Текст книги "Юкагиры"

Часть 3
Шаман

 
Вот остров каменный Туолба.
Здесь сдревле, испокон веков,
Вовеки прах всегда хранится
Всех дедов, прадедов, отцов.
И по преданьям наших предков
Их дух здесь жив теперь всегда;
Он защищает жизнь людей всех
От злого, лютого врага.
А враг тот – каменное чудище:
Страшна седая борода.
И если он зайдет в селение,
То ждет людей тогда беда.
 
 
Разбогатеть стремится чудище,
И всех живых он убивает,
Но духи с ним войну ведут,
Его в селенье не пускают.
Бывает, задрожит земля,
И под ногами вдруг качнется,
На берег выплеснет вода, —
То чудище на волю рвется.
Каменья он кидает с гор,
На землю валит сосны, ели,
Но нет, не вырваться ему
Из мрачного из подземелья!
 
 
***************************
 
 
Среди могил, камней и сосен
Тордох на острове стоит,
И одиноким он окошком
На небо синее глядит.
Шаман-старик в тордохе этом
Беседу с духами ведет,
Он варит травы и порою
Свой бубен в руки он берет,
Садится в лодку и в селенье,
Когда его там кто-то ждет,
Плывет, мотая головою,
То причитает, то поет.
 
 
Той песни смысл не всем понятен,
Нет связи в звуках и словах,
Но виден даже среди ночи
Тот страшный блеск белков в глазах.
И черное лицо в морщинах,
Оскалив вдруг беззубый рот,
Наводит страх, оцепененье,
Наружу сердце твое рвет.
Все, затаив дыханье, жаждут
И ловят каждый его звук,
А душу раздирают вопли
От неиспытанных тех мук.
 
 
Когда ж, его в селенье встретишь,
Он стар, спокоен, молчалив,
Трясет он редкой бородою,
К людским капризам терпелив,
Он слушает селенцев споры,
Совет дает, спешит туда,
Где, кто-то захворав, недужит,
В сэпсэ прокралась вдруг беда.
Камланит там. Поет и скачет,
В свой бубен непомерно бьет:
Когда больному вдруг поможет,
Беду в сторонку отведет.
 
 
В мешок свой, старый и потертый,
Юколы молча соберет,
Подарки сложит аккуратно
И к берегу опять уйдет.
Там сядет в лодку и уедет
В кромешную ночную тьму:
И, видно, духами так велено,
Так старость коротать ему.
Провиснут от юкол веревки,
Растянутые вдоль окна,
И одиноким своим глазом
В жилище поглядит луна.
И, затаив свое дыханье,
Приляжет ветер за холмом,
Застынут звезды в черном небе:
И тишина уже кругом.
Лишь где-то филин ухнет громко
И, спохватившись, замолчит,
И даже речка, затаившись,
Чуть слышно по камням бежит.
Вот одинокой белой птицей
Вдруг льдина проплывет, шурша:
На перекате окунется
И уплывет вдаль не спеша.
 
 
Оцепененье ночи тяжко,
Когда бессонница одна
В тордохе темном, неуютно,
Сидит со стариком она.
А ночь так долго бесконечна,
И жирник закоптил окно,
И мысли словно улетают,
А до рассвета далеко.
Вот свежести ночной прохлады
Вдохнуть он выйдет, постоит,
Чтоб не скрутило поясницу,
В тордох опять скорей спешит.
 
 
А на востоке чуть забрезжит
Рассвета раннего свеча,
Шаман кухлянку надевает,
Покашливая и кряхтя,
И, сгорбившись засохшим древом,
Подолгу на холме стоит:
Как коршун, жадными глазами
В день приходящий он глядит.
О чем он думает, безмолвный?
О жизни пройденной скорбит
Или душой – парящей птицей,
Над миром сонным он летит?!
 
