Текст книги "Минувшей жизни злая кровь"

Глава 5. Долгожданное счастье

За месяц до Зойкиного двадцатисемилетия умер Сталин. Вся страна – одни в страхе, другие с надеждой, третьи со злорадством – следила за сводками о состоянии его здоровья. Даже из кабинета начальника слышался нескончаемый озабоченный радиобубнеж. И все же эта весть застала всех врасплох. Люди казались потерянными, глаза у многих на мокром месте, а те, кому было, что терять – «теплое местечко», безбедное столичное житье вместо голодной периферии, служебные авто и дачи, а также многокомнатные хоромы в центре, – заметались в панике. Что-то теперь будет?! Кто придет к власти? Опять всех перетрясут. Сверху донизу. В министерскую делегацию для прощания с вождем Зойку не включили: начальник не упускал случая хоть в чем-то ее ущучить. К тому же отбирали только достойных – членов партии и комсомольских активистов, а Зойка и до партии еще не доросла, и с комсомолом уже прощалась.

– Не горюй, живее будешь, – шепнул ей проходивший мимо доски объявлений бухгалтер из соседнего отдела, напоминающий старого воробья, чудом вырвавшегося из кошачьих объятий.

Как в воду глядел. Потом Зойка не раз вспоминала добрым словом своего злобного начальника, лишившего ее такой «чести». «Интересно, как встретят эту печальную весть у нее дома, на Урале? Отец уж точно напьется на радостях», – поежилась Зойка, которая и сама не слишком-то горевала по усопшему. Но случай с делегацией заставил ее примерить на себя звание «член партии». В августе, в самый разгар отпусков, она великодушно согласилась поехать на учебу в совпартшколу, выручив парторга их управления, которому грозили небесные кары за срыв мероприятия. Зойка решила, что изучение на лоне природы сталинских трудов, разъясняющих человеческим языком ленинские идеи, да еще в старинном загородном особняке, приглянувшемся большевикам после революции, все же лучше отупляющих статистических отчетов в пыльной и душной Москве, благоухающей асфальтовыми и бензиновыми испарениями. Говорят, там кремлевское снабжение. И все бесплатно! Отпуск, в июне, она провела в сосновой Пицунде, и до следующего лета больше никакого праздника жизни не предвиделось. Почему бы и не развеяться, пусть и под мантры марксизма-ленинизма?

Но где-то на самом донышке сознания скреблась мысль о дочери, оставленной на Урале. В конце сентября ей исполнится семь. Отдавать в школу или нет она так и не решила. Может, ее там возьмут? Подумаешь, первый класс… а потом она ее заберет… Конечно, ее папка злится, легко ли ему одному кормить такую ораву? Своих детей еще не всех на ноги поставил, а уж тут внуки подоспели. «Ой, ладно, – отмахнулась она от назойливых мыслей, – все как-нибудь само образуется».

Неделя в совпартшколе пролетела незаметно: скучные занятия компенсировали ресторанные изыски, курортные условия и сами «слушатели», в основном мужчины в самом мужчинском возрасте. Зойка чувствовала себя королевой, а две аскетичные «комсомольские богини» из их группы, будто сестры-близнецы Надежды Крупской, были ей не соперницы. Наметанным глазом она сразу отметила самого-самого – крепко сбитого чернобрового парня с каштановой волной над высоким лбом и смеющимися серо-зелеными глазами, в которых застыла печать войны. Было ему лет тридцать с небольшим. Вечерами слушатели собирались на просторной веранде жилого корпуса, любуясь прощально-нежными августовскими закатами и наслаждаясь сладковатыми ароматами отцветающих флоксов, роз и лилий. Появлялся баян. И с первыми его аккордами подтягивались принаряженные девушки из персонала. В дивном воздухе носились романтические флюиды, навевая далекие от марксизма-ленинизма мысли.

