица, видевшие призрак, уверяли будто, это – граф Бельский. Екатерина Александровна хотела уехать и не понимала странной прихоти Милы, настаивавшей на том, чтобы остаться, трунившей над ее доверчивостью к глупой болтовне людей, и смеясь уверявшей, что она ничего не видела и не слышала, не боится ничего и не желает уезжать с острова, где ей так хорошо. Напрасно убеждала ее г-жа Морель, что становится холодно и сыро, что соседи разъезжаются и что они останутся наконец одни на острове, так как напуганная прислуга не хочет жить, а горничная и кухарка уже сделали скандал и объявили, что ни за что не останутся в доме, где «бесчинствует нечистый». Только на ее убедительную просьбу и удвоенное жалованье те наконец сдались.

Но Мила ни за что на свете не тронулась бы с дачи, не повидав отца; может быть то, что он хотел ей сказать, касалось Мишеля, к которому она питала упорную и горячую страсть. Как истинная дочь Красинского, она даже не задумывалась о том, что удовлетворение ее желания разобьет счастье Нади, так глубоко любившей своего жениха. Закованная в свой дикий эгоизм, Мила решила, что красивая и богатая Надя может найти другого мужа, Масалитинова же она ей не уступит. Не даром это странное и роковое создание вышло из подонков духовного мира, и нечистые токи влекли ее к плоти.

Чтобы отвлечь Екатерину Александровну от мыслей об отъезде, Мила показала ей шкатулку, будто бы найденную в потайном шкафу, и они обе тщательно его осмотрели. Там оказалось несколько писем Вячеслава и разные женские вещи, которые г-жа Морель признала за Марусины, а содержимое шкатулки привело ее в полный восторг.

– Твоя мать никогда не показывала мне эти чудные вещи и прелестные кружева. Это английское шитье должно непременно пойти тебе на подвенечное платье, – решила она.

Мила ожидала свидания с отцом с лихорадочным нетерпением, так как в душе и она стремилась уехать. В Киеве она увидит Мишеля; кроме того, призрак Бельского, виденный ею несколько раз, отравлял дальнейшее пребывание на острове. Привидение, правда, не приближалось к ней, но тем не менее, блуждая в нескольких шагах, оно пристально глядело на нее страшным взглядом, полным такой смертельной ненависти, что Мила холодела до костей. Наконец, как-то утром, она нашла под подушкой завернутую в ее носовой платок коротенькую записку, вызывавшую ее ночью в подземелье.

Красинский действительно уезжал и был очень занят. Он наметил большой план полной перемены жизни: покинуть остров и вернуться в общество под другим именем. Даже близко знавшие Вячеслава не заподозрили бы ничего, потому что Тураеву было бы теперь за пятьдесят лет, а Красинский оставался молодым человеком не старше тридцати.

Он намеревался, прежде всего, побывать в Париже, потом проехать в Австрию, чтобы купить там имя и титул, а затем решил поселиться в Петербурге и разыгрывать в большом свете роль второго Калиостро. Он был великий ученый, настоящий чародей, и мог совершать чудесные исцеления, и даже «воскресить» мертвого, вселив в него ларву. При этой мысли на лице Красинского мелькнула глумливая усмешка. В успехе он был уверен, а тайна привлекает толпу, как огонь – неосторожную бабочку. Притом, в обществе он непременно встретит многих собратьев по союзу, из которых одни поддержат его, а другие даже обязаны ему повиноваться.

Красинскому еще хотелось заняться Милой и понаблюдать за ней: он привязался к девушке, насколько способна была к тому его мрачная, холодная душа. Она была молода, в ней сталкивались и боролись два противоположных принципа, а в жилах текла строптивая кровь матери – женщины, безумно любимой им когда-то, которая оказала непобедимое упорство.

В телесной оболочке Вячеслава та узнала Красинского, человека ей ненавистного, и никакие мольбы не дали ни прощения, ни любви.

При одном воспоминании о страшных сценах, происходивших между ними, об отвращении и ужасе, которые она даже не скрывала от него, вся кровь приливала к его мозгу и сердце отчаянно билось.

