Текст книги "Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь"

Поскольку в середине 1820-х годов, в период восстания греков против турецкого ига, в прессе была очень популярна турецкая тема, оппозиционные журналисты именовали парижских жандармов «янычарами». Между тем жандармы вели себя очень сдержанно и во время дежурств не злоупотребляли своей властью. Это выгодно отличало их от армейских пехотинцев и королевских гвардейцев, которые постоянно оказывались замешанными в некрасивые истории: то ввязывались в драки в общественных местах, то насиловали проституток, задержанных за нарушение общественного порядка. Проблема стояла так остро, что в 1826 году военное командование пригрозило: всякий, кто обнажит саблю в общественном месте, будет лишен права носить оружие на целый месяц. А в сентябре 1827 года гренадер седьмого полка швейцарской гвардии (элитного подразделения в составе военного придворного штата короля) был расстрелян на Гренельской равнине по приговору военного трибунала – за то, что украл часы у слепца.

В состав парижского гарнизона официально не входили пожарные, однако еще со времен Наполеона они были военизированной силой и помогали жандармерии и национальной гвардии поддерживать общественный порядок. Батальон пожарных, подчинявшийся префекту полиции, состоял из четырех рот; всего в нем числилось около 600 человек. Пожарные размещались в трех казармах – на улицах Мира, Полей Святой Екатерины и Старой Голубятни. В разных концах города было организовано около трех десятков пожарных постов; в их распоряжении имелось 73 пожарных трубы (заливных насосов) для тушения пожаров; кроме того, такие же трубы-насосы имелись в каждой казарме жандармерии, во Французском банке, в крупнейших театрах. Сами пожарные располагали всего 52 бочками воды (что, конечно, было недостаточно для Парижа), но все водоносы города были обязаны в случае пожара немедленно доставлять свои запасы воды на место происшествия. А такие происшествия возникали постоянно: например, в 1825 году серьезные пожары происходили 180 раз (то есть через день), а мелкие (возгорания сажи в трубах) – более 800 раз.

Полицейские, жандармы, национальные гвардейцы имели право задерживать злоумышленников, но наказания для них назначались судами. Впрочем, за незначительные провинности нарушителей не судили, а просто штрафовали тут же в полиции. Число таких оштрафованных с каждым годом увеличивалось: в 1815 году их было три с половиной тысячи, а в 1828 году – в пять с половиной раз больше. Более серьезные правонарушения рассматривал исправительный суд первой инстанции, а тяжкие преступления – суд присяжных. Все эти суды были весьма суровы по отношению к неимущим правонарушителям: за кражу носового платка некий парижанин поплатился пятнадцатью месяцами тюремного заключения, кража простыни из гостиницы стоила парижанке нескольких часов у позорного столба и пяти лет тюрьмы. Людей более состоятельных или знатных судили куда более снисходительно: когда несколько молодых богатых шалопаев разбили камнями витрину кафе, их приговорили всего-навсего к трехдневному заключению и уплате 6 франков штрафа (заметим для сравнения, что в такую же сумму им обошелся бы обед в одном из соседних заведений).

Тюремный двор. Худ. И. Поке, 1841

Парижские стражи порядка трудились не покладая рук, о чем свидетельствуют отчеты Министерства юстиции о преступниках, которые были пойманы и преданы суду. Преступность в Париже была выше, чем в среднем по Франции: согласно протоколам суда присяжных, во второй половине 1820-х годов в департаменте Сена один осужденный преступник приходился на 1207 жителей, а в среднем по стране – один на 4397. С другой стороны, по предумышленным убийствам Париж стоял на двадцать шестом месте среди других департаментов, а по непредумышленным – на десятом; в столице 90 % преступлений были связаны с покушениями на собственность – воровством, мошенничеством и т. п. Выше, чем в других районах Франции, был в Париже и уровень детской преступности, причем рос он в стремительном темпе.

