Текст книги "Пеньюар"

Внутренний голос

Я слышал, что у женщин есть какой-то внутренний голос. А я думаю, откуда? Да и зачем? У них свои голоса, да такие, что не знаешь, куда бежать порой. Что делать.

Ира моя как скажет что-нибудь, так хоть из дома беги. Или к себе всех зови. А если бы еще внутренний голос говорил? Что бы было? Мы вчера с Ирой чай пили. Сидим, пьем, а мне весело по утрам. Знаю же, что целый день на заводе буду. Среди товарищей своих.

Что не радоваться? Да я поскорей думаю из дому убежать, и в раздевалке оказаться. Собираюсь, значит, одежду ищу, а Ирка рубашку схватила и стоит в руках ее мнёт.

– Сережа, – говорит, – не ходи на работу. Позвони Федору Афанасьичу, скажи, что ты заболел. Или давай я позвоню, где телефон?

– Ира, – удивляюсь я, – да ты что? Да как заболел, если я здоров, как бык и меня товарищи ждут.

– Сережа, – говорит она, и носки у меня отбирает. – Послушай меня, хоть раз в жизни! Давай я позвоню, скажу, что температура у тебя, ангина, радикулит, смещение позвонков. Я не знаю! Отравление, в конце концов. Ты же можешь грибами отравиться, Сережа! Ну не ходи ты сегодня на работу! Прошу тебя!

– Ира, – смеюсь я, – да что со мной может случится? Да я недавно только технику безопасности сдал.

– Сережа! – умоляет она. – Я прошу тебя, – и чуть ли не плачет.

А мне-то выходить уж пора, я в коридоре сапоги надеваю, а Ира ключи из дверей вытащила и стоит, в руках их держит.

– Мой внутренний голос, – говорит она и кладет руку на сердце, – подсказывает мне Сережа, что беда какая-то случится. – Я тебя не пущу!

– Ирина, – говорю я, – ну хватит!

– Нет, – она встала у двери. – Ты никуда не пойдешь!

Вот здрасьте! Я может, по товарищам соскучился, хочу сметаны поесть в столовой, понять, как закручивать эти шестеренки, а тут такое!

– Ира, – говорю я, а у меня терпение уже на исходе, – открой дверь. Мне на работу надо. Ира!

– Сережа, – говорит она и кидается мне на шею. – Если с тобой что-нибудь случится, как я буду жить без тебя? – и слезы у нее катятся из глаз. – Я не смогу, Сереженька!

– Ириша, – успокаиваю я, – да все хорошо будет.

– Я не хочу тебя потерять, – шепчет она. – Ты самое дорогое, что у меня есть, слышишь?

А я слышу, конечно, и ушам своим не верю.

– Ты мой самый любимый человек, – шепчет Ира, – самый-самый… Ты мое единственное сокровище, ты все, что есть у меня…

А я стою, и думаю, может, и правда позвонить Федору Афанасьичу?

– Ириша, – говорю, – мне идти надо.

А она схватила меня и не отпускает.

– Да все хорошо будет, – говорю я, а сам чувствую, как сердце у нее бьётся. – Ты не переживай только…

Забрал у нее ключи, а она смотрит на меня, будто в последний раз видит.

– Подожди, – говорит, – и снова меня обнимает. – Я люблю тебя, Сережа. Всегда помни об этом.

– Я тоже тебя люблю, – говорю я, и бегу со всех ног на завод.

Прибегаю, и только в раздевалке переодеться хотел, как чувствую, в животе все скрутило, тошнота подкатила, ноги задрожали, и чуть ли не температура поднялась. Уж думаю, не грибы ли это?

Пришел в медпункт, Клавдия Петровна сразу давление мне измерила, градусник подмышку затолкала. Полежи, говорит родной, отдохни. Я прилег, а сам думаю, что же это такое? Тут мужики прибегают.

– Серега! – кричат. – Стена рухнула.

И тут я Ирку вспомнил. Как не пускала она меня, как схватила, прям у дверей, как плакала.

Как сердце у нее билось…

Быть человеком

– Раз уж мы стали людьми, – говорит председатель профкома Василий Иванович Савушкин, – так давайте как-то соответствовать. Ведь ничего нет лучше товарищи, чем жить и при этом быть человеком.

– Да, товарищи! – поддерживает его Федор Афанасьич. – Не кем-нибудь!

– Не всем, однако, – продолжает Василий Иванович, – удалось пройти этот путь. Многие так и не смогли оставить свой образ жизни, подчиненный плотским желаниям и природным инстинктам, – он строго посмотрел на нас. – Они так и живут, прыгая с ветки на ветку, бесцельно хватая друг друга за ноги и выше.

– Те же, кто дошел до конца, – говорит Федор Афанасьич, – идут дальше! К новым социалистическим победам! К новым, товарищи, социалистическим свершениям!

Да лучше бы я в лесу жил, и не надо мне никаких свершений. Так они спят до обеда, тихо. Луч солнца пробивается сквозь листву. Где-то крикнет гагара. Где-то кулик. Тут же будильник грохочет, кастрюли гремят. Зина радио включит, зарядку делает, думает, похудеет.

А там никто не худеет. Никто у трюмо не сидит, бигуди не крутит. Ни пудры, ни помад! И все красивые, друг другу нравятся. Друг другу спасибо говорят. Так, а весь день на воздухе, в зеленых рощах. Ни зимы тебе, ни гололеда. Тут же летишь, остановиться не можешь, ноги в двух носках мерзнут. А Зине воротник надо и желательно уже завтра.

А у них все есть! И сегодня и завтра. В ручьях накупались, бананов наелись и весело! Что не жить? Мы-то раз в году на курорт приедем, и лежим с товарищами, в окно смотрим. А им и ехать не надо. Каждый день как на курорте! И ванны тебе грязевые и вода из родников.

Так они напьются и лежат, в небо смотрят. И пусть нету цели, зато спина не болит, и трусы не жмут. У них там вообще все без трусов! И прекрасно! Зато у нас есть цель, только мы не знаем какая. Главное, что идем куда-то. А куда, еще не поняли. Но скоро придем, говорят, туда, где все будет.

И колбаса бесплатно, и сливы без косточек.

Новости

Как же хорошо, думаю, что страна наша электрифицирована! А так бы мы сидели при свечах, при лучинах, при керосиновых лампах. Ни телевизора тебе, ничего.

Ни новостей, ни зарядки! Да никто даже не знал где какие удои по стране, завершились ли посевные, куда все-таки увезли и положили две дырявые бочки, нашлись ли потерянные ключи от верхнего ящика. Как люди жили непонятно.

Это сейчас мы проснулись, сразу гимн, сразу гимнастика! Да я все упражнения проделал и на работу идти готов. Иду по дороге и знаю, что по всей стране совершаются подвиги, ставятся рекорды, открываются новые месторождения полевого шпата, роются котлованы.

Все что-то ищут, осваивают, разрабатывают, обогащают, переплавляют, выдувают, штампуют, куют. Все стремятся к достижениям на производстве, чтобы кирпича было больше, больше марли, асбеста, керамзита, доломита, сургуча. Чтобы жили мы лучше всех! Чтобы больше посылок отправляли своим родственникам.

Да я иду и горжусь, что живу в такой стране, где можно открывать нижний ящик, хромировать с обеих сторон, переставлять с места на место, разматывать с утра до вечера, протирать скипидаром, закрашивать по краям, поджигать, чтоб горело. А чтоб копать было легче, а то все лопаты сломались.

Нет, все-таки у нас для человека раздолье. Да мы в воздухе чувствуем эту свