Текст книги "Пончики под тополем. фрагменты одного детства"

Киднеппинг

У нас на Октябрьской улице был замечательный русский дворник дядя Коля. Вместе со своей женой, тёщей и двумя сыновьями – Ромой и Кириллом – он проживал в квартире номер 12 в нашем подъезде. Содержал он наш маленький двор в полнейшем порядке. Зимой он всегда старался организовать горку для местных ребятишек. Горка получалась невысокая (для высокой нужно было собирать снег не только с нашего двора, но и со всех соседних), но дядя Коля располагал её вершину на небольшом естественном возвышении, увеличивая тем самым длину всей трассы. В итоге горка казалась отнюдь не скучных размеров.

Заливал он её самостоятельно, обрызгивая из обычного жестяного ведра каким-то особенным «секретным» способом.

На всём протяжении горки он оставлял обязательные бортики по бокам, смачивая водой и их тоже.

Горка была огромной радостью для нас: во двор выходили ребята из всех квартир, и взрослые их не сопровождали, уверенные, что при наличии горки их сыночки и доченьки никуда с территории двора не уйдут. О том, что ледяная горка место травмоопасное, родители, конечно же, знали, но горки дяди Коли казались совершенно безобидными – он же сам отец. Да и разве можно развить существенную скорость на таких невысоких горках?

Однажды вечером во время развесёлого катания в конце трассы собралась «куча мала» изо всех, кажется, ребят нашего двора. Мы, как свиньи в луже, «чесали бока», крутились, вертелись, кувыркались, свободно раскидывая руки-ноги во все стороны. Свобода!..

В этой куче оказалась незнакомая смуглая девочка, пришедшая, вероятно, из соседнего двора, или просто идя с родителями мимо нашей прекрасной горки, она отпросилась прокатиться. Девочка представилась Машей. В ту же минуту ей кто-то случайно «заехал» подошвой ботинка по подбородку. Пошла кровь. Девочка заплакала. Родители её увели. На этом инцидент, казалось, был исчерпан. Оставшиеся дети продолжали «барахтаться» в ледяном «бассейне».

Подобное веселье продолжилось и на следующее утро – был выходной день.

Нам с горки хорошо было видно, как напротив нашего дома (на противоположной стороне Октябрьской улицы) остановился красный легковой автомобиль; незнакомые водитель и пассажир на переднем сидении долго изучали толпу детей на горке. На заднем же сидении была та самая девочка Маша с подвязанным (или залепленным широким пластырем) подбородком.

Машу мы опознали только через полчаса…

Неожиданно эти двое мужчин восточной национальности (как оказалось при ближайшем рассмотрении) вышли из машины и быстрым шагом направились к горке. Поманив из толпы Серёжку Львова из 24-ой квартиры они крепко схватили его за ворот куртки и потащили к машине. Серёжа был уже подростком, не малышом. Думаю, он смог бы вырваться, выкрутиться, если бы сообразил вовремя, что происходит. Но он был в полнейшей растерянности и никакого сопротивления не оказал, даже и не думал оказывать.

Мы, малышня, окаменели с разинутыми ртами.

Мама Серёжи, мывшая в то субботнее утро посуду у себя на кухне, выскочила в одном нижнем белье, босая… По счастливой случайности она на секунду повернула голову к окну именно в тот момент, когда мужчины вцепились в Серёжу. Она успела схватить сына за ноги: его уже практически затолкали в машину и закрывали за ним дверь. Мать Сергея страшно кричала на бегу – это отвлекло и задержало похитителей сына. Её голый торс (только трусы и халатик нараспашку) тоже оказались весьма кстати.

Тут же, у машины, произошло объяснение: Машин подбородок кровоточил всю ночь (я сейчас думаю, что ей по каким-то причинам не вызвали врача). Наутро родители девочки решили схватить того «противного мальчишку», который нанёс такую рану их бесценной девочке. Мальчишкой – предположительно (!) – оказался наш Сергей. Точнее, Маша показала именно на него – как раз для этого восточные мужчины привезли девочку с собой. Что с Сергеем собирались делать дальше – неизвестно. Его мама так «неудачно» вмешалась.

А ведь на месте Сергея мог быть кто угодно. В том числе и я.