 
*************************
 
 
Вот всплеск донесся из тумана,
Старик очнулся и ожил.
К реке спустился торопливо,
Корму рукою подхватил.
Аана, спрыгнув, помогала
На берег лодку затащить
И от усталости присела,
Воды черпнула, чтоб попить,
Но донесла до губ лишь капли,
Они смешались со слезой,
Ладошки просто облизала
И подняла такой вдруг вой…
 
 
От неожиданности долго
Шаман топтался, но присел;
Он слушал этот вой и злился,
Шамана ль то терпеть удел?
Но вой утих, и очень робко
Она, взглянув на старика,
Сбиваясь, долго говорила,
Что жизнь ее так нелегка.
Что мать уже болеет долго,
Отец батрачит далеко…
И телом вздрагивая, плача,
Вздыхала очень глубоко.
 
 
Потом она совсем затихла,
И слов ее иссяк родник,
Да и шаман, сидевший рядом,
Казалось, головой поник.
Когда же он к ней повернулся
Спросить ее, как доплыла,
Увидел, голову склонивши
В колени, та уже спала.
И сон ее был так беспечен,
Печали больше не видать,
И не дрожат ресницы, плечи,
Так может только ангел спать.
 
 
И в крылья голову укутав,
Сна сладость может разливать,
И, замирая, ровным вздохом
Все негой сна одолевать.
Так может серебристый месяц
На небе звездном тихо плыть,
И излучая свет незримый,
На миг какой-то, вдруг, застыть.
Так может только лишь ракита,
К водице ветви наклонив,
Дремать под дуновенье ветра,
В тиши дыханье затаив.
 
 
И осторожно встав, чтоб только
Вдруг не встревожить этот сон,
Шаман к тордоху торопливо
Пошел. Вот на тропинке он.
Подъем не так порою страшен,
Как все болезни и беда:
Не отвести беду рукою,
Поднять больного не всегда
И даже духам удается.
Но нынче будет он просить,
Чтобы смогли они Даайыс
От всех болезней защитить!
 
 
Так думал он. Зашел в жилище,
Мешок потертый свой достал,
В него сложил настои, травы,
Обратно к берегу сбежал.
Спеша, он разбудил Аану
И в лодку быстро усадил,
Мешок под голову положил.
«Поспи, дитя», – сказал. Отплыл.
А тут и ветер разгулялся,
В лицо порывом задувал
И лодку придержать старался,
Грести как будто не давал.
 
 
Река, и та уж пробудилась,
Девицею шальной вилась,
В утесы льды она швыряла,
Как оглашенная неслась.
Порой она волчком крутилась,
И в берегах своих она
Все клокотала. И казалось,
Как будто бы шаманка та
Безумный танец танцевала,
Волною билась о борта.
Перевернуть она пыталась
Челнок тот с пеною у рта.
 
 
Вот руки старика ослабли,
С рекой бороться нет уж сил…
«Но как же девочка доплыла?» —
Шамана кто-то вдруг спросил.
Старик вздохнул совсем невольно,
И отвечал он в пустоту:
«Ох, мне бы только ее силу,
Большого сердца доброту.
Но только годы улетели,
Как птицы, и уже вдали,
И руки: нет, не те под старость,
Из них все силы-то ушли.
 
 
С тобой бороться тяжело мне,
Под силу ль это старику.
Но нужно плыть, ведь ждет больная
Нас с ней на правом берегу».
И лодку словно подтолкнуло,
Шаман тут весла подхватил,
Грести он стал сильней, проворней,
Хотя и не было ведь сил.
До берега добрался быстро,
Скорей Аану разбудил,
Пугливо обернулся к речке:
«Так с ней я, что ли, говорил?!»
 

Часть 4
Камлание

 
Едомы лысина светилась,
И из-за леса не спеша
Вставало солнце и слепило.
Теплом своим с утра дыша,
Дым потянулся из тордохов,
Пахучий дивно он на вкус,
Корой древесной помягчевшей
Обдало. Распрямился куст
Багульника, – тянулся к небу,
Дурманом он к себе манил.
И берег, словно встрепенулся,
И лес, очнувшийся, ожил.
 
 
Уже запели песни птицы,
И ветер дунул озорной,
В кустах куницы прошуршали,
Мелькнул лисенок молодой.
Собаки тут же лай подняли,
Язык повывалив, хрипя,
С ремней рвались они, слюною
Облив уж снег вокруг себя.
А пастухи к стадам спешили,
Все хлопотали у костров,
И потянулся пар легонько
Уж от поленницы из дров.
 
