Текст книги "Минувшей жизни злая кровь"

Глава 4. Семейные бури

Ни бабушка, ни тем более прабабушка барских кровей, проводившая дни в старинном кресле с болонкой на коленях, а вечера у телевизора с выпуклой водяной линзой, не выразили никакого желания нянчиться с ребенком, и Зойка, наконец, ощутила всю тягость единоличного ухода за малышкой. Это не дома, у мамки под боком! Муж не помогал ей, брезгливо шарахаясь от ребенка и видя в нем только помеху для своих законных желаний. Ему интереснее было со своим домашним зверинцем – ужами и прочими гадами, которые свободно паслись в саду, с собаками и всякими зверушками, чем с женой и дочкой. Денег у молодой семьи не было, и откуда в доме что берется, они не задумывались. Слоноподобный холодильник «ЗИЛ» на кухне (большая редкость в те времена!) всегда был полон продуктов, белье кем-то постирано и выглажено, обед приготовлен, массивный дубовый паркет натерт до блеска, вот только ребенком никто не спешил заниматься, связывая Зойку по рукам и ногам. Обещанная нянька что-то не находилась, а муж по вечерам все так же норовил удрать к друзьям и все реже приглашал ее с собой, зная, что с дочкой некому посидеть.

Зойку захлестнула безрассудная ревность: у мужа друзей половина поселка, и среди них много симпатичных девчонок, которых война оставила без женихов. Она злилась на него, но, как водится, во всем винила свекровь, видя в ней угрозу своему семейному счастью. Начались скандалы. Разобиженную на весь свет Зойку утешали соседи-доброхоты из генеральского дома напротив. Генеральша, добродетельная барыня-филантропка Александра Федоровна Тимошенко, выращивала из деревенских девчонок вышколенных горничных, в меру образованных и воспитанных, которые служили у нее несколько лет, учась в вечерней школе и отрабатывая хлеб и кров, а затем выдавала их замуж за перспективных, на ее взгляд, подчиненных своего мужа. Ее собственная дочь училась в университете и приезжала из Москвы только в выходные, конвейер с горничными и прочей прислугой был отлажен, и деятельная натура этой женщины требовала новых высот. Как и многие украинцы, они с мужем недолюбливали евреев вообще, а своих соседей в частности, особенно хозяина дома, работавшего в органах, которого в поселке побаивались. Ну как тут не помочь их русской невестке!

Александра Федоровна приняла живейшее участие в судьбе Зойки, подспудно воспитывая ее и обучая светскому этикету, как своих горничных. Первым делом заговорщицы тайно окрестили ребенка в местной церкви. Зойка теперь могла оставить на вечер дочку под присмотром прислуги Александры Федоровны и куда-то вырваться. Скоро начнется сессия в институте, и ей надо многое наверстывать, чтобы не потерять год. Ребенка она устроит в круглосуточные ясли-сад. Свекор, поняв, что помощи от Зойки в уходе за кроликами ему не дождаться, решил подыскать ей работу. Его связи позволяли ему пристроить невестку в приличное место – рядом с площадью трех вокзалов располагались целых четыре министерства. Он выбрал что попроще – сельскохозяйственное, куда Зойку взяли секретарем-машинисткой. К тому же там оказался прекрасный загородный детский сад-ясли, куда малышей с полугода до трех лет сдавали на круглосуточное воспитание с редкими наездами родителей.