Тюрьмы, в которых должны были отбывать наказание осужденные, находились в ведении двух начальников – префекта департамента Сена и префекта полиции, причем каждый из двух префектов-соперников претендовал на главенствующую роль в управлении тюрьмами. Так, префект департамента Сена Шаброль в феврале 1816 года учредил Тюремный совет, в который вошли девять человек, известных своей филантропической деятельностью; среди них были такие представители высшей знати, как герцог де Ларошфуко-Лианкур и виконт Матье де Монморанси. В ответ на это префект полиции Англес тремя годами позже основал Генеральный тюремный совет, особая секция которого занималась исключительно парижскими тюрьмами и в своих отчетах доказывала бесполезность трудов Шаброля; впрочем, просуществовала эта секция недолго и четыре года спустя была распущена. Чтобы достигнуть компромисса, было решено разделить функции двух начальников: префект полиции определял внутренний распорядок тюрем и занимался подбором их персонала; префект департамента Сена отвечал за материальное обеспечение тюрем, в том числе за жалованье этого самого персонала.

Тюрьмы имели специализацию: в тюрьме предварительного заключения при префектуре полиции содержались до суда все люди, взятые под стражу; людей, взятых под стражу за бродяжничество, препровождали в приют Сен-Дени, а задержанных за попрошайничество – в приют Виллер-Котре. Военных содержали в тюрьме Аббатства (которая располагалась на месте нынешнего дома 166 по Сен-Жерменскому бульвару) и в тюрьме Монтегю на улице Семи Дорог. Несостоятельных должников заключали в тюрьму Сент-Пелажи, располагавшуюся в бывшем монастыре Святой Пелагии (на пересечении улиц Отшельникова Колодца и Ключа). С 1831 года эта же тюрьма стала местом заключения политических преступников, а с 1834 года здесь оставили только «политических»; что же касается несостоятельных должников, то их стали помещать в долговую тюрьму Клиши (только что построенную на одноименной улице и простоявшую здесь до 1867 года). Сроки заключения в тюрьме Клиши были прямо пропорциональны величине невозвращенного долга: за сумму от 200 до 500 франков – три месяца, от 500 до 1000 франков – полгода и т. д.; максимальный срок равнялся трем годам. Тюрьма Клиши была довольно комфортабельным исправительным заведением: камеры отапливались каминами, к услугам богатых заключенных имелся ресторан, для людей менее состоятельных столовая; постоянно действовали кофейня, табачная лавка и кабинет для чтения. Все заключенные могли проводить день в обществе жены и детей и расставались с ними только на ночь.

Тюрьма Консьержери на острове Сите приобрела зловещую славу во время Революции, когда в ней содержались знаменитые жертвы Террора – Дантон, Камиль Демулен, Филипп Эгалите, госпожа Ролан, Андре Шенье и многие другие; отсюда же отправилась на казнь королева Мария-Антуанетта. В эпоху Реставрации и при Июльской монархии Консьержери оставалась тюрьмой для политических преступников – таких как маршал Ней, заговорщик Фиески, принц Луи-Наполеон. Было здесь и женское отделение.

Для женщин, осужденных за уголовные преступления, распутное поведение, неуплату долгов, была предназначена тюрьма Маделонет, располагавшаяся в бывшем женском монастыре Маделонет (или ордена Магдалины) на улице Фонтанов Тампля. После Июльской революции женщин перевели в тюрьму Сен-Лазар, устроенную в бывшем монастыре Святого Лазаря на улице Предместья Сен-Дени (она оставалась женской тюрьмой в течение всего XIX столетия), а Маделонет превратилась в мужскую тюрьму, филиал тюрьмы Ла Форс.

Собственно, тюрем под таким названием в Париже имелось две – Большая Ла Форс и Малая Ла Форс. Обе располагались в Маре на территории особняка, которым в XVII веке владел Анри-Жак де Комон, герцог де Ла Форс; отсюда их название. Однако, поскольку французское maison de force переводится как «смирительный дом», со временем о герцоге де Ла Форсе все забыли. Малая тюрьма Ла Форс была женской, а Большая – мужской, и притом самой «густонаселенной» во всем Париже: в конце эпохи Реставрации в ней содержалось около девяти сотен заключенных. Тех, кто еще находился под следствием, возили отсюда на допросы во Дворец правосудия, где для них было выделено особое помещение, прозванное в народе «мышеловкой». Оно было страшнее тюрьмы, поскольку здесь несколько десятков человек были стиснуты на площади в несколько футов и не имели даже возможности присесть. Перевозка заключенных производилась в особых фургонах с железными решетками, которые народ прозвал «корзинами для салата».

