Текст книги "365 и 1 день, чтобы рассказать сказку о любви"

В прихожей на коврике спал огромный черный кот. Когда Маруся с Вероникой Владимировной зашли в квартиру кот даже не проснулся, хотя Маруся буквально запнулась об него.

– Как Бегемот, правда? – Вероника Владимировна разулась, сняла пальто и придвинула к Марусе тапочки. Очень миленькие, с зайчиками.

– Да, очень большой. – Маруся надела тапочки и теперь не знала куда девать руки. Засунула их в карманы платья.

– Да нет же, он похож на кота из «Мастера и Маргариты». Кот Бегемот. Ой, ты, наверное, еще не читала эту книгу?

– Нет, не читала. По-моему, ее в старших классах проходят. Она интересная? – Марусе очень хотелось поддержать разговор, чтобы Вероника Владимировна не подумала, что она какая-то дурочка, на которую и время-то тратить не стоит.

– Интересная?! Нет, не то. Это особенная книга. Она не просто интересная. Ее можно читать сотню раз, и каждый раз будет по-новому. Будет что-то новое. Но первый раз нужно читать сейчас, в твоем возрасте. С открытой душой. – Вероника Владимировна пригласила Марусю пройти в комнату и накрывала там стол для чаепития. Для Маруси это было неожиданно, у них в семье и чай пили и ели всегда на кухне. А в комнате накрывали стол только к приходу гостей, по праздникам.

– Хорошо, я схожу в библиотеку, попрошу «Мастера и Маргариту». – Марусе очень захотелось узнать, что это за книга, которую так любит сама Вероника Владимировна.

– Зачем в библиотеку. У меня есть, сейчас принесу – Вероника Владимировна вышла в другую комнату, наверное, там была спальня. Вернулась с довольно потрепанной книгой в руках.

Вероника Владимировна накрыла стол и пригласила Марусю. Чашки были и правда красивые из очень тонкого фарфора и с необычными квадратными блюдцами. Чай был вкусный, к нему еще было печенье и варенье. Сначала Маруся стеснялась и не брала печенье, но Вероника Владимировна все время придвигала вазочку к Марусе, пришлось попробовать. Печенье было песочным и миллионы крошек посыпались на стол, стоило только Марусе надкусить его. Маруся покраснела. Но Вероника Владимировна будто и не замечала Марусиной неловкости. Потом Маруся совсем освоилась, стало тепло и радостно, они пили чай и болтали. В основном о книгах. Например, чем Чейз интереснее Агаты Кристи. Удивительно, но сама Маруся вдруг разговорилась и болтала без умолку. Через два часа спохватилась:

– Ой, я вас так задержала, у вас дела наверняка. Да и дома меня, наверное, уже потеряли. – Маруся вся красная от горячего чая и счастья пошла в прихожую. Там все еще мирно спал кот. – А как его зовут – Бегемот?

– Нет, его зовут Гаврош. Я его в буквальном смысле на помойке нашла. Он был маленький и облезлый. Кто же мог подумать, что в итоге из него такое невероятно большое и ленивое чудище вырастет. – Вероника Владимировна протянула книгу Марусе – А ты заходи еще, когда книгу прочитаешь у меня много книг, даже лучше, чем в библиотеке. Или просто так заходи, не стесняйся.

Вероника Владимировна опять улыбнулась, но улыбка была какая-то грустная, и тут Марусе почему-то захотелось плакать, она почувствовала, что эта красивая, необычная, уверенная в себе женщина также одинока, как и она сама. Маруся поняла, что если постоит в прихожей еще немного, то кинется Веронике Владимировне на грудь и будет плакать и рассказывать о своих бедах и своей ненужности и одиночестве. Этого нельзя было допустить, поэтому наскоро попрощавшись и погладив кота, с книгами под мышкой Маруся выбежала на улицу и отправилась домой. Как ни странно, дома все было спокойно: отчим смотрел телевизор, явно маме удалось уговорить его не пить сегодня, мама на кухне стряпала вареники. Приобняла Марусю, чмокнула ее в щечку: «Руки мой, садись кушать. Вареники с картошкой. Со сметаной». Как же все-таки хорошо жить, как все прекрасно и замечательно!