Кубинские кокосы

Я училась все десять классов во французской спецшколе на улице Достоевского. Во времена моего детства (впрочем, и до сих пор) данная школа была весьма престижным заведением. Жаль, что французский язык со временем повсеместно отошёл на второй план, спрятался навсегда за английским. Нас, преданных французскому языку, всегда было немного; сейчас иногда на нас смотрят как на некую экзотику – так, как раньше смотрели на изучающих китайский язык.

Всё поменялось: любопытные до языка Поднебесной сейчас ни у кого удивления не вызывают.

В третьем классе к нам пришла новенькая – Наташа Стрекалова. Маленького роста, щупленькая, с двумя хвостиками, скромно одетая, она совершенно ни у кого не вызвала особенных эмоций: девочка как девочка. Я запомнила, что она переехала в Москву из подмосковного Калининграда (тот факт, что был ещё и не подмосковный – мне известен не был). В Калининграде работал её папа. Нам сказали, что папа Наташи – космонавт. Сама же Наташа абсолютно никогда не кичилась этим. Ни разу не помню, чтобы она говорила: «А вот мой папа…». Это «А вот мой папа…» я услышала от Наташи лишь однажды, через много лет, в институте (мы пошли с ней на один факультет), когда папин космический корабль по каким-то техническим причинам не мог произвести стыковку со станцией «Мир». Тогда Наташа не стеснялась своих слёз, к папиной возможной гибели вся семья была готова.

Классом старше училась сестра Наташи – Таня, такая же скромная и, я бы сказала, неприметная девочка.

Однажды Наташа и Таня довольно долго отсутствовали в школе: они с родителями летали на Кубу. Причём, это была не обычная туристическая поездка, а папина служба, на которую семья его сопровождала. С Кубы мама Наташи привезла кое-какие сувениры для нашей классной комнаты, которые со временем перекочевали в кабинет биологии, где для них было наиболее подходящее место. Во-первых, это были прекрасные раковины моллюсков, во-вторых, мумифицированные жители подводных глубин (черепахи, морские звёзды, рыбы), а в-третьих – настоящие кокосовые орехи, которых тогда в 1984-ом году в Москве не было совершенно.

Орехов на весь класс Стрекаловы привезти, конечно, не могли. Привезли три-четыре штуки – детишкам на пробу. Я помню, мама Наташи – тётя Лида – вышла к школьной доске и стала что-то рассказывать про остров Кубу. Потом она просверлила кухонным ножом дырочки в орехах и сцедила в стакан кокосовый сок. А потом пошла по рядам и каждому ученику раздавала буквально по ложечке этого белёсого сладкого содержимого кубинского кокоса. Мы тянули к ней свои рты и были совершенно похожи в этот момент на голодных птенчиков. Мы, конечно же, переживали, что не всем достанется заморского напитка: четыре кокоса на тридцать человек – жестоко.

Опустошённые кокосы жили в нашей школе в кабинете у Тамары Михайловны, нашей чудеснейшей биологички, ещё лет двадцать. А может быть, они и до сих пор там. А вот о том, что помимо сока в кокосе есть ещё и вполне съедобная копра, я узнала уже учась в институте.

Семья Стрекаловых получила со временем часть коттеджа в специальном посёлке для космонавтов на улице Хованской. Наташина мама постоянно звала туда всех Наташиных одноклассников и однокурсников. Однажды на огромную кухню вышел сверху – именно сверху, коттедж был трёхэтажным – маленький человек в синем спортивном костюме, чем-то напомнивший замечательного актёра Леонова. «Лида, ну что же ты ребятам чай подаёшь? Ты бы им лучше свининки поджарила!» – сказал он как-то совсем просто, с улыбкой. Это и был папа Наташи, космонавт Геннадий Стрекалов. Он вежливо со всеми поздоровался, но к застолью не присоединился.

С годами мы с Наташей разошлись, друзьями не стали. Папа её не так давно ушёл из жизни. Прекратив полёты, он занимался последние свои годы большой общественной работой. Мы все, одноклассники Наташи, всегда о нём помним.

И тот кокосовый сок из рук тёти Лиды был в моей жизни самым вкусным.

