Текст книги "Дочь колдуна"

Он беспрепятственно проник в старый замок, все закоулки которого прекрасно знал, проскользнул в комнату Бельского и тихонько приподнял портьеру. Инстинкт привел его прямо к цели. Но вдруг злой дух с хриплым криком отшатнулся, увидав, что не в состоянии подойти к постели, которую окутывала дымка голубоватого света, а над головой трупа парил в воздухе лучезарный крест.

– Проклятие! Игра моя здесь проиграна! – прошептал темный дух, дрожа от бешенства и исчезая через окно.

Но там он столкнулся с таким же черным и плотным, как сам, существом, а два зеленых, фосфоресцировавших, словно у дикого зверя, глаза вперили в него взгляд, дышавший ненавистью и лютой злобой.

– Опоздал, предатель! Не получить тебе этого тела, которое ты собрался похитить у меня, как задумал отнять и многое другое. На этот раз ты сам в дураках! Ха, ха, ха!

Злорадный смех прозвенел в ушах Красинского, но он в свою очередь так же враждебно и насмешливо сказал:

– Я нахожу, Баалберит, что рассудок твой помутился от пребывания в теле благочестивого графа Бельского. Какие же мы были бы демоны, если бы нашими поступками руководили великодушие и человеколюбие, а серд ца наши не горели завистью, насилием и братоубийственной враждой? Мы оказываем друг другу услуги потому только, что это нам выгодно; отсюда ясно, что чем больше будет наших среди живущих, тем мы будем сильнее. Я ведь имел уже тело, так почему же мне было не помочь тебе завладеть телом Бельского? Но раз только тело это может пригодиться мне самому, то, конечно, я не стеснюсь изгнать тебя из него. Никто не мешает тебе проделать то же самое, а с твоим знанием и при помощи братства ты можешь сыскать новую квартиру. Мне же необходимо как можно скорее устроиться; я не могу выносить полную опасностей, жалкую жизнь вампира. Пока до свиданья. Мне пора домой: я чувствую, что слабею. – И с головокружительной быстротой темный силуэт его исчез в пространстве.

Баалберит стоял неподвижно, с бешенством и отчаянием озираясь вокруг. Все это принадлежало ему: и древний, великолепный замок, и молодое, полное жизни тело, и обаятельная женщина, от которой предатель Красинский удалил его, воспользовавшись его временной слабостью и спутав его с ларвой. Кроме того, в этом, захваченном чужом теле, с которым еще не успел освоиться, он потерял большую часть своих оккультных сил; ясновидение и знание притупились, а у него не было времени, чтобы сделаться полным хозяином нового организма и пользоваться всеми прежними способностями… А в сущности, как мало содержательна была эта мрачная и посвященная злу жизнь, с ее постоянной погоней за преступлениями, ради поддержания материальной силы в астральном теле. Кровь, вечно – кровь для того, чтобы влачить ужасную жизнь вампира. Невыразимая горечь охватила Баалберита; впервые за много-много лет в этой потускневшей и загрязненной душе шевельнулось сожаление о далеком прошлом, когда он был ребенком и его благочестивая мать молилась вместе с ним, а он был так спокоен и счастлив… Это был тот момент, когда несокрушимое наследие Отца Небесного, божественная искра заявляла свое присутствие и подсказывала ему, что преступление не дает мира и счастья…

Темный дух отвернулся и как бы растаял в беловатом тумане зари. Тяжело и медленно поднялся он наверх, как вдруг его подхватила холодная волна и повлекла к видневшемуся вдали лесу. Он был теперь не один: другие, черные и отвратительные, подобно ему, тени спешили, гонимые тем же током к невидимой еще цели, которая, однако, вскоре обозначилась.