Глава 4. Октябрь

* * *

Дмитрий

«Все прекрасно и замечательно» – такой принцип жизни у таких, как она, думал Дмитрий.

Щенок был крупный и неуклюжий, но шустрый. Черный лабрадор. Он несся навстречу Герольду, не имея страха в своей сущности.

Герольд привстал на все четыре лапы, оглянулся на Дмитрия, интересуясь, можно ли этого нахала хотя бы слегка потрепать в воспитательных целях, чтобы у него сложились правильные представления о собачьих статусах и своем месте в иерархии. Дмитрий строго посмотрел на Герольда – нет, нельзя. Щенок еще мал и глуп. Пусть его жизнь учит без нашего участия. Герольд недовольно присел, смотря сверху вниз на подпрыгивающее и подвизгивающее недоразумение.

Тут же в конце аллеи появилась та маленькая женщина. Она была в розовых кроссовках и зеленой ветровке, в руке поводок. Шла в сторону своего глупого щенка очень быстро, но на бег не переходила. Сама была похожа на кошку, ступала как-то осторожно, быстро перебирая своими маленькими ножками. Дмитрию не нравились кошки – он их не понимал. Он ухмыльнулся – интересно, она знает, в какую огромную псину превратиться ее щеночек, как же она будет с ним справляться?!

Она подошла, улыбнулась – приветливая и одновременно равнодушная улыбка, так показалось Дмитрию. Видимо она привыкла улыбаться. У нее был немного виноватый вид. Она наклонилась и взяла щенка на руки: «Пойдем, Шираз, не будем мешать большим собакам». Кивнула Дмитрию и пошла с щенком на руках в другой конец парка. Щенок был для нее тяжеловат, ее походка потеряла кошачьи признаки.

Она свернула с тропинки и отпустила щенка. Тот оглянулся на прощание на Герольда, почему-то сообразил, что все-таки стоит отложить знакомство (не такой уж и глупый), и побежал в противоположную сторону. Скоро в желтой листве деревьев исчезла и зеленая ветровка. Дмитрий почувствовал, что уже замерз. Поднялся со скамейки, подозвал собаку. Герольд подошел покорно, подставил шею для поводка. Дмитрию не хотелось уходить, потому что в одном пространстве парка с ним и Герольдом находились эти два странных и немного нелепых существа: маленькая женщина, похожая на кошку, и ее глупый щенок лабрадора с дурацким именем Шираз. Когда выходил из парка физически ощутил одиночество, Герольд оглянулся на него, видимо псу тоже стало вдруг невыносимо одиноко.

Вечером, после работы гулял с собакой на полчаса дольше, чем обычно, но женщины с щенком не было. Завтра суббота. Дмитрий не любил выходные. Ночью долго не мог заснуть – болела голова, ныла неподвижная рука. Ночь была серой и мокрой, злой город проникал сквозь приоткрытое окно. Дмитрий встал, закрыл окно. Душное одиночество заняло все пространство квартиры. Не хотелось ничего, совсем ничего, налил воды в стакан. Герольд тоже не спал, положив голову на лапы, смотрел на хозяина. Карие глаза смотрели с жалостью. Дмитрий рассердился на пса за его жалость, бессильная злость подступила к горлу: «Иди на место!». Герольд встал, ушел в коридор, лег под дверью. Дмитрий кинул в стену стакан. Осколки посыпались звонко, потом снова стало тихо. Несколько минут Дмитрий сидел неподвижно на краю кровати, потом тихо позвал собаку. Герольд подошел и положил голову ему на колени, он не умел обижаться на хозяина. Вот чем собаки лучше кошек – они преданные; подумал Дмитрий. Ему стало неловко от этой мысли – при чем здесь кошки, в самом деле. Никто с ним не спорил и не просил его завести кота. Никто не спорил с ним. Потому что некому было спорить.