Обе тюрьмы Ла Форс были разрушены в 1845 году; заменой им стала тюрьма Мазá, построенная в 1850 году на одноименном бульваре. Еще раньше была открыта новая тюрьма Рокет (или Сурепки), построенная неподалеку от кладбища Пер-Лашез, на месте бывшего монастыря Госпитальерок Сурепки – по названию местности, названной, в свою очередь, в честь неприхотливого цветка (roquette), растущего на камнях. Малую тюрьму Рокет, предназначенную для несовершеннолетних преступников, начали строить в конце эпохи Реставрации, в 1827 году, и открыли в самом начале Июльской монархии; в самом конце 1836 года напротив нее была открыта тюрьма Рокет для взрослых преступников (сюда перевели тех, кто прежде содержался в тюрьме Бисетр в пригороде Парижа). Следует заметить, что сама идея отделять малолетних преступников от взрослых, а также помещать заключенных в отдельные камеры (а не в огромные залы, общие для людей разного возраста и пола) была в те годы новой и поистине революционной. В Париже эту идею горячо отстаивали либералы-филантропы, изучавшие соответствующий американский опыт; среди них, в частности, были историк Алексис де Токвиль и его друг Эдуард де Бомон, а в 1840-е годы – автор нашумевшего романа «Парижские тайны» Эжен Сю.

О том, насколько сильно новые тюрьмы отличались от старых, можно судить по впечатлениям русского путешественника Н.С. Всеволожского:

«Я осматривал новые и старые тюрьмы. В старых чуланы, построенные из дикого камня, со сводами, получающие слабый свет только из коридора, сыры и ужасны. Я не понимаю, как несчастные колодники могли в них существовать. Есть комнатки посуше, в верхнем этаже; но вообще все они, кажется, были строены только для верного и безопасного содержания арестантов, без мысли о человеколюбии и сострадании. Должно однако ж прибавить, что теперь в этих тюрьмах почти никого нет, с тех пор как некоторые переделали, а другие построили вновь. В новых совсем другое: арестанты разделены на классы, и комнаты у них обширны, светлы; во всех воздух чистый и свежий. Заключенники все занимаются работами, для собственной пользы, и за работами их надсматривают мастера. Я заметил, что по большей части они работают бронзовые вещи, заготовляя вчерне фигуры: один оболванивает (как они сами говорят) Юпитера, Венеру, Граций; другие подножия к часам и проч. Много также башмачников и всяких других ремесленников. Ужасно, однако ж, слышать их разговоры: безверие и разврат в устах их беспрестанно, хотя надзиратели, во время работ, особенно при посетителях, стараются соблюдать тишину и благопристойность. Состояние арестантов, с некоторого времени, вообще улучшено, но еще не то, чего бы пожелать можно было. Это дело трудное и задача еще нерешенная: о ней много писали, и много сделано попыток, особенно в Америке; но система наказаний (système pénitentiaire) еще не совсем удовлетворительная. Для осмотра тюрем здесь надобно иметь особое дозволение министра внутренних дел».

В 1820-е годы в Париже существовала также так называемая испытательная тюрьма (prison d’essai). Побывавший в ней осенью 1825 года А.И. Тургенев следующим образом объясняет ее специфику: «дом исправления, учрежденный для молодых развратных людей, от десятилетнего до 21-летнего возраста, коих родители по приговору президента отдают в сей дом в надежде исправления». Тургенев подробно описал свой визит в «испытательную тюрьму»:

«Директор сего заведения, молодой человек, с французскою вежливостию и охотно объяснил нам порядок и устройство тюрьмы и приема в оную, излагал правила (и дал экземпляр оных), коим они следуют и утвержденных префектом. Теперь в тюрьме 18 молодых людей, между коими есть граф и пажи королевские. В 1820 или 1821 году был и русский князь Додьянов. За каждого платят от 15 до 30 франков в месяц, бедные содержатся за счет правительства. Все одеты в одинаковое тюремное платье, весьма скудное, и всем одна пища: только два раза в неделю мясо, в прочие дни зелень и хлеб с супом. Им дается работа, и бедным, вырабатывающим, позволяется иногда покупать зелень, хлеб или плоды на приобретенные деньги. Главным правилом, строго наблюдаемым, за нарушение коего положено наказание, есть молчание. Они не могут говорить друг с другом даже и в тот час, в который один раз в день сходятся в одну комнату. Некоторым же никогда и не позволяется выходить из камеры. И в церкви они должны молчать. Иные, по желанию родителей, совершенно отдельно стоят и в церкви и неизвестны своим товарищам-затворникам. Молчание есть лучшее средство к исправлению нравственности и к охранению их друг от друга; ибо иначе, так как и прежде случалось, они сообщали порок каждого всем и всех каждому.