Наконец-то Зойка вздохнула свободно и независимо. У мужа была своя жизнь, у нее – своя. Вот только Зойкина мать, узнав о круглосуточном воспитании внучки на чужих руках, изругала ее в письме последними словами. Но у Зойки своя голова. Ничего, все дети как-то вырастают, и с ее дочкой ничего не случится. Ей самой надо в люди выбиваться, а не сидеть квочкой над ребенком. Она быстро выучилась стучать на машинке и почувствовала себя важной птицей, работая в таком шикарном месте. Огромное новомодное здание на Садовом Кольце с большими окнами-витринами, диковинными иностранными лифтами, лестницами в ковровых дорожках и кабинетами, обитыми дубовыми панелями, было образцом современного учреждения, где все располагало к работе больших и мелких чиновников и даже обслуживающего персонала. Буфеты и столовые с белоснежными крахмальными скатертями, изящным фарфором и столовым серебром – для каждого сословия отдельно, где можно было прикупить на вынос дефицитные продукты; поликлиника, парикмахерская, почта, билетные кассы, магазин, собственное ателье и даже мастерские по ремонту обуви-одежды. В распоряжении министерства – соцстраховские путевки во всевозможные санатории и дома отдыха по всей стране. Для детей сотрудников – детские сады-ясли, пионерские лагеря и прочие блага.

Зойка быстро сообразила, что за это место надо держаться зубами и постараться после окончания института получить здесь приличную должность. Однако желающих пристроить своих ближних на теплое местечко в министерстве было немало, поэтому над нижними чинами вечно нависал «Дамоклов меч» сокращения штатов. Ее спасала от изгнания из этого рая учеба в институте и… тень свекра. По субботам к министерству подъезжал автобус с детсадовскими детьми, который в понедельник увозил их обратно. Зойка забирала дочку и маялась с ней все воскресенье. Юра все так же равнодушно смотрел на свое потомство и в часы страстных примирений с женой, подхватив ее на руки, уносил в спальню, бесцеремонно выталкивая дочку за дверь, где она оставалась одна под присмотром собак и кошек. Ясельное воспитание – суровая школа жизни для ребенка, поэтому девочка никогда не капризничала и не досаждала своим родителям. Рано научившись ходить, она частенько куда-нибудь забредала, особенно летом на огромном участке, где ее не сразу удавалось отыскать. И лишь однажды пронзительно закричала, упав на лестнице на валявшиеся там осколки стеклянной банки. Неровный шов через весь подбородок остался на всю жизнь.

В конце 1947 года в стране отменили продовольственные карточки, но для того чтобы народ не захлебнулся от радости, почти в это же время устроили денежную реформу – и многие из тех, у кого было кое-что запасено на «черный день», в одночасье избавились благодаря заботе государства от «излишков». Убежденный коммунист, член партии с 1918 года, талантливый человек, обласканный властью и нечаянно обуржуазившийся в длительных зарубежных командировках, где он выполнял спецзадания НКВД, Борис Юрьевич впервые усомнился в верности курса родной партии. Ему оставалось только в отчаянии скрипеть зубами и лихорадочно соображать, как тянуть семью и родичей-прилипал на одну его пенсию, хоть и персональную. От сына с невесткой толку никакого – их крох хватало только на карманные расходы.

Семейная жизнь у Зойки никак не клеилась, но она продолжала оставаться в доме мужа, который все больше от нее отдалялся, не желая вовсе играть в эту игру. Перед ним открывались новые горизонты – он оканчивал ускоренный курс исторического факультета педагогического института и частенько уезжал в далекие экспедиции. Денег он ей на ребенка не присылал, полагая, что она и так живет на всем готовом в доме его родителей. Зойка, просвещенная сведущими кумушками, знающими, как ущучить этих подлых евреев, от которых все беды на свете, советовали ей подавать в суд. Бесконечные судебные тяжбы шли с переменным успехом, учитывая непомерные Зойкины запросы. Конечно, свекор мог ее в два счета прихлопнуть как муху, но он избегал скандала, оберегая свою репутацию видного общественного деятеля районного масштаба и не желая «подливать масла в огонь» – кампании против евреев то затихали, то вновь разгорались с небывалой силой на пустом месте. Выход один – договориться по-тихому с невесткой и купить ей с ребенком жилье после развода.