Утро наступило не скоро. Несмотря на то, что встал он как обычно в шесть, гулять в парк отправился почти на час позже. Он просто чуть дольше сидел на кровати и разминал больную ногу, чуть медленнее пил горький кофе, совсем не торопясь одевался, и еще постоял немного в коридоре. Просто так постоял, без причины. Он делал все медленно для того, чтобы прийти в парк и увидеть снова ту маленькую женщину и ее глупого щенка. Наверняка, ведь они сегодня пойдут гулять позже. Суббота. Но сам Дмитрий не признавался себе в том, что это время – на час позже, оказалось его временем именно поэтому. Он и сам не понимал почему так важно увидеть неприятную кошачью походку и механическую улыбку.

Он гулял с Герольдом очень долго, смотрел по сторонам, прислушивался к шагам, пытался ощутить мир. Но мира не было, было только его одиночество, боль и уродство. А когда, он уже собирался уходить появился щенок. Он бежал к Герольду с безмятежной радостью. За щенком шел юноша. Пружинистая походка, спортивная фигура, хорошо одет, небрит по последней моде. Он был красив и молод. Лет двадцать – двадцать два, не больше. Интересно – кем он приходится маленькой женщине? Неужели любовник! Скорее всего. Но мальчишка явно ее моложе! Сколько ей лет? Дмитрий никогда не задумывался об этом. Ей тридцать или тридцать пять. Или нет? Он не видел ее достаточно близко, чтобы точнее определить возраст, когда был рядом, никогда не смотрел на нее, важно, что она просто была рядом. И вот теперь этот юнец! Дмитрий услышал, как скрипят зубы, эмоции не могли удержаться внутри, прорывались скрежетом. Лицо побелело, в голове появился волнообразный гул, нарастающий с каждой секундой.

Юноша поздоровался, цыкнул на любопытного щенка, тот сразу послушался и побежал мимо Герольда, дальше, в свое беззаботное щенячье детство. Дмитрий испытал раздражение. Его раздражала красота юноши, его здоровье, походка, приветствие – все раздражало. Больше всего близость этого юнца к маленькой женщине. Когда появилась знакомая фигура с кошачьей походкой в конце аллеи, Дмитрий испытал раздражение и по отношению к ней. Он пошел в противоположную сторону. Не хотел видеть ее улыбку. Отойдя на небольшое расстояние не удержался и обернулся. Женщина уже дошла до молодого человека. Он ее как-то по-хозяйски обнял, поцеловал в лоб. Она что-то говорила, жестикулировала, смеялась. Дмитрий еще в первый раз заметил ее манерность. Она была непривычной.

Злясь на женщину и этого молокососа, Дмитрий точно знал, что злится на себя. Он ругал себя последними словами, за то, что думал о ней. Он действительно о ней думал. Все то время, что прошло с того самого момента, когда она первый раз появилась в парке с испуганным щенком на руках. Прошло почти два месяца. Пятьдесят четыре дня. Он думал о ней пятьдесят четыре дня. За это время он видел ее только шесть раз. Сегодняшний день он не стал считать. Четыре раза здесь – в парке, один раз он видел ее за рулем старенького серого «Хендая», их машины оказались рядом на светофоре, и один раз в зоомагазине.

Та встреча была в прошлом месяце. Двадцать восьмого августа. Он узнал ее сразу, хотя выглядела она совсем иначе. В парке она была домашней и теплой, здесь – сексуальной и манерной. Облегающее трикотажное платье, высокий каблук, духи. Запах приятный, но слишком откровенный, зовущий, пробуждающий желание. У нее был довольно высокий голос, мурлыкающий. Кошка.

Покупала корм для щенка и для котов. Так и сказала – «и моим монстрам еще корм тоже надо, только кошачий». Продавщица хихикнула, Дмитрий тоже улыбнулся, нельзя было не улыбнуться. Шутка была естественной, она, видимо так и разговаривала. Потом, когда вставила карту для оплаты, аппарат завис и пришлось ждать, когда спишут деньги. Дмитрий хотел, чтобы это длилось вечно. Он стоял рядом, злился на ее фигуру и откровенные духи, и хотел стоять так вечно. Или просто умереть, когда она ушла. Дмитрий не боялся смерти, ему было все равно. Он не хотел жить, не видел в этом смысла. Даже Герольда ему было не жаль. Герольд был частью его самого. И если его не будет, то все равно ничего не будет, так что какая разница. Ничего не изменится.