Директор уверял нас, что многие исправляются, но не все, и что большая часть из тех, кои, имея достаток, получили некоторое образование; бедные же более прочих ожесточены и редко улучшаются в нравственности, но все почти во время заточения ведут себя порядочно и весьма редки случаи, требующие особого наказания в тюрьме. Особенный карцер на дворе, темный и холодный, куда вместо постели кладется солома, пуст и редко обитаем. Мы видели двух или трех заточенных мальчиков и нашли у них книги, у одного благочестивые, у другого неприличные по возрасту его, по положению, в коем находится. Между ними бывают закоренелые злодеи, и один из таковых вчера только выпущен, по прошествии положенного для содержания в сей тюрьме срока.

По утрам первое занятие молитва в капелле, где им читается глава из христианского нравоучения. Потом работа и в 9 часов суп, после коего час прогулки на дворе. Потом опять работа до 2 часов – и распределение зелени в пищу. От 4 до 5 – чтение евангелия или катехизиса. Опять работа до 8 часов летом и до сумерков – в другие времена года».

Комфортабельная тюрьма Клиши была исключением из правил; в большинстве парижских тюрем условия жизни оставались очень тяжелыми: камеры были тесными и душными, заключенным приходилось спать по двое на одной кровати (или просто на соломе). Тюрьмы требовали кардинальной реконструкции, на которую все время не хватало денег; мешало и соперничество Шаброля с Англесом. Ситуация изменилась, когда пост префекта полиции занял Делаво, находившийся с Шабролем в лучших отношениях. В 1824 году Генеральному совету департамента удалось добиться увеличения поземельного и подомового налогов (на два сантима к каждому франку), с тем чтобы эти дополнительные деньги были потрачены на улучшение ситуации в тюрьмах. По проектам 1825 года на это требовалось около 8 миллионов, а в 1829 году необходимая сумма выросла до 11 миллионов.

Русским путешественникам, на фоне отечественного опыта, парижская полиция казалась в высшей степени снисходительной и не склонной особенно сильно вмешиваться в повседневную жизнь горожан. Ф.Н. Глинка в 1814 году восхищался: «Мне нравится и свобода, с которою здесь позволяется гулять. Всякий по себе и как будто у себя. Полиции никто не видит, но сама эта хитрая парижская невидимка всех подслушивает и видит».

В.М. Строев, оказавшийся в Париже на двадцать пять лет позже, продолжает тему: «Дома высоки, но кажутся старыми и ветхими; их красят редко, когда вздумается самому хозяину, а полиция в это не мешается. <…> В окнах небольших квартир вывешены разные разности: тут сушится пелеринка, там проветривается платье, а в ином месте выставлены такие части наряда, от которых скромные дамы принуждены отворачиваться. Нет церемоний: не хочешь видеть, так не смотри. Полиция не входит в домашнее распоряжение жильцов: они неограниченно пользуются своими квартирами, в полнейшем смысле слова».

Н.С. Всеволожский, побывавший в столице Франции двумя годами раньше, замечает относительно воскресного гулянья в Сен-Клу: «Надобно заметить, что нигде не видно было ни малейшего принуждения и даже не было ни одного из полицейских чиновников, которые во Франции мундиров не носят и отнюдь не смеют мешаться ни в какое распоряжение, кроме разъезда экипажей, для чего приставлены жандармы. Такая народная и непринужденная веселость казалась мне необыкновенною…»

Последние два свидетельства русских путешественников относятся уже к царствованию Луи-Филиппа. Что же изменилось в управлении и способах поддержания порядка в Париже при Июльской монархии?

В первые годы после Революции 1830 года парижские префекты менялись с пугающей быстротой. Во время «трех славных дней» префект департамента Сена Шаброль был выгнан из Ратуши восставшими парижанами и подал в отставку, а префект полиции Манжен бежал из своей конторы на Иерусалимской улице. Шаброля сменил либеральный депутат от Парижа граф Александр де Лаборд, который занимал этот пост меньше месяца (с 30 июля по 20 августа 1830 года). В то же самое время префектом полиции был назначен другой парижский депутат, Никола Баву, которого, впрочем, уже через день сменил человек более богатый и более известный – барон Луи Жиро де л’Эн, близкий друг герцога Орлеанского, уже готовившегося стать королем.