С непоколебимым упорством отказалась она вступить в секту сатанистов, и сколько неприятностей, сколько физических даже страданий причиняла она ему своей «глупой» верой, молитвами, призыванием Бога и святых! До самой смерти цеплялась она за это Небо, которое он отринул. Потом родилась Мила, и между ними произошла самая ужасная из всех бывших до того сцен.

Несмотря на его прямое запрещение, Маруся воспользовалась отсутствием мужа и окрестила Милу так, что никто не мог даже подозревать ее намерений. Однажды утром она взяла ребенка, а преданный ей матрос Агафон, бывший тогда на острове, перевез ее на другой берег и затем проводил в сельскую церковь, где Мила была окрещена. Ребенок чуть не умер во время обряда, и Красинский, по возвращении домой, нашел его при последнем издыхании; потребовалось все его знание, чтобы спасти девочку. На его негодование и яростные упреки Маруся отвечала ледяным равнодушием, чем всегда бесила его, и наконец выговорила слово, неслыханное в устах этого юного и прежде столь кроткого, любящего существа: «Я предпочитаю видеть ее лучше мертвой, чем во власти дьявола».

Все эти воспоминания вставали в памяти Красинского в тот самый вечер, когда он, в ожидании дочери, приготовлял для передачи ей разные вещи.

Болезненное состояние Милы и разлад в ее душе, – все это происходило от розни в убеждениях ее родителей.

Два одинаково могучих, но противоположных тока сталкивавшихся в ней, давили на ее существо и могли в будущем причинить серьезные осложнения. Без сомнения, не виноват был в своей двойственности бедный ребенок, которого небо и ад оспаривали друг у друга, но Красинский предвидел предстоявшую ей тяжелую, жестокую борьбу, так как он решил бороться до конца, не желая уступать Марусе, бывшей первой зачинщицей борьбы. Победа оставалась нерешенной, но Красинский надеялся одолеть и для этой цели хотел вооружить дочь.

В большой шкатулке он расставлял целый ряд склянок, коробочек с порошками, маленькие занумерованные мешочки и положил тетрадь. Когда пришла Мила, отец подробно объяснил ей, как пользоваться этими снадобьями, и в виде руководства указал на тетрадь с заметками.

– В ящике двойное дно, и там лежит вторая тетрадь, вместе с несколькими особыми средствами, которые ты будешь употреблять только в крайних случаях и, если возможно, советуясь со мной.

– Конечно, я всегда предпочту твой совет, – ты такой великий ученый. Но как мне говорить с тобой, если ты будешь в отсутствии, или нам нельзя будет видеться, особенно когда ты поселишься под другим именем? – озабоченно спросила Мила.

Красинский достал из ящика небольшой аппарат и поставил его перед дочерью.

– Видишь, при помощи этого инструмента я буду сообщаться с тобой и передавать свои советы и приказания. Затем я покажу, каким образом ты можешь говорить со мной, или, вернее, спрашивать моего совета и помощи. Начнем с этого аппарата, рассмотри его хорошенько.

Мила нагнулась и с любопытством разглядывала оригинальную машинку. На бронзовой, или иного какого металла ножке поднималась стальная спираль с пластинкой из какого-то странного вещества в виде перламутра, а из центра шел тоненький стальной стержень и вверху был привешен крошечный хрустальный колокольчик. Внизу прута помещалась длинная, загнутая игла, очень тонкая и гибкая, как волос, и кончик ее касался пластинки.

– Когда колокольчик зазвонит, это будет значить, что я хочу говорить с тобой; если тебя не будет на месте, ты почувствуешь укол в пальце, на котором будешь носить это кольцо. Получив предупреждение, постарайся освободиться и приди в свою комнату, чтобы привести в действие аппарат. Прежде всего ты снимешь пластинку и минут на пять опустишь ее в эссенцию, находящуюся в этом синем флаконе с пентаграммой; а после употребления, перелей эссенцию опять во флакон и положи пластинку на спираль. Проделай это сейчас, на пробу, при мне.

Мила повиновалась и с лихорадочным нетерпением принялась за указанные манипуляции. Когда она вынула из жидкости пластинку и положила ее опять на аппарат, с верхушки стального стержня стрелой сверкнул огненный зигзаг вроде молнии, и тонкой, светлой полосой потянулся прямо к Красинскому, который тотчас отошел в конец залы и сказал:

– До меня дошло извещение, что аппарат готов, а расстояние не играет здесь никакой роли.

