Текст книги "Dolce"

* * *

Ах, эти мелкие ромашечки в саду…

Такие были в том чернобыльском году.

От первых дачных УВЧ на стороне

До неудачных приключений на Луне.

При чем Луна? – Она вообще не на виду,

Но есть страна, где, с сердцем точно не в ладу,

Довольно скоро, но не в тот проклятый год,

Я неуклюже поползу, как луноход.

При чем страна? – Никто ни в чем не виноват,

Когда везде полуразлад, полураспад.

И расщепляется невидимо строка,

И облучает жизнь мою наверняка.

Такие мелкие ромашечки цвели,

Когда со станции вдвоем на ощупь шли,

А бог распада, сидя в божеском саду,

Ронял цветочки в том чернобыльском году.

И снова мелкие ромашки по земле.

И налегке иду, и не навеселе,

Пока глаза глядят, покуда голос есть

И на календаре – не восемьдесят шесть.

* * *

Лето нынче тянется долго-долго.

Впрочем, как всегда, это нелетально.

Привези мне книжечку Конан-Дойля,

Я люблю, как девочка, эти тайны.

Ни чутья, ни опыта, зябко-зыбко,

Но читать – читается до заката.

Это или опиум, или скрипка.

Что бы это ни было, все загадка.

Лето нынче долгое, небо цвета

Темно-грозового, порохового.

Привези мне книжечку Стефана Цвейга,

Сердце просит жгучего, рокового.

Маленькая женщина под вуалью —

Глупенькая птичка желает боли…

Ей не страшно сжечь себя, хоть буквально.

Ах, не надо, милая, бог с тобою.

Это лето долгое, что ни книга —

Дамочка с причудами в главной роли.

Привези, пожалуйста, Стивена Кинга,

Пусть уж лучше мистика будет, что ли.

Призраки любви так и ходят рядом,

Что это за стыд, что за оперетта!

Только бы не сжечь все единым взглядом,

Перед тем как на зиму запереться.

* * *

Одна младая девушка тут прыгнула в фонтан.

И нечто непонятное – цоп за ногу ее.

«Я здешний водяной, – шумит, – поставил тут капкан

На всяких девок-девушек и прочее бабье.

Плывем со мной, красавица, по самой по трубе.

Резвиться будем, милая! Я жду тебя давно.

Я знаю, что понравится, понравится тебе,

А нас никто не хватится, не вспомнит все равно».

Но девушка хорошая, плеща второй ногой,

Подумавши, ответила: «Уйди, поганый мент!

Пока я тут купаюсь без желания с тобой,

Намок билет студенческий, серьезный документ.

Отвянь, не видишь, рыбина, что я сама рулю.

Я что тебе, колхозница, чтоб делать тет-а-тет?

Я максимум мороженое всей душой люблю,

Да разве что всем сердцем свой университет».

Захлюпало чудовище, неназванный фантом,

И отпустило девушку и жалобно поет:

«Ступай себе, красавица, не пожалей о том,

А я один наплачуся ночами напролет».

Русалка не случилася, зато и нет беды.

На то стоит милиция у каждого метро.

И выскочила барышня сухая из воды,

И поскакала, и нырнула в «Русское бистро».

* * *

Слово неважное,

Да больно уж вещь хороша.

Следовало догадаться хотя бы, как Милан Кундера…

Жизнь обработана, почва слегка оскудела,

Ну и, естественно, просится в рифму душа.

Слово неважное,

Да больно хорошая вещь.

Странное дело – не быть в Атлантиде атлантом.

То ли ландшафт нехорош, то ли климат зловещ,

И угораздит родиться с умом и талантом.

Слово неважное,

А вещь хороша, хороша.

Ах, не слюбилось – так так и скажи: не стерпелось.

Кýндера или Кундéра – рифмуйся, не бойся, душа.

Невыносимая легкость, неспешность —

И все-таки – ах, несмертельность.

* * *

У нашей кровяной сестры

Игла не ходит мимо вены.

Стихи не требуют игры,

Напротив, подлинной отмены

Всех наших прочерков в судьбе,

Черновиков, тетрадок тайных,

Ночных попутчиков случайных

Без сожаленья о себе.