Барон рьяно взялся за дело. Одной из самых насущных задач было приведение в порядок мостовых, из которых были выворочены булыжники для возведения баррикад, отчего по многим улицам было невозможно проехать. Не менее важной была и другая задача – усмирять волнения рабочих кварталов, жители которых вскоре после Революции с гневом начали осознавать, что буржуа украли у них победу. Новый префект полиции причислял себя к так называемой партии Сопротивления (имелось в виду сопротивление этим бунтовщикам).

Между тем префект департамента Сена, либеральный адвокат Одилон Барро, сменивший в августе 1830 года Александра де Лаборда, скоро стал лидером партии Движения, которая настаивала на том, что хотя бы некоторые требования парижских рабочих должны быть удовлетворены, пусть даже в ущерб порядку на улицах. Барро получил могущественную поддержку от Лафайета, который во время Июльской революции возглавил национальную гвардию. Эта гвардия, распущенная, как уже говорилось, Карлом X за оппозиционные настроения, теперь не просто возродилась, но стремительно демократизировалась и пользовалась любовью и доверием парижан. Если при прежнем режиме национальные гвардейцы должны были экипироваться за свой счет (а на это требовалось более сотни франков), то после Июльской революции более состоятельные горожане брали на себя экипировку неимущих рабочих. В результате к ноябрю 1830 года в парижской национальной гвардии состояло более 47 000 человек, и почти 43 000 из них имели надлежащее обмундирование; к 1834 году в рядах национальной гвардии числилось уже около 60 000 человек, и каждый день службу несли 3700 гвардейцев.

Это было особенно важно потому, что в первое время после Революции ни армия, ни полиция не смели показаться на улицах столицы; они были слишком скомпрометированы служением прежней власти. Таким образом, порядок в Париже теперь полностью зависел от национальных гвардейцев, и они оправдывали возлагаемые на них надежды: ходили дозором, прогоняли с улицы бродяг и устроителей азартных игр под открытым небом.

Гораздо сложнее им было справиться с радикальными республиканцами – такими как члены уже упоминавшегося во второй главе Общества друзей народа. Их заседания проходили в манеже Пеллье на Монмартрской улице в самой спартанской обстановке (плетеные стулья вместо кресел, доска поперек двух скамеек вместо стола и т. п.). Выступавшие здесь ораторы выдвигали требования, которые пугали добропорядочных буржуа: отменить монополии и привилегии, пересмотреть существующие налоги, ввести бесплатное образование; главное же, они призывали к свержению существующей власти и выбору новой палаты депутатов. До конца сентября 1830 года заседания Общества были доступны для всех желающих, и лишь после этого власти запретили проводить их публично.

В сущности, властям эпохи Июльской монархии приходилось постоянно лавировать между левыми и правыми, что ставило перед новыми префектами Парижа сложные проблемы – не только административные, но и политические. Они должны были подавлять регулярно вспыхивавшие бунты парижского народа, например волнения в связи с судом над министрами Карла X (толпа, как уже говорилось во второй главе, требовала их казни) или разгром архиепископского дворца и церкви Сен-Жермен-л’Осеруа, о котором тоже уже шла речь в главе об Июльской революции. Поскольку в этом последнем случае ни префект департамента Сена, ни префект полиции практически ничего не смогли сделать с разбушевавшейся толпой, обоим пришлось оставить свои посты.

21 февраля 1831 года преемником Одилона Барро стал граф де Бонди, в недавнем прошлом либеральный депутат, а во время Ста дней – префект департамента Сена; в тот же день место префекта полиции занял бывший амьенский прокурор Огюст Вивьен. Бонди пробыл на своем посту два с лишним года, Вивьен – всего полгода. Казимир Перье, возглавивший правительство 13 марта 1831 года, предупредил обоих префектов, что они обязаны в точности следовать политике кабинета: уважая свободу, безоговорочно поддерживать власть и принуждать к тому же парижан. Таким образом, после девяти месяцев революционной смуты представители партии Движения (склонные потакать республиканцам) уступили власть куда более твердым сторонникам Сопротивления.