Он достал из кармана маленькое металлическое зеркало, из средины которого выходила тонкая спираль вроде той, что поддерживала пластинку. Подняв зеркальце на высоту своего лба, он закрыл глаза и, видимо, сосредоточился, потому что жилы на висках вздулись под напряжением его воли; Миле показалось, что голову его окружал фосфоресцировавшей пар, а из волос сыпались искры. Минуту спустя колокольчик опять зазвонил, точно по хрусталю ударяли чем-то металлическим. В то же время стальная игла начала дрожать и шипеть, как кипящая вода, а конец ее раскалился до бела; пластинка же быстро завертелась, точно на граммофоне. Красинский все продолжал стоять с закрытыми глазами и в глубокой задумчивости. Вдруг игла и пластинка остановились, и колокольчик затих, когда Красинский открыл глаза и отер лоб.

– Теперь возьми кусочек ваты, смочи ее в этом белом флаконе № 1, сними пластинку и осторожно вытри.

Эссенция почти мгновенно испарилась, и Мила онемела от изумления, когда увидела вырезанные на пластинке красные круги мелких знаков, сделанных точно красной иглой.

– Это похоже на стенограмму, – нерешительно заметила она.

– Это и есть стенографии мысли, – с улыбкой ответил Красинский. – Вот в этой красной тетради ты найдешь все объяснения этих знаков. Немного потрудившись и при некотором усилии ты скоро все поймешь.

– О! Об этом, папа, не беспокойся; я стану изучать каждое слово, пока не узнаю все знаки и буду читать их так же бегло, как всякую книгу. Но ведь через этот аппарат я буду получать только твои советы; а как же быть, если я захочу обратиться к тебе и просить твоей помощи?

– Сейчас объясню тебе и такой способ, а прежде еще одно замечание. Пластинка, которую ты держишь в руках, может служить только один раз; но в этом кожаном мешочке их несколько дюжин и пока тебе достаточно. А теперь я покажу, как обращаться ко мне.

Он вынул из коробки металлический футляр в виде конверта и открыл его; там была пачка тонких, желатиновых словно, листков, прозрачных и светившихся. Красинский достал листик, взял из коробки маленький флакон, нечто вроде стеклянного пера и мешочек с зеленным ярлыком, наполненный белым, фосфоресцировавшим порошком.

– Напиши на листке, что хочешь, зелеными чернилами из этого флакона. Хорошо! Теперь брось на пластинку маленького треножника несколько щепоток этого порошка, положи сверху листик, посыпь немного тем же веществом и зажги. Вот зеленая свечка, которую ты можешь зажечь спичкой.

Порошок и лист мгновенно вспыхнули; с треском взвилось большое зеленое пламя, а когда оно погасло, то на пластинке конфорки не осталось ничего, даже и щепотки пепла. Тогда Красинский достал из кармана книжку, вроде записной, и показал Миле: листки книжки были металлические, очень тонкие и отливали всеми цветами радуги. На одном было начертано светившимися буквами: «Милый папа, благодарю тебя за все, чему ты меня учишь».

– Ты видишь, что таким образом мы можем всячески сообщаться без малейшего затруднения. Я всегда имею при себе эту книжечку для моей личной корреспонденции, и легкий аромат извещает меня, что в моем кармане уже лежит послание ко мне, – весело сказал Красинский.

– Милый папа, как все это чудесно, точно сказка.