Другая, может быть, сестра

Другую б выхватила фразу,

А эта так была добра,

Что чернота возникла сразу.

И то, что голосом зовем,

А в юности б назвали – гонор,

Дверной заполнило проем,

Как долго-долго-жданный донор.

У той иглы на острие

Не кубик льда, но кубик яда.

А в стенку бьет небытие,

Ему-то больше всех и надо.

Есть венценосному цена,

Казалось бы, невероятно —

Так вот, Венеция одна,

Есть путь туда, но не обратно.

* * *

Расскажи мне, милый, где болит,

Расскажи, не уводи глаза.

Видишь, на цепочке сердолик —

Каменная в жизни полоса.

Отстранись немного, отступи,

На меня, как прежде, погляди.

Сердце тихо дремлет на цепи.

Камень мерно дышит на груди.

Видишь, в камне приглушенный свет,

Темный пламень изнутри горит.

Эти твоего паденья след —

Ты же падал, как метеорит.

Но ведь ты не скажешь, где болит,

Отведешь невесело глаза.

Я качну легонько сердолик —

Каменная в жизни полоса.

* * *

Силы небесные, силы неравные,

Вечер недолог, путь недалек.

Если не с бездною, значит, с нирваною

Тихий, усталый веду диалог.

Силы небесные, силы всесильные,

Кончится август – я в осень войду.

Реки молочные, бреги кисельные

Не замерзают в этом саду.

Силы небесные, строки вечерние,

Сны беспокойные, светлая тьма.

Силы сыновние, силы дочерние.

Дети как дети. Зима как зима.

Бальзам

В 97 году прошлого века не стало Б. Ш. Окуджавы. Сломались мои часы, весь мой календарь порушился, изменилось все. Я искала и искала – как залечить то, что болело, не заживало. А что же я могла придумать? Стихи, только стихи.

* * *

На дне старой сумки, качаясь в вагоне метро,

Случайно нашаришь забытый пенальчик помады

И губы накрасишь – усталый, вечерний Пьеро,

Которого ждут не дождутся балы, маскарады…

И вздрогнешь от горечи. Жуткая, жгучая слизь.

Возьмешься за горло, захочется кашлять и плакать,

Масла и добавки в такие оттенки слились…

Взамен земляники прогорклая алая слякоть.

* * *

Мне даже страшно приоткрывать…

Там тонкий шов, там грубая складка.

Хотя блокнот не похож на кровать,

Но подойти и чудно, и сладко.

Оттуда слезы, оттуда соль,

Оттуда сны, что давно не снятся.

А приоткрывши – уже изволь

Напрячь извилины и изъясняться.

Но снова, снова, который год

Чужая сила меня толкает

Войти в блокнот, как в роман, как в развод,

И только к заморозкам отпускает.

Листки до осени обрывать.

Бог даст, не в кровь обойдется шутка.

Хотя блокнот не похож на кровать,

Но подойти и чудно, и жутко.

* * *

У людей – галдеж, у людей – балдеж,

И в прихожей гам, суета.

А у меня – падеж, у меня падеж,

Ежедневный падеж скота.

Не живет мой скот, не окот – бойкот,

И темны мои небеса.

То козленочка, то ягненочка

Мне мерещатся голоса.

Кто-то парит жир, кто-то варит сыр,

Подрумянивает антрекот.

Если так пойдет – весь мой скот падет,

Весь мой мелкий рогатый скот.

У людей – балдеж, у людей – галдеж,

Молодежь ликует с листа.

А тут куда пойдешь, ежели падеж —

Ежедневный падеж скота?

* * *

Задохнуться в Клину,

Захлебнуться в Крыму —

И забыть сообщить отчего, почему,

Никому не оставить записки.

Ну и что ж, без меня разовьется сюжет,

И чужая Брижжит, сервируя фуршет,

Вместо устриц разложит сосиски.

Захлебнуться в пути,

Задохнуться в клети,

Даже самых банальных «забудь» и «прости» не оставить,

Нет-нет, не оставить.

Но сценарий не дремлет, он дальше бежит,

И, постель застилая, чужая Брижжит

Простыней не сумеет расправить.

Отвернуться от лампы

И в ласковой тьме

Вновь себя приспособить к зиме, как к тюрьме,

Доконав предварительно фляжку.