Зойка заметалась: деньги – хорошо, но оставаться матерью-одноночкой ей никак не хотелось. Их и без нее пруд пруди после войны. А родители как узнают?! Разведенкой быть неприлично, к ним сразу меняется отношение – и начальства, и сослуживцев, и близких, и друзей, и знакомых. Их ущербность очень быстро становится явной: семейные подруги не зовут их в гости, а незамужние, злорадствуя в душе, презирают, считая неудачницами. Зато мужчины – и холостые и женатые, учуяв, что плохо лежит, – слетаются на дармовщинку, как мухи на мед, не обремененные никакими обязательствами. Но назад отступать было некуда: не дождавшись мужниного покаяния с валянием в ногах и заверениями в вечной любви, гордая Зойка, подзуживаемая «опытными подругами», пошла на таран, рассылая гневные письма во все инстанции. Место в аспирантуре, обещанное Юре сразу после защиты диплома, закачалось, но устояло благодаря его боевым заслугам и острой нужде страны в педагогических кадрах, а свекру так и не дали персональную пенсию союзного значения. Хорошо, что «свои люди» пристроили на кадровую работу в медицинское министерство.

Не найдя денег, Борис Юрьевич решился продать половину своего дома и участка, чтобы разделаться с невесткой раз и навсегда. Так продолжилось медленное разрушение прекрасной зимней дачи со всеми мыслимыми и немыслимыми по тем временам удобствами, построенной перед Отечественной войной по проекту известного архитектора, которая радовала своего хозяина всего-то один год и «съела» все его заграничные и прочие заработки. Эти «прочие заработки чекиста» – в Заполярье, подмосковных Люберцах и Икше – приносили деньги, но вынимали душу. В их ведомстве шла нешуточная подковёрная борьба, из-за которой такой вот «руководитель», как он, вполне мог поменяться ролями с теми, кого он «организовывал» на обширных просторах Родины, через много лет названных одним из его «подопечных» Архипелагом ГУЛАГОМ. И оказаться за колючкой со всеми своими заслугами и регалиями. Но другого выхода не было. За «ошибки молодости» сына пришлось в буквальном смысле расплачиваться его пожилому отцу.

Несмотря на то что Зойка получила от свекра деньги (целых пятнадцать тысяч вместо восьми-десяти, на которые рассчитывала) в обмен на обязательство покинуть его дом и купить комнату для себя и дочери в частном секторе, она, обуреваемая жаждой мести, затеяла еще один судебный процесс, который обязал молодого папашу платить алименты по исполнительному листу, чтобы на его работе все знали, какой он есть гад. (Через полтора десятка лет копии протоколов судебных заседаний случайно попались на глаза ее юной дочери, обнажив всю грязь родительских склок.) Зойка решила не спешить – деньги волновали ее воображение. Она сняла в этом же поселке комнату с террасой в деревенском доме в конце улицы, где жила многодетная семья с пьющим отцом. Хозяева ей не мешали, домой она приходила поздно, на работу уходила рано, а в воскресенье отправлялась с дочкой к Тимошенкам.

* * *

Как-то летом на работе Зойка увидела объявление о горящей соцстраховской путевке в санаторий под Гурзуфом. Она еще ни разу в жизни не видела ни моря, ни пальм, ни всего того, что называется загадочным словом «курорт», обычно звучавшим из уст начальства. У Зойки загорелись глаза – почему бы не попробовать? И отдохнуть, и украсить себя шоколадным загаром, и даже еще разок попытать судьбу… О дочке в этот волнующий момент она как-то подзабыла. На удивление, вопрос решился быстро: ей дали отпуск и бесплатную путевку, которая все равно бы пропала на следующий день. И тут она опомнилась: дочку-то куда девать на это время? В яслях на месяц нельзя оставить, придется что-то придумать. Ну, да Александра Федоровна выручит! Однако ту беспардонное Зойкино предложение подкинуть ей ребенка совсем не обрадовало. Она как-то еще не готова к роли бабушки, тем более чужой внучки. Одно дело оказать единовременную помощь своими ресурсами (прислугой) или позабавиться с хорошенькой и не капризной малышкой часик-другой, чтобы вновь себя почувствовать молодой, а другое – повесить на шею такой хомут почти на целый месяц.

