Текст книги "Dolce"

* * *

Музейная миниатюра!

Где, где, скажи, твоя натура?

Она была ли вообще?

И несминаемые букли,

И нечитаемые буквы

У монограммы на плече.

Над столиком стеклянным стоя,

Задумаюсь над тем и тою,

Что жили-были в те века.

И этот лак, и этот глянец

На гордый взгляд, сухой румянец

Клала истории рука.

Старинная миниатюра

Глядит обиженно и хмуро.

Век позапрошлый на крыльце!

Приди, ценитель малой формы,

Черты Петра или Лефорта

Найди вот в этом гордеце.

Да, власть над сердцем медальона

Сильна, но неопределенна.

И живопись невелика!

Придворную любую чурку

Возьмешь, воткнешь в миниатюрку —

И вот осталось на века.

* * *

Помню свечку, помню елку.

Я гляжу на елку в щелку.

Помню, помню волшебство:

Детство. Елка. Рождество.

За окошком тишина,

И деревья, и луна.

Добрый, милый ангелок!

У камина – мой чулок.

Спят собачки, спят овечки.

Меркнут звезды, гаснут свечки.

Милый, добрый ангелок!

Брось монетку в мой чулок…

* * *

Ну что ты все сидишь, ну что ты все молчишь,

Где ты витаешь?

Сидишь уже века, уставясь в облака,

И их считаешь.

Но ты же не бумажный змей

И даже не воздушный шар, да и не птица!

А все – лететь, летать, а нет чтобы узнать,

Как возвратиться…

Ты знаешь, на земле, в огне или в золе —

Но всяк на месте.

Да, ты взлетишь, взлетишь, туда, куда глядишь, —

Лет через двести!

Ведь ты же не бумажный змей

И даже не воздушный шар, да и не птица!

А все – лететь, летать, а нет чтобы узнать,

Как возвратиться!

Ты стал похож на тень. Уже который день

Все без улыбки.

И для тебя цветы растут из черноты

Твоей ошибки.

Ведь ты же не бумажный змей

И даже не воздушный шар, да и не птица.

А все – лететь, летать, а нет чтобы узнать,

Как возвратиться!

Ты не отводишь взгляд, а я не в лад, не всклад

Твержу серьезно:

Чем тут сидеть в клети, снимайся и лети,

Пока не поздно.

Пока тебя не обошли шары и змеи всей земли,

Смеясь недобро.

Пока лицо не обожгли ветра и бури всей земли

И целы ребра…

Хотя ты не бумажный змей,

Хотя ты не воздушный шар, да и не птица,

Но – не молчи и не сиди,

А собирайся и лети, чтоб возвратиться!

* * *

Если ты в стране далекой утомишься и уснешь —

Птица белая с рассветом постучится в грудь мою.

Отложу веретено, погляжу в свое окно.

Но тебя, мой друг сердечный, не увижу, все равно.

Если ты в краю пустынном темной кровью истечешь —

Птица алая с закатом постучится в грудь мою.

Отложу веретено, погляжу в свое окно.

Но тебя, мой друг прекрасный, не увижу, все равно.

Если ты в дали туманной позабудешь обо мне —

Птица черная к полночи постучится в грудь мою.

Отложу веретено, погляжу в свое окно.

Но тебя, мой друг бесценный, не увижу, все равно.

А услышу, как под утро смолкнет пенье соловья, —

И душе твоей вдогонку улетит душа моя.

Упадет веретено, хлопнет на ветру окно.

Я с тобой и после смерти не расстанусь, все равно.

* * *

Пожалей, стрела, оленя.

Пожалей стрелу, охотник.

Пожалей стрелка, дубрава.

Пожалей, любовь, меня.

Не бери стрелка, истома.

Не пыли его, дорога.

Не студи его, водица.

Не пытай, любовь, меня.

Пощади, огонь, поленья.

Пожалей стрелу, охотник.

Не кали ее, не надо,

На оленя не готовь!

Пожалей, стрела, оленя.

Пожалей стрелу, охотник.

Пожалей стрелка, дубрава.

Пожалей меня, любовь.

* * *

Сова, сова – седая голова!

Неси ты нам бубенчик.

Темна дорога и крива —

Уснул младенчик.

Сова, сова – седая голова!

На нас перо уронишь.

Темна дорога и крива —

Уснул детеныш.

Сова, сова – седая голова!

