Текст книги "Пончики под тополем. фрагменты одного детства"

Новый год – семейный праздник?

Мама не любила этот праздник: его нужно было проводить на Октябрьской улице, за столом со своими родителями. Два дня маминых мучений! И всё ради того, чтобы угодить бабушке, считавшей, что Новый год – семейный праздник, а значит, все должны быть вместе, рядом, обедать, разговаривать, общаться с маленькой Верушей…

В итоге родители приезжали 31 декабря днём с сумками, а 1 января вечером со вздохом облегчения покидали «гостеприимную» Октябрьскую улицу, сбегая к себе на улицу Сайкина, а позже – в Медведково («Отмучились!»).

Меня они с собой не брали. То ли не хотели сами, то ли бабушка не отдавала.

Все сцены прощания с родителями в коридоре завершались одним – маминой спиной. Она всегда уходила от меня. Я гораздо чаще видела её уходящей. До сих пор я её вижу именно такой. Я всегда её провожаю, у неё всегда дела, она никогда не может остаться со мной надолго.

Но Новый год – это подарки. Для маленького ребёнка они важнее мамы. Как бы это признание ни было обидным для мамы, это – правда. Их ждёшь очень-очень, ничто не может омрачить ожидания новогодних сюрпризов. Даже скорый мамин отъезд, о котором ты знаешь заранее.

В нашей семье закупкой подарков – как я позже поняла – занимались дедушка и мама. Соответственно, и самим себе делали подарки тоже они, талантливо разыгрывая по утру сценку: «Ну-ка посмотрим, что принёс Дедушка Мороз нашей мамочке!..» Я не могу вспомнить, что дарил себе дед, а вот один подарок мамы (себе же) запомнила хорошо: модные французские духи «Клима» в небольшом, по сравнению с массивной прямоугольной крышкой, флаконе.

Я ничего не смыслила во французских духах. Синяя коробочка, обитая изнутри атласной тканью янтарного цвета, в которую был «утоплен» флакон, казалась мне привлекательнее самих духов. Точнее – она была для меня уже очень ценным предметом.

Сейчас понимаю, что подобную дорогую покупку даже такая транжирка как моя мама могла приурочить только к какой-то особенной дате. «Под руку попался» Новый год.

И такую неземную радость и удивление изображало мамино лицо в момент открытия коробки с духами, что мне, маленькой, безоговорочно верилось в то, что духи под ёлкой – действительно полная для неё неожиданность!

Странно, но подарки, предназначенные для меня, в памяти не остались. Разве что заводная жёлтая обезьянка: мы с мамой пошли в парк первого января, завели обезьяний механизм, уродливый плюшевый зверь покувыркался немного в снегу и почти тут же сломался. Папа сказал, что механизм заржавел от влаги, но починкой игрушки так никто и не занялся.

Был ещё маленький карманный калькулятор на солнечных батарейках, так необходимый мне в школе: он был совершенно плоским и его спрятали между двух шоколадок, перевязав ленточкой. Я вынула подарок из-под ёлки, и ком встал в горле: «Шоколадки? И всё?!» Мне моментально захотелось расплакаться. Взрослые сказали, что надо развязать ленту, а мне уже хотелось только плакать, и этот долгожданный калькулятор ни малейшей радости не принёс.

Однако, он прослужил мне года три-четыре, что не так уж мало для китайской безделушки.

Я сейчас думаю: ведь это была вещь, необходимая мне в учёбе… Почему её нужно было дарить именно в качестве новогоднего сюрприза? Необходимая ребёнку вещь не должна носить статус подарка, она должна быть просто покупкой. Тем более такая утилитарная, как карманный калькулятор.

Ёлку в нашей семье наряжали исправно до тех пор, пока был жив дедушка.

Ёлка занимала своё законное место в большой проходной комнате даже тогда, когда мне, по возрасту, это уже никак не могло быть интересно, даже тогда, когда родители развелись, и мы перестали исполнять эту «новогоднюю повинность» – сбор всей семьи за праздничным столом.