 
Вот и селенье встрепенулось,
По берегу летела весть:
«Аана привезла шамана!» —
Засуетился берег весь.
И замелькал он сонным глазом:
Носы повысунули дети,
И рыбаки убрали скоро
В тордохи вынутые сети.
Кухлянки новые надели,
Все про дела свои забыли,
Задув очаг, они скорее
К тордоху Петердэ спешили.
 
 
Но внутрь они не заходили:
Болезнь Даайыс всех пугала,
Уж слишком долго от себя та
Ее уже не отпускала.
И все судачили, рядились,
Что нужно нынче потрудиться,
Что собирать тордох придется,
Камланить в этом не годится.
Меж тем шаман поил настоем
И травами уже больную,
И заклинания шептал он,
Откинув голову седую.
 
 
Аана тихо у окошка
За ним украдкою следила,
Слеза одна среди ресничек
Жемчужиной у ней застыла.
Сайрэ, насупившись, как филин,
Глазами сонными моргая
И из-под полога сегодня
Вылазить вовсе не желая,
Он тер глаза и морщил носик,
Следя при этом понемногу
За тем, что делает старик здесь,
И все чесал босую ногу.
 
 
А время шло. И вот больная
Обмякла вся и задремала.
Шаман поднялся, вышел к свету.
Толпа, волнуясь, зароптала.
Старик приветливо кивнул всем,
Его тотчас все окружили,
Здороваясь, перебивая,
С ним обо всем поговорили.
Вздыхая, охая, кряхтели
Старухи,  Петердэ судили,
Детей жалели, но и мать-то
От пересуд не пощадили.
 
 
Шаман все так же, всем привычно,
Мотал своею головою,
Да думал, как ему сказать всем,
Что смерть больной не за горою.
Болезнь ее, увы, ужасна
И на проказу так похожа:
Глаза запали, рот весь высох,
И гнойником покрыта кожа.
Аана, бедное дитя-то, бледна…
Не заболела ль тоже?!
Коль заразилась, это плохо,
И ей помочь никто не сможет!
 
 
Река как будто вся иссохла.
Все как-то разом замолчали.
Старик опомнился. Ведь знал он, —
Ответа тихо люди ждали.
Он понял все. Заговорили:
«Камлание начнем к обеду,
Детей с собою брать не надо,
Они накличут только беды.
Другой тордох сложить не трудно,
Ну а зачем?! – Шаман дивится:
«Камланить, ясно, у Даайыс,
Конечно, нынче не годится».
 
 
И снова все заговорили,
Старухи вовсе распалялись,
Никак нельзя, чтоб ребятишки
Все без присмотра оставались.
Решали женщины, волнуясь,
Кому из них с детьми остаться,
Чтоб, после всех вокруг событий,
Чужим рассказом наслаждаться.
Сводили счеты и мужчины,
Иные, правда, были счеты:
На дело важное скорее
Определить должны кого-то.
 
 
Нет дела, знают все, почетней,
У каждого на то желание:
Оберегать от бед шамана
На протяжении камлания.
Вдруг упадет шаман нечаянно, —
Беда большая приключится.
На землю рухнет он, и в миг тот
Непоправимое случится.
Померкнет свет тогда на небе,
От страха закричит народ:
И кто-нибудь тогда от страха,
Не справившись с собой, умрет!
 
 
И это допустить, все знают,
В любое время не годится,
И хочется мужчинам нынче
Среди других всех отличиться.
За спором все же не забыли,
Где им камлание собрать;
Митрей повел к себе шамана, —
Его тордох уже видать.
Митрей, зажиточный, оленный,
Из шкур отборных тот тордох,
И лучше, чем жена Митрея,
Гостей попотчевать не мог.
 
 
**************************
 
 
Как белолица и красива
Жена Митрея, что сейчас
Шамана потчевала мило,
Чуть улыбаясь, чуть смеясь.
Ей удалась уха на славу:
В ней молодой, здоровый чир,
С юколы, что к столу подали,
Уж, расплываясь, капал жир.
А оленины запах нежный
И молодой нос щекотал,
И аппетит шамана только
Он все сильнее возбуждал.
 