Теперь он шел домой и снова хотел умереть. От одиночества. У нее есть мужчина и глупый щенок и еще «монстры» – коты. А у них с Герольдом одно на двоих одиночество. Настолько большое, что даже на двоих его все равно слишком много. Оно душное и холодное, и всегда. Без прошлого, будущего, настоящего.

Вечером пошел гулять в обычное время, знал, что не встретит маленькую женщину и щенка. Утром в воскресенье не пошел в парк. Посадил Герольда в машину, поехал в лес. Гулял там. Старался ни о чем не думать. Только не получалось. Стоило чуть-чуть остановиться, как в сознании возникал образ того мальца, обнимающего маленькую женщину, она смотрит ему глаза и смеется. Искренний звонкий смех. Странно, что так разозлился, она ведь даже и не нравится ему.

Потом потянулись дни и недели, он не видел маленькую женщину. Уже совсем перестал сердиться, и больше было не важно, есть ли у нее мужчина или нет. Просто очень хотелось еще раз побыть с ней в одном пространстве. С ней и ее глупым щенком. Но ее не было ни утром, ни вечером. Осень перестала быть стеклянно красивой и расплылась в пластилиновой грязи. Дни были однообразными и единственным развлечением был очередной сериал. Болела рука, ночами не спалось. Не мог перестать думать о маленькой женщине, в ней было все – и прошлое, и будущее, и настоящее.

* * *

Татьяна

И прошлое, и будущее, и настоящее – все сразу. Так бывает только, когда оказываешься в правильном месте в правильный момент. Чаще всего такие мысли приходят ко мне, когда я встречаюсь с искусством. В каком-нибудь большом музее, как правило. Например, сегодня. Выставка прекрасная. Я очень люблю ходить в музей, в любой музей. В его пространственной статичности есть эстетическое величие. Хотя в нашем Музее Изобразительных искусств не так уж много шедевров. Точнее их всего три штуки. Общепризнанных шедевров. Но у меня своя иерархия «шедевральности», поэтому я приезжая на очередную привозную выставку, обязательно посещаю еще и любимые свои артефакты: маленький пейзаж Коровина, чугунные статуэтки коней каслинского литья, портрет девушки неизвестного художника первой половины девятнадцатого века.

На этот раз в наш город привезли «Купание красного коня» Договариваюсь с Мишуткой, что в эту пятницу я приеду за ним на машине (обычно домой на выходные он добирается на электричке). Я приеду за ним, и мы сходим поглядеть на знаменитое полотно Петрова-Водкина, и на сопровождающие ее картины, объединенные в привозную выставку.

Я стою у картины и не могу идентифицировать ощущения. Не пойму – нравится мне или нет. Красный цвет кажется слишком красным, без какого либо иного оттенка, от этого цвета слегка начинает мутить.

Чтобы хоть как-то переключиться, я, обращаясь к Мишутке, прошу сделать мою фотографию на фоне шедевра. Нормальное, по-моему, желание. Ты и шедевр в одном пространстве – этот миг надо увековечить. Мишутка фотографирует меня, потом я снимаю его на телефон. В кадр попадает недовольного вида смотрительница. А я ведь ничего противозаконного не делаю, просто решила сфотографировать своего сына. Но она меня сейчас обязательно покусает.

В музеях, тех что государственные, частенько именно такие тетеньки в залах сидят, в палантинчик или шаль закутанные, злые и загадочные. Мне кажется, что если я любого подобного смотрителя увижу на улице, то сразу догадаюсь – это Она. Великий смотритель и охранитель музейных шедевров.

Впрочем, профессиональная деформация штука неизбежная. Интересно, когда я перебежками продвигаюсь от машины к магазину, по мне сразу видно, что я учитель? В самом-то магазине я обязательно сдам себя с потрохами.

Кассир: «Сюда вот ложьте».

Я (машинально): «Кладите».

Она смотрит на меня с тоской, а пытаюсь улыбаться самым милым образом. Обычно прокатывает.