Это был бледный и расстроенный юноша, с безумным взором и дрожавшими губами. Стоял он, прислонясь к дереву и платье его было расстегнуто; от холодного пота волосы прилипли ко лбу, а в сжатой руке блестел револьвер. Его вплотную окутывало темное облако и вот к этой-то ауре, где уже кишели черные отвратительные существа, направился Баалберит с его спутниками. У прозрачных, волновавшихся теней с искаженными лицами одни лишь глаза казались живыми и с алчной жестокостью пристально смотрели на несчастного, еще боровшегося против ужаса самоистребления. Зеленые, синие, красные искры роем витали вокруг его головы, а гадкие твари липли к нему, мучили его, подталкивали и внушали положить конец жизни, ничего будто бы не обещавшей впереди и не имевшей более цены…

Увидав властного демона, мятежная масса подонков невидимого мира раздалась, давая ему дорогу. В эту минуту несчастный поднял оружие; но, прежде чем он у спел спустить курок, подле него блеснул широкий луч золотистого света, который окутал его голову и отодвинул дьявольскую свору.

Баалберит знал, что это значило: кто-нибудь, любивший этого человека, горячо молился за него. Теперь слышался вдали церковный колокол, призывавший людей на молитву. Гармоничный, могучий звон привел в движение атмосферные волны и из пространства посыпались серебристые искры.

Этот блестящий дождь пал и на несчастного, отгоняя от него и обращая в бегство окружавшие до того времени зловредные существа. И вдруг в нем произошла необыкновенная перемена. Он стал прислушиваться к дрожавшим в воздухе звукам, которые как будто и его призывали к стопам милосердного Отца вселенной; к горлу его подступали слезы, пистолет вывалился из рук и, упав на колени, он прошептал:

– Помилуй мя, Господи!

Словно сметенные бурным ветром, духи тьмы рассеялись, шипя от бешенства, как змеи. Добыча, уже бывшая почти в их руках, ускользнула, и они направились в другое место, за иными жертвами, новыми убийствами или самоубийствами, чтобы насытиться жизненным флюидом, кровью и разлагавшимися телами, словом, тем, что и составляет пищу этих мерзких тварей…

VI

На утро следующего дня замок Бельского пришел в волнение. Удивляясь, что барин долго не звонит, камердинер вошел в комнату и увидел графа лежавшим замертво и даже похолодевшим. Он поднял на ноги весь дом, приказал разбудить графиню, которая, между прочим, легла только на заре, и послал верхового за доктором. Когда через несколько часов прибыл врач, то мог только засвидетельствовать, что граф, как и мать его, умер от разрыва сердца. Смертельно бледная графиня распорядилась послать за католическим духовенством и заперлась у себя, Надя была окончательно подавлена всем тем, что видела, слышала ранее и читала впоследствии о невидимой для слепых глаз большинства, но тем не менее объемлющей мир области сатанизма, которая зачастую губит человека, если тот не огражден молитвой и покровительством высших существ, называемых нами святыми.

В тот же день за вечерним чаем пришло в Горки известие о внезапной смерти Бельского, и Мила помертвела. Она сразу поняла, что попытка отца овладеть телом графа не удалась; какая-то неизвестная причина разбила план страшного чародея, потому что и Бельский умер.

– Что с тобой, Мила? Ведь смерть графа не может так расстроить тебя, – захлопотала госпожа Морель, поспешно доставая из ридикюля успокоительные капли, которые всегда имела при себе. – Ты стала ужасно нервной, бедное дитя мое, с того именно злополучного вечера, когда тебя испугал тот сумасшедший, похожий на Бельского.

Мила ничего не ответила; у нее выступил холодный пот, руки дрожали, и зубы стучали, а в голове зародилась страшная, мучительная мысль, причинявшая ей почти физическую боль.

Машинально выпила она капли и, стараясь побороть волнение, ответила, что весь день чувствовала себя слабой и нервной, но что сейчас ляжет и все пройдет. Она простилась с Екатериной Александровной, но не легла, а пошла к своему ребенку и села у его колыбели, отпустив няню ужинать. Мальчуган не спал; он только что скушал кашку и молоко, а теперь играл множеством шерстяных и резиновых игрушек, набросанных на голубом атласном одеяльце.