Лети в свой лес обратно.

Темна дорога и крива,

Но спит дитя – и ладно…

* * *

Одна веселая кума

Сводила муженька с ума,

Предпочитая муженьку

Любого мужика.

Одна веселая кума

Сводила мужиков с ума

И обожала мужику

Еще сказать «ку-ку!».

Одна веселая кума

Почти что всех свела с ума,

Когда пришла в селенье то —

Чума, чума, чума…

Кума, в обнимку с мужиком,

Грозит проклятой кулачком:

Мол, обходи, чума, мой дом —

Кругом, кругом, кругом!

…Так вот: веселая кума,

Хоть невеликого ума,

Хоть ставить некуда клейма,

Сильнее, чем чума!

* * *

Судьбу пытает кавалер,

В глаза глядит судьбе.

Он после долгого пути,

Ему не по себе.

«Позволь стоять невдалеке,

Позволь тебе служить!

Чего ты кружишь надо мной?

Довольно уж кружить!»

Судьбу пытает кавалер,

Вздыхая тяжело:

«Позволь и мне хотя б разок

Встать под твое крыло.

Вот видишь старые рубцы —

Их все не сосчитать.

Не подставляй же грудь мою

Под острие опять».

Судьбу пытает кавалер…

А ночь кругом тиха.

Судьба молчит. Она всегда

Была к нему глуха.

Давно ушла его любовь,

И он свой прожил век.

Судьба молчит, но вновь и вновь

Толкует человек.

* * *

Подыми забрало

И шагай за гробом,

Чтоб тебя пробрало

Мертвенным ознобом.

Это уж не шутки,

Не игра в герои,

Опустили дудки,

Не трубят герольды.

Что теперь настои,

Зелья травяные?

Завтра дождик смоет

Пятна кровяные.

Через год, не позже,

Проржавеют латы…

Менестрели сложат

Длинные баллады…

Да и ты поляжешь,

Как герой вчерашний,

Если день настанет

И хмельной, и страшный.

Не успеешь охнуть,

Не сумеешь крикнуть.

Будет роза сохнуть,

А хотела – вспыхнуть!

* * *

Рыжий, рыжий дружище Джекки,

Рыжий, рыжий Джекки О’Нил!

Лучше б ты не родился вовеки,

Только б ты в палачи не ходил.

Будь ты шорник, кузнец и плотник,

Будь разбойник – ищи-свищи,

Будь лесничий или охотник —

Только, Джек, не ходи в палачи!

Рыжий Джек! Твои Дженни и Кетти

Не пойдут за тебя нипочем,

Будешь маяться в целом свете,

Если будешь, Джек, палачом.

Будь моряк – и покинешь сушу,

И отыщешь свой свет в ночи.

А кто спасет твою рыжую душу,

Если, Джек, ты пойдешь в палачи?

Рыжий Джек! Самый рыжий в мире!

Вот и новые времена.

Ты устал, да и лошадь в мыле —

Брось уздечку и стремена.

Стань бродяга, последний бражник,

Все пропей – с головы до ног,

Но не будь ни тюремщик, ни стражник

Это все палачи, сынок.

* * *

Циркач, разбейся в небе!

Гимнаст, лети во мгле!

Что об актерском хлебе

Там знают, на земле?

Нам облако постелят —

Как будто пух-перо,

А на земле поделят

Нехитрое добро.

Румяна и белила,

И куртка поновей…

Фортуна обделила

Бродяжьих сыновей

И дочерей прекрасных,

Что пляшут так легко

В сиреневых и красных,

В серебряных трико!

Несытая фортуна,

Нехлебные дела.

Видать, сама фортуна

Артисткою была.

Иначе бы откуда

Бенгальские огни,

Которыми фортуна

Горит в иные дни?

* * *

Пустеет дом, пустеет сад.

И флигель спит, и флюгер.

Как будто много лет назад

Здесь кто-то жил, да умер.

А здесь любовь моя жила —

Жила, не выбирала.

Она горела, но дотла

Зола не выгорала.

Костер из листьев – погляди!

В нем ни тепла, ни жара.

Но он дымится посреди

Всего земного шара…

Любая любовь

И вот я принялась сшивать мир, стягивать материки, приближать. А что я, магнитный полюс, что ли? У меня не очень получилось. А думала – выйдет. Америка будет вот тут у нас под боком, а мы у нее. Будем встречаться, читать вместе, придумывать издательства, фестивали, студии.