Клад в Октябрьском переулке

Октябрьский переулок был довольно длинным «хоботом», расположенным между улицами Трифоновской, Октябрьской и Образцова. Если покрутиться немного между стареньких домиков, то с него можно было пройти в Институтский переулок. Не поленившись исследовать Октябрьский переулок целиком, можно было попасть и в Лазаревский. Таким образом, переулок напоминал карельскую берёзку: маленькое деревце с причудливо искривлёнными ветвями (а ветви ещё и с коленцами).

К сожалению, они теперь совершенно не интересны, эти «ветви»: все старенькие малоэтажные домики снесены, а новые гиганты внесли очевидный диссонанс в скромные «девичьи» размеры переулка (я имею в виду его ширину). Да, и все придомовые территории теперь огорожены высокими заборами.

Одним из самых примечательных местных зданий была, конечно, двухэтажная музыкальная школа, занявшая в советское время чей-то бывший «графский» особняк. А может быть, это был вовсе не особняк, а просто здание, выстроенное в самом начале двадцатого века специально под музыкальную школу. Здание было обильно снабжено «архитектурными излишествами» (так мой дедушка называл всяческие лепные украшения на фасадах зданий); на самом верху, над крышей, мне запомнилось несколько изящных вазонов. Общий цвет здания был необычен – бледно-оливковый. Да-да, не жёлтый, не розовый, не традиционный голубой, а именно оливковый. Так мне подсказывает память!

Когда я училась в младших классах, я иногда сокращала путь до своей школы именно через Октябрьский переулок: «крутилась» между старых домиков и выходила на угол Институтского переулка и улицы Образцова.

Мимо этой музыкальной школы, исправно функционирующей в те времена, я проходила довольно часто. Здание школы неизбежно притягивало мой взгляд прежде всего лепными украшениями, а потом – звуками фортепиано, доносившимися изнутри через открытые форточки.

Я сейчас думаю, что удачное соединение этих «мелочей» оказало определённое влияние на развитие моей творческой фантазии: это здание ассоциировалось у меня с… дворцом короля из сказки «Золушка», где во время бала вам преподносят на красивом блюде мороженое и апельсины.

Эта школа так и стоит у меня перед глазами, со всеми её картушами, вензелями, музыкой. Я-иду-мимо!

Её закрыли, мне кажется, только в середине девяностых. Пустующее здание ещё долго стояло с выбитыми окнами, через которые видны были очень тесные комнатки, узенькие деревянные лестницы на второй этаж, обрывки обоев, вскрытый паркетный пол. Заходить туда было страшно: с потолка кое-где уже свисали балки. Меня, подростка, с одной стороны, очень тянуло зайти в здание школы, но абсолютная нагота всех помещений одновременно физически отталкивала от этого дома как от умершего человека, который лежит в гробу с закрытыми глазами и уже ни о чём вас не просит. В итоге, я там так и не побывала!

Справа от школы было другое здание, не менее старое, бревенчатое, двухэтажное, бывшее когда-то обычным жилым домом, а теперь пришедшее в абсолютную ветхость. Там мне побывать удалось.

Инициатором «этнографической экспедиции» была, как ни странно, моя бабушка: она упросила деда сводить «маленькую Верушу» на развалины этого дома. Я сейчас думаю, что это была… давнишняя бабушкина мечта: они с дедом жили в таком же деревянном доме неподалёку. Их дом – так называемый дом Прянишникова (вообще-то этих домов было два или три рядом– во дворах по улице Образцова) – снесли ещё в шестидесятых, а этот, в Октябрьском переулке, до сих пор стоял. То ли бабушка хотела показать мне их довоенный быт на примере этого дома, то ли она имела какие-то «дела» в молодости с этим домом (например, мечтала залезть туда сама, но так и не залезла).

Как бы там ни было, дедушка повёл меня туда. По-моему, мне было не больше восьми лет. Ясное дело – я мечтала найти в этом старом доме клад. Разумеется, денежный.