Володя Масалитинов был исключительной красоты, совмещая правильные черты и греческий тип Михаила Дмитриевича с золотистыми густыми локонами матери, обрамлявшими крошечное личико алебастровой белизны; только губы были кроваво красные. Ему было в то время месяцев семь, но вырос он не по летам. Чудные глазки, большие, зеленоватые, с фосфорическим в темноте блеском, как у кошки, имели страшное выражение. Это не были глаза ребенка его возраста, а взрослого, хитрого и лукавого человека. Несмотря на эти странности, ребенок был восхитительный, особенно в ту минуту, когда он приподнялся в колыбельке и, в своей батистовой рубашечке с широким кружевным воротником, улыбавшимся личиком и пухленькими протянутыми ручонками, походил на херувима. Мила не была бы матерью, если бы в эту минуту не забыла все странности, приводившие ее иногда в ужас. Она со страстной нежностью прижала к себе ребенка и целовала. У нее явилось горячее желание защитить это маленькое создание, охранить от козней злодейского существа, которого она называла «отцом», если тот попытается овладеть ребенком, чтобы обеспечить себе жизнь в богатстве и наслаждении; а инстинкт подсказывал ей близость и неизбежность опасности.

Скоро вернулась няня – сильная, молодая, двадцатипятилетняя женщина, – и они вместе стали играть с ребенком, пока тот не заснул.

Мила выходила из комнаты, когда вошла г-жа Морель с только что полученной телеграммой от Масалитинова, извещавшего о своем приезде через день с ночным поездом. Известие это в прежнее время доставило бы ей величайшую радость, теперь же причинило настоящее горе. Муж и ребенок, – самые близкие жертвы, так сказать, приговорены были, может быть, к смерти страшным вампиром.

– Милая тетя, у меня большая просьба к тебе, – сказала Мила, схватив руку г-жи Морель. – Меня мучает предчувствие, что Володе грозит опасность, но я устала, а няня спит обыкновенно как чурбан, и невозможно разбудить ее; так побудь, пожалуйста, эту ночь с ребенком.

– Конечно, если это может успокоить тебя, дитя мое. Я хорошо уснула после обеда, теперь не хочу спать и проведу здесь ночь. Схожу только за работой и книгой.

– Возьми, тетя, Евангелие.

– О! Я начинаю думать, что ты делаешься ханжой, Мила! – и она улыбнулась. – Охотно исполнила бы твое желание, но у меня нет Евангелия.

– Я нашла Евангелие в прежней комнате адмирала. Пойдем, я дам тебе, – ответила Мила, таща ее за собой.

Оставшись затем одна, Мила взяла с туалета портрет матери, долго смотрела на него и вдруг прижала его к губам.

– Мама, мама! Защити меня! – шептала она, рыдая. – Я ведь не виновата, что мой отец колдун и сама я такая странная. Помоги мне, я очень несчастна! Мишель боится меня и ребенка; я знаю, он едет сюда неохотно, а может быть, предчувствует опасность в этих проклятых Горках. Я уеду отсюда и продам имение, приносящее несчастье!

Долго плакала она и потом уснула от утомления с портретом матери на груди. Вскоре около спавшей появилось легкое туманное облако, быстро принявшее женский облик. Это была прозрачная тень молодой, дивно прекрасной женщины, и золотистые волосы, как сиянием, окружали ее голову. Полным любви и грусти взором смотрела она на спавшую; затем видение склонилось над ней, окутало ее серебристой дымкой, а потом побледнело и растаяло в воздухе.

Г-жа Морель устроилась около колыбели ребенка, который спал спокойно, как и няня, по обыкновению полуодетая, на случай если ребенок проснется. Екатерина Александровна занялась вязаньем, а потом стала перелистывать Евангелие; это было прекрасное издание в красном кожаном переплете и с большим крестом на крышке. Но вот пробила полночь, и ее стала одолевать упорная сонливость. Тщетно боролась она с этим неожиданным стремлением ко сну; члены ее отяжелели, руки опустились на колени, а усилие держать глаза открытыми причиняло почти физическую боль. Почти инстинктивно она схватила Евангелие и положила его на одеяло. Вдруг ей показалось, что у колыбели встала мужская фигура. Человек этот затем отступил, и она узнала смотревшего на нее лучистым взглядом графа Фаркача, который в то же время удивительно походил на ее прежнего жениха, Красинского. Г-жа Морель не могла шевельнуться и, как зачарованная, смотрела на неожиданного посетителя. Вдруг тот отвратительно осклабился, обнажив белые, острые зубы, отвернулся и направился, казалось, к постели няни; но в эту минуту Екатерина Александровна уже лишилась сознания.