– Дорогая Мила, все, чего не знаешь и никогда не видел, всегда кажется «чудесным». Представь себе, что воскрес бы человек, умерший всего лет двести назад, а ты показала бы ему фотографический или телеграфный аппарат, паровую машину или электрическую лампу. Да он стал бы кричать о колдовстве, о магии, о черте и т. п. Еще немало чудесных открытий предстоит увидать человечеству. Мы, и в особенности Гималайские эгоисты, уже пользуемся многими неизвестными пока профанам изобретениями, которые очень упрощают магические операции. Да, дитя мое, не входя в рассуждение о том, Кто именно вдохновитель, Кто измыслитель законов природы, но необходимо признать одно: механизм вселенной, столь сложный по-видимому, управляется изумительно простыми законами. Положительно недоумеваешь, когда убедишься в простоте дела, сравнительно с разнообразием следствий, и весь человеческий гений ограничивается только открытием простого двигателя этих исполинских сил. Порядок и простота – таков девиз великого неизвестного Строителя, Которому дают много имен, но Которого никто еще не изведал и не нашел Его настоящего имени. Чем невежественнее человек, тем сложнее, труднее и запутаннее его работа. Внутренний хаос сказывается в самом его труде и человек работает ощупью; он, правда, создает, но с какими страшными усилиями и непременно, минуя прямой путь, бродит по извилистым, тернистым тропинкам. Ведь что отличает высокий ум от толпы? Ясность и простота его соображений, легкость, с которой тот не только сам усваивает, но и других учит ясно постигать трудные и запутанные, по-видимому, вещи. Так «ученый», но негениальный химик перепробует нередко тысячи опытов, прежде чем найдет одно искомое вещество; а обладай он даром вдохновения, ему достаточно было бы зачастую одной реакции, чтобы получить желаемое. И в результате просветительные соображения одного какого-нибудь избранного духа всегда проливают больше света, чем усилия целой сотни ученых посредственностей. Но время идет вперед и все совершенствуется; мозг человеческий, как и способы передвижения. Сравни грубую и запряженную буйволами средневековую телегу с нашими теперешними экипажами, разве не пропасть разделяет их? А в будущем, несомненно, все это будет заменено воздухоплаванием, при котором излишними окажутся железнодорожные пути и дурно содержимые дороги, словом все, требующее ручного труда. Ибо рабочие руки станут все дороже, и труднее будет доставать их, потому что со временем человек захочет жить одним умственным трудом; а в последнее время существования планеты ее населит особенное, удивительное человечество. Из скрытых архивов прошлого явится арсенал неведомых в настоящее время наук и сил, и начнется самая ожесточенная из всех борьба живого человека со смертью. Характер грядущих веков рисуется в виде возмущения человека против неизбежного «обречения на смерть», которая предательски, невзначай косит без разбора и ребенка, и юношу, и старика. А борьба эта будет отчаянная, и человечество примется в рукопашную биться с гидрой, отнимающей у нас жизнь. Потому ведь этот жестокий закон, причиняющий столько слез и горя, не представляет вовсе закон природы, так как удостоверено, что существуют исключения.

Пока мы еще не имеем ключа от этой тайны; мы бродим вокруг да около нее, а для одоления смерти должны прибегать к сложным, мудреным, зачастую жестоким и опасным приемам; но это ничего не доказывает. Простое же и быстрое средство, прямо достигающее цели, будет непременно найдено, потому что оно существует и это не подлежит сомнению.

– И ты надеешься, папа, найти средство победить смерть, этот бич человечества, который своим ледяным дыханием превращает живое существо в безжизненную массу и гонит душу в невидимый, полный стольких ужасов мир? – с содроганием спросила Мила.

– Я убежден, что найдут вещество, которое воспрепятствует разрушению тела смертью. Тело, видишь ли, – это скопление химических веществ; материя, образующая клеточки, и кровяные шарики заимствованы из трех царств, и все четыре стихии тоже отражаются на них. По силе роста человек и животное представляются усовершенствованными растениями, а известковый костяк является наследием минерального царства, помимо того, что в организме находятся железо и другие минералы. Повторяю, тело – это очень искусное, даже артистическое, можно сказать, сочетание различных элементов. Значит, весь вопрос в том, чтобы найти средство воспрепятствовать распаду этой массы объединенных клеточек; так как смерть – ни что иное как медленное или внезапное прекращение их деятельности. А природа всюду дает нам указания на подобное вероятие, и на примере рака мы видим, что возможно восстановление отнятых членов. Ввиду того, что наращение клеточек человеческого тела совершается на основе духовного или астрального тела, то с потерей руки, скажем, или ноги утрачивается лишь собранная материя, тогда как служившая ей основанием форма остается нетронутой. Отсюда следует, что когда найдут способ накоплять частицы новой материи и закреплять их на астральной форме, то и отнятая у человека нога или рука так же легко вырастет, как и клешня у рака. А что невидимый двойник существует, то скажет и подтвердит тебе любой калека, ощущающий нередко ревматические боли в ампутированных конечностях.