Это было задолго (или так только кажется?) до 11 сентября.

* * *

Чуть торопящиеся часы

Не тороплюсь торопить обратно.

Огни посадочной полосы

Все-таки видеть весьма приятно.

Вот так под вечер вернешься ты

Из самой-самой из всех Америк,

А он и выйдет из черноты —

Родной, расхристанный этот берег.

Да, он прекрасен, хотя и дик,

И может дикостью красоваться.

Но он всплывает, как Моби Дик,

И просит – больше не расставаться.

* * *

Я в пятнадцать была Жанна д’Арк.

Ну, не Гретхен, по крайней-то мере…

С другом детства иду в зоопарк —

Тут, в Америке, милые звери.

А жирафа отводит глаза,

А горилла состроила рожу.

Мы хохочем – иначе нельзя.

Нам и не о чем плакать, Сережа.

Мы как были – такие и есть.

Пачка писем обвязана ниткой.

Я – не новость откуда невесть,

Я давно тут стою, за калиткой.

А горилла тебе не гиббон.

Вот обнимет по случаю даты!

Ну, тогда и пойдет расслабон —

И ура, и да здравствуют Штаты!

* * *

Смеркалось. Только диссиденты

Руками разгоняли мрак.

Любви прекрасные моменты

Не приближалися никак,

Когда, помыслив хорошенько, —

Ни срам, ни пасквиль, ни донос —

Всемирный голубь Евтушенко

Письмо за пазухой принес.

Я над ответом хлопотала,

Письмо вертела так и сяк.

Но что-то в воздухе витало —

Один лексический пустяк.

Чего ждала – уж не команды ль?

Спаси меня и сохрани…

Но все твердили – Эмка Мандель,

И было отчество в тени.

Кого спрошу? Никто не дышит

В окошко дома моего.

И каждый пишет, да не слышит,

Кругом не слышит ничего.

Обременен нездешней славой,

Любимец всех концов Земли,

Наш письмоносец величавый

Исчез в сапфировой дали.

…На всякий случай, на пожарный,

Я в Шереметьево приду,

С цветами глупыми, пожалуй, —

Стоять в каком-то там ряду…

Смеркалось, да. Но, тих и светел,

Приемник голоса ловил.

Один Коржавин нас заметил

И чуточку благословил.

* * *

Друзья или сверстники, наверно, обидятся:

В который раз говорю не шутя,

Что лично я выхожу из бизнеса —

Видимо, так в него и не войдя.

На что мне эти былинные билдинги?

По мне, все это – мура, утиль.

И лично я выхожу из бизнеса,

И, может быть, в этом даже есть стиль!

* * *

Дорогой Василий Палыч!

Напишу-к я вам письмо.

А отправить не отправлю,

Оно отправится само.

Добродушно-злым, усатым,

Но с нездешнестью уже

Помню вас в восьмидесятом,

В предотъездном кураже.

А потом – какого черта! —

Я залог и амулет,

Что вблизи Аэропорта

Ваш не вытоптали след.

Объясняться все мы слабы,

Как себя ни назови.

Ну, послушайте хотя бы

Мои строчки о любви.

Дорогой Василий Палыч, —

Бормочу я невпопад, —

Ой, как я бы к вам припала

Этак двадцать лет назад…

А сейчас, Василий Палыч,

Вот написала вам письмо.

А отправить не отправлю —

Пусть отправится само.

* * *

Пора тебе браться за дело.

Вот вода, вот хорошее сито.

Ты всем уже надоела,

Доморощенная карменсита.

Ты уже немолодая,

Чтоб петь про цыганские страсти.

Никакая ты не золотая.

Ты вообще неизвестной масти.

Задетая за живое,

Пройду по лезвию все же.

И вслед мне посмотрят двое —

Постарше и помоложе.

А что говорить про дело?

Об этом разные толки.

А я бы давно продела

Себя сквозь ушко иголки.

* * *

На верхней полочке уже

Не хочется тесниться.

Но сколько говорят душе,

Любовь, твои ресницы…

Когда разучишь мой язык,

Ты, ласковый отличник,

Забудешь то, к чему привык,

И станешь сам – язычник,

Тогда смогу вздремнуть часок

И вспомню про хворобу.

Вот только выну волосок,

Опять прилипший к небу.