Привело ее в чувство ощущение холодной воды и острый запах английской соли; она вздрогнула всем телом от ужаса, какого никогда еще не испытывала, выпрямилась и растерянно огляделась кругом. Посреди комнаты стояла смертельно бледная Мила с плакавшим ребенком на руках, а около няниной постели хлопотали горничная и старая экономка, обе расстроенные.

– Что случилось? – спросила г-жа Морель.

Мила собралась было отвечать, но дрожавшие губы не повиновались; она указала рукою на постель, где за несколько часов перед тем молодая, свежая и сильная женщина лежала теперь белая, как мел, и слабо стонала; в ней не осталось словно ни одной капли крови. Екатерина Александровна вспомнила, что видела, как Фаркач направлялся к постели няни, и волосы на голове ее зашевелились.

– Боже мой, она умрет до прихода доктора! – с тоской вскричала горничная.

– Ей надо не доктора, а священника. Разве не видите, ее укусил упырь, – и ключница указала рукой небольшую ранку на шее. – По счастью, отец Тимон здесь на ферме причащает пастуха Якова, и я послала за ним.

И старуха начала громко читать отходную молитву. Вскоре пришел священник, а г-жа Морель вышла шатаясь из комнаты с Милой и ребенком; у того сделались конвульсии и он бился на руках матери. Когда с помощь ю второй горничной мальчика успокоили и уложили в колыбель, перенесенную в комнату матери, Екатерина Александровна рассказала Миле странное, бывшее ей видение.

– Если бы я не видела Фаркача своими глазами, то не поверила бы. Но где может скрываться это чудовище? Недаром зовут его колдуном; в нем действительно было что-то демоническое.

Мила молчала, слишком хорошо понимая происшедшее, и в голове ее кружился целый ураган беспорядочных мыслей. Не возражая, выпила она успокоительные капли, данные г-жой Морель, а потом предложила той отдохнуть после страшных событий, которые и ее расстроили так, что она настоятельно нуждалась в покое. Отдав еще несколько распоряжений относительно умершей няни, тело которой должны были вынести, Мила ушла в свой будуар и заперлась.

Свернувшись на диванчике, Мила старалась успокоиться и понемногу у нее в голове ясно определилась мысль, где найти средство защитить себя от ужасного существа, угрожавшего жизни ее, ребенка и обожаемого мужа.

Да, не только необходимо защитить всех, но еще важнее уничтожить опасного вампира. Мила не была уже невеждой, со времени встречи с отцом, который посвятил ее во многие тайны и достаточно научил латинскому языку, чтобы читать магические книги; а Мила, будучи способной и настойчивой, с жаром училась и успехами своими поразила Красинского. С захватывающим интересом читала она в подземной библиотеке о сомнамбулизме, магии и вампиризме, не подозревая даже, что когда-нибудь знания эти послужат ей орудием защиты. По мере того, как мысли ее сосредоточивались на этом предмете, решение ее все крепло. Она просмотрит специальную книгу о вампиризме и в ней найдет все нужное; надо только ее немедленно найти, а она помнит, в каком шкафу эта книга. Мила знала секрет входа в галерею, проходившую под озером; Красинский открыл ей эту тайну перед отъездом в Горки, и она решила не откладывая идти в подземную библиотеку.