 
Шаман все ел так торопливо
И свой желудок насыщал.
Казалась, будто целый месяц
Старик– шаман голодовал.
Хозяйка ставила, как прежде,
С улыбкой, яства перед ним,
Но, уж наевшись до предела,
Шамана не смутил налим.
Обложен печенью, на блюде
Он красовался средь стола:
Тинениут, смеясь, вздохнула,
Что гостю угодить смогла.
 
 
**************************
 
 
За утром вслед уже и полдень
В селенье будто бы спешил,
Лучистым ярким своим светом
Поляны он все ослепил.
Весенний, юный, очень нежный,
Застыл он словно над рекой,
И над землею он уставшей,
Казалось, воцарил покой.
Застыл прозрачный, легкий воздух,
Он притворился, будто спит,
И тишиной своей безбрежной
Над миром он себе звенит.
 
 
Носы уткнув сегодня в лапы,
Собаки тоже мирно спят,
И даже чайки над водою
Не кружат больше, не кричат.
Не шелохнется даже ветер,
За бугорком себе лежит,
Разнежился, видать, на солнце,
Подняться, видно, не спешит.
Снег на тордохах бурно тает,
И слышно, – тихо плачет он:
И капают его слезинки
В гладь луж теперь со всех сторон.
 
 
И только люди суетятся,
Снуют, как будто муравьи,
Спешат они скорей закончить
Дела нехитрые свои.
Опять все в хлопотах, в заботах:
Старухи вот везде снуют,
И нос свой, сильно любопытный,
Во все дела опять суют.
Всех покормив уже обедом,
Видать, то там уже, то тут
Детишек, чисто приодетых,
В тордох к Катэ скорей ведут.
 
 
**************************
 
 
Меж тем тордох Митрея полон:
И некуда уже ступить,
Что приходилось всем входящим
Сидячих сильно потеснить.
За пологом шаман степенно
Мешок потертый развязал,
Доху потертую встряхнул он,
Неторопливо надевал.
Вот взял он бубен с колотушкой,
И пояс дивный подвязал,
И ожерелье в колокольцах
Вкруг шеи тонкой обмотал.
 
 
И два мужчины натянули
Веревку вдоль перед людьми,
А двое в стороне стояли, —
Шамана охранять должны.
Завесив плотно шкурой окна,
Онидигил, сэпсэ прикрыв,
В потемках сразу поутихли,
От темноты глаза прикрыв.
Как к темноте глаза привыкли,
Открыв, увидели: шаман
Стоял уже среди тордоха
Недвижно, словно истукан.
 
 
И тут шаман как будто вздрогнул
И, как в испуге, закричал,
Ударил колотушкой в бубен
И, как от боли, застонал.
С шипением змеи гремучей
Он завертелся вдруг волчком,
Запрыгал, расставляя ноги,
И в бубен колотил притом.
Он бил сильнее и сильнее
И, обессилев, вдруг упал.
Его подняли. И опять он
Свой дикий танец продолжал.
 
 
Шипение сменилось песней,
Сверкали глаз его белки, —
Среди кромешной тьмы как будто
В костре потухшем угольки.
Но и они вдруг закатились,
И в исступленье он упал
И в судорогах начал биться.
Его подняли. Он стонал.
Потом тихонько усадили;
Слюна текла по бороде,
Беззубый рот неясно как-то:
«Воды!» – прошамкал в темноте.
 
 
Воды холодной протянули,
Он долго жадно пил и пил,
И каждый, затаив дыханье,
Сейчас за ним одним следил.
И вот, напившись, он понуро
Седую голову склонил
И еле слышно, задыхаясь,
Вдруг наконец заговорил:
«Вкруг стойбища, увы, немало
Видал сегодня я следов,
Запутался, ходил все кругом,
Вернуться был уже готов.
 
 
Но наконец я разобрался.
Проказа в стойбище прошла;
К тордоху Петердэ, злодейка,
Прокралась, видимо, она.
Вокруг тордоха я увидел, —
Кольцом смыкаются следы,
То духи от шаманов-чукчей, —
Не миновать теперь беды.
И в мира темного глубинку
Я окунулся. Был не рад.
Увидел, что в тордохе этом
Лишь вонь одна стоит и смрад.
 