Тем не менее в городе было по-прежнему неспокойно, и префекту полиции приходилось очень нелегко. Для предотвращения народных выступлений он использовал агентов-провокаторов, но главе кабинета Казимиру Перье не понравилось, что префект не поставил его в известность о таком начинании. Вивьена уволили, и его сменил Себастьен-Луи Сонье, который, однако, продержался на посту префекта парижской полиции всего один месяц. Сонье прогневил власти тем, что целых четыре дня не мог усмирить бунт, начавшийся на парижских улицах как раз в день его вступления в должность (17 сентября 1831 года). До Парижа только что дошли известия о взятии Варшавы русскими войсками, и уличными выступлениями парижане выражали сочувствие к полякам.

«Текучка» в префектуре парижской полиции закончилась лишь 15 октября 1831 года, когда ее главой был назначен Анри Жиске, остававшийся на этом посту в течение cледующих пяти лет. Выходец из небогатой семьи таможенного чиновника, работоспособный и смышленый, Жиске начал успешную карьеру еще в эпоху Реставрации (тогда он служил в банке Казимира Перье, которого боготворил). Активный участник Июльской революции, Жиске после ее победы стал полковником штаба национальной гвардии и членом парижского Муниципального совета. Казимир Перье доверял своему бывшему служащему и потому назначил именно его на пост «главного полицейского», от которого в смутные времена непрекращающихся народных волнений зависело очень многое. Жиске оправдал доверие. Он поддерживал порядок в столице любыми способами, в том числе весьма неблаговидными: чего стоит его приказ врачам сообщать в полицию имена раненых бунтовщиков, которые обратились к ним за помощью! Кроме того, Жиске уделял особое внимание политическому надзору и вел яростную борьбу с оппозиционной прессой, которая отвечала ему ненавистью. Каждый из 48 полицейских комиссаров Парижа (по одному на квартал) обязан был ежедневно представлять префекту полиции отчет о состоянии «общественного духа» во вверенном ему квартале. Тех из комиссаров, которые, с точки зрения Жиске, выполняли подобные обязанности неудовлетворительно, он быстро уволил и заменил своими ставленниками.

Полицейский агент. Худ. П. Гаварни, 1841

Как и в эпоху Реставрации, полицейских (комиссаров, офицеров, инспекторов и солдат), непосредственно подчиненных префекту полиции, не хватало для решения всех насущных задач. Поэтому Жиске часто призывал на помощь «параллельную полицию», состоявшую из агентов в штатском, которые внедрялись в среду политической оппозиции и информировали префекта обо всех готовящихся выступлениях. Выразительное описание этих полицейских ряженых, возвращающихся утром в префектуру с ночного дежурства, оставил в «Замогильных записках» Шатобриан:

«Одни были наряжены зеленщиками, уличными зазывалами, угольщиками, грузчиками с рынка, старьевщиками, тряпичниками, шарманщиками, другие нацепили на голову парики, из-под которых выбивались волосы совсем другого цвета, на лицах третьих красовались фальшивые бороды, усы и бакенбарды, четвертые волочили ногу, словно почтенные инвалиды, и выставляли напоказ маленькую красную ленточку в петлице. Они пересекали неширокий двор, скрывались в доме и вскоре являлись преображенными, без усов, без бород, без бакенбард, без париков, без заплечных корзин, без деревянных ног и рук на перевязи: все эти ранние полицейские пташки разлетались с первыми лучами восходящего солнца».

Если использовать шпионов-доносителей Жиске, можно сказать, был обязан по долгу службы, то другие его деяния были в моральном отношении куда более предосудительны: ходили упорные слухи, что он берет обильные взятки, например, за разрешение открыть новые линии омнибусов или горячие бани на Сене. И когда к 1836 году ситуация в Париже слегка стабилизировалась, власти решили убрать префекта полиции с подмоченной репутацией, вызывающего ненависть в обществе; узнав об этом заранее, Жиске сам подал в отставку.

Найти ему замену оказалось непросто: нужен был человек надежный, но совсем не похожий на Жиске. Наконец, 10 октября 1836 года префектом парижской полиции был назначен Габриэль Делессер – человек состоятельный, из хорошей семьи, банкир и коммерсант во втором поколении. В июле 1830 года он сражался на парижских улицах в рядах восставших, а затем в течение четырех лет командовал бригадой национальной гвардии. Хотя управлять полицией «в белых перчатках» практически невозможно, Делессер сумел, оставаясь на посту целых двенадцать лет (до самого начала Февральской революции 1848 года), не запятнать себя никакими темными делами. Напротив, он запомнился парижанам как человек уникального трудолюбия, хорошо выполнявший свой профессиональный долг. При нем улучшилось снабжение городских рынков (благодаря тому, что торговцам была предоставлена бóльшая свобода), усовершенствовалась работа городского транспорта, стали более гуманными условия содержания заключенных в тюрьмах.