Задохнется история, треснет финал,

И Брижжит зарыдает, прикрывши фингал,

Оттопырив упругую ляжку.

…И она завизжит, подсобравши слова,

Что покатится скоро моя голова,

Что напишется и завершится глава,

В детской книжке сотрутся картинки.

И в Клину оттолкнуться, а выплыть в Крыму,

Никому не сказав отчего, почему, —

Будет лучше, по мненью блондинки.

* * *

Можно держать пари,

Что я не возьму Гран-при

Ни на каком состязаньи,

Черт меня подери!

Можно держать пари,

Что никакое жюри

Не кинется мне на шею,

Черт меня подери!

Можно держать пари,

Что на счет раз-два-три

Я раздам призы и подарки,

Облобызаю судей

И тихо уйду отовсюду,

Черт меня подери…

* * *

Он – вещать, она – верещать,

Достигать его глухоты.

А душа – прощать и еще прощать

С небольшой своей высоты.

Он – воплощать, она – вымещать,

Как-то все у них неспроста.

А душа – прощать и опять прощать

Со своего поста.

Он – сокрушать, она – водружать,

Все чуднее их забытье.

А душа – прощать, прощать и прощать,

Да они не слышат ее.

Да они не видят ее.

Да они не помнят ее…

* * *

Если ты мне выдавишь сердце,

Если вынешь оттуда всю робость,

Я сгорю с легким запахом серы,

Грудь мою нельзя будет тронуть.

Наших сретенских, нас, бумажных,

Отличишь от любых сермяжных.

Свет нам всюду горит зеленый,

Бог весть кем когда запаленный.

И поеду, поеду, поеду

Я по Сретенке, как по небу.

Переулочек мой Печатный —

Он и черствый, и невозвратный.

Человек я автомобильный,

Автомобильчик мой прямо двужильный.

И при свете, свете зеленом

Я под наклоном взлечу над балконом.

Но ты выдавливаешь мне сердце,

Ты вытягиваешь всю робость,

А в моем кино – сорок серий,

И ни одну из них нельзя тронуть.

* * *

В стране, где женщин никогда не звали Агнес,

Едва ль Агнесса или Агния, – зато

Бывали опыты, поставлен был диагноз,

Хотя никто его не чувствует, никто.

В стране, где женщин никогда не звали Агнес,

Нет, кто-то пробовал необщие пути, —

Пролепетать случалось: «Милая, ты ангел,

Но ты не Агнес все-таки, прости».

…Жить там, где женщин, ни одной, не звали Агнес,

Да и мужчин не звали Ричард никогда,

Какая пагуба душе, какая наглость,

Какая дикость, серость, варварство – беда!

* * *

Поговорим же о сути дорог на дорогу.

Медленно-медленно едем из города в Тегель.

Всякое может случиться в дороге, ей-богу,

Гейне в окно постучит или старенький Гегель.

Поговорим на прощанье о сути прощенья,

Верхняя нота – пожалуй, неверная нота.

Надо бы выпуклей жить, но во всем уплощенье,

Дни все короче, и в повести нет анекдота.

Если позволишь, скажу о культуре картона,

В этой карманной Германии по крайней мере.

Я привезла сюда четырехтомник Платона.

Здесь о войне говорят, как о русской химере.

* * *

Смотрю кругом – какие рожи!

Встряхнусь – зато какие души…

Иду от мясника Сережи

До парикмахера Андрюши.

Один себе радеет, дабы

Мясные разгружались фуры.

Другого обожают бабы —

Он может делать куафюры!

А я живу, как замарашка.

Душа везде торчит наружу.

И так доходит до маразма,

Пока не навестишь Андрюшу.

Потом едва дождешься часа,

Напялишь мятую одежу

И, восклицая: «Мясо, мясо!» —

Пойдешь разыскивать Сережу.

И я кустарь, конечно, тоже

И цеховое не нарушу.

Люблю я мясника Сережу

И парикмахера Андрюшу.

Так покалякать по-соседски

Да и оттаять понемногу,

И голову держа по-светски,

И волоча баранью ногу.

* * *

И вот уже вхожу в такую реку,

Что самый дальний берег омывает,

Где человек прощает человеку

Любую боль, которая бывает.