 
Душа Даайыс по тордоху
Все мечется, ей не уйти.
Шаманов юкагирских духи
Детей успели увести.
Следы их видел в чистом поле:
Они гуляют, но и там
Заметил, что среди знакомых
Хожу и по чужим следам.
Но чьи следы, понять не в силах,
Вокруг, увы, белым-бело.
Не спрятались ли духи чукчей
Под снега белого крыло?!
 
 
Вернулся я опять в селенье,
Тордох все так же стерегут.
Их усмерить хотел, но духи
Даайыс смерти, видно, ждут.
Их отгонял я от тордоха,
И колотушкой я их бил,
А уходя, следы тех духов
Водой холодной я залил
И к вам вернулся. Но проказа
В тордохе Петердэ сидит;
Своим гнилым и черным глазом
Даайыс сердце все сверлит».
 
 
Сидящие от уст шамана
Глаз не успели отвести:
Сэпсэ открылась и селяне,
Дух не успев перевести,
Вдруг ахнули. Аана тихо,
Как смерть бледна, в тордох вошла
И только выдохнуть сумела:
«Скорее, мама умерла!»
Потом бессильная упала,
Казалось, испустила дух,
Оцепененье охватило
Сидящих рядом всех вокруг…
 

Часть 5
Прокаженные

 
Суровость северной зимы
Людей к общине приучила,
К добрососедству и заботе,
Гостеприимство им привила.
Но дикий северный закон
Давно по стойбищам кочует:
И обреченных гонят прочь,
Проказу только чуть почуяв.
Их всех за три версты, не меньше,
В тордохи сразу отселяют;
Там вечный холод, темнота
И смрад вовсю везде гуляют.
 
 
Лишь иногда приносят пищу,
Дрова порой заготовляют,
Запасы из воды и льда им
На улице, как псам, бросают.
А жирник вовсе не дают,
Одежды нет, и только сырость —
Подруга всех земных недуг,
Благоухает, словно в милость.
Здесь смерти ждут, да и порою,
Отчаявшись ее дождаться,
Те, на себя наложив руки,
В усопших мир скорей стремятся.
 
 
И на глазах у всех родных
Они тихонько умирают,
И жизни милых, дорогих,
Как жирник, быстро угасают.
И плачет мать, скорбит отец:
Помочь больным они не в силах,
И лишь надеются они
На духов предков только милость.
Никто не смеет подойти
И даже близко к прокаженным,
Нарушишь вдруг закон, – и тоже
Сам сразу станешь обреченным.
 
 
****************************
 
 
Порою даже дня разливы,
Весны вокруг благоуханье
Совсем не радуют, напротив,
Лишь злят, когда вокруг страданья.
Селенье, словно старый дед,
Вдруг сгорбилось, совсем поникло,
И шум реки, и пенье птицы,
Казалось, все опять притихло.
Ни склок, ни споров, тихо как-то,
Как будто все договорились, —
У каждого нашлись дела,
Усердно все они трудились.
 
 
Мужчины, только зорька встала,
На остров молча собирались,
И в лодку пешни, топоры
Положив, спешно отправлялись.
На холмике – там, где посуше,
Копать могилу сразу стали.
Еще замерзлый грунт долбили,
Пока совсем все не устали.
А дальше – мерзлота сплошная,
Один здесь лед, – он, как железо.
И глубже вырыть уже яму
Теперь им, видно, бесполезно.
 
 
Звезда вечерняя мелькнула
И, падая с небес, сгорала,
Луна меж облаков колючих,
Как страж, давно уже стояла.
Мужчины спешно отложили
Дела свои и поскорей
Устало спины разогнули,
В селение свое быстрей
Уплыли. Над могилой ночка,
Казалось, будто колдовала,
А вместе с ней луна порою
Свой взгляд в нее косой бросала.
 
 
Лишь только утреннего солнца
Лучи по небу разливались,
На холм от берега мужчины
По тропке снова поднимались.
Опять работать они стали,
Как будто устали не знали,
Их нынче двое. Вот сверкнули
Ножи, как видно, с чистой стали.
Могилу правили усердно,
И что-то там опять долбили
И, как художники, в той яме
Ножами что-то выводили.
 