Первый этаж дома был каменным, поэтому сохранность его стен была идеальной. Первый этаж мы почему-то не осматривали. Поднялись на второй бревенчатый – здравствуй улица, здравствуй небо! Крыши нет, стен нет. Кое-где фрагменты стен сохранялись – в несколько обугленных венцов. Да, по-моему, именно пожар окончательно прогнал постояльцев этого дома. На полу валялась разодранная колода карт и какие-то книги. Ветер перегонял из угла в угол игральные карты, переворачивая их. Мне запомнился червонный валет и какая-то «мелочь» – шестёрки, десятки. Дедушка почему-то не разрешил мне забрать с собой эти карты, а я, послушная, не смогла сунуть тайком в карман пальто хотя бы этого летающего по ветру ничейного валета. Карты, по-моему, не были старыми или старинными: у бабушки на даче была колода куда более древняя (это я поняла уже будучи взрослой), но тогда мне так хотелось хоть что-то взять с собой на память!

После осмотра верхнего этажа мы с дедушкой сделали попытку спуститься в подвал. Лестница была каменная, очень прочная, но более десяти ступеней мы проделать вниз не смогли – подвал тонул в кромешной тьме и был совершенно затоплен. Я помню, мы топтались какое-то время на последней сухой ступеньке; дедушка наклонялся, напряжённо вглядываясь во тьму; я чувствовала какое-то беспокойство и непреодолимую тягу немедленно спускаться дальше. Я прямо тянула деда за рукав плаща: «Дед, нам туда надо, пойдём, пойдём!..» Но мы не пошли! Одна же я в те годы ещё не гуляла, то есть дальше собственного двора отходить не рисковала, да и не было у меня «под рукой» верной компании «этнографов».

Через две недели после нашей неудачной «экспедиции» бабушка прочла в газете, что вот в этом самом заброшенном горевшем доме по Октябрьскому переулку рабочими, довершавшими слом здания, был найден денежный клад – в том самом затопленном подвале. Деньги были бумажные, «царского образца», но было их довольно много, и государство приняло их, выплатив нашедшим какое-то вознаграждение. Вот так!

Счастье было так близко, так возможно!

А мне, нерасторопной, и валета унести не удалось. Он канул в Лету вместе с тем домом, с кладом, с музыкальной школой, с дедушкой.

С тех самых пор у меня выработалось чёткое правило: во время пребывания в подобного рода ничейных забытых местах все мало – мальские интересные вещи необходимо уносить с собой. Ради спасения этих вещей! Да, я немного завишу от вещей в принципе, иногда я веду себя как настоящая тряпичница, но каждая старая вещь для меня – это, во-первых, маленькая история, а во-вторых, память о человеке, который её создал, ей пользовался. Я стараюсь сберечь эту память. Для меня все старые и старинные вещи – говорящие. Их цена в денежном эквиваленте меня совершенно не интересует.

Через пару недель после написания этой главы я специально заглянула в интернет: очень захотелось найти какую-то информацию о той музыкальной школе в старинном доме с «архитектурными излишествами». Нашла! Но, вот ведь как память интересно работает: на найденной чёрно-белой фотографии не было именно тех самых лепных украшений, которые мне до того дня упорно выдавала память. То есть были какие-то, не менее красивые, но не те. Получается, что мне лишь хотелось, чтобы они там были? Или мой «внутренний» сказочный дворец короля, с балами и угощениями, как-то уместился поверх реально существующего фасада музыкальной школы?..

Да, и я ни слова не нашла о том, что в этом здании была именно музыкальная школа. Спасибо, что хоть получила визуальное подтверждение существования этого дома!

И тот «дом с кладом» оказался на фотографии не справа, а слева от «дворца короля».

«Бабушкинский» рынок

Мы с мамой и отчимом долгое время жили в Медведково на Ясном проезде. Ближайшими к нам станциями метро были «Свиблово» и «Бабушкинская». До «Свиблово» можно было добираться на автобусах, а до «Бабушкинской» ещё и на трамвае. И те, и другие ходили с перебоями, вне всякого расписания, и почти всегда были переполнены.

Изредка по выходным родители ездили на рынок, расположенный за метро «Бабушкинская», по левой стороне проезда Дежнёва. От этого рынка уже давно не осталось и следа: везде построены многоэтажные дома.