На соседней улице нашлась добрая одинокая бабушка, у которой всех ее мужчин по очереди забрала война, забыв вернуть хоть кого-то для продления рода. Она-то и согласилась взять девочку. Счастливая Зойка в тот же день умчалась в Гурзуф. Ни родная бабушка Таня, ни сердобольная Александра Федоровна, не говоря уже о папе Юре, так и не собрались навестить ребенка, и добрая одинокая бабушка возилась с ней все время, забросив свой сад и собственные хвори, но все же не смогла уберечь от вездесущей ветрянки, которая разлетелась по всему поселку. Старушка занавешивала окна темными шторами, мазала девочку зеленкой, поила снадобьями, как когда-то своих мальчишек, и не спала ночами, пока та температурила. Но все обошлось. Ветрянка полетела дальше по необъятной Московской области, а коросты отпали, не оставив и следа на побледневших щечках. Козье молочко, творог и сметанка, спроворенные доброй одинокой бабушкой, да витаминная смородина-малина из сада сделали свое дело, и к приезду мамаши ребенок тоже имел вполне «курортный» вид.

Загорелая Зойка, взбудораженная курортными впечатлениями, отправилась вместе с дочкой к Александре Федоровне. Прогуливаясь с ней по саду среди ярких высоченных георгинов, она рассказывала о своем замечательном отдыхе, звонко смеясь и поглядывая на веранду своих родственников. Вдруг Юра дома или эта сволочь свекровь где суетится – пусть посмотрят, какая она красивая и счастливая и как ей на них наплевать. Александра Федоровна, поохав и поахав, глядя на отпускницу, осторожно поинтересовалась, что Зойка думает дальше делать с дочкой, которой через месяц исполняется три года. Девочка должна пойти в детский сад, откуда ее придется забирать каждый день, и лишь летом она будет находиться безвыездно на загородной даче. Зойка приуныла. Ей еще год учиться, и дочка с каждодневным детсадом в этот график никак не вписывалась. Можно бы поискать круглосуточный от какого-нибудь предприятия, но чужих туда вряд ли примут. Борис Юрьевич не всесилен, да и вряд ли он возьмется теперь ей помогать после всего…

Отослав домой телеграмму, она на следующий день отправилась на переговорный пункт. Взволнованные такой спешкой родители (разве от телеграммы можно ждать чего хорошего?) бестолково кричали в трубку, мешая Зойке изложить свой план: дочку, которая уже прекрасно ходит и чисто говорит, она привезет к ним, потому что места в садике нет, ей самой надо еще учиться и работать, к тому же ютятся они в сырой холодной комнатенке в деревенском доме. Объяснить, почему она не живет в мужниных «хоромах», Зойка как-то забыла. Быстро собрав все нужные бумаги и отпросившись на работе на три дня в дополнение к оставшемуся отпуску, она отправилась на Урал, достав билет на скорый поезд. И опять ее вез отец от станции на телеге, теперь уже с подросшей дочкой. И опять без мужа. В суете передачи ребенка с рук на руки было не до задушевных разговоров и объяснений. Зойка переночевала в родном доме и была такова. Пока ехала от Бердяуша до Златоуста, лила слезы, а в московском поезде от них не осталось и следа. Одни крылья свободы за спиной.