 
На дне возвышенность должна быть,
На пальцев пять, никак не ниже,
Чтоб голова-то у покойной
Была от туловища выше.
Изображать лицо усопшей
Должно здесь это возвышенье;
Вот появились глаз разводы,
Ее бровей уже волненье.
А уголки тех губ из снега
Немного даже опустились,
И ямочки на пухлых щечках
На ледяных давно пробились.
 
 
А стены правили доскою, —
Они должны быть очень гладки,
Как доски гроба, и на стенах
Здесь не должно быть даже складки.
Собравшись кое-где, водичка
На ямы дно ручьем стекала,
И стены выровнять она им
Сегодня просто не давала.
На этой глубине могильной
Она все больше собиралась,
Но ото льда и мерзлоты той
Вся коркой тонкой покрывалась.
 
 
Изрядно выбившись из силы,
Они наверх уже поднялись,
Спустились к речке, в лодку сели,
Опять в селенье подались.
А там в волнении каком-то
Их возвращенья люди ждали,
И для костров и дров немало
На берег скользкий натаскали.
Покойную еще с рассвета
В последний путь они собрали
И, разнести боясь заразу,
Лишь только в шкуру замотали.
 
 
И сколотили гроб из досок,
Все тальником внутри устлали,
В него Даайыс опустили,
Шептаться сразу перестали.
И сразу стало людям слышно,
Как все старухи причитали,
Смахнув слезу порой скупую,
Все люди тоже горевали.
На бугорке, обняв братишку,
Как будто свечка восковая,
Аана, плача, ожидала:
Бледна она и чуть живая.
 
 
Сайрэ головкой прислонился
К сестре и тоже временами
Все кулачком глазенки тер он,
Что полнились опять слезами.
Никак не мог понять мальчишка
Зачем, лишь только утром встали,
Тордох соседи разбирать вдруг
До основанья сразу стали.
А к маме вовсе подойти им
Они сегодня не давали,
И почему мальчишки сразу
Общаться с ними перестали.
 
 
И что-то страшное сегодня,
Ему казалось, надвигалось:
«А мама глаз не открывала,
Никак она не просыпалась.
Что умерла, все говорили.
Да нет, она поспит и встанет,
И плакать бедная сестренка,
Наверно, сразу перестанет.
Отец вернется, говорили.
Веселье, значит, скоро будет.
Но почему все замолчали?
Все врут, конечно. Эти люди».
 
 
А между тем тордох соседи
До основанья разобрали,
Пожитки скудные собрали,
По нартам быстро распихали.
А на одну и гроб из досок
Совсем тихонько опустили,
Вот запрягли в нее оленя
В упряжке той, потом забили.
На берегу мужей встречали
Две женщины: давно стояли —
Все суть да дело – разговоры,
Глаза полным-полны печали.
 
 
Вот и костер заколыхался;
Запахло сразу свежим мясом,
И весь народ засуетился
И у костра собрался разом.
В свой бубен звонкий колотушкой
Старик-шаман опять ударил
И песней долгою своею
Притихнуть сразу всех заставил.
Все низко головы склонили,
Смахнув слезу опять порою,
Ударов звон они внимали,
Печалью плыл что над землею.
 
 
Сквозь звон унывный тихо песня
Печалью в небо проливалась,
И болью в сердце у сидящих
Людей как будто отзывалась.
Пел о земле шаман негромко;
Даайыс – та собой прикроет
И душу, что чиста, как небо,
В том, новом мире успокоит.
Сравнил шаман всю жизнь усопшей
С летящей в синем небе птицей:
И вот подбиты ее крылья,
Ничто уже не повторится.
 
 
Не разнесется смех беспечный
Ее на солнечной поляне,
И не бежать уж больше детям
В объятья к милой своей маме.
И не растреплет вновь нечаянно
Косы ее чудесной ветер,
И мужа добрая, как лето,
Жена с улыбкою не встретит.
А голос звонкий, как ручей тот,
Не взмоет птицей в поднебесье,
Селенью больше не услышать
Ее чудесной тихой песни.
 