Так что нет, эта приготовившаяся к атаке смотрительница, не вредная злюка, она просто профессионал своего дела.

Когда вышла из музея, вдруг поняла, что это все неспроста. Картины, которые попали ко мне. Николай Чудов. Художник, который существовал реально, но которого я еще и придумала. Он и Марина.

Мне хочется записать их историю. Ту, что снилась мне весь месяц.

Я ведь уже понимаю, что одиночество мое потихоньку пробралось в мое существо и скоро начнет действовать. Грызть мое счастье, мою свободу. Как ржавчина. Единственный способ этого не допустить – какой-нибудь интересный проект.

Домой с Мишуткой едем усталые и притихшие.

* * *

Прошло три недели октября. В выходной заехала ко мне Настюша. Посидели, вино попили, поболтали.

– Как же я устала – Настюша почти всегда устала, я ее понимаю. Иногда просто высказанная вслух мысль об усталости несколько облегчает тяжесть бремени, которую вынуждена тащить на себе работающая женщина, имеющая в анамнезе двух детей и мужа.

– Конечно, устала – соглашаюсь я – знаешь, как это выглядит? Представь, вот идешь ты с работы. В одной руке у тебя дети, в другой продукты, на загривке муж, за подол уцепилась свекровь, на поводке твой зам, не хочет идти, упирается, и по телефону еще мама звонит. Ты идешь, шпильки в асфальт проваливаются, а сверху еще бумажки сыплются, часть из которых надо оплатить, а часть переслать.

– То есть, это я сама виновата? – Настюша похоже планирует то ли заплакать, то ли обидеться.

– Думаю, да мы в своих бедах всегда сами виноваты. Ты все пытаешься контролировать и не умеешь отпускать, а только берешь.

– Что беру?

– Ответственность на себя берешь. А пусть остальные тоже возьмут понемножку.

– Если я не буду все контролировать, то все развалится к чертям – Настюша начинает сердиться, значит, понимает, что я права.

– А так ты к чертям развалишься. И неизвестно еще, какой тебе памятник поставят, красивый или не очень.

– Не поняла.

– Ты слишком много берешь на себя. Чем больше берешь, тем тебе больше дают и тем меньше ценят. Простой парадокс.

– Ладно, и что делать?

– Ты и сама знаешь. Дай мужу порулить, без контроля. Детей немного пусти на самотек. Они у тебя хорошие и муж и дети. Ничего криминального не натворят.

– Может быть ты права. Я попробую. А ты как? Что-то сегодня не особо веселая – Настюша доливает мне вина в бокал.

– Одинокой себя чувствую. Без Мишутки привыкнуть не могу. Он ведь только в выходные появляется. Получается я такая классическая одинокая женщина, с двумя котами – я вздыхаю, мне и правда грустно и немного жалко себя. – Вот поэтому и собаку завела, чтобы обойтись без стереотипа.

– Замуж выходи. Как там у тебя этого зовут? Забыла – Настюша оживает, ей нравится тема разговора. Она прекрасно знает мою ситуацию с мужчинами и мое отношение к браку, ей хочется, чтобы я признала свою неправоту.

– Мужа заводить хлопотно. Лучше собаку.

– Точно, и дешевле!

Мы смеемся.

Я рассказываю ей про картины и про художника Николая Чудова. Про Марину. Читаю ей письмо. Настюша слушает внимательно. Потом мы молчим и вздыхаем, думая каждая о своем.

Вечером, когда уходит Настюша, обуваюсь и иду в парк. Шираз послушно идет рядом, он похоже недоволен тем, что мы гуляем не в то время, к которому привыкли. В парке никого нет. Горят фонари и шумит ветер. Шираз не убегает далеко от меня. В конце аллеи идут мужчина и собака – они уходят. Я наблюдаю за ними с облегчением, хорошо, что уходят. Мне почему-то неуютно, когда я вижу Герольда и его хозяина. Я не понимаю этого мужчину. Обычно, хорошо умею читать людей, а тут совсем ничего не понимаю, он для меня закрытая книга, без надписи на обложке.