Зойка умело расставила сети, не спуская глаз с прытких молоденьких официанток, алчно поглядывающих на ее «избранника». Она смотрела на эту деревенщину свысока, искренне считая их недостойными внимания такого человека. Ведь они – всего лишь обслуга, без всякого образования и понятия о культурности. Им до нее – как до луны. Подумаешь, мордашки смазливые, да сиськи-задницы толстые, а слова умного от них не услышишь. Да и о чем с ними можно говорить? Но с каждым днем ей становилось все тревожнее: сети оставались пустыми. Мужчина оказался компанейским и заигрывал со всеми барышнями подряд, никого особо не выделяя и ни с кем не уединяясь. Зойка, несмотря на все свои ухищрения и непомерное самомнение, была лишь одной из них. И она загрустила, махнув рукой на бесполезное кокетство. Все равно через пару дней они разъедутся и никогда больше не встретятся. К тому же он, скорее всего, женат. Такой видный парень, да чтоб один… Вот тут-то он и попался на крючок. Наживкой послужил их общий реферат на тему: «Три источника и три составные части марксизма».

Алексею шел тридцать четвертый год. Да, воевал. От звонка до звонка. Два его брата погибли, а они со старшим Иваном вернулись к матери и сестре Клаве в Малаховку. Заштопанные в госпиталях. Но все же живые. Потом институт водного хозяйства, откуда он ушел на фронт в 41-м. Днем – учеба, а ночью – вагоны с углем на Курской-товарной. После института распределили в недавно образованное министерство совхозов. Сейчас уже ведущий специалист, вскоре обещали должность главного. Мужиков-то работоспособных, с руками-ногами и головой в придачу мало осталось, вот и приходится вкалывать за троих.

Зойка ловила каждое его слово, откладывая полезную информацию в потаенный уголок души. Оказывается, он работает рядом с ней, в смежном министерстве. Значит, они могут случайно встречаться на улице или на каких-то общих мероприятиях. Занимает солидную должность, видно, человек серьезный, хоть и балагур. Самый главный вопрос – о жене и детях – задавать было боязно. Да и какая разница, если он ей приглянулся? Что же делать, если молодые здоровые мужчины теперь такая редкость! Но Алексей быстро развеял ее сомнения: не женат, некогда было – война, институт, работа с бесконечными командировками, да и привести жену некуда было. Наступил Зойкин черед откровенничать, и мыслишки у нее заметались в панике. Ей двадцать семь, рано выскочила замуж, но не срослось. Сама с Урала. Окончила Плешку, попала на работу (без объяснений) в сельскохозяйственное министерство. Да, находится рядом с его. Живет тоже за городом, по Казанке, на квартире. О дочке – ни слова.

Прощальный ужин с шампанским и напутственными речами завершился танцами и пожеланием администрации отъезжающим – не опаздывать утром к автобусу, а провожающим – не утопить их в слезах, помня о том, что через день прибывает новая группа слушателей. Алексей был нарасхват, и Зойке с большим трудом удалось его увлечь в темную аллею, подальше от танцующих. Уведут ведь в последнюю минуту! Они гуляли и говорили-говорили-говорили, а потом незаметно перешли от слов к делу. Взрослые ведь люди! Утром в автобусе он ей рассказывал о своих друзьях, вспоминал какие-то смешные истории и восхищался красотой весенней казахской степи, укрытой до самого горизонта красным ковром цветущих тюльпанов. Бывал там в командировках. И никаких обещаний, никаких надежд на продолжение… Уже подъезжая к Комсомольской площади, откуда рукой подать до их работы, он спросил, можно ли ей позвонить. У Зойки отлегло от сердца. Наконец-то!! И вдруг ужаснулась: это какое же терпение надо иметь, чтобы дозвониться к ним в управление!