Она вернулась в спальню, вымыла лицо одной эссенцией, потом выпила оставленные отцом на случай слабости капли и, закутавшись в черный плащ с капюшоном, решительно направилась в комнату, откуда был вход в подземелье. Легко и быстро прошла Мила длинную галерею и скоро достигла подземного помещения Красинского. Все было пусто и безмолвно; между тем кое-где горели лампы, а это указывало, что кому-то нужен свет. Проходя небольшим боковым коридором, она вдруг услышала гнусавый голос, читавший заклинания. На минуту она остановилась в испуге, а потом осторожно пошла вперед и очутилась у затянутой кожаной завесой двери, из-за которой слышался голос. Мила тихонько приподняла край завесы и заглянула внутрь; в ту же минуту ей пахнул в лицо порыв едкого и тошнотворного воздуха. Она вздрогнула. В глубине круглой залы она увидела статую Люцифера, а перед ней на корточках двух карликов: один производил окуривания, а другой читал формулы. Посредине, в открытом гробе лежало под простыней тело отца и лицо его с широко открытыми глазами имело странное, ошеломляющее выражение, а губы казались покрытыми запекшейся, но красной кровью.

«А, так адское отродье находится здесь!» – подумала Мила, в ужасе отступая.

Торопливо побежала она в хорошо знакомую ей рабочую комнату, где в шкафу, за черной завесой, находилось сочинение, которое она однажды держала в руках. Ей не пришлось долго искать. На последней полке лежала огромная книга в черном кожаном переплете; на крышке была вытеснена красная летучая мышь, с человеческим лицом и распущенными крыльями, вцепившаяся в тело нагой женщины с безжизненно опущенной головой. Мила спрятала книгу под плащ и уже медленнее, вследствие тяжелой ноши, пошла обратно.

В будуаре, несмотря на усталость, она немедленно начала читать книгу, которая была очень древней, и скоро совершенно увлекла ее. Перед Милой развернулась поразительная картина, и ее бросило в пот от ужаса при мысли о страшной тайне, которую невидимый мир скрывает от простых смертных. Теперь только она поняла вполне, до какой степени невежественный относительно оккультных законов человек бывает беззащитен и находится во власти окружающих его злых сил. Страшная книга указывала средства для поддержания темного существования трупа, связанного с его преступной душой, способ обессиливать влияние флюида разложения и устранять грозящие вампиру опасности; наконец, говорилось и о средствах, как уничтожить вампира, а самым верным указывалось – введение в место солнечного сплетения трупа магического кинжала, а за неимением такового – какого-либо оружия, но служившего уже при ночном убийстве.

Окончив чтение, Мила откинулась в кресле и задумалась. Многие из описанных явлений она испытала на себе: ее ночные путешествия, жажда крови, многочисленные случаи смерти вокруг нее… Голова ее кружилась и она вздрагивала от отвращения. Вдруг она выпрямилась и лицо ее вспыхнуло. Ей пришла мысль, что если она уничтожит вампира, то, может быть, оборвет и нить, связывавшую ее с ним, так как он ведь ее отец… Тогда она была бы свободна, могла бы жить спокойно и вести нормальную жизнь; а спасена была бы не одна она, но также и ребенок, прелестное маленькое создание, пугавшее Мишеля, а нередко и ее, с его кошачьими, зелеными, светившимися глазами.

– Разве я сама не вампирическое тоже существо, которое стремится перестать быть им? Небо избрало меня, очевидно, для того, чтобы освободить землю от этого изверга, и я сделаю это до приезда Мишеля. О! Если бы он хоть на один день запоздал. Здесь его жизнь ежедневно будет в опасности; тут стережет вампир, которому нужно не только свежей крови, а нового тела, чтобы вновь безнаказанно продолжать свое преступное существование и усеивать свой путь новыми жертвами… Да, я так сделаю, – шептала она.

С каждой минутой решение ее крепло, и она обдумывала подробности, но вдруг вздрогнула при мысли, где найти оружие, нужное для приведения своего плана в исполнение? Она знала, что у Красинского было в изобилии магическое оружие, но книга поучает, что нужно оружие белой магии, а такового она не найдет, конечно, у черного мага. Вдруг вспомнилось ей, что в одной из ночных бесед, отец рассказывал ей, как он нашел в подземельях замка Бельского пропавшую прабабку Адама, убитую вместе с ее любовником-монахом, и показывал даже кинжал с богатой резной рукояткой, украшенной драгоценными камнями, который он сам вынул из смертельной раны ксендза.