Сам рынок, я думаю, был «наследием» города Бабушкина, спутника Москвы, вошедшим в её состав в шестидесятых годах. От этого города у меня остались очень смутные воспоминания: двух или трёхэтажные жёлтые дома со скромными белыми украшениями по фасадам и, вероятно, кое-где дощатые постройки, которые никак в моей памяти уже не выстраиваются в полноценные здания. Я не могла гулять самостоятельно по этому «бывшему городу», меня не отпускали по малости лет, но, я помню, эта часть Москвы очень меня манила своей непохожестью на те новые безликие многоэтажки «в чистом поле», которые окружали меня на Ясном проезде.

На улицах «бывшего города» было тихо. Казалось, ветра там не дуют вообще. Из транспорта – только автобусы. Мне незнакомо тогда было слово «провинция». Я не знала ничего про Бабушкин, называвшийся ещё недавно именно городом, а не просто районом Москвы. Родители не считали нужным рассказать. Жёлтые фасады стоят перед глазами до сих пор.

В середине 90-ых я была в одном из таких домов у моей однокурсницы – там, в бывшем городе Бабушкине. Сохранилась в памяти какая-то интимность дома и подъезда, тишина и опять непохожесть всей архитектурной среды этой местности на мою привычную городскую обстановку. Мне снова захотелось вернуться к этим домам когда-нибудь ещё, но несмотря на мою полнейшую самостоятельность и свободу передвижения тех лет, я так и не выполнила своего намерения.

Не знаю, осталось ли что-то от этих домов сейчас. Прошло 20 лет. Но желание моё живо! Мне до сих пор хочется пройти вдоль их жёлтых провинциальных фасадов. Не могу понять, что мне мешает поехать туда хоть завтра…

Окна с полукруглым завершением обрамлены белыми каменными наличниками, каменные белые балясины-барельефы под окнами, горшки с геранью за пыльным стеклом, только руку протяни – так мне подсказывает моя память.

Если всё это до сих пор именно так, то это же музей под открытым небом!

Для меня, по крайней мере.

Рынок, носящий название «Бабушкинского», был мал. Во времена моего детства уже никакой активной торговли там не велось. Но торговые ряды сохраняли своё оформление: железные высокие столы-прилавки, железные навесы над ними, всё немножко помятое, выкрашенное глухой серо-синей краской, которой нет собственного названия. Стальной цвет!

Не помню, чтобы этот провинциальный рынок хоть раз гудел так, как гудели «Рижский» и «Центральный», куда меня неоднократно брали с собой мама или дедушка. «Бабушкинский» был тих и ленив. Зимой бОльшая часть прилавков была занята сугробами. Бесцветными зимними и осенними днями пейзаж этот был особенно удручающим.

И каким же праздником для детского глаза казалась деревянная кухонная утварь на ржавом железном столе, расписанная ярчайшими красками – пурпуром, салатовой, малиновой, жёлтой. Это была типичная полхово-майданская роспись, о существовании которой я узнаю через тридцать лет. Помню свистульки-птички, солонки с туго притёртыми крышками, копилки-грибы и копилки-бочонки, прямоугольные хлебницы… По-моему, всё было покрыто желтоватым лаком. Все эти деревяшки сливались для меня в единую пёструю весёлую «толпу» на уровне моего носа. Мне хотелось обладать всем-всем!

Родители затыкали меня традиционным «Зачем это тебе нужно?» или сразу «Веруша, тебе это совершенно не нужно!». Им-то самим это не нужно и неинтересно было никогда ни под каким соусом.

Но, видимо, кое-что мне отвоёвывать всё же удавалось. У нас на кухне на Ясном поезде стояли деревянные расписанные солонка и свистулька; у бабушки на Октябрьской улице у меня была лакированная копилка-гриб – думаю, именно с «Бабушкинского» рынка.

Помимо этих убогих радостей на рынке торговали вениками, валенками и нечищеным арахисом в больших мешках из рогожи. Я знала о существовании ореха арахиса (ОЧИЩЕННОГО!), но никак не могла поверить, что эти непонятные «червячки» в мешках, «земляные орехи», как называла их мама, и «мой» арахис – это одно и то же.

Эти земляные орехи мне никогда не покупали – ни кулёк, ни стакан, ни какое иное количество. Говорили, что они очень грязные. Как будто у нас дома не было крана с водой! Я думаю, родители просто не хотели тратиться, хотя арахис всегда был самым дешёвым из орехов. По-моему, однажды мне удалось стянуть пару штук из мешка: помню, какое открытие ждало меня дома, когда под шкуркой земляного ореха, так легко лопнувшей, оказался… «мой» орех арахис.