Я спрашивала деда, зачем он по-прежнему покупает ёлку к празднику, а он отвечал, что бабушка просит… Правда, когда родилась моя старшая дочь, бывавшая на Октябрьской улице очень часто, то дедушкины ёлки получили как бы вторую жизнь.

Сейчас вспоминать мне о них очень и очень грустно: семейный праздник (да, у нас его называли именно семейным!), которого никому на самом деле не хотелось, но который был неизбежен «согласно постановлению» бабушки.

Подавалось к столу всегда одно и то же: жареная курица или индейка в окружении горячего зелёного горошка и длинных ломтиков жареной картошки, которые бабушка гордо именовала «картофель по-французски». Перед обжаркой бабушка раскладывала влажные ломтики картошки между двумя полотенцами – именно на этом этапе «русская» картошка превращалась во «французскую», отдавая лишнюю влагу ткани. В итоге пожаренные ломтики казались сухими и хрустящими.

Салатов бабушка на стол не допускала: она объясняла это своей брезгливостью к различного рода «мешанине». Разрешались только солёные огурцы, порезанные крупными дольками (свежие тогда появлялись в продаже только, кажется, в марте), отдельные веточки зелени, домашняя квашеная капуста.

Открывалась единственная баночка грибов, собранных и засоленных летом специально для этого застолья, финский сервелат, сыр, шпроты. Красную рыбу бабушка не жаловала: её мать Ольга говорила, что красная рыба – для пролетарского стола. Бабушка свято помнила этот наказ собственной матери и всегда просила деда купить белую – хоть сколько-нибудь. Когда осетрина исчезла из продажи, пришлось, конечно, соглашаться на то, что было: лосось, форель и даже горбушу. Небольшие баночки с чёрной и красной икрой присутствовали на столе всегда.

Помню ещё селёдку в продолговатой фарфоровой селёдочнице, порезанную на кусочки, сдобренную подсолнечным маслом, с кружками лука сверху. Я не могла её есть, мешали мелкие косточки, так ощутимые детским нежным нёбом. Я совершенно не понимала, как могут её есть взрослые. Никакой «шубы» селёдке не полагалось: считалось, что тогда это будет та самая «пролетарская» мешанина, недопустимая для цивилизованного бабушкиного стола.

Запомнились ещё пузатые фужеры из цветного стекла – красного, синего, зелёного. Они, как мерцающие огоньки гирлянд на ёлке, добавляли комнате немножко сказки. Взрослые пили всё – водку, вина, шампанское (мама всегда полоскала в своём фужере с шампанским алюминиевую проволочку от пробки, чтобы колючее шампанское превратилось в сладкое белое вино).

Мне полагались «Байкал» и «Тархун».

К чаю подавали торт. Запомнился жёсткий «Ленинградский». Хотя в другие дни «случались» вполне «сдобные» «Российский» и «Бирюсинка». По-настоящему семейным тортом, «нашим», считался «Наполеон» из слоёного теста.

С тортами под Новый год ситуация в «Кулинариях» была, видимо, напряжённая: их моментально расхватывали. Срок хранения их тогда был не более трёх суток, а не пять, как сейчас.

Никогда не покупался торт «Полёт» и «Паутинка», даже не знаю, за какие такие их провинности. Вероятно, наша бабушка не жаловала союз безе, орехов и сливочного крема.

«Прага» считалась у нас тортом недетским. К столу его не покупали.

Кто-то из бабушкиных знакомых однажды привёз четверть «Киевского» торта – «Веруше на пробу». Мне сказали, что внутри этого торта – каштаны. Я долго не могла понять, как же их можно есть, эти каштаны, они же несъедобные! Помню, я отказалась попробовать даже чуть-чуть от того большого куска. Бабушка не смогла мне объяснить, что каштаны там – съедобные, а совсем не те, которые растут в парке Советской Армии, недалеко от дома. Знала ли она сама об этом – вопрос. А ведь это был настоящий «Киевский», привезённый кем-то из настоящего Киева…

Больше никогда мне не предоставлялся подобный случай: современные московские «Киевские» выпускают с арахисом или кешью внутри. Однако настоящие жареные каштаны, вне торта, мне потом попробовать удалось: прекрасное лакомство!