– Что ты говоришь, отец? Можно ли чувствовать боль в несуществующей руке? – смеясь и недоверчиво спросила Мила.

– Как это ни странно тебе кажется, тем не менее имеются тысячи случаев, подтверждающих необъяснимые боли и упорное ощущение в отнятых руках и ногах. Могу рассказать тебе по этому поводу два случая, из которых один произошел при мне, а другой я знаю со слов знакомого американского хирурга, который был свидетелем подобного явления в 1881 году в Скалистых горах.[9]9
  Lermina. – «Magie pratique», p. 202


[Закрыть]

Вот его рассказ:

«Я осматривал с приятелями, – говорил он, – механическую лесопильню; один из моих спутников поскользнулся, неосторожно взмахнул рукой и пилой ему покалечило предплечье. Потребовалась немедленная ампутация, а до города было далеко. После операции отрезанную руку положили в ящик с опилками и зарыли в землю. Немного время спустя, уже будучи на пути к полному выздоровлению, приятель мой стал жаловаться на боль в отнятой руке, поясняя притом, что чувствует, будто рука полна опилок и что в палец всажен гвоздь. Жалобы его продолжались, а боль мучила до того, что лишила сна. Окружавшие начали опасаться за его рассудок, а мне вдруг пришла мысль побывать на месте происшествия и, – как это ни странно может показаться, – когда я обмывал потом вырытую из земли руку и очищал ее от опилок, то увидел, что гвоздь от крышки действительно вошел в палец. Но это еще не все: больной, находившийся за несколько миль от меня, говорил в это время своим друзьям: «Льют воду на мою руку и вынимают из нее гвоздь. Вот теперь мне гораздо лучше…»

– Просто непостижимо, – прошептала Мила. – А ты сам что видел, папа?

– В Париже я знал одного американца, Самуила Моргана, который служил на фабрике швейных машин Зингера. Вследствие бывшего с ним несчастья, ему отняли руку до плеча и я частенько навещал его. Не раз жаловался он на боль в плече и судороги в отсутствовавших пальцах; тогда вспомнился мне рассказанный тебе случай, и я попросил лечившего Моргана доктора приказать вырыть ампутированную руку. Тот посмеялся надо мной и отказал; но ассистент, молодой врач, добыл-таки ящик, и мы вместе открыли его. Оказалось, что втиснутая в слишком малый ящик отрезанная рука была согнута и вообще очутилась в таком положении, которое могло бы вызывать в живой руке ощущение боли, подобной той, на которую жаловался Морган. Ассистент был поражен обнаруженным обстоятельством и просил растолковать ему это явление, что я исполнил очень охотно; а он, в ответ, описал мне бывший с ним случай, остававшийся до тех пор загадкой. Он видел рабочего с отрезанной ногой, который держался так, будто у него обе ноги были в целости.

Я объяснил ему, что находившийся в сильном волнении человек бессознательно оперся на астральную ногу, которая на мгновенье отвердела под влиянием болевого импульса. Сказанное мной доказывает бесспорно существование астрального тела, независимого от обрастающей его плоти; а если существует форма, то на ней можно восстановить материю, и остается только найти для этого способ. Но его найдут, потому что он, бесспорно, существует. Однако довольно об этих мудреных предметах; займемся-ка лучше тем, что касается тебя лично.

Я знаю, что г-жа Морель желает уехать; не удерживай ее более и поезжайте в Киев, где ты увидишь своего милого Мишеля. Я же сказал тебе все, что хотел сказать.

– Благодарю, папа. Я жажду его увидать, а вместе боюсь предстоящей мне борьбы с Надей. Это будет тем более тяжело, что он не любит меня, я это знаю.

Мила вздохнула и судорожно сжала руки.

– У Нади без того будет много забот и потому не хватит ни времени, ни желания состязаться с тобой, – насмешливо заметил Красинский. – Дела Замятиных очень плохи, разорение их неизбежно, и… кто знает, переживет ли его старик? А лихой Мишель наделал уже много долгов, которые ты будешь иметь удовольствие платить. Ха, ха, ха! Впрочем, ты можешь позволить себе эту роскошь, – ведь ты богата.