 
Звон бубна словно оборвался…
Все в тишине еще молчали,
Лишь только чайки над водою,
Они по-прежнему кричали.
Горел костер, трещали ветки,
На вертеле олень крутился,
И запах жареного мяса
По ветру нежно разносился.
Оленя сняли, молча ели,
Но за огнем еще следили,
И только добрыми словами
Все о покойной говорили.
 
 
Потом, опомнившись как будто,
Что что-то важное забыли,
Большие два куска на блюдо
И детям тоже положили.
Вот отнесли к пригорку блюдо,
На землю тихо опустили,
И вновь оставили одних их,
Как будто бы про них забыли.
Покорно дети мясо взяли,
Не торопясь, они жевали,
Объев все косточки, на блюдо
Они их все опять собрали.
 
 
Вот час прошел, другой, не знаю,
За блюдом люди вновь вернулись,
В глаза не глянув, блюдо взяли,
Скорее даже отвернулись.
К костру ушли и эти кости
В него скорее побросали,
Сожгли дотла, золу потом уж
С землей сырой они смешали.
Гроб понесли они на берег
И в лодку быстро опустили,
Расселись все они по лодкам,
На остров каменный поплыли.
 
 
Аана, бедная девчонка,
Она по берегу металась,
Кричала, плакала, рыдала
Она и с матерью прощалась.
Один оставшись на бугре том,
Сайрэ вдруг сильно испугался,
И с ревом подскочив с земли, он
Вдруг за сестрой своей погнался.
Но вдруг споткнулся и упал он,
Лицом зарылся в снег с землею…
Открыв глаза, увидел снова
Сестры лицо перед собою.
 
 
**************************
 
 
И отдала она, казалось,
Ему теперь свое дыханье,
Глаза, огромных слез все полны,
И в них теперь одно страданье.
И не понять, смеются то ли
Они. А может, просто плачут?!
В той черной глубине бездонной,
Что нынче снова они прячут?
Любовь, смятенье, пустота ли:
Они менялись чередою,
В глазах ее как будто время
Склонилось нынче над тобою.
 
 
Вот ярко вспыхнули, ожили,
Как угольки опять сверкнули,
И руки, нежные такие,
К себе так сильно притянули:
«Сайрэ, мой мальчик, значит, жив ты,
А я так сильно испугалась,
Что в мире этом навсегда я
И без тебя – одна осталась!»
И долго нюхала братишку:
Его глаза, и нос, и губы
Сверкали только в темноте той
Жемчужинками ее зубы.
 
 
Она так весело смеялась
И только тискала братишку:
О как любила в это время
Она негодного мальчишку!
А звезды весело горели,
Над ними мирно проплывали,
Упряжка медленно катилась,
Везла их, но в какие дали?
Луна – подруженька ночная,
Их взглядом молча провожала;
Дорогу, по которой мерно
Олени шли, та освещала.
 
 
Но вот олени наконец-то
Как будто вкопанные встали:
И звезды в вышине над ними,
Над ними весело сверкали.
Вот ездоки зашевелились,
С повозок быстро соскочили,
Размяли ноги, но спешили,
Костры большие запалили.
Со всем проворно разбирались,
Уже треног восстановили,
Трудились молча и усердно —
Почти совсем не говорили.
 
 
И, как могла, Сайрэ Аана
Усердно, долго объясняла,
Что будут жить они отдельно,
Вдали от всех. Сама вздыхала,
Кругом смотрела и порою
Всем мелко вздрагивала телом,
И, чтобы брат вдруг не заметил,
Смеялась, дергаясь, без дела.
Но смеха этого пугался
Сайрэ, как молодой галчонок,
Крутил головкою своею
Совсем напуганный ребенок.
 
 
Тордох их между тем на сопке
Теперь так дико возвышался.
Весь силуэт его угрюмый
Теперь страшилищем казался.
И через щели из тордоха
Чуть тускло, блекло засветился
Через онидигил на небо
Печальный свет уже пробился.
Простые скромные пожитки
В тордох внесли уже мужчины
И, выйдя вон, сэпсэ открыли:
Они топтались без причины.
 