Помимо торта подавалось ещё и мороженое: брикет ванильного пломбира, раскладываемый по блюдечкам. Мама мороженое никогда не ела – она худела.

За все годы обязательного празднования Нового года кроме меня, мамы, дедушки, бабушки и меняющихся маминых мужей никогда никто за этот стол не приглашался. Последний раз за этим столом мы сидели втроём на поминках дедушки, пять лет назад – мама, бабушка, я. С тех пор этот большой стол нас вместе больше не видел.

Ёлка всегда была живой и всегда замечательно пахла. Особенно явным этот запах был ранним утром 1 января, когда маленькая квартира ещё не оживала. Бабушка и дедушка единственную ночь в году спали вместе на дедушкином диване в проходной комнате (в той самой, где стояла ёлка и праздничный стол), а свой диван бабушка уступала маме и папе. Я же спала в своей кровати, в нашей с бабушкой общей комнате. Родители, соответственно, были «при мне» до утра!

«Дед Мороз» приходил ночью: покидая поздно вечером стол, я видела под ёлкой совершенно пустой и чистый пол, а утром, когда я тихонько кралась через проходную комнату в туалет, под ёлкой было уже полно свёртков.

В обеих комнатах чуть-чуть брезжил рассвет. Ёлочные украшения мерцали при этом тусклом свете ещё привлекательнее, чем накануне вечером. Они прямо-таки манили! И подарки были уже тут…

Но ожидание праздника всегда приятнее самого праздника…

Через час – полтора мы все садились за утренний чай, подарки распаковывались, потом мама со мной гуляла, а потом, после непродолжительного обеда, уже совершенно не торжественного, родители уезжали к себе, оставляя меня с бабушкой и дедушкой. И вот здесь мамина спина перечёркивала все предыдущие новогодние радости.

Мама всегда была красивой, от неё всегда хорошо пахло, она всегда прекрасно улыбалась и… уходила.

Наша квартирка на Октябрьской улице была очень мала даже для нас троих – бабушки, дедушки и меня. Крохотная кухня, три спальных места в комнатах, одно единственное кресло перед телевизором… Здесь никто нигде не мог побыть один, в тишине и покое. Таким образом, традиционные новогодние застолья были в тягость ещё и потому, что все были вынуждены пребывать друг у друга на виду целые сутки. Рано или поздно это начинает нервировать. А тут ещё и бабушкины наставления, которые отовсюду слышны.

Бедная мама, бедная я!..

Но бабушка не представляла себе Новый год по-другому. Хоть бы раз она сказала маме: «Не приезжай! Ведь тебе хочется справить Новый год со своими подругами, с Павлом. Не приезжай на Октябрьскую. И Верушу забери с собой, если хочешь».

Бабушка ни разу за 15 лет ничего подобного не сказала и, наверное, даже не подумала.

Мой шестнадцатый Новый год я выпросила у мамы и очередного отчима (я тогда жила с мамой на Шипиловской улице): я справляла его с Денисом и Никитой на квартире у Никиты (мы все были одноклассниками). Делалось это в строжайшей от нашей бабушки тайне. Если бы она узнала о подобных вольностях – прокляла бы нас обеих, меня и маму. Мама тоже не поехала в тот год к родителям, сказав, что смертельно устала на работе и остаётся дома в компании дочери.

Впервые за свои 37 лет мама решила оказать сопротивление, правда, прикрывшись враньём.