Пускай река всему меня научит,

Пока плыву по этой самой глади,

Где человека человек не мучит.

Не может мучить, человека ради.

Хотя б коснуться берега такого,

Который мог покуда только сниться,

Где человек не мучает другого,

А только сам трепещет и казнится.

И ни челна, ни утлого ковчега…

Волна речная берег предвещает,

Где человек прощает человека,

Где человека человек прощает.

* * *

Почему-то в Саратове,

Там и больше нигде,

Там мы были сиротами,

И в беде, как в воде,

Мы тонули, не плавали.

Удалялся причал,

Хоть дурацкими флагами

Нас Саратов встречал.

И над нами, над грешными,

Над обрывками строк

Был негромкий, надтреснутый

От тоски тенорок.

Было аквамариново,

И, у зелья в гостях,

О любви говорили мы —

На крови, на костях.

Нам грустить не положено,

Никогда, ни о ком.

Но нежданно, непрошено

Над моим «Табаком»

Как-то тихонько, страшненько

Он поник вообще

И заплакал: «Наташенька!»

У меня на плече…

Все года отлучения

Моей бедной душе,

И минута прощения

Перед казнью уже.

Эта дрожь подколенная,

Без пощады слова.

И сияла Вселенная,

И стояла Москва.

* * *

Годы прошли.

Похвалил меня Пушкин.

Простил меня Кушнер.

Не стало Булата.

В голове моей нет уже того молодого салата,

Который бы мог сойти,

Если акцент снести,

На зеленость,

Иногда за влюбленность,

А чаще – за полную неутоленность.

Годы прошли.

Изменился мой цензор,

Исказился мой контур,

Я узнала свободу.

Но хотела бы праздновать ее

Щедрей, веселей.

Хоть мысленно, хоть еженедельно,

Как братья и сестры – субботу.

Годы прошли.

Все не так, как когда-то.

Папа с мамой отметили дату.

Померкли прекрасные принцы…

Сюжет до сих пор непонятен,

Составлен из бликов и пятен,

Не Кристи, так Пристли…

Годы проходят.

Любовь не совсем беспробудна.

Судьба не всегда беспощадна.

Грядущее – только ли грозно?

Птицы кричат в поднебесье,

Сердце стучит в подреберье.

Надо бы клясться и клясться в любви,

Покуда не поздно.

Покуда не поздно.

Покуда не поздно.

* * *

Сколько среди людей ни живи —

Каждый царь или бог.

Но воспоминанье о старой любви

Всех застает врасплох.

И открывается пыльный том,

И ты не веришь глазам —

А там засушенный бледный бутон,

А был пурпурный розан.

Как он кончики пальцев колол,

Светился весь изнутри!

Как нож из ножен, из книги на стол

Он выпорхнул, посмотри.

Там пепел, пепел из лепестков.

Так собирай скорей.

Как много на свете тайных богов,

Как много явных царей.

Но и небожителей – да, увы! —

Будь то царь или бог,

Воспоминанье о старой любви

Всегда застает врасплох.

* * *

Так много сообщений собралось,

Что в наши двадцать лет не поместилось.

И путешествие не сорвалось,

Хотя сердцебиенье участилось.

Все песенки мои – себе, тебе ль, —

Там рифмы недурны и масса чувства.

Люби свою Америку теперь,

Особенно свой Бостон, Массачусетс.

Люби свой дом и свой автомобиль,

Звони в Израиль – там у нас родные.

Чти президента, юмор пересиль,

Езжай на океан на выходные.

Поищешь снимки – было ведь мильон,

Окажется, судьба жалела пленку.

Один найдется – вставлю в медальон,

Пришлю тебе, сама явлюсь вдогонку.

Забудешь мой слезливый перекос,

А голос – нет, едва ли. Неужели

Жизнь разломилась, будто абрикос?

Но часть, где кость, пожалуй, потяжеле.

Образовалось как-то, утряслось.

Ты как бы есть и все же как бы нету.

Так много сообщений собралось.

Пришли мне поцелуй по Интернету.

По Интернету.

По Интернету.

Нету.

Нету.

Да.