* * *

Приходи, пожалуйста, пораньше,

Хоть бы и мело, и моросило.

Поведи меня в китайский ресторанчик —

Я хочу, чтоб все было красиво.

Полетим ни высоко, ни низко

По дороге этой по недлинной,

Ничего, что тут не Сан-Франциско, —

Я крылечко знаю на Неглинной.

Будь, смотри, с китайцами приветлив.

Я который день воображаю,

Что несут нам жареных креветок

В красном соусе – я это обожаю.

Что китайцу стоит расстараться?

Пусть обслужит нас по полной форме.

Пусть покажется московский ресторанчик

Мне крупицей золотистых калифорний…

Понимаешь, я могу там разреветься.

Разведу ужасное болото.

Потому что знаю – раз креветки,

Раз креветки – стало быть, свобода!

И приди, пожалуйста, пораньше,

Если в кои веки попросила.

Поведи меня в китайский ресторанчик.

Надо, чтобы все было красиво.

* * *

Вот минувшее делает знак и, как негородская пичуга,

Так и щелкает, так и звенит мне над ухом

среди тишины.

Сердце бедное бьется – тик-так, тик-так, —

ему снится Пицунда.

Сердцу снится Пицунда накануне войны.

Сердце бьется – за что ж извиняться?

У папы в «Спидоле» помехи.

Это знанье с изнанки – еще не изгнанье, заметь!

И какие-то чехи, и какие-то танки.

Полдень – это двенадцать. Можно многого не уметь.

Но нечестно высовываться. Просто-таки незаконно.

Слава Пьецух – редактор в «Дружбе народов»,

все сдвиги видны!

Снова снится Пицунда, похожая на Макондо.

Снова снится Пицунда накануне войны.

Сердце бьется, оно одиноко, – а что ты хотела?

На проспекте Маркеса нет выхода в этом году.

И мужчина и женщина – два беззащитные тела —

Улетели в Пицунду, чтоб выйти в Охотном ряду…

* * *

Если б знать, если б можно заранее знать!

Как-то выведать, вызнать и – голову тихо склонить.

Ведь придется не только ласкать, целовать, обнимать,

А еще и своею рукою без всякой пощады казнить.

Если б знать! Если б только начать узнавать,

Что, едва затвердивши уроки: не умничать,

не капризничать, не попрекать,

– Надо будет учиться с ног человека сбивать

И, не глядя, одним движением человеку грудь рассекать.

Если б знать, если б знать наперед, как все складывается, —

Помогли бы и те и другие, сама бы была начеку.

Надо было мне с юности-младости учиться пойти хирургии,

А не никчемному сладостному французскому языку!

* * *

Помню, как-то ездили в Конаково.

Странно как-то ездили, бестолково.

Я не то чтобы была лишним грузом —

Но не так с гитарой шла, сколько с пузом.

Помню, вьюга хлопьями в нас кидала.

Публика нам хлопала, поджидала.

Пели мы отчаянно, как туристы, —

Юмористы-чайники, гитаристы…

Не для обобщения эта форма.

Больше приключения, чем прокорма

В именах и отчествах сельских клубов,

В маленьких сообществах книголюбов.

Вьюги конаковские, буги-вуги…

Чудаки московские, мои други.

Никого подавно так не любила,

Самого заглавного – не забыла.

Помню, как-то ездили в Конаково.

Странно как-то ездили, бестолково.

Я на пальцы стылые слабо дую.

Господи, прости меня – молодую.

* * *

Она над водой клубами.

Она по воде кругами.

Но я знала тех, кто руками

Ее доставал со дна.

Любая любовь, любая.

Любая любовь, любая.

Любая любовь, любая —

И только она одна.

Немилосердно скупая.

Немо-глухо-слепая.

Кровавая, голубая,

Холодная, как луна.

Любая любовь, любая.

Любая любовь, любая.

Любая любовь, любая —

Учу ее имена…

И верю в нее, как в рифму.

И верю в нее, как в бритву.

Как верят в Будду и Кришну,

И в старые письмена.

Любая любовь, любая.

Любая любовь, любая.

Любая любовь, любая —

И только она одна.

* * *

Из подарков судьбы, украшений грошовых,

Чьих-то памятных писем, календарных примет —

Выбираю крыжовник, зеленый крыжовник,

Чрезвычайно неброский и непопулярный предмет.