– У Масалитинова долги? Возможно ли? Он – такой аккуратный! – проговорила изумленная Мила.

– Да, конечно, но с моей помощью он стал игроком и притом несчастным. Помнишь ты сестру Демению? Она много принимает у себя и в ее доме тайный игорный притон. Я устроил, чтобы его завлекли туда; а так как мы располагаем множеством действительных средств всякого рода, то графиня сначала заинтересовала Мишеля своей особой, а потом заставила его играть, и тот продулся. Теперь он надеется поправить дела Надиным приданым, а та через несколько недель будет нищей. Свадьба расстроится и тебе останется подобрать отставного жениха со всеми его долгами.

Мила ничего не ответила и глубоко задумалась. Вдруг она выпрямилась и неожиданно спросила:

– Скажи мне, папа, к чему на свете зло, и так ли оно могущественно? Зачем совершают люди преступления, ненавидят и истребляют друг друга? Мне хотелось бы разъяснить себе этот непонятный вопрос.

Красинский лукаво ухмыльнулся.

– Зло, дитя мое, неизбежная вещь в нашем мире, который населен людьми, обуреваемыми всякими страстями и встречающими ежеминутно преграду своим вожделениям; а так как человек жаждет исполнения своих желаний, то и стремится уничтожать стоящие на его пути препоны. Отсюда и вытекают те его поступки, которые ты называешь «преступлениями», а в сущности, это – практическое осуществление во всей полноте воли человека, чтобы заставить судьбу исполнить испытываемое им желание. Таков изначальный закон: сила одолевает слабость, а потому и идет вечная борьба двух лагерей: слабого, или так называемого «добродетельного», с сильным, именуемым его противниками «злым» и «преступным». В каждом живом существе насаждены желания, только жажда удовлетворения их постоянно подавляется в душе праведного, то есть слабейшего, понятием «греха». Между тем одному грех как будто дозволен, а другому нет; а это потому, что, если природа и творит всех равными, то условия жизни создают между ними весьма большое различие. Поэтому возникает неизбежная борьба, а так как «слабому» она воспрещена, то он обыкновенно и погибает, побежденный «сильным», который уже ни перед чем не останавливается и не разбирает препятствий по пути к достижению своей цели. Он смело, не моргнув глазом, совершает такие деяния, которые слабый, напуганный «грехом», прозвал «преступлениями». Бессильный своей «добродетелью», тот глупо гибнет, и некому помочь ему, потому что в сильном, который один мог бы еще пособить, он усматривает «преступника», «искусителя», а не то «дьявола». Он ищет света и бежит от мрака, а ведь свет-то далек от него, и только неимоверным трудом удастся ему, может быть, слиться с ним силой своих излучений, иначе говоря молитвой. Сильный же, наоборот, любит мрак, и отлично ориентируется в окружающей его тьме, которая пособляет ему и служит вместе с тем убежищем. В планетной иерархии земля наша занимает очень скромное место, и это ее несовершенство отражается на ее обитателях, которые с начала мира пожирают друг друга. Таково уж неизбежное следствие этого убожества: для существования надо питать пылающий в нас жаркий огонь желаний. Заурядный человек жаждет всего, что доставляет ему благосостояние и щекочет его инстинкты; он ревниво стережет то, что дает ему наслаждение, и ненавидит каждого, в ком подозревает соперника, помеху в достижении желанной цели; а над всеми другими стремлениями преобладает одно: устранить того со своего пути, т. е. уничтожить. Он не потерпит существования другого, который мог бы лишить его уже предвкушаемого наслаждения. Зависть и ревность гложут всякую тварь на Земле, и такая обоюдная жадность замечается даже во всех трех царствах. Желание заместить собой другого является основанием, двигателем к восхождению в невидимое, потому что это стремление обостряет все мозговые функции. Чувства эти считаются низменными; но зато – это черви, подтачивающие стены, за которыми скрываются тайны великой лаборатории абсолютного знания. Слова «раздавит друг друга» кажутся жестокими и недостойными; а между тем такое явление ежедневно почти, хотя и без нашего ведома, повторяется каждым из нас. Не давит разве наша нога тысячи невинных насекомых, занятых своей мирной работой? А ведь мы остаемся совершенно равнодушными перед этими гекатомбами…

– Да, папа, но ведь это низшие животные; людей же, равных нам, если их любишь, нельзя так спокойно уничтожать, – возразила Мила.