По-моему, ещё на рынке продавали тёмные настенные ковры с восточным узором. Помню какие-то туго скрученные «трубы» на прилавке, которые продавец нехотя разворачивал перед покупателем. Кажется, в этот момент шёл снег, и продавец жаловался, что снег заберётся в ворсинки ковра…

И снег, конечно, забирался и моментально преображал ковёр: снег был лёгким и белым, а ковёр грубым на ощупь, тяжёлого глухого цвета спелой вишни. Великая сила контраста! Но тогда я, естественно, не могла понять природу моего восторга. Мне просто нравилось сочетание белого на бардовом, оно мне казалось торжественным. Или глаз был приучен к «шикарному» (на самом деле ненавистному) детсадовскому бардовому платью с белым воротничком: бабушка говорила, что оно очень хорошее и я, соответственно, должна была считать также.

Эти ковры в пору моего детства были очень в моде – на полу и на стенах в каждой второй московской квартире можно было встретить эти ковры. Я их тогда недолюбливала и даже побаивалась. Сейчас понимаю, почему именно: они ограничивают пространство комнаты, забирая в себя весь свет, который мог бы отразиться от паркетного пола или оштукатуренной белой стены; они не дают воздуха и пространства внутри себя, как даёт даже самая плохая картина. Они ограниченно-тупы, если можно так выразиться. То есть ковёр, как и гобелен, на мой взгляд, – «тупик» комнаты.

К тому же, мне всегда казалось, что за ковром может таиться какая-то опасность.

В малюсенькой квартире моей бабушки таких ковров было и остаётся целых три штуки. И, наверное, до сих пор она считает их признаком семейного достатка.

С «Бабушкинского» рынка, помнится, мы ещё привозили квашеную капусту в полиэтиленовых пакетах. Капустой торговали бабульки, выстроившиеся вдоль проезжей части, вне территории рынка. Торговлю они вели как-то небойко, без азарта: не было этих белых эмалированных вёдер, всегда наполненных «с горкой» квашеной капустой или солёными огурцами, не было тянущихся прямо ко рту покупателя вилок, с которых «лапшой» свисала «капусточка вкусная свежая дома-а-шняя»…

Бабульки стояли мрачно, не с вёдрами, а с небольшими кастрюлями на перевёрнутых дощатых ящиках или табуретках. Не было на них и традиционных белых фартуков. Помню только перекрещенные на груди серые пуховые платки. И как только мама не брезговала покупать у них капусту!

Сейчас подумалось: весь двадцатый век сопровождали русских и советских женщин эти серые мягкие платки. Говорят, русский национальный костюм уже давно можно увидеть только в музее. А мне вот кажется, что этот серый огромный платок, целиком скрывающий голову, плечи, грудь, часто завязывающийся узлом на пояснице, это и есть русский национальный костюм. Добавления к нему: телогрейка, валенки с галошами, чёрная или клетчатая юбка, белый передник торговки. Впрочем, дворничихи в городах тоже так одевались.

Имя этому костюму – нищета.

Последний раз я была на рынке уже одна, без родителей. Мне было, судя по событиям того года, лет одиннадцать или двенадцать: родители находились в состоянии развода. Отчим хотел подарить маме цветы на 7 ноября. Глупая дата, совершенно не располагающая к дарению букетов женщине. Но, возможно, он искал повод. Или, наоборот, ему было уже всё равно. Короче говоря, он вручил мне рубль или три, попросив съездить на «Бабушкинский»: «Купи матери цветов.»

Я совершенно не знала, как их покупать, эти цветы! Сам же он ехать отказался: казалось, ему всегда было лень выйти лишний раз из дома. Но эта «лень» и желание провести на тахте лишний час в горизонтальном положении были продиктованы онкологическим заболеванием, о котором никто из семьи, и сам отчим в том числе, в те годы не подозревал. Это выяснится через четверть века после событий, которые я сейчас описываю.