Кукла Роза

От нашей Октябрьской улицы до центрального «Детского Мира» на Лубянке можно было спокойно дойти за час пешком – через Самотёчную и Трубную площади. А там и до Красной площади рукой было подать. Но я почему-то не помню, чтобы кто-то, хотя бы изредка, совершал со мной подобные прогулки. То ли никому не хотелось, то ли не считали нужным в принципе.

Одно такое путешествие всё же запомнилось: дедушка повёл меня на Лубянскую площадь выбирать куклу. Не ко дню ли моего рождения приурочен был этот поход? Спросить сейчас уже не у кого.

«Детский Мир» тогда ещё был совершенно советским, то есть – дело было примерно в 1980 году – полупустым по сравнению с сегодняшним днём. Игрушки и одежда в умеренных количествах, конечно, присутствовали на витринах, но всё было до боли убогим, однообразным, серо-синим, без фантазии. Другого советским детям не полагалось. Однако, подобное однообразие в данном случае «работало» на душевное спокойствие юных граждан – мы и не знали, что в мире существуют другая детская одежда и другие игрушки. Мы были надёжно защищены от капиталистических соблазнов.

Кукол было много. Все в страшных картонных коробках, похожих на гробики. Фасон платьев, причёски, пластмассовые туфли, «макияж» – всё у всех было почти одинаковое, ни лучше, ни ярче не выберешь. (Наверное, в Художественном Совете фабрики игрушек сидели «мои бабушки», уверенные, что ни одна кукла, вышедшая с конвейера, не должна выделяться из общей массы, все должны быть «наравне» со своими соседками).

Я несколько раз проходила вдоль ряда кукол в коробках (они были спущены со стеллажей прямо на пол, поближе к «юному зрителю»), но не могла остановиться ни на одной кукле. Никто бы не мог: они все были практически одинаковые.

Наконец я взяла ту, у которой было самое длинное, самое розовое платье, отделанное по подолу жёсткими короткими рюшами. Имя «Роза» было написано на коробке.

По-моему, я не куклу выбрала, а это самое платье-мечту на ней: мне очень хотелось иметь такое же. (Через двадцать лет, одеваясь к свадьбе подруги, я выхватила из вороха платьев в сэконд-хэнде около метро «Алексеевской» именно розовое с пышными рюшами, очень длинное… В память о той моей первой кукле? С другой стороны, никогда не знаешь, что у нас творится в подсознании: не отождествляла ли я себя в принципе всю свою жизнь с принцессой в длинном розовом платье?.. А моя Роза казалась мне именно заморской принцессой: ведь обычные гражданки не носят длинных розовых платьев с рюшами).

Дома дедушка ставил ножки Розы на свои ноги (на тапочки) и шёл на меня по комнате. У меня, ребёнка, создавалась полная иллюзия, что Роза шагает самостоятельно. Это было захватывающее зрелище! Особенно, если учесть, что размеры куклы были внушительные (в две трети моего пятилетнего роста), то детские восторг и одновременный ужас от ожившей куклы были безмерны.

Я берегла Розу, сколько могла. Но через пару лет её тёмные каштановые кудри спутались настолько, что их пришлось коротко обстричь. Платье-мечта изрядно обтрепалось и, по-моему, кое-где даже обмаслилось… В конце концов, Роза оказалась голой и была заброшена в тёмное пространство самодельного стенного шкафа в коридоре в Медведково, за глухую занавеску (красную, в мелкий зелёный цветочек). Во время очередного маминого развода и переезда кукла была ею (больше некому!) выброшена.

Разумеется, игрушку в таком плачевном состоянии уже не жаль, но ведь это была моя Роза! Маме надо было сохранить её для меня – первая кукла единственной дочери. Я очень по ней скучаю сейчас, по моей убогой Розе, и по её платью: всё же это была Я, я по СЕБЕ скучаю, я на СЕБЯ посмотреть хочу.

Бусы Светки Филипповой

Эта глава следует за предыдущей, о Розе, не случайно – она тоже о Великой Красоте.