Характерны прозвища, которыми наградили двух «июльских» префектов полиции современники: Жиске называли «префектом с кулаками», а Делессера – «префектом-филантропом». «Филантроп» работал не только в своем кабинете. Он ежедневно объезжал город – верхом, безо всякой охраны, и его личное мужество вызывало уважение парижан. Чтобы обеспечить их безопасность, Делессер реформировал систему ночных дозоров, и теперь по самым пустынным и отдаленным районам города патрули проходили каждые полчаса.

В этих дозорах помимо штатных полицейских принимали участие муниципальные гвардейцы. Муниципальная гвардия (общим числом 1443 человека) заменила парижскую королевскую жандармерию, которая была распущена в августе 1830 года за слишком рьяную защиту предыдущей династии. Хотя набирал муниципальных гвардейцев военный министр, они находились в распоряжении префекта полиции. В борьбе за порядок на парижских улицах Делессер делал ставку именно на муниципальных гвардейцев, так что к концу Июльской монархии их число увеличилось вдвое. В их обязанности входило дежурство в театрах во время представлений, в портах и на рынках, но префект полиции мог использовать их и в любых других целях.

Все это позволяло парижским «силовикам» оперативно реагировать на появление в городе шаек воров и грабителей. Например, в конце 1844 года на Елисейских Полях каждую ночь кто-то нападал на одиноких прохожих: сбивал их с ног и грабил; парижане были в ужасе и начали носить при себе целый арсенал из кинжалов, ножей и шпаг-тростей. Полиция немедленно приняла меры – арестовала около полусотни жуликов и воров, после чего ситуация в городе нормализовалась.

Русский путешественник В.М. Строев оценил работу парижской полиции очень высоко. Префект полиции, пишет он, «наблюдает за безопасностию жителей и имеет в своем ведении полицейских комиссаров, пожарную команду и городскую гвардию (жандармов), тюрьмы и смирительные домы, наемные кареты и рынки. Он выдает паспорта, забирает нищих, наблюдает за гостиницами и публичными местами, церквами, театрами, клубами и пр. Он же заботится о чистоте города, свежести припасов, о порядке на бирже, на Сене, везде, где требуется полицейский надзор. В каждом квартале есть полицейский комиссар (частный пристав), представляющий Префекта. Их 48; они распоряжаются хожалыми (sergents de ville), которые составляют полицию. Нет ни будочников, ни будок. Полиции не видно, но влияние ее везде ощутительно. При малейшем шуме являются сержанты, схватывают виновного и исчезают. Парижская полиция устроена превосходно; она все знает, все видит и всегда отыскивает преступников и покражи. Пожарные (sapeurs-pompiers) составляют особый корпус, одеты щеголевато, даже лучше армейских солдат. Они выбираются из сильных молодых людей, обучены гимнастике и взбираются по веревкам на крыши домов, как кошки. Городская гвардия (garde municipale) набрана из старых солдат и славится своею храбростию. Во время беспорядков она всегда впереди».

Луи-Филипп был особенно признателен Делессеру за то, что префекту удавалось держать в узде политических противников Орлеанской династии; для этого он так же, как и его предшественник Жиске, использовал тайных агентов. При Делессере случались и покушения на жизнь короля, и попытки свержения королевской власти, но благодаря эффективной работе полиции ни одна из них не увенчалась успехом. Например, в феврале 1837 года был арестован рабочий Шампьон, который сконструировал «адскую машину», чтобы с ее помощью взорвать короля по дороге в Нейи. А 12 мая 1839 года по призыву республиканского тайного Общества времен года началось восстание под руководством Бланки и Барбеса. На призыв заговорщиков откликнулись примерно 600–700 человек, но это выступление удалось подавить в течение нескольких часов: муниципальная гвардия быстро и решительно разогнала толпы бунтовщиков. При этом важную роль сыграли двойные агенты Делессера: сама мысль о том, что кто-то из товарищей по тайному обществу может оказаться доносчиком, делала заговорщиков подозрительными и вносила разлад в их ряды.