Примеряя к лицу эту жизнь, эту участь,

Я бесчисленно морщусь и фыркаю, но —

Я ценю кислецу, уважаю колючесть,

Различаю под матовой кожей зерно.

Если можешь понять его – и шипы, и зеленость,

И непышные ветки, и недорогие плоды, —

Так поймешь и меня – запечатанных губ распаленность,

И дрожащие пальцы, и путаные и потайные лады…

* * *

Опыт говорит: бери дыхание!

Опыт говорит: имей терпение!

Это плавниками колыхание

Люди, знаю, называют – пение.

Легких пузырьков кругом роение

И кораллов стройное стояние —

Может, это только настроение,

А быть может, даже – состояние.

Жизнь кругом кипит, клубится, теплится.

Океан – вселенная зовущая.

Рыбина плывет, бока колеблются.

Рыбина поет. Она – поющая.

* * *

В то время как я эту Землю обследую,

Хожу, прикрывая ладонью нутро,

Дитя, которое знать не знаю, не ведаю,

Ведет себя странно, как студент в метро.

И топочет ногами, и смеется не мудрствуя,

То вытащит весла, то утопит корму.

Похоже, он слушает какую-то музыку,

Понятную только ему одному.

Но, видно, и музыка ему тоже наскучивает.

По каким-то таким часам он живет…

И тогда он меня, будто лодку, раскачивает,

И Земля вообще подо мной плывет.

И не то чтоб мужественно, не то чтоб женственно,

То ночь, за полночь – вот он, то ни свет ни заря…

Но в июне закончится мое путешествие,

Однажды начавшееся среди сентября.

* * *

Что, выдумщица, что ты натворила?

К чему сама себя приговорила?

Ты родинку себе над сердцем выжгла,

А ничего хорошего не вышло.

Хоть жги себя, хоть режь – ты не святая.

А выдумкой живешь, себя пытая.

Где родинка была – там будет ранка.

Атласный верх да рваная изнанка.

Будь женщиной – они себя лелеют.

Они себя, любимую, жалеют.

Не рвут себя в клоки, не истязают.

На мелкие куски не изрезают.

Подумай, пожалей себя, довольно!

Порезаться, обжечься – людям больно.

Пой, выдумщица, пой их голосами.

Железная, с усталыми глазами.

* * *

Новый день занимается,

Задается легко!

В моем доме снимается

«Королева Марго».

Не советские мытари,

Рыбьи дети, рабы,

А прекрасные рыцари

На подмостках судьбы.

Что ж душа моя мается?

Все пройдет, ничего.

Ну и что, что снимается

«Королева Марго»?

Может, дело получится?

И в конце-то концов,

Может, страсти обучится

Пара-тройка юнцов…

О, как сердце сжимается…

О любовь, о тюрьма!

В нашем доме снимаются

Все романы Дюма.

Спи, любимый, не мучайся!

Жди хороших вестей.

Я участвую в участи

Неизбежной твоей.

* * *

Всех прикроватных ангелов, увы,

Насильно не привяжешь к изголовью.

О, лютневая музыка любви,

Нечасто ты соседствуешь с любовью.

Легальное с летальным рифмовать

Осмелюсь ли – легальное с летальным?

Но рифмовать – как жизнью рисковать,

Цианистый рифмуется с миндальным.

Ты, музыка постельных пустяков,

Комков простынных, ворохов нательных, —

Превыше всех привычных языков —

Наивных, неподдельных.

Поверишь в ясновиденье мое,

Упавши в этот улей гротесковый,

Где вересковый мед, и забытье,

И образ жизни чуть средневековый.

Любовь – необнаруженный циан,

Подлитый в чай, подсыпанный в посуду…

Судьба – полуразрушенный цыган,

Подглядывающий за мной повсюду.

А прикроватных ангелов, увы,

Насильно не поставлю в изголовье,

Где лютневый уют, улет любви

И полное средневековье…

* * *

Не можешь быть, как книга, с полки снят,

Не будешь ни подарен, ни потерян.

Был близок – стало быть, и свят.

И святость выше всех материй.

Не станешь перевернутым листом,

Ни скомканной, ни вырванной страницей.

Взойдя над запрокинутым лицом —

Ты, как и я, обязан сохраниться.

* * *

Ожидание – это чужое кино.

Обещание чуда – не чудо.

Как в кино, забери меня, милый, в окно.