Светка Филиппова была моей одноклассницей в начальной школе. Затем она с родителями уехала в Германию. Где она сейчас – не знаю.

Я справляла на Октябрьской улице мой День рождения, девятый или десятый, уже не помню. Но если покопаться в архиве Гидрометцентра, то дату можно установить очень точно: в тот апрельский день в Москве стояла невыносимая жара и уже вовсю цвела сирень. Я вижу себя в белых гольфах и школьном платье с белым фартучком, перебегающей наискосок совершенно безлюдную и лишённую всякого движения Октябрьскую улицу. Жарко, пыльно и очень солнечно.

Через час ко мне должны прийти мои одноклассницы с подарками…

Не помню сейчас никого из пришедших. Что приносили – тоже не помню, память стёрла. Единственное воспоминание – ужасно блестящие бусы из гранёного стекла (по-моему, его тогда называли чешским ювелирным стеклом), подаренные мне Светкой Филипповой. Светка набрала откуда-то этих волшебных бусин и самостоятельно нанизала их на обычную белую нитку.

Мы с девочками вышли во двор после чаепития, я как-то неудачно повернулась, потянула нитку с бусами, и волшебное стекло моментально рассыпалось по земле. Часть бусин удалось собрать. Но, увы, большая их часть укатилась под строительный вагончик (у нас во дворе долгое время что-то ремонтировали). Оставшиеся бусины были собраны моей бабушкой на новую нитку, но бусин оказалось недостаточно для полноценного ожерелья.

До сих пор – прошло уже тридцать лет – на Октябрьской улице, в прихожей, около зеркала, лежит эта куцая нитка с остатками моих бусин, подаренных Светкой Филипповой. Бусины сверкают по-прежнему.

Бабушка мне их не отдаёт, отмахиваясь каждый раз: «Потом как-нибудь заберёшь!»

Может быть, моя «сорочья страсть» ко всему блестящему – от бабушки?..

Пельменная на Октябрьской улице

Как хочется, чтобы хоть какие-то вещи в городском пространстве, привычные нам с детства, не менялись. Наша старенькая Октябрьская улица в этом смысле молодец – держится, сопротивляется. Спасибо ей за это!

В районе её пересечения с Лазаревским переулком долго-долго существовали под одной крышей «Кулинария» и «Пельменная». В «Кулинарию» я обожала заходить с дедушкой: торты, пирожные, штабеля готовых котлеток на белых эмалированных подносах, рыбное заливное в гофрированных алюминиевых формах – всё привлекало детский глаз, притягивало не столько вкусом, сколько внешним видом.

За соседней дверью была «Пельменная». Просто «Пельменная», без всякого названия. Туда мы заходили с дедушкой один единственный раз, но именно этот раз навсегда влюбил меня во все пельмени и во все «Пельменные». До сих пор я люблю заглянуть в какую-нибудь «Пельменную» в Москве. Вкус этих изделий из мяса и теста во многих местах стал отвратительным, но само слово – «пельменная» – ласкает мой слух и, как по приказу, моментально помещает перед моими глазами всегда одну и ту же картинку из детства.

Морозная зима. Дедушка открывает дверь в «Пельменную». Оттуда – густой влажный пар и запах лаврового листа и чёрного перца. В небольшом помещении шесть или семь столов-стоек. За ними – мужчины, только мужчины. Все в шапках, тёплых тёмных куртках, свитерах, некоторые с бородами (прямо какие-то финские лесорубы!). Перед каждым – общепитовская мелкая тарелка с горкой пельменей и шлепком сметаны. Они стоят и едят, не отвлекаясь от тарелки ни на секунду…

Я – маленькая, я не дотягиваюсь до стола, мне не положена такая тарелка с горячей пельменной горкой, да и публика для ребёнка, как ни крути, не самая подходящая. Я могу только СМОТРЕТЬ во все глаза на этих больших мужчин и вдыхать тёплый пар.