Прямо с поезда Зойка отправилась на работу, благо от Комсомольской площади, или площади трех вокзалов, как ее обычно именовали, до Орликова переулка было рукой подать. Величественную стройку новой высотки для гостиницы «Ленинградская» закрывал огромный плакат, на котором нестареющий Сталин держит на руках ребенка с красным флажком, попирая сапогом лозунг: «Озаряет Сталинская ласка будущее нашей детворы!». Ну да, ведь в этом году первого июня в стране был утвержден новый праздник – День защиты детей, о чем им рассказывали на политинформации, заодно агитируя подписаться на новый займ: зря, что ли, цены на продукты снизили почти на треть! Зойка вспомнила о дочке и уронила на асфальт три слезинки. Ничего, она правильно сделала, что отвезла девочку родителям, ей там будет лучше… наверное. Она будет отправлять посылки к праздникам и деньги, если получится. Муж высылал ей жалкие алименты, да и то нерегулярно, хотя говорил, что ездит в экспедиции на Север и в Среднюю Азию. Зойкиной зарплаты экономиста хватало только ей одной на довольно скромную жизнь.

И все же каждый год она умудрялась съездить на курорт по соцстраховской путевке. Ее семейным сотрудницам, в основном одиноким женщинам с детьми, было не до курортов – дотянуть бы до зарплаты, а «отдохнуть» можно и в деревне у родни. А у начальства с их «ближним кругом» были свои особые курорты, так что конкурентов у Зойки практически не оказывалось. Она приезжала с юга загоревшая, отдохнувшая, с массой впечатлений от знакомства с новыми местами и новыми ухажерами. Но, как известно, кавалеры на курорте – сплошь все холостые, а под московским небом они как-то быстро сникали, линяли и сказывались женатыми. А от женатых какой прок? Одни обещания заоблачного счастья в туманном будущем. В ее чисто женском экономическом управлении мужчиной был только начальник, да и то одно название: в вечном страхе перед грядущим сокращением штатов, сильно «окающий», с выпученными глазами, в которых стыла неизбывная тоска по тихой заводи глухой провинции, откуда его, местного партийного функционера, по ошибке двинули «наверх», в центральный аппарат министерства. Он с особым усердием остервенялся на подчиненных, выслуживаясь перед начальством и опасаясь, как бы его не заподозрили в «амурах» с сотрудницами.

* * *

Зойка опаздывала. Времена все еще дышали войной, окончившейся пять лет назад. Говорят, снова собираются вводить смертную казнь, а уж увольнение за опоздание и наказанием-то грех было считать. Еще этот дурацкий китайский бамбуковый зонтик, предмет зависти ее соседок по отделу, который торчал из сумки, напоминая о «море в Гаграх» в осеннюю морось. Ну не выбрасывать же прямо на улице такую нарядную вещь, необходимую каждой уважающей себя моднице! Спасибо китайцам, с которыми теперь у нас «дружба навек». Дивные шелковые халаты, пышные розовые панталоны с начесом, подхваченные резинками у колен, пуховые кофты ядовитых расцветок и босоножки на пробке красовались в витринах всех универмагов, украшенных пестрыми сандаловыми веерами, но Зойка могла пока на них только любоваться, как и на умопомрачительные яства шикарного Елисеевского магазина, где можно было хотя бы напитаться чарующими запахами дорогой жизни, заедая голодную слюну копеечной московской булкой. Сами же китайцы, в основном мужчины, в одинаковых синих одеждах полувоенного покроя, враз заполонившие столицу, группами ходили по центру, тишком поглядывая на местных барышень.