Под перестук колес электрички было сладко вспоминать события прошлой ночи, заново переживая каждый миг их близости под сказочным бархатно-звездным небом, какого не увидишь в Москве. Истосковавшееся по любовной истоме молодое, сильное, красивое ее тело мгновенно откликнулось на его молчаливый призыв, отринув обычные в такие минуты «ритуальные танцы». Никаких «Ах, ни за что на свете! Могут случиться дети!». Ничего такого. Она дарила ему свою изливающуюся через край любовь и проснувшуюся страсть рожавшей женщины, уже понимающей в этом толк. И была благодарна ему за то, что он не принес ей болезненного разочарования. Блаженно улыбаясь, она подходила к дому своего бывшего мужа, где жила еще недавно, и решила зайти. Вдруг ей письмо пришло от родителей, которых она не посвящала в свои личные дела. Обычно ей пишут на адрес министерства, в Орликов переулок, но иногда присылают и сюда. Поднимаясь по лестнице на веранду, она услышала детский голосок. Интересно, кто это у них там?

Испуганно-настороженный взгляд русоволосой кудрявой девочки с толстыми косичками, оглянувшейся на скрип открываемой ею двери, пригвоздил Зойку к порогу веранды: ее счастливые грезы мгновенно истаяли от суровой правды жизни. Неужели… дочка?! Но как она здесь оказалась?! И так выросла…

– Вот, Зоя, ребенка привезла с Урала третьего дня твоя сестра Полина. Она к мужу-военному на Север отправилась, в Москве пересадка. Заодно и девочку прихватила, чтоб тебе не ехать туда. Сказала, что посылала тебе телеграмму. И правда, почтальон приходил недавно, но из принесенной им бумажки нельзя было ничего понять, и я решила, что на телеграфе ошиблись. Мы-то никого не ждали, – старательно лебезила свекровь, радуясь скорейшему освобождению от непредвиденных забот о новоявленной внучке, так некстати свалившейся на ее голову.

* * *

Татьяна Даниловна нервничала: с минуты на минуту мог появиться ее сын со своей Лилечкой, да и муж должен вскоре вернуться с работы. Не хватало еще скандальных сцен, в которых так блестяще солировала ее бывшая невестка. Но все же надо соблюсти приличия, хотя бы предложить гостье чаю, да быстренько ребенка собрать. Пусть уж сразу переберется к маме. Тут недалеко, в конце улицы. Опять же соседи начнут им косточки перемывать на каждом углу. Свет фар заурчавшей у калитки машины заставил ее облегченно вздохнуть: все неразрешимые вопросы в их жизни муж всегда улаживал сам. Все устроилось довольно мирно – чай с сухариками, ничего не значащий разговор о погоде и предложение оставить внучку еще на пару деньков, пока не устроится ей место на квартире. Спрашивать в очередной раз, почему невестка не купила жилье на отданные ей деньги, не стали. Бесполезно. Ну, как хочет. Они ей больше ничего не должны. Сын заявился домой поздно. Один. Кажется, немного навеселе. Раздраженно взглянул на спящую дочку и произнес в пустоту: «Когда это кончится наконец?».

* * *

Зойка купила на рынке старую раскладушку и устроила дочке постель. Бо́льшую часть снимаемой комнаты, смежной с хозяйской, занимали рассохшаяся деревянная кровать с ярким тряпичным «ковром» над ней и круглый стол с парой расшатанных венских стульев. Зато вход отдельный и есть маленькая терраска, которая с весны до осени служила еще и кухней. Раскладушку удалось втиснуть между входной дверью и «прикроватной тумбочкой» – табуреткой с горкой чемоданов, накрытой старой шторой. На неоштукатуренной стене из потемневшего соснового лафета рядом с висевшими на плечиках немногочисленными Зойкиными нарядами под газетными колпаками появилась маленькая самодельная вешалка с новенькой школьной формой и двумя фартучками – белым и черным. На «кухне» – усохший от старости столик для посуды, на котором громоздилась пузатая чугунная керосинка, и осклизлый умывальник. Остальные «удобства» – щелястая уборная, где потрудилось не одно поколение жильцов, – в глухом углу заросшего сада.