По-моему, дедушка покупал там замороженных пельменей нам домой: я точно помню, как он стоял в очереди к раздаточному окошку, где тётеньки-поварихи в белых колпаках буквально плавали в горячем душном паре, ныряя и выныривая к покупателю. Точнее, тётенек не было видно вообще, только колпаки, красные щёки под ними и алюминиевые шумовки с очень длинными ручками.

Это сказочное действо меня заворожило. Не влюбиться в пельмени и в «Пельменные» после этого было невозможно.

Этой «Пельменной» и «Кулинарии» на Октябрьской улице больше нет. Вместо них – трактир «Марьина роща». О ТОЙ «Пельменной» мне напоминает… чебуречная «Дружба» около метро «Сухаревская»: те же столики-стойки, те же «финские лесорубы», тётеньки в колпаках, горячий ароматный пар… Я захожу сюда несколько раз в год не столько ради чебуреков, сколько ради публики – мне нравится смотреть на посетителей и слушать их разговоры. Вчера, например, вот какой подслушала: «Ты мне, Вань, про какую столовую-то рассказываешь? Про ту, что за Северянинским мостом была, слева? Да? Как же я там здорово отравился в 74-ом году!..»

День Победы у Большого театра

Мне лет восемь. Мама повела меня гулять в центр Москвы. Проходим мимо Большого театра. Площадь вся в сирени, фонтан. Толпа окружила… немолодого танцующего мужчину в гимнастёрке и пилотке защитного цвета. Он кружится и приседает. Рядом с ним – гармонист. Люди хлопают в такт музыке. У многих в руках по несколько тюльпанов и нарциссов…

Что это было? Через сорок лет после окончания войны? Выступление какого-то ансамбля или это действительно был настоящий солдат?.. Мама не знает. Я протискиваюсь ближе к танцующему. Вокруг только пожилые люди и, такое впечатление, что они все знакомы друг с другом, что они как будто льнут друг к другу… Плачут! Нет, всё же это был настоящий солдат, и гимнастёрка у него была не бутафорская.

И мне повезло: я была там, у Большого театра, в тот день.

И всё запомнила!

Алые паруса

Мама разрешила мне жить с ней в Медведково постоянно, когда мне исполнилось одиннадцать или двенадцать лет. До тех пор она забирала меня от бабушки только по выходным, то есть на одну или две ночи.

Так как мама работала, то на неделе обед у нас дома был не всегда. После школы я заходила на Октябрьскую улицу к бабушке обедать и только потом ехала к маме. Бабушка мне всегда поручала отвозить в Медведково какие-то продукты. Были годы дефицита, очереди в магазинах были огромны, а у дедушки была возможность после работы или даже в обеденный перерыв что-то «перехватывать» в «стекляшке» по дороге домой – для всей семьи.

Я ужасно злилась на то, что помимо тяжёлых учебников мне приходилось таскать с собой ещё и сумки с продуктами. Я пыталась сопротивляться, но бабушка ничего не хотела слушать. Она убеждала меня, что таким образом я оказываю посильную помощь семье. Однажды она всучила мне два килограмма творога, где-то раздобытого дедушкой. Я в тот день встречалась в Сокольниках с мальчиком, чтобы сопроводить его на какое-то мероприятие «по пионерской линии». Это было, как ни крути, свидание – для меня, по крайней мере. Творог в тряпичном рюкзачке дал течь. Это мокрое пятно (вместе со специфическим кисловатым запахом) бесцеремонно перекинулось на мою модную куртку. Я с трудом отворачивала от моего спутника мокрый бок из боязни, что он засмеёт…

Но хуже всего были банки с солёными огурцами или вареньем из чёрной смородины. Творог в пакете хоть не бьётся!