А вечером я опять смотрю на картины, перебираю копии документов из архива, вновь читаю письмо, так и не прочитанное Мариной. Мне становится грустно, я представляю, как Николай выживает в пространстве той войны. Его светлая душа в ужасном мире где только грязь и грязь.

* * *

Николай

1944 г.

Грязь и грязь, и мерзость какая-то бесконечная и бездонная. Еще отупение. Душевное отупение, которое специально вырабатывалось организмом для того, чтобы выжить. У тех, кто был на фронте, у всех глаза с серым оттенком – цвет пепла, цвет металла. Все время хотелось спать, спали не больше двух-трех часов в сутки, да и то если повезет. Из-за этого постоянного недосыпа плохо верилось в реальность всего происходящего. Вот оторванная рука, все еще сжимает винтовку, человек с перебитыми ногами бежит вперед. Грохот орудий выбивает мозг. Главное не забыть – цель, выстрел, заряжай, цель, выстрел…. Сколько продолжается бой никогда не понятно. Заснул у орудия, обжег руку. Снова бой. Идем вперед. Грязь на сапогах, дорог нет, только грязь. Бой.

Поначалу Николай пытался наладить дружеские отношения с солдатами своей роты, но после каждого боя людей становилось меньше, прибывали новые, потом убивали и их. Поэтому, чем дольше шла война, тем меньше хотелось заводить тут друзей. Вдруг завтра их уже не будет или не будет тебя. Смелость и какая-то остервенелая вера в правильность своих действий, присущая солдатам, пробывшим долгое время на фронте, поначалу как-то даже испугала Николая.

После первого боя никак не мог заснуть, зубы стучали. Как только закрывал глаза, сразу ему виделся тот самый первый солдат, которого он убил. Вот, Николай целится, выстрел, все как учили, только падает человек. Пусть другой, пусть немец, фашист, но человек. Молоденький совсем солдат. Возраста Николая, наверное. Не смог заснуть. Вышел из землянки. На улице стоял сержант Храпов – здоровый уральский мужик. Он немного присматривал за Николаем, так как они были земляки. Здесь, на войне, это слово имело особое значение. Земляки, значит рожденные общей землей. Единокровны по рождению. Храпов просто стоял и смотрел на звезды. Гимнастерка у него была расстегнута, а на шее, на цепочке болтался небольшой ключик.

Николай заговорил с ним, рассказал, про убитого немецкого парнишку. Храпов молчал, слушал. В какой-то момент Николай смутился, ему стало неприятно, противно от собственной чувствительности. Что, неужели не понимал, что на войне убивают?! Понимал, конечно. Так что же тут перед сержантом разнюнился. Но тут Храпов опустил голову и тихо сказал: «Роберт Миллер… Так звали первого убитого мною немца. После боя я его тело на поле нашел. У него документы были и карточка в кармане – фото детей и жены. Ему было сорок два года, как и мне. И знаешь, у нас в один день дни рождения. То есть родились в один день Степан Храпов и Роберт Миллер, женились, детей родили. А потом началась война и Степа Храпов убил Роберта Миллера…С тех пор семь месяцев прошло…» Храпов помолчал, потом внимательно посмотрел на Николая и вдруг тихо-тихо произнес: «Нарасти мозоль на сердце, толстую такую мозоль, чтобы не болело сердце, ни когда в людей стреляешь, ни когда изуродованные трупы женщин и стариков видишь, ни когда в мертвые глазки ребенка смотришь. Нарасти мозоль, а потом, когда домой вернешься, соскреби ее ножиком и сожги, чтобы ничего не помнить, и чтобы жить».