Готовить на керосинке, которая чадила и воняла невыносимо, было сущим мучением, но пользоваться маленькой плиткой хозяева разрешали только зимой, да и то неохотно – жрет много электричества. Да Зойке и не было особой нужды в них – куда приятнее завтракать-обедать-ужинать на крахмальных скатертях в министерских буфетах и столовых. И маникюр сохраняется, и вообще… Однако теперь ей предстоит каждое утро помимо кофе для себя варить еще и манную кашу для дочки. А по вечерам – сосиски или что-то еще. Днем, после школы, девочка будет делать уроки у Александры Федоровны, которая любезно согласилась помочь. Ну не откажет ведь она ей в тарелке супа? Может, и у «этих» совесть проснется – приведут из школы и покормят внучку. По вечерам, до ее прихода с работы, за девочкой присмотрят хозяева. Так что все пока складывается удачно. Главное – как сказать Алексею, почему она все время торопится домой.

Встречаться им доводилось нечасто, да и особо негде было. Приходилось довольствоваться провожаниями с торопливыми поцелуями в электричке или на последнем ряду в ближайшем кинотеатре – благо жили они через две остановки друг от друга. К тому же Алексея по-прежнему нещадно гоняли по командировкам как человека холостого и к дому не привязанного. Так пролетела зима в нерешительно-раздражающем томлении духа и тела. Тридцатипятилетний Алексей страшился неведомой ему семейной жизни, которая лишила многих его друзей-женатиков свободы маневра и собственного мнения. Ни тебе вечеринок, ни веселых подружек, ни задушевного умного разговора за кружкой пива – только семья, дети, пеленки, визгливые жены-лахудры, которым хочется всего и сразу, и вечное унизительное безденежье – сколько в дом не приноси. Затурканные безысходностью быта, они тоскливо вздыхают, с завистью поглядывая на Алексея: «Хорошо тебе, ты один».

Но как-то незаметно вокруг него, такого компанейского парня, стало пустовато – все знакомые девушки, не дождавшись от него любовного вдохновения, вышли замуж за его же друзей, заманив их обещаниями неизбывного наслаждения. К тому же старенькая мать с сестрой без конца причитали: «Двадцать лет – ума нет и не будет; тридцать лет – жены нет и не будет; сорок лет – денег нет и не будет…». И так далее. А ему-то уже даже не тридцать. Стоит задуматься о потомстве, не зря же с войны живой вернулся. А Зойка терпеливо выжидала, стараясь не впадать в отчаяние. Она пыталась всеми силами распалить его охотничий азарт и не поддавалась на уговоры провести выходной на чьей-то пустующей даче. Иначе потом так и останешься женой выходного дня. Зойка не опускалась до упреков, оставаясь ласковой и нежной, даже еле сдерживая злые слезы обиды. Она действительно его любила и боялась потерять. Узнав от каких-то доброхотов, что у нее есть дочь, Алексей с грустью сказал: «Я, конечно, люблю тебя, но все же как жаль, что ты не девочка… не мне ты первому досталась… Да и о ребенке не сказала. Сама».

Вскоре Алексей уехал в очередную командировку почти на месяц. Зойка теперь проводила все вечера с дочкой, называла ее «киской» и читала ей перед сном «Федорино горе», позволяя девочке забираться к ней в постель. Счастливая своей влюбленностью в Алексея, излучающая вокруг себя благодать, она ласкала девочку, как котенка, а та немела от восторга, прижимаясь к маме и наслаждаясь ее запахом с оттенком духов «Красная Москва». Благоговейную любовь истосковавшегося по матери ребенка она принимала благосклонно как нечто само собой разумеющееся. К апрелю Алексей вернулся и в первое же воскресенье приехал к Зойке знакомиться с дочкой. Девочка, не знавшая отца, моментально завладела им, ревнуя его даже к маме. Теперь они каждый выходной вместе гуляли по Москве, ходили в зоопарк или на Красную площадь, бродили по лесу или по берегу пруда. Алексей стал «дядей Лешей» – самым лучшим другом для будущей падчерицы, которая постоянно висела на нем. Это было самое счастливое время для всех троих.