 
Потолковали меж собою,
Вот подошли они, простились,
Что здесь одних их оставляют,
Смущаясь, будто извинились.
И разошлись они по нартам,
В обратный путь уже собрались,
Но по бокам хлестнуть оленей
Они как будто не решались.
А дети встали, поспешили
К тордоху, словно торопились,
Сэпсэ закрыли за собою,
Потом под пологом забились.
 
 
Слух чуткий дети напрягали,
Но тишина вокруг стояла,
Луна, как стражник за окошком,
Тордох всю ночку охраняла.
И лишь под утро, чуть рассвета
Луч первый радужный пробился,
И небосвод со всех сторон вдруг
Своей лазурью осветился,
Она ушла за горизонты.
Спокойно зазевали дети,
Ресницы слиплись, те уснули,
Они забыли все на свете.
 
 
******************************
 
 
Сайрэ приснился сон печальный,
Вот лесом он идет, гуляет,
Где ветер молодой резвится
И рядом с ним листы срывает.
И где-то тетерев токует,
Но все вокруг прохладой дышит:
Где шепот трав и пенье птицы,
И разговор зверей он слышит.
Но как-то резко оборвался
Тот лес и превратился в поле,
За полем речка озорная,
Любуется он ею вволю.
 
 
Чиры там плещутся в водице,
На солнце как алмаз сверкают.
Над ним, подолгу зависая,
Вот чайки мимо пролетают.
А воздух чист, и только солнце,
Все разомлевшее, лениво
В гладь вод лучи свои, как руки,
Чуть опустив, плывет игриво.
И ветру, что вдруг налетает,
Водой в лицо ему плеснуло,
И, подобрав лучи, мгновенно
От ветра в небо ускользнуло.
 
 
Вдруг вдалеке Сайрэ увидел:
Скользит одна по водной глади,
К нему плывет навстречу лодка,
А в ней отец, на берег глядя,
Глазами ищет он кого-то,
И к берегу спешит, казалось.
Волна ее гнала, старалась,
И лодка быстро приближалась.
И сердце у Сайрэ забилось,
Как будто птица трепыхалась,
И из груди его, казалось,
На волю, как из клетки, рвалось.
 
 
Туман над речкой опустился,
И взялся только он откуда?
И лодка стала удаляться,
Уж не видать ее отсюда.
Средь шума речки говорливой
Отца он явно слышит голос,
Сайрэ спешит, заходит в воду,
Ему воды уже по пояс.
Но среди этого тумана
Той лодки больше не видать.
Отца виденье растворилось,
Как мог его он не узнать?!
 
 
Отчаянье волной наплыло,
Ком горький в горле, не сглотнуть,
Из бездны этого тумана
Отца уж больше не вернуть.
Сайрэ от горя и досады
Ударил по волне рукой
И стал кричать, но только бездну
Тумана видел пред собой.
Слеза из глаз его катилась,
И он кричал что было сил,
И речку, тихо причитая,
Вернуть отца ему просил…
 
 
«Сайрэ, мой мальчик, что с тобою,
Зачем во сне ты так кричал,
И что тебе, скажи, приснилось?» —
«Во сне отца я увидал.
Но он уплыл, меня не видел,
Меня он даже не узнал,
И от меня туман сердитый
Его на речке укрывал». —
«Не верь ты снам, отец вернется,
Он встречи с нами долго ждет.
Растает снег, и он приедет,
И нас с тобою заберет».
 
 
«Но почему тогда ты плачешь,
И на меня ты не глядишь,
И почему твой взгляд холодный,
Застыв на месте, ты сидишь?» —
«Не знаю что, но только вижу
Перед глазами я туман.
А может, сон, Сайрэ, правдивый,
Твой сон, наверно, не обман.
От слез моих, всегда соленых,
Ослепли, видимо, глаза.
Но все пройдет, когда лишь грянет
На небе первая гроза».
 
 
Обнявшись, тихо те сидели.
В окошке плыл прозрачный свет,
Один он знал – на белом свете
Родней друг друга больше нет.
Торчал он чаще у тордоха
И ярче им в окно светил.
А на дворе уже апреля
Следы поземкой заносил
Порой холодный, резкий, дерзкий,
Порою – теплый ветерок,
Он приближал шального мая
Приход. Старался он, как мог.