Однажды бабушка помимо провизии дала мне книгу Грина «Алые паруса». Она сказала, что книга эта прекрасная, что надо её обязательно прочесть. Я охотно согласилась: название мне казалось сверхромантическим, имя Ассоль уже было где-то мной услышано (скорее всего, оно просто стало нарицательным после выхода произведения и «витало в воздухе»)…

Зима. Метёт. Сумерки. Я схожу с «пятого» трамвая на Полярной улице. У меня в руках сумка с продуктами, на плече – сумка со школьными учебниками и томиком Грина. Двенадцать лет мне исполнится только в апреле. Иду домой на Ясный проезд. У меня нет ключей от квартиры: мне их тогда ещё не выдали по каким-то причинам. Не доверяли, что ли? Или я вот только-только начала самостоятельно приезжать после школы к маме? Или папа всегда сидел дома в это время? Короче говоря – нет ключей. Только сумки.

Я звоню в дверь – тишина. У меня паника: меня, что, не хотят впускать? Мне придётся вернуться на Октябрьскую улицу? Но я не смогу проделать ещё раз этот путь с сумками – мне холодно, голодно, тяжело, мне не хочется к бабушке, мне хочется к маме… Я спускаюсь на улицу. В кармане обнаруживается «двушка» – я могу позвонить маме на работу.

Пальцы мои настолько замёрзли, что кажутся окостеневшими. Я с величайшим трудом кручу железный диск телефона в будке, а вот саму трубку, помню, сжать в руках не смогла, прижимала к уху плечом, подбородком, носом…

Мама отвечает, что папа должен был сидеть дома, а почему его нет – она не знает. Я пытаюсь донести до неё размах своего бедственного положения, но я не набрасываюсь, не обвиняю, а как-то так робко, вскользь, намекаю, что очень мне холодно, голодно, одиноко, страшно и так далее. Я прекрасно понимаю, что мама не может решить на расстоянии ни одной моей проблемы, но я жду от неё каких-то хороших слов, просто слов, которые продержат меня на плаву ещё немного… Слов у мамы нет. Хуже того – она, кажется, считает, что ничего страшного со мной не происходит, что я должна успокоиться, «взять себя в руки» (ненавистное мною семейное выражение!!) и тому подобные «общие места».

Мамина неспособность пожалеть меня, оказать мне сочувствие в этой обычной (действительно обычной!) житейской ситуации как бы не слышится, не распознаётся мной, слепой и глухой по малолетству. Мне бы тогда закричать в эту чёртову пластмассовую телефонную трубку: «Ты, что, совсем дура?? Твоему единственному ребёнку сейчас очень плохо!! Помоги хоть словами!!.» Но я молчу и, кажется, даже прошу прощения у мамы, что её побеспокоила.

В итоге, я плетусь обратно домой. Поднимаюсь на нашу тёмную лестничную клетку, вынимаю из-за мусоропровода мои санки. Кладу их под дверью. Сажусь и… радуюсь: «У меня же есть книга!» Начинаю читать. Ничего не могу понять – очень сложный текст для маленького ребёнка. С мелким шрифтом и отсутствием картинок смириться можно, но вот с корявостью фраз и образов мне, ученице пятого или шестого класса, справиться никак не удаётся. Но ничего не поделаешь – другой книги нет. Я даже ругаюсь на себя: «Что же ты, а? Все прочли, а ты, что, хуже других? Не можешь справиться? Ну-ка читай, вникай!» (так сказала бы мне бабушка, если бы была рядом).

Я с трудом и даже с каким-то душевным напряжением осиливаю первые десять страниц книги. Освещение на лестничной клетке очень скудное, отопление в нашем доме было только внутри квартир, но хуже всего – страшно тянет в сон, голова тяжёлая, щёки горят…

Чудо! На одиннадцатой странице из лифта выходит папа. Я спасена!!

Были ли у родителей вечером «разборки» – не помню. Я не знала, что у них дело шло к разводу (до этого ещё год или два). Вероятно, что в таком «предразводном» периоде ругаться из-за моего двухчасового сидения под дверью не было никакого смысла.

Или просто мама не собиралась защищать меня в принципе?