Глава 6. Киска

Как-то в начале мая Кискина мама долго не возвращалась с работы. Девочка поужинала с хозяевами жареной картошкой, аккуратно цепляя ее из общей огромной сковороды, и ушла в свою комнату ждать маму. Читала-читала – и незаметно уснула. Прямо в школьной форме. Внезапно среди ночи она проснулась от странного шороха. По стенам метались страшные тени и шушукались, и хихикали, и чмокали, и плескались водой. «Это цыгане пришли меня украсть! Или убить?! – ужаснулась она. – Ишь, как тихо подкрадываются! Надо поскорее позвать хозяев, чтобы они их прогнали!» – судорожно соображала она, сжавшись в комок под одеялом. Но дверь на хозяйскую половину была плотно прикрыта, хотя с вечера, как она помнила, оставалась распахнутой настежь. Все! Спасенья нет! Хотя бы проскочить на веранду и спрятаться в саду, пока они посреди комнаты зачем-то колдуют над тазом! Вдруг она почувствовала над собой чье-то частое дыхание с непривычным запахом, и предательское одеяло стало медленно сползать с ее лица. Киска оцепенела от страха и, не в силах более противостоять неизбежному, с облегчением провалилась в спасительное бессознание.

Утром она открыла глаза, как ни в чем не бывало, и сладко потянулась. От ночного кошмара не осталось и следа. Наверное, ей все это приснилось. Бабушка всегда пугала ее цыганами, чтобы она не убегала далеко за ворота. С веранды доносились запахи кофе и яичницы. Мама что-то весело напевала. И вдруг Киска с удивлением увидела на маминой кровати… дядю Лешу. Как же так? Она даже садиться на нее никому не разрешала, не то что спать! Киске тоже нечасто дозволялось забираться в нее перед сном почитать книжку. И все же, как здорово, что он сегодня пришел! Но почему сразу лег спать? Недолго думая, она подскочила к нему и, смеясь, потянула за одеяло. Дядя Леша судорожно вцепился в одеяло и вставать никак не хотел. «Зоя, выручай! – запросил он пощады. Сияющая мама впорхнула в комнату с кофейником в руке и расхохоталась. «Пойди пока умойся, а дядя Леша оденется, – выпроводила она дочку на веранду, закрывая собой ночного гостя. После завтрака они пошли на пруд, потом гуляли в парке, катались на карусели и пили газировку с вишневым сиропом, закусывая жареными пирожками с капустой. День был такой длинный-длинный и такой солнечно-радостный!

Двадцатого мая в Ильинской начальной школе заканчивался учебный год. Киске выдали табель успеваемости с одними пятерками, и их учитель Андрей Иванович, отряхивая с пальцев мел, пожелал им за лето хорошо отдохнуть и прийти в сентябре во второй класс подросшими, окрепшими и поумневшими. Киска даже не догадывалась, что больше никогда не увидит ни своих закадычных подружек, ни обожаемого всеми добрейшего Андрея Ивановича, ни самой этой старенькой деревянной школы. Никогда. На следующий день, в субботу, мама пришла с работы пораньше и стала почему-то складывать Кискины вещички в чемодан. Может, они куда-то переезжают? Но нет. Мамины платья под газетными колпаками даже не шелохнулись. «Киска, – торопливо сказала мама, стараясь на нее не смотреть. – Придется тебе отправиться к бабушке и дедушке на Урал на все лето. Так надо. Ты уже большая девочка и вполне сможешь сама доехать. Я тебя посажу в поезд, а бабушка встретит на вокзале».