Храпов похлопал Николая по плечу и ушел. Николай вернулся в землянку и крепко заснул. С этого времени Храпов будто еще пристальнее наблюдал за Николаем, точнее защищал его. Несколько раз во время атаки Николай чувствовал как откуда ни возьмись, возникал этот угрюмый человек, наваливался на него всем телом и в ту же секунду мимо пролетала пуля или осколок от мины. Он как-то попробовал спросить, почему Степан все время пытается спасти его, но так и не добился ответа. Тот только хмыкал и смотрел мимо. Однажды, во время боя, Храпов был ранен. Осколок мины впился в живот и торчал наружу. Это было похоже на видение из ада, но Николаю не приходилось даже задуматься об этом. Он хотел оттащить Храпова подальше, к окопу, но тот попросил не трогать его. Степан Храпов лежал на спине, смотрел в небо и улыбался. Он знал, что сейчас умрет. Рядом был тот самый мальчишка. «Особенный», так писал Степан про него своей жене. Хотя вряд ли мог пояснить, в чем «особенность» этого парня, который только недавно начал бриться. В его странных глазах цвета весеннего неба, или в том, что рядом с ним все «высокие» слова про честь, доблесть, совесть, любовь переставали быть наивными, а становились значимыми, самими важными. «Особенный» наклонился над Храповым и что-то пытался ему говорить. Шел бой, от грохота орудий ничего не было слышно. Степан попросил мальчишку наклониться и сказал прямо в ухо всего два слова: «Ключ твой». Он протянул руку к своей груди и сдернул ключ на цепочке. Вложил его в руку Николаю. Николай, ничего не понимая, все же закивал, сжал руку в кулак. Потом положил ключ в карман.

После боя сам вызвался хоронить Храпова. Ключ остался у него, но Николай так и не смог понять, зачем Степан отдал ему этот ключ. Много времени спустя, уже после войны, он разыскал жену Храпова, хотел отдать ключ ей, но она сказала, что не знает ничего про ключ, и что раз Степан отдал его Николаю, значит так он и хотел. Остался этот ключ от тайны у Николая навсегда. До его смерти. Загадку ключа было суждено разгадать уже не ему, а маленькой женщине, которая еще не родилась и которую он никогда не увидит. Хотя именно он станет для нее самой настоящей сказкой, волшебство которой сможет передать в своих картинах.

Потом уже настало такое время, когда Николаю не верилось, что была еще какая-то жизнь, где он был. Нет, это был не он, и не происходило это с ним. Не было отца, склонившегося за чертежами, не было веселых друзей, с которыми играли в футбол за институтскую команду, не было Марины…. Не было этой волшебной жизни. Иначе просто невозможно поверить, что одновременно в одном мире может существовать прекрасный голос Марины, поющей романс и здесь же в этом самом мире грохот боя, крики умирающих солдат, остервенелый холод, вши и липкая грязь. И главное доказательство того, что того мира нет в том, что никто ему из того мира не пишет. Всем солдатам приходили письма, пусть редко, пусть хотя бы раз, а Николай за два с половиной года не получил ни одного письма. Ни от отца, ни от Марины. Только однажды, уже в сорок четвертом, Николай получил свое же письмо, написанное им в госпитале, с пометкой «адресат выбыл». А больше и не стал писать. Все равно той жизни нет.

На самом деле с письмами все было до омерзения просто. Очень не понравился полковому особисту молодой солдат. Слишком правильный какой-то. Игнат Моисеевич (так звали сотрудника особого отдела в полку, где служил Николай) тщательно знакомился с личными делами всех солдат и офицеров. Ставил на этих делах пометочки цветными карандашами. Жалкая душонка Игната никак не могла уразуметь – зачем этому отличнику, спортсмену, да при таком папаше добровольцем на фронт проситься. Что за прихоть такая?

В обязанности особиста не входило проверять письма солдат, но Игнат не жалел себя, подлости его не было предела. Мелкий был человек, а хотел только одного – власти и побольше. Однако, вскоре Игнату про смелого и чересчур честного солдата Николая Чудова все стало понятно. Первое же письмо, которое отправил Николай имело адресатом некую дамочку с немецкой фамилией – Марину Шваленберг. «Ага, да ты с немецкими шлюшками путаешься, за это и был на фронт отправлен. Ясно теперь, что ты так в бой рвешься» – злоба Игната отозвалась в его желудке, он сплюнул. Письмо изъял. Потом все письма, что приходили Николаю забирал. Но не читал, не мог почему-то. Помнил почти наизусть, то первое письмо, что Марина написала Николаю. Игнат тогда аж приплясывал от нетерпения, чтобы поскорее распечатать это письмо и узнать какие-нибудь грязные интимные подробности об отношениях этого правильного солдата с немкой. Закрылся у себя в землянке. Читал долго. Потом плакал. Невыносимо ему, мелкому ползучему гаду, стало от того, что бывает где-то такая светлая, чистая и искренняя любовь. Никто никогда не любил Игната. Да и не за что было его любить. От бессильной злости плакал, читая то письмо. Строки резали его заскорузлую душу. Нутром чувствовал – хоть что случись с этим солдатом, с этим Николаем Чудовым, а не станет меньше его любить та девушка. А значит, нет над ними власти. Но, смириться с этим Игнат не мог, поэтому все письма Николая домой и все, адресованные ему Игнат вытаскивал у почтальона. Велел молчать. Впрочем, действия особиста вряд ли кто-то мог оспаривать. Кругом слишком много страха.