Жестокая и довольная улыбка скользнула по губам Милы: она употребит именно этот кинжал; показывая ей эту ужасную редкость, Красинский не предвидел, конечно, что она послужит к уничтожению его самого. Как только правосудие будет совершено, а дом избавлен от смертельной опасности, она покинет Горки и продаст это злополучное место.

Уже светало, когда Мила закрыла наконец книгу, легла и уснула; от утомления голова ее кружилась. Проснувшись поздно, она была еще очень слаба и с грустью подумала, что не в силах была бы тотчас привести в исполнение свой замысел. Для благополучного окончания такого рискованного дела ей необходимы все физические и духовные силы; кроме того, весь день был занят неизбежными формальностями по случаю няниной смерти, одно воспоминание о которой приводило в трепет.

Было часов десять вечера, когда Масалитинов прибыл на станцию, где его ожидал экипаж для доставления в Горки. Чтобы не волновать мужа сразу неприятным известием, Мила запретила говорить ему о смерти няни; но тот ничего не спросил у слуги и молча сел в высланную ему по случаю дождя карету. Он был печален и в нерв ном состоянии; в течение двух недель его мучила непонятная тоска, по ночам у него были кошмары, а необходимость увидать Милу тоже угнетала его. Вдруг почему-то у него воскресло воспоминание о разговоре Милы с Фаркачем, когда она называла того отцом, о чем он раньше со всем забыл. Тут он наталкивался на новую загадку, на новую тайну, такую же непонятную, как и все касавшееся Милы. Чувство похожее на ненависть поднималось в его сердце против женщины, разлучившей с Надей, овладевшей им при столь же трагических, как и непонятных обстоятельствах, а кроме того, внушавшей ему страх и отвращение. Более чем когда-либо, сердце его наполнял образ чистого и прелестного создания, бывшего его невестой; а что и она тоже не совсем забыла его, он прочел в ясных глазах графини во время разговора с ней на бале у Фаркача. Надя потеряна для него, но он мог, по крайней мере, вернуть свою свободу, и в нем быстро созревало решение развестись с Милой во что бы то ни стало. Все эти мысли так поглотили его, что он не обращал внимания на грозу и проливной дождь, хлеставший в окна кареты.

В конюшнях Горок были великолепные запряжки, и пара молодых лошадей резво неслась, несмотря на разбитую дорогу; а кучер был надежный и на него можно было положиться. Они въехали в чащу густого леса, и в тени вековых деревьев стало совершенно темно. Кучер сдержал немного лошадей, как вдруг те бросились в сторону, заржали и стали на дыбы.

Внезапно выведенный из задумчивости Масалитинов выпрямился и, опустив стекло, хотел спросить, что случилось, как вдруг при красноватом свете каретного фонаря увидел высокую черную фигуру человека, который вынырнул точно из бывшего у дороги оврага и, вероятно, прятался за деревом.

– Дайте мне, пожалуйста, местечко в вашем экипаже; гроза застигла меня в лесу, – прокричал в эту минуту знакомый, но заглушенный страшной бурей голос.

И незнакомец очутился около кареты.

– А! Это вы, Михаил Дмитриевич? Я граф Фаркач.

При этом имени Масалитинову стало неприятно; ему очень хотелось спросить, по какому случаю очутился он в такую непогоду один в лесу; но какая бы ни была причина, она не давала ему права сказать: «Убирайтесь, я не желаю принимать вас в свой экипаж; вы мне неприятны, и я считаю вас колдуном». Из простой вежливости следовало согласиться, и граф был уверен, очевидно, в согласии его, потому что, не ожидая даже ответа, отворил дверцу кареты и легко вскочил в экипаж.