В воскресенье, ожидая прибытия поезда на платформе Казанского вокзала, они сидели на маленьком Кискином чемодане, тесно прижавшись друг к другу. Киска не плакала, она просто оцепенела от внезапно свалившегося на нее горя. Ее опять отрывают от мамы, которую она так исступленно любила и рвалась к ней всю свою короткую жизнь, и которая почему-то стала вдруг какой-то чужой. Именно в эти горькие минуты на Казанском вокзале Киска стала совсем взрослой. Будто в немом кино, увидела она свое будущее. Безрадостное и, в общем-то, сиротское. Словно в воду глядела. Молчавшая все это время мама вдруг сказала каким-то не своим голосом: «Если тебя будут спрашивать там, на Урале, кто такой дядя Леша, скажи – папа». Какой папа? Зачем?! И почему он отнимает у нее маму? Зачем они ее прогоняют?! Нет ответа. Лишь один – в этот миг ее беззаботное детство закончилось. Навсегда. Никогда уже не будет она вот так сидеть рядышком с мамой, вжавшись в нее всем своим существом. Ничего не будет. А другого ей и не надо.

Они вошли в плацкартный вагон, нашли Кискину нижнюю полку, и мама попросила сидевших в купе двух пожилых женщин приглядеть за Киской в пути, заверяя их, что девочка послушная, хлопот им не доставит, а там ее обязательно встретят. Мама торопливо клюнула ее в щеку и выбежала из вагона. Одеревеневшая Киска стояла у окна и отрешенно смотрела поверх маминой головы на медленно уплывающий вокзал, который всего лишь год назад она приняла за Кремль. Вернется она сюда нескоро.

* * *

Зойка, проводив дочку, смахнула слезы и отправилась через площадь на Ленинградский вокзал, где ее поджидал Алексей. Они расписались еще третьего мая, но Зойка ничего не сказала об этом дочке, чтобы не омрачать свое счастье ее слезами-капризами. Потом узнает. Сегодня они едут в Химки смотреть комнату, которую Алексею выделили на работе в связи с его новым семейным положением. В большой коммунальной четырехкомнатной квартире на третьем этаже были все удобства – ванна, туалет и просторная кухня с огромной печью. Их комната – тринадцатиметровая, узкая, с окном в торце – пустовала. Да, дубовая мебель, купленная Зойкой на деньги, собранные родителями прежнего мужа на приобретение жилья ей с дочкой, сюда точно не влезет. Ну что ж, подождет на складе в Катуарах до лучших времен. Алексею через год обещали отдельную квартиру в Москве. Но сейчас они были рады и этому. Будущие соседи в количестве девяти человек встретили новоселов со сдержанным оптимизмом: где двое, там и до третьего-четвертого-пятого недалеко. Места общего пользования – строго по очереди, столы на кухне впритык, не говоря уж о коптящих керосинках-керогазах-примусах на мощной груди отслужившей свое дровяной печи.

Через год Зойка, в двадцать девять лет, родила дочку Аленку, похожую на отца. Алексей все так же мотался по Казахстану с его целинными и залежными землями, а в помощь жене привез из Малаховки свою старенькую мать. Квартирный вопрос никак не решался. Для получения заветного ордера требовался пятый член семьи. И тут вспомнили про Киску, отправленную на Урал. Алексей, возвращаясь из Казахстана, заехал в ноябрьские праздники к новой родне познакомиться и увезти с собой Киску, хотя жена его была против – пусть девочка окончит там третий класс, а к следующей осени приедет. Хлопот сейчас и без нее хватает. Но он настоял на своем. Иначе квартиры в Москве не видать – новый министерский дом на Беговой уже заселяют. Сборы были недолгими – забрать документы из школы, да кое-что из вещичек. Алексей был строг и деловит и совсем уже не напоминал того доброго веселого «дядю Лешу», каким был прежде. Он критически оглядел одетую в дорогу Киску, выговорил ей за отсутствующую на пальтишке верхнюю пуговицу и, вздохнув, стал прощаться.