Зойка прикрыла любопытный зонтик подолом шелкового пыльника в серую шашечку и запрыгнула в огромный зеркальный лифт без дверей, гордость их министерства, который неутомимо ходил «по кругу» без остановки. Некоторые командировочные, прозевав свой этаж, в отчаянии хватались за уплывающий вверх пол, пытаясь выбраться, пока их не вразумляли сведущие попутчики. На нижнем этаже, в вестибюле, и вовсе разыгрывались душераздирающие сцены с такими растяпами: они в ужасе молитвенно воздевали руки, опускаясь в подвал, как в преисподнюю, и глядя остановившимися глазами на удалявшуюся парадную дверь на улицу. Но кабинка, завершив спуск с зубовным скрежетом в полной темноте, плавно сдвигалась вправо и поднимала наверх незадачливого пассажира в полуобморочном состоянии. Все это действо сопровождалось визгом дежурной при лифте, которая отдавала соответствующие команды очередному «уплывающему» идиоту. Даже бывалым посетителям в такой ситуации становилось не по себе: лифт ведь мог застрять между этажами, что иногда и случалось. Те, кто не любил искушать судьбу, пользовались величественной мраморной лестницей, устланной красной ковровой «дорогой» с медными прутьями под ступенями (спустя полвека их и след простыл).

– А вот и наша курортница прибыла, – встретили Зойку завистливые «охи» и «ахи» сотрудниц. – Мы тебе тут сводки разложили, – кивнули они на ее стол, – будто ты только что вышла из комнаты.

– Спасибо, девчонки, я вам к чаю медку башкирского привезла, такого нигде не купите.

– Опять болтаете в рабочее время? – рявкнуло у них за спиной. – А вы, Зоя Васильевна, о своих курортных похождениях поведаете им в обеденный перерыв! – злобно зыркнул на нее начальник. – Интересно, зачем это вам после отпуска понадобились еще и отгулы? – гадливо ухмыльнулся он, приковывая к Зойке любопытствующие взгляды окружающих.

«Вот сволочь, – вспыхнула Зойка, – на что намекает… Ой-ой, пронеси, пронеси, только бы опять не подзалетела…». Их пучеглазый коротышка-начальник сидел в отдельном кабинете за тонкой перегородкой, ходившей ходуном от его зычного рева, когда он распекал подчиненных или командировочных «с мест». В редкие минуты благодушия он хвастался, что громкий голос у него выработался еще смолоду, когда его носило по бескрайним колхозным полям рядовым агрономом. Однако этот горлопан походку имел кошачью, обожая тихо подкрадываться в тот момент, когда его сотрудницы украдкой наводили красоту или почитывали что-то интересное в приоткрытом ящике стола. Считалось, что он держит в страхе не только свое управление, но и весь главк. На самом деле с ним просто никто не хотел связываться. Как говорится, не тронь кое-что, оно и… Боялся он только свою дородную супругу, которая не брезговала и рукоприкладством, строго блюдя принцип: «Мое слово последнее!», да одного из заместителей министра, пьяницу и матерщинника, перед которым впадал в ступор, как кролик перед удавом.

В их огромной комнате, выходящей на Садовое, с двумя рядами обращенных к окну слоноподобных дубовых столов, заваленных кипами бумаг, стоял несмолкаемый гул: заоконное автомобильное бибиканье, перекликаясь с пулеметными очередями пишущих машинок и одиночными выстрелами деревянных костяшек счетов, создавали такую какофонию, что заглушали даже телефонные звонки. Зойке удалось отвоевать стол посредине правого ряда, что обеспечивало ей полную боеготовность при внезапном появлении начальства. Дело в том, что сотрудницы сидели друг за другом спиной к двери, как за школьными партами. Взору входящего представали их согбенные спины и головы китайских болванчиков: поворот налево – щелк костяшками счетов, направо – скрип пера № 14 над простыней отчета.

Зойка угнездилась за своим столом, развернула лист отчета, долила чернильницу и подвинула ближе свой «рабочий инструмент» – потемневшие от времени деревянные счеты, с которыми вздумало соперничать чудо техники – арифмометр. Да не тут-то было! (Счеты в этом министерстве продержатся чуть ли не до скончания века!) Она вздохнула: все это ей предстоит делать и завтра, и послезавтра, и через год… и не один. А жизнь?! Та, настоящая, которая дается только один раз?! Она проходит стороной, оставляя ей, Зойке, все меньше и меньше надежд на счастье.