Все время кучер с величайшим трудом сдерживал лошадей, которые бросались и становились на дыбы; но как только захлопнулась дверца, лошади бешено помчались, так что кучер и лакей думали, что они закусили удила. Масалитинова тревожила такая быстрая езда, но он вполне доверял кучеру. Он повернулся к графу, намереваясь выразить удивление по поводу его настоящего положения, но слова застыли в горле, и его ошеломил ужас. Вокруг готовы Фаркача мерцал широкий зеленоватый свет, который озарял бледное лицо, искаженное усмешкой и скалившее зубы. Бледными, словно восковыми руками, Фаркач делал над ним пассы, а он чувствовал такую тяжесть, точно его придавила скала, и ледяной холод сковывал его тело. Потом острая боль защемила сердце, дыхание захватило, и он лишился чувств.

Бешено мчавшиеся лошади вынесли наконец карету из леса, и кучер увидел в темноте неясные силуэты двух скакавших им навстречу всадников. В эту минуту одна из лошадей бросилась в сторону, споткнулась и свалилась в овраг, а другая тоже упала, и только стоявшее у дороги дерево помешало экипажу свалиться в овраг; кучер же и лакей были отброшены силой толчка на несколько шагов.

Всадники поспели к месту катастрофы и быстро соскочили на землю; то были Ведринский и адмирал. Первый бросился к карете, а Иван Андреевич старался поднять кричавшего и стонавшего кучера. Но едва Георгий Львович отворил дверцу, как отскочил: из кареты вырвалась черная студенистая масса, задела его, и, обдав ужасным, удушливым трупным запахом, исчезла в темноте. Ведринский осветил электрическим фонарем внутренность кареты и увидел, что Масалитинов замертво лежал на подушках. В эту минуту подошел адмирал.

– Кучер серьезно ранен, – сказал он, помогая вытащить Масалитинова из экипажа.

Иван Андреевич вынул из кармана флакон и кусок полотна, которым отер лицо и руки Михаила Дмитриевича, а потом дал понюхать из флакона, положил на его грудь крест и произнес несколько формул.

В это время Ведринский помогал уцелевшему лакею поднять лошадь и обрезать постромки, удерживавшие ту лошадь, которая упала в овраг и, по-видимому, сдохла.

– Сам черт забрался в карету и гнал несчастных коней. Никогда ничего подобного не случалось со мной, – говорил лакей, крестясь, а он был сильный и бесстрашный молодец, служивший в солдатах и в одиночку ходивший на медведя.

Глухой возглас Масалитинова, открывшего глаза, заставил Жоржа подойти к нему. Бледный и шатаясь, молодой офицер поднялся.

– Фаркач был в моей карете и хотел убить меня, задушить… не знаю что. Чудовище это было страшно, словно настоящий черт, – проговорил он, отирая струившийся по лицу пот. – Жорж, Иван Андреевич, сам Бог послал вас, – прибавил он. – Только я лучше пойду пешком, а не сяду в этот ужасный экипаж.

В нескольких словах ему объяснили положение. Одна из лошадей убилась, а у кучера была сломана нога; кроме того, они уклонились от пути на Горки там, где дороги расходились, и теперь стояли на пути к замку Бельского, чего кучер за темнотой и волнением не заметил.

Буря и дождь прошли. Решили оставить раненого и экипаж под присмотром лакея, пока не пришлют им помощь из соседней деревни. Масалитинова легко было уговорить следовать за друзьями в замок, а Жорж уступил ему своего коня, взяв себе каретную лошадь, и все тронулись в путь. Дорогой адмирал сообщил Масалитинову о смерти Бельского, и того восхитила мысль увидать Надю снова свободной.

В самый день смерти лже-графа Адама оба библиотекаря объявили свою работу оконченной и просили позволения уехать, что им и было разрешено. В тревоге по случаю смерти хозяина, никто не обратил внимания на отъезд скромных тружеников, а когда через день депеша известила графиню о приезде крестного отца с другом, новость эта также не возбудила ничьего подозрения. Утром, в день приезда Масалитинова, совершилось погребение графа на соседнем кладбище. Грустная и утомленная вернулась молодая вдова в замок, а вечером ее сильно взволновало сообщение адмирала о том, что Манарма предупреждает его о смертельной опасности, грозившей Масалитинову, и приказывает тотчас отправиться ему на помощь.