* * *

Первое, что поразило Киску в Химках, – совершенно другая мама. Вместо прежней нарядной и ласковой красавицы она увидела хмурую раздраженную женщину с бледным лицом в сером домашнем платье, с косой, закрученной пучком на затылке, которая без особой радости встретила дочку. Киска оробела под ее пронзительным взглядом, почувствовав себя виноватой, и перешагнула порог своего нового жилища. В небольшой вытянутой комнате напротив входа – окно с широким подоконником, под ним – массивный квадратный стол с двумя венскими стульями, вдоль одной стены – двуспальная кровать и впритык к ней детская кроватка с прозрачным пологом, вдоль другой – раскладушка, за которой расположился узкий топчан. От двери к столу вел лишь узкий проход. По стенам – одежда на вешалках, обернутая газетами. На полу под «мебелью» – книги в картонных упаковках. Пирамидка из чемоданов служила тумбочкой, на которой теснились детские бутылочки с сосками и всякие пузырьки. Входить в комнату приходилось по очереди.

На кровати спали мама с дядей Лешей, на раскладушке – старенькая мать дяди Леши, в детской кроватке – трехмесячная сестра Аленка. Киске достался узкий жесткий топчан, зато у окна с его необъятным подоконником, на котором вполне можно делать уроки или читать книжки. Правда, между рамами обычно хранились продукты, и особенно рассчитывать на эту «площадь» не приходилось. Через день после приезда мама повела Киску в местную школу номер один, сказав, что обратно она и сама доберется, не маленькая. На пороге 3 «А» класса на оробевшую Киску уставились три десятка пар разноцветных глаз: почему же новенькая только сейчас заявилась, четверть-то давно уже началась? Вместо учительского стола – какое-то возвышение у окна, за которым стояла седенькая аккуратная старушка дореволюционного вида в пенсне и белом кружевном воротнике. И старушка, и возвышение, именуемое «кафедрой», казались пришельцами из прошлого века.

– Проходи, будем знакомиться, – пригласила старушка. – Садись на свободное место, – показала она на средний ряд.

Киска, сопровождаемая шушуканьем и хихиканьем, уселась за пустующую четвертую парту. Ей было неловко, боязно и одиноко. Она себя ощущала огородным пугалом в новой форме сильно на вырост, которая путалась где-то у щиколоток, в длинном черном сатиновом фартуке и кое-как пришитом некрасивом воротничке. Дружный хохот нарядных одноклассниц, откровенно потешавшихся над ней на перемене, вывел ее из оцепенения. Она не поддастся им и не заплачет. Ни за что! Выйдя из школы после уроков, Киска растерялась: где же ее новый дом? Утром они с мамой так спешили, что глазеть по сторонам не приходилось. И, конечно, она никак не ожидала, что ее не встретят после занятий, пропустив мимо ушей мамины напутствия. Киска понуро побрела по дороге и вдруг увидела на другой улице что-то знакомое. Вдохновленная своей первой победой над суровыми обстоятельствами новой жизни, она припустила к дому.

Училась Киска почти отлично, ее уральский акцент вскоре испарился, и она даже подружилась с одноклассницей, своей тезкой, которая жила неподалеку. Смеяться над ней вскоре перестали: она, как умела, укоротила форменное платье, пришила кружевной воротничок (память о бабушке, которая связала его крючком) и каждый день гладила ленты, украшая ими свои увесистые косы. Перед майскими праздниками третьеклассников принимали в пионеры. Ей купили шелковый красный галстук и пионерский значок. Киска вызубрила пионерскую клятву.

Торжественная линейка проходила в актовом зале. «Вступая в ряды Пионерской организации, торжественно клянусь… быть верным заветам Ленина-Сталина…» Только бы не забыть слова, когда вызовут! Напротив строя – пионервожатые-старшеклассники с галстуками наготове. Киска отчеканила клятву и вопросительно взглянула на пионервожатую, которая не спешила повязывать ей галстук и делала какие-то знаки, пытаясь что-то подсказать. Оказалось, нужно сначала зачем-то опуститься на одно колено перед темно-бордовым бархатным знаменем. Киска недоуменно понюхала пыльное знамя и чуть было не расчихалась. Уже в строю, когда ей повязали, наконец-то, галстук, она обратила внимание на то, как староста их класса толстушка Танька Опомах, подняла край знамени и с чувством его поцеловала, горделиво оглядываясь по сторонам. Так вот оно что! Но ведь Киске-то никто не сказал, что надо целовать! Зачем?! Такое пыльное… Так зарождался в юной душе критический взгляд на жизнь.