Забери меня, милый, отсюда.

Сколько лет провела у стекла, у окна.

Да теперь это больше неважно.

Забирай меня, если тебе я нужна,

Поцелуй меня коротко, влажно.

Вероятно, иное иному дано.

Я нелепа, я слишком серьезна.

Окуни меня, милый, в кино, как в вино.

Окуни меня, если не поздно.

Выбирай мы друг друга и не выбирай,

Но должно было грянуть все это.

Забирай меня, милый, скорей забирай.

А не то – моя песенка спета.

* * *

В таких, как ты, я ничего не понимаю.

Таких, как ты, еще не приводил Господь.

Не понимаю, как и обнимаю.

И все держу зажатою щепоть.

Каким таким, скажи, меня нездешним ветром

Снесло туда, где дуновенья нет?

Но вот же я – и миллиметр за миллиметром

Наш межпланетный движется сюжет…

* * *

Мой Горацио, как ты горазд

Слушать пенье под звуки кифары.

Я уехала в свой Невинград.

Потушите, пожалуйста, фары.

Потушите, пожалуйста, свет,

Отраженный водой многократно.

Где была – там меня больше нет,

И едва ли я буду обратно.

Мой Горацио, ты ли не рад?

Ничего не успело случиться.

Я уехала в свой Невинград.

Облученный обязан лучиться,

А не мучиться день ото дня

Под чужими прямыми лучами,

Принужденно и жадно звеня

Сохраненными втайне ключами…

Мой Горацио, видишь ли, брат,

Всяк спешит совершить свое чудо.

Далеко-далеко Невинград.

Ни один не вернулся оттуда.

«Невинград, Невинград, Невинград», —

Повторяю – хоть это-то можно…

И заплакала, как эмигрант,

Над которым смеется таможня.

* * *

Возьму конверт, расклею,

Волнуясь, допишу:

«Все кончено. Прощай. Конец баллады».

Себя не пожалею, тебя не пощажу.

А может, пощажу – проси пощады!

Проси, упрямолобый, —

Не произнесены

Все страшные слова, хотя и близки.

Проси, пока мы оба не осуждены

На десять лет без права переписки.

Возьму конверт, припрячу,

Назад не посмотрю,

Усилие проделав болевое,

Себя переиначу, тебя перехитрю —

И в ссылку, в отделенье бельевое,

Немедленно отправлю, в глубь памяти сошлю:

Гора с горою, лишь бы не сгорая.

А я стишок подправлю

И с музычкой слеплю, —

А как иначе в Туруханском крае?..

Так, хороши иль плохи,

Но, видно, до конца

Меняются черты, отвердевая.

Стираются эпохи, срываются сердца.

Хранит секреты полка бельевая.

Лет сто, а может, двести

Промчатся – чуть помят,

Конверт найдется, ведь находят клады.

Меня на новом месте

Порядком изумят

Слова: «Все кончено. Прощай. Конец баллады».

* * *

«Песнь о Нибелунгах»…

Ах, не отвлекайся,

Ах, не увлекайся книжками, дитя!

Низко пролетает Акка Кнебекайзе,

Мягкими крылами тихо шелестя.

Смейся, да не бойся,

Бойся, да не кайся.

Старшего не трогай, младшего не смей.

Низко пролетает Акка Кнебекайзе —

Старая вожачка племени гусей.

Книжки – это дети,

Дети – это книжки;

Горькие лекарства дорогой ценой.

Акка Кнебекайзе пролетает низко,

Акка Кнебекайзе – прямо надо мной.

* * *

Душа запомнила – зима была.

Душа, как замок, – под замком.

Я, молодая, как сомнамбула,

Тащила саночки с сынком.

Температурка – не разваришься,

Стоит морозец над Москвой.

Мои удвоенные варежки

Протерты грубой бечевой.

Стоит зима – ее величество,

Засунув пальцы за кушак.

А я свой шаг сомнамбулический

Не ускоряю ни на шаг.

Мне двадцать лет, и я не лыжница,

Мороз выдавливал слезу.

Сидит дитя, листает книжицу,

Я тихо саночки везу —

Сквозь эту изморозь кефирную,

Где санный след, но нет иных…

Там я себя фотографирую

В протертых варежках цветных.

Душа запомнила – зима была.

И придорожный эпизод:

Везет сомнамбулу сомнамбула,

Везет, везет, везет, везет.