– Если их «любишь»? Гм! Чаще всего, я полагаю, дума ют главным образом о своем собственном спасении. Это не значит, впрочем, чтобы я отрицал силу любви; я и сам испытал тиранию этого странного чувства, но мне кажется, что оно только следствие излучения некоего смолистого вещества, которое так сказать слепляет не только одного человека с другим, но даже и с вещами; привязываются же, например, к старой мебели, или изношенному и скверному платью, пропитавшимися мало-помалу нашими выделениями, т. е. тем клейким веществом, которое мы обрываем, разлучаясь с вещью, а потому мы избегаем этого неприятного ощущения. Все это, дочь моя, глубоко интересные предметы и в другой раз мы подробнее поговорим о любви и о зле так как мы их понимаем.

– Не правда ли, это несчастие, когда близкие люди смотрят на вещи с совершенно противоположных точек зрения. Мнения, высказанные Мишелем, совершенно не сходятся с твоими. Как согласить это? – заметила Мила, а потом, после минутного колебания, прибавила: – Между тобой и мамой также было разногласие и даже теперь вас разделяет как будто пропасть.

Выражение злобной горечи на минуту исказило лицо Красинского.

– Ты права: мы с ней принадлежим к двум враждебным лагерям; но, во всяком случае, мы снисходительнее к адептам Неба, чем они к нам. В неистощимом «милосердии» своем они принципиально преследуют нас, воюют с нами своим символом или ладаном, и когда даже мы им ничего не делаем, они рады уничтожить нас. Но, если мы желаем наслаждаться и удовлетворять свои страсти, то это – совершенно законное чувство; право каждого – завоевывать желаемое. Кому до этого какое дело? А ведь между нами есть удивительные ученые, и мы трудимся над открытиями в неведомом плане также, как и гималайские эгоисты. Если они располагают огнем, так и мы тоже; и нам повинуется молния, хотя не отрицаю, что они сильнее нас. Но они – эгоисты, а свое знание, свою чудодейственную науку скрывают в пещерах, или недоступных дворцах, и делятся ими только со своими адептами; тогда как мы выносим на рынок свое приобретенное знание и отдаем его в общее пользование. Однако прощай, дорогая. Мы не скоро увидимся, но я буду следить за тобой, будь покойна. Может быть, и увидимся тайно, а когда встретимся в свете, я буду под другим именем. Ты же иди навстречу своему счастью.

– Я буду счастлива, если Мишель полюбит меня, но не могу представить себе, как уступить его Надя? Она страстно его любит, а ты говоришь, что она станет совсем бедной. Что же будет с ней? Она так привыкла к роскоши.

Красинский загадочно улыбнулся.

– Вижу, что тебя трогает ее судьба. По правде говоря, это слабость, которой тебе не должно поддаваться; но все равно, я скажу, что, по-моему, ожидает ее в будущем. Я думаю, что она не устоит в непосильной борьбе и сделается жертвой сатаны; а самое пикантное в этой истории то, что ее погубит, вероятно, именно ее добродетель. Надя любит своих, и ей будет тяжело видеть их страдания; во всяком случае, бедность, голод, и унижения – опасные советники. Прибавь к этому еще безмолвие Неба, которое любит подвергать своих приверженцев тяжким испытаниям, пока совсем не раздавит их, а это является могущественным содействием аду. В общем, получается такая злая ирония: любовь и преданность, то есть основы добра, губят душу человека. Такова будет, по-моему, и судьба Нади. Она не способна на мученичество, а только мученики, которые безропотно переносят все несчастия и пытки, могут пролезть в ту узкую щель, что зовется вратами небесными. А двери ада широко открыты, и царь его награждает своих подданных всеми земными благами, не требуя взамен ничего, кроме разрыва с Небом и его служителями, отриц…