Пионерская работа очень понравилась деятельной Киске, да и красный галстук ей был к лицу, особенно в сочетании с белым фартуком и белыми бантами в длинных косах. Она рисовала стенгазету, писала за всех заметки. Их пионерский отряд шефствовал над престарелыми героями Октябрьской революции, ветеранами Гражданской войны, а весной и осенью ухаживал за могилами воинов, защищавших Москву в Великую Отечественную и похороненных вдоль Ленинградского шоссе. На свое первое десятилетие она получила царский подарок от отчима – коньки-гаги с ботинками. Зимняя обувь ей больше не понадобилась: она только что спать в них не ложилась, да в школу приходилось бегать в старых ботах. Коньки стали ее страстью. Сначала – по двору ее дома на Спартаковской улице с лыжными палками соседки по квартире, затем по укатанной дороге, а самый шик – уцепившись за проезжавшую по улице трехтонку. Только потом стадион у школы.

Коньки сделали ее знаменитостью школы: никто не мог угнаться за ней на катке. Даже мальчишки. Как-то учительница поручила ей подтянуть по русскому языку одноклассника – второгодника и хулигана. В благодарность за науку он подговорил местную шпану отлупить «учительницу» на катке. Но ее не так-то легко было догнать в честном поединке. Когда ее сбили с ног, налетела вся шайка. Били коньками. Она свернулась в клубок, закрывая голову. Соседский Вовка, моложе ее на год, увидев это, не растерялся и кинулся за помощью к старшим ребятам, гонявшим в хоккей в конце катка. Домой они с Вовкой на трех ногах ползли еле-еле, оставляя на снегу кровавую змейку. Главное – кости остались целы, а шрамы на ногах с годами почти рассосались. Уже через две недели она снова бегала на катке. Лучше всех. Больше ее никто не бил, но и к учительству она охладела.

Летом Киску отправляли на все каникулы в пионерский лагерь «Полушкино» и даже не забирали на пересменок, навещать тоже не приезжали – некому было. Изредка присылали передачи. Но Киску это не расстраивало – в лагере ей было хорошо и вольготно, у нее там оказалось много друзей, и она совсем не скучала по дому, где всем было не до нее. Она с малолетства на коллективном воспитании и ничего ужасного в этом не видела. Ей было смешно смотреть на рыдающих подружек, которых отрывали от себя расстроенные родители и бабушки-дедушки, навещавшие их в «родительские дни». Жизнерадостную Киску, крепенькую и выносливую, с охотой брали старшие отряды в походы, которые она потом красочно описывала в лагерной стенгазете, – песни у костра, ночевки в палатках, самодельное варево в закопченном котелке, нехоженые тропы и сладостное предвосхищение чего-то необычайного, ожидающего ее там, за поворотом, за горизонтом, за перевалом… И первая робкая дружба с мальчиком, который через несколько лет чуть было не стал ее мужем, тоже произрастала в «Полушкино».

На этом относительно счастливая Кискина жизнь и закончилась. Правда, в последний год, учась уже в четвертом классе, она вновь потянулась к отчиму, который хорошо к ней относился и даже не разрешал маме кричать на нее. Вот если бы его по-прежнему можно было называть дядей Лешей, а не папой, как заставляла ее мама, еле сдерживая свое негодование… Ну не могла Киска произнести это слово «папа»! Оно застревало у нее в горле… сковывало скулы… и умирало невысказанным. Она, сколько себя помнила, звала папкой своего деда Васю… Провожая ее в лагерь в очередной раз, отчим пообещал приехать в «родительский день» и вообще по вечерам ходить с ней купаться на канал им. Москвы, а зимой кататься там на лыжах, которые он собирался ей купить. Благодарная Киска решила обязательно превозмочь себя и научиться называть его папой. И каждый «родительский день», все три месяца, ждала его, не отходя от ворот лагеря до самого вечера. Но отчим так и не приехал.