* * *

Марина

Кругом слишком много страха. Темная, холодная, промерзшая насквозь улица. Марина идет домой с ночной смены на заводе. У нее очень болит спина, и думает она про войну, которая, наверное, теперь будет всегда. Война она везде и всюду. Не только на фронте, где гибнут солдаты, не только на территориях, оккупированных фашистами, не только в лагерях, куда отправляют пленных, но и по всей стране. В каждом окне дома, где кого-нибудь ждут и надеются, в каждой строчке письма, в каждом взгляде человека. Жизнь всех без исключения людей отравлена войной.

Занятия в институте теперь только три раза в неделю, все остальное время студенты работают, в основном на заводе. Марина беременна, но не работать нельзя – иждивенческого пайка не хватит, чтобы прокормиться ей и кошке. Они остались вдвоем. Через несколько недель, после того, как Николай ушел на фронт у Марины умер отец. Инфаркт. Прямо в театре. Театр, несмотря ни на что, все же работал, хотя многие актеры и музыканты были или мобилизованы на фронт, или отправлены работать на завод. Оставались в театре только те, кто не подходил по медицинским показателям. И вот на одном из представлений, в оркестровую яму пробрался какой-то одноногий мужчина и набросился с кулаками на дирижера: «Фашист! Я убью тебя, фашист! Так же как вы детей наших убиваете и кишки им наружу вытаскиваете!!….». Мужчину тут же оттащили. Он оказался демобилизованным солдатом, недавно вернувшимся с фронта. Отто Шваленберг схватился за сердце. Через двадцать минут приехала «скорая», но спасти его уже было нельзя.

После похорон отца Марина осталась в семье за старшего. Мать, после того, как ей сказали о смерти мужа, как бы перестала существовать. Она не ходила на работу, не спала, ничего не делала. Марина буквально кормила ее с ложечки. Плакала, уговаривала очнуться, разговаривала с докторами. Врачи, коллеги Галины часто навещали ее, передавали Марине какие-то лекарства. Однажды, уже в сентябре, ранним утром Марина проснулась от тихого пения матери. Марина очень удивилась, увидев, как та моет пол и поет. Увидев, что дочь проснулась – Галина улыбнулась и тихим нежным голосом сказала: «Доброе утро, Мусечка». В детстве мама Марину всегда так называла. Очень обрадовавшись такой резкой перемене в состоянии мамы. Марина встала, позавтракала вместе с мамой, оделась и счастливая отправилась в институт, потом на завод. Вечером, возвращаясь с работы, Марина зашла в парк, к той скамейке, где они последний раз были с Николаем. Немного посидела, потом набрала разноцветных осенних листьев, – они были очень красивые, почти такие же, как в позапрошлую осень, осень до войны. Марина улыбаясь сама себе, медленно шла домой. Когда она подходила к дому, то обратила внимание, на то, что окно в их квартире открыто настежь, какое-то смутное беспокойство толкнуло Марину изнутри и вынудило ускорить шаг. Но вдруг ей почудилось, что из этого открытого окна исходит резкий, тошнотворный запах. Запах смерти и разложения. Марину затошнило, закружилась голова. Она оперлась о стену дома. Ее вырвало. Все еще не придя в себя, Марина почти бегом помчалась домой. Когда она зашла в квартиру дверь от сквозняка резко и громко захлопнулась…