* * *

И опять я звоню с трудом,

И мурашки бегут по коже, —

Приезжай, навести мой дом.

Вот дома у нас непохожи.

Судный день не есть суицид.

Каждый палец тобой исколот.

А потом суета и стыд,

А потом суета и холод.

Я устала так раздираться,

Я хочу уступить тискам.

И давай со мной разбираться,

Разберем меня по кускам.

Эти фото и эти строфы

Поздно складывать и копить.

Ощущение катастрофы,

Не желающей отступить.

Я пишу теперь клочковато —

Мало магии и волшебства.

И страница мне узковата,

И синица едва жива.

И сынишке со мною скучно —

К няньке просится все равно.

Приезжай, посидим на кухне!

Есть израильское вино…

Не такая уж я сластена,

Не такая уж Суламифь.

Я смотрю на тебя смятенно,

Руки за голову заломив.

Хочешь, рядом садись, побалуй,

Расскажи про твою страну…

Ничего мне не надо, усталой.

Спой мне песенку. Я усну.

* * *

Говорю же тебе: не верь глазам.

И часам. И точным весам,

А возьми у меня старинный бальзам —

И убедишься сам.

Говорю тебе: дай волю слезам

И оставь в покое сезам,

Открывай скорее волшебный бальзам —

И убедишься сам.

По своим папирусам, по парусам,

Ты читаешь карты миров,

А моя баллада – чистейший бальзам

От заоблачных докторов.

Я – бальзаковский вид, я – булгаковский вуду

А ты – получишь письмо.

И откроешь склянку, и я там буду,

Как божественный Бальзамо.

Но ты медлишь, и крупные бусины слов

Нанизываются, скользя.

И тебе, Сусанину всех моих снов,

Ничего объяснить нельзя.

Так не верь глазам, чужим голосам,

Ни альтам не верь, ни басам.

А бери всеми пальцами мой бальзам

И уносись к небесам.

* * *

О Госпожнадзор! О Воздухоочистка!

Вот и лето – время без пальто.

Многие ушли. Да вот Хочинский,

Наш простой советский Бельмондо.

О Госпожнадзор, нет места, где бы

Наши не прорвались голоса.

Господа торопятся на небо,

Госпожи проплакали глаза.

Спросит божество: а кто таковский,

Что за дрожь в руках, в глазах ленца?

Встретьте там его по-царски, по-московски!

Это мы к Булату шлем гонца.

Он еще под занавес эпохи,

Что не спето – все ему споет.

А дела у нас не так уж плохи,

А любви опять недостает.

О Госпожнадзор! О Воздухоочистка!

Вот и лето, время без пальто.

Многие ушли. Да вот хотя б Хочинский —

Наш простой советский Бельмондо.

* * *

Небо хмурится и хмурится.

Как-то тихо на душе.

А на обед сегодня – курица,

Она варится уже.

Она варится и варится,

Просто полный пал-секам…

И из рук ничто не валится,

А все просится к рукам.

Вот моя фамилья долгая,

На плечах чудная кладь.

А вот и жизнь, от курса доллара

Так зависимая, глядь,

Это только тема «Фауста» —

«Люди гибнут за металл!».

Все произведенья августа

Праздный дух перечитал.

Будет осень скороспелая,

Порастет жилье быльем.

Где ты, курица несмелая,

Где тот ласковый бульон?

И тревога неслужебная

На краю чумного дня:

Моя курица волшебная,

Не бросай хоть ты меня!

Моя курица волшебная,

Не бросай меня.

* * *

Такую печаль я ношу на груди,

Что надо тебе полюбить меня снова.

Я больше не буду дика и сурова.

Я буду, как люди!

Вся жизнь впереди.

Ее ль убаюкать, самой ли уснуть?

Такое не носят московские леди.

Такое, как камень, с прожилками меди, —

К ней страшно притронуться, больно взглянуть.

Такую печаль на груди я ношу,

Как вырвали сердце, а вшить позабыли.

Но те, кто калечил, меня не любили,

А ты полюби меня, очень прошу.

Такую печать я ношу на груди,

Что надо тебе полюбить меня снова.

Я больше не буду дика и сурова,

Я буду, как люди!

Вся жизнь впереди.