В большой тревоге ожидала Надя возвращение адмирала и Ведринского, которые к ее удивлению привезли с собой Михаила Дмитриевича. Увидав бывшего жениха таким расстроенным, она почувствовала сожаление и любезно приняла нежданного гостя. Значит, и он был жертвой адских злодеяний.

Надя тотчас заказала сытный ужин, а в ожидании его адмирал удалился в свою комнату, чтобы отправить письмо своему покровителю. Надя с гостем остались вдвоем, потому что и Ведринский ушел к себе. Наступило тяжелое молчание. Масалитинов не сводил глаз с Нади, которая была прелестна в траурном платье. Молчание прервала она:

– Однако надо бы предупредить Людмилу Вячеславовну о происшедшем: она будет беспокоиться, что вас нет, – сказала Надя не совсем решительно.

Михаил Дмитриевич вздрогнул.

– Вы правы, но вернуться сегодня же в Горки я не в состоянии. Я напишу ей несколько слов, если вы будете добры послать кого-нибудь.

– Ну, конечно. Пройдите в мой будуар и пишите, а я сейчас снаряжу посланного.

Масалитинов написал коротенькую записку, сообщив только о случае с экипажем и умолчав о нападении вампира; а когда Надя выходила из комнаты за посланным, он облокотился о стол и серьезно задумался. Буря кипела в его душе. Он чувствовал себя до того несчастным, что ему казалось невозможным продолжать подобную жизнь.

Порыв ненависти поднимался в нем против овладевшей им женщины и ларвического существа, внушавшего ему страх, или даже ужас. Ни одного часа не бывал он уверен, что не сделается жертвою какого-нибудь из тех адских чудовищ, которые окружали словно Милу.

Нет, нет, надо бежать, отделаться от нее, развестись, или как-нибудь положить конец этой разбитой жалкой жизни; долее терпеть он не может. Вздох, тяжелый, как стон, вырвался из его груди.

Незаметно вернувшаяся в комнату Надя с любовью и сожалением наблюдала за ним, а потом подошла и положила руку на его плечо.

– Не отчаивайтесь, Михаил Дмитриевич, имейте веру, молитесь и надейтесь, что Бог спасет вас и, может быть, освободит из адской ловушки, в которую вы попали.

Масалитинов поднялся и, схватив Надины руки, горячо прижал к своим губам.

– Да, Надя, оба мы – жертвы дьявольской плутни, а так как судьба дала мне неожиданное счастье говорить с вами, то позвольте сказать вам все, чтобы хотя отчасти оправдаться в моем ужасном поведении относительно вас. – Он быстро передал все происшедшее и прибавил. – Все связано между собой красной нитью; мы попали в сеть, которая нас душит: и ваше непонятное разоренье, и моя странная страсть к игре, так же странно пропавшая, как и появившаяся, потому что никогда, Надя, я игроком не был. Мила вырвала из моих рук пистолет, и я стал ее женихом, буквально с веревкой на шее. А теперь я дошел до той же точки, – я задыхаюсь в этой адской фантасмагории и мне кажется, что я скверно кончу.

– Надо бороться и с помощью Божьей искать спасения, а не предаваться бесплодному отчаянию, – энергично проговорила Надя.

Масалитинов вздрогнул.

– Для борьбы нужна цель, надежда, которая бы манила и поддерживала. Эта надежда для меня – вы, Надя. Если вы можете простить меня и в глубине вашего сердца сохранилось хоть чуточку привязанности ко мне, если я могу надеяться, что, став свободным, вновь обрету вас, Надя, тогда я буду бороться, я сделаю все на свете, чтобы избавиться от чудовища, полуженщины, полувампира, которая как клещ вцепилась в меня и высасывает жизнь. Если нет, я положу конец ужасному существованию, когда жена и даже ребенок внушают мне непреодолимый ужас, когда я не понимаю ничего происходящего вокруг меня. Кто эти отвратительные существа, появляющиеся из мрака и преследующие меня; кто эта дочь Фаркача, вырвавшаяся из ада на мою погибель? Спаси меня, Надя, спаси от меня самого; не то я сойду с ума, или покончу с собой; легче и приятнее умереть от пистолетной пули, чем от зубов вампира.