Помню, приехав на рынок, я несколько раз прошлась вдоль картонных коробок с мелкими хризантемами. Да-да, хризантемы продавали именно так: сложенными в штабеля, не в букетах, не в вёдрах. Ни о какой подарочной упаковке речь, конечно, не шла. Хризантемы были основательно помятыми со всех сторон. Продавщицы безжалостно трясли их, вниз головками, выхватив из коробки по два-три жидких стебелька. Совсем не хотелось их покупать! Но ведь других-то не было.

В итоге, я купила несколько веток хризантем, не помню, бардовых или жёлтых. По-моему, мне очень хотелось именно жёлтых, а вышло – бардовые. Значит, жёлтых просто не было. Помню, как пронзительно они пахли весь обратный путь в автобусе – горько, терпко, бодряще. Отчим похвалил меня. Букет долго стоял в хрустальной вазе в большой комнате на полированном столе. Мама, кажется, жеманно сказала «спасибо, Ануфриев!», но никакого значения этим цветам не придала.

А эти маленькие дешёвые хризантемы с тех пор стали моими любимыми цветами. Я и простые гвоздики очень люблю. Они тоже самые дешёвые и… очень напоминают мне хризантемы.

Ещё с бывшим городом Бабушкиным связано воспоминание о модном фильме «Банзай» 1983-его года, который шёл в кинотеатре «Арктика», расположенном в глубине квартала, чуть дальше «Бабушкинского» рынка, на той же стороне улицы. У нас было куплено три билета на этот фильм: мне, маме и папе. На афишах, которые в то время всегда рисовались вручную, пером и цветной тушью на половинках ватманского листа, значилось возрастное ограничение «до 16 лет». Это означало, что меня не должны были пропустить. Но «Банзай» был комедией, не драмой, не остросюжетным детективом. Видимо, родители надеялись, что если смешно, то разрешено смотреть и восьмилетнему ребёнку.

Нас не пустили! Я помню, как папа упрашивал пожилую билетёршу девятнадцатого века рождения. Он не учёл, что в глазах этой грозной старухи и он сам, и моя мать были такими же «недомерками» как и я, их ребёнок. Моим родителям тогда не было тридцати лет!

Каюсь: мне, «всего лишь» сорокалетней, даже мои тридцатилетние знакомые кажутся иногда совершеннейшими «желторотиками», чего уж говорить о древней бабульке в дверях кинотеатра…

Папа сдал билеты в кассу и мы пошли в парк, расположенный на задворках кинотеатра. В парке были аттракционы. То ли я сама отказалась кататься из-за моей природной трусливости, то ли мне не предлагали, но запомнилась мне катающейся только моя мама. Она вертелась в каком-то жутком круглом манеже, огороженном высокой металлической сеткой, стоя, пристёгнутая ремнём. Манеж вращался с бешеной скоростью, постепенно становясь в диагональное по отношению к земле положение. Мы с папой стояли в сторонке и наблюдали за мамой.

Мама была в демисезонном клетчатом пальто и тёмной меховой шапке, из-под которой выбивались крашеные кудри, завитые щипцами. Помню, меня удивляло, почему мамина шапка не слетает с головы при таком диком вращении?..

Аттракцион, кажется, назывался «Орбита».

Напротив кинотеатра я купила мороженое. Помню, была очередь к ларьку. Я выбрала дешёвое эскимо – за 18 копеек (или вообще за 12?) Оно было без шоколадной глазури и называлось «Морозко». Есть его было неудобно: тонкая бумажка никогда не отлеплялась с первого раза от холодного «туловища», а само «туловище» всегда было излишне мягким, грозящим съехать с деревянной палочки. Наличие шоколада как-то дисциплинировало сам брикет. «Морозко» же было «неправильным мороженым». Вкусным оно тогда не казалось, наоборот, ощущался какой-то непривычно пикантный – для ребёнка – привкус. А вот сейчас мне ужасно хочется не классического эскимо в шоколадном мундире, а именно того самого «неправильного» «Морозко», который, кажется, был вовсе и не пломбиром.

Надо всё же проверить, остался ли тот кинотеатр и та самая площадь перед ним с редким в бывшем городе Бабушкине киоском «Мороженое». Ну и посмотреть в интернете французскую комедию «Банзай»: хочется понять, от каких соблазнов так тщательно оберегала меня несгибаемая билетёрша на входе.