Железная Дева

Под Гданьском, в крепости Мальборг (Мальборо, что ли?) я увидала Железную Деву. Это такая штука – с шипами внутри, в нее можно в полный рост поместить человека, и при закрывании крышки он как раз и окажется точнехонько пронзен во все чуткие места – глаза, сердце, печень и проч. Средневековая вещь.

А в свои 16 – 18 лет я отчего-то близко сердцу приняла приключения из Средневековья – Тристана и Изольду, Роланда… Пепел Жанны д’Арк нешуточно долго стучал в мое сердце, и я даже написала что-то вроде цикла песен о ней, нескрываемые перепевы ануевского «Жаворонка». Песни, составившие центр этого диска, – страшно сказать, все они написаны в мои незабвенные 16 – 18 лет.

И все это – подполье юности, а дневной свет был резок и оскорбителен, и в книжки я пряталась. Такой «эффект Анны Франк». Несколько песен об этом (несложившийся цикл об Анне, девочке, в книгах нашедшей убежище) открывают диск. А под конец – несколько баллад о Железной Деве, я их написала было для фильма ДДД, это телевизионная сказка о неистребимо мрачной, черной природе Власти. Ну, дескать, человечек – всегда пленник Железной Девы.

Так сложился этот диск, и все это очень и очень наивно, я знаю, да и пусть, потому что годы идут, а я продолжаю видеть стриженую девочку в доспехах и слышу ее голос: «Все, кто любят меня, за мной!»

Апрель 2000

* * *

Наша девочка проснулась —

За окошком шум грозы,

Наша жизнь перевернулась,

Как песочные часы.

Ты катись, катись, клубочек,

Пропадая без следа.

Ты струись, струись, песочек,

Золотистая вода.

Перевернутое чрево

Тростниками проросло.

Мы – расколотое древо,

Мы – гудящее дупло.

Ты беги, беги, крупица,

Исчезая на весу.

Невозможно оступиться —

Дочку-девочку несу.

Наши дети не родятся

Для бессмысленной вражды,

Наши дети не годятся

Для печали, для нужды.

Ты катись, катись, колечко,

Наших деток не калечь.

Из голландской теплой печки

Гробовая дышит печь.

* * *

Мой принц, пишите письма!

Хочу вам дать совет.

Я знаю ваши мысли —

И те, которых нет.

Вам ближе герцогиня,

Глаза полны огня.

Но герцогиня сгинет,

Вы вспомните меня.

Мой принц, пишите песни!

Ваш пыл не так уж плох.

Во мне ни капли спеси,

Я слышу каждый вздох.

Вам ближе маркитантка

Соседнего полка, —

Та неаполитанка

С куделькой у виска.

Просты мои баллады,

Легки мои лады.

Есть дамы для услады

И дамы для беды.

Вам ближе еретичка:

Сгореть, но не рыдать.

А я пою, как птичка, —

Могу и подождать.

ГОЛЛАНДИЯ

Подними глаза – а где ж еще

Улететь душе наверх?

Дайте девочке убежище,

Она спрячется навек.

Она спрячется так спрячется —

Ни при чем твое жилье,

И весь мир еще исплачется

Над записками ее.

Подними глаза – гроза еще

Громыхает там и тут.

Дайте девочке пристанище,

Спрячется, и не найдут.

Смерть без глаз, обличье черное

Как увидишь, так беги…

Вся Голландия – ученая

Узнавать ее шаги.

Злые люди ищут девочку,

Злых людей терзает зуд,

А она переоденется,

Пострижется – не найдут.

Она к мальчикам попросится,

Лихо выстрижет виски.

В книжку ткнется, в сказку бросится

От тревоги, от тоски.

О, Голландия, Голландия,

Ты – ковчег или ладья?

О, тюльпанно-шоколадная,

Конькобежная моя.

Кто найдется, кто осмелится

Против ветра, против зла?

Вот и старенькая мельница

Девочку не сберегла.

ЖАННА

I

Светлое распятье

Над черными дверьми.

И лечу опять я

В Домреми…

Там мои подружки

И мои овечки.

Можно пить без кружки

Из тишайшей речки.

Свеженькая травка

Стелется у ног

Снова.

А я – я плету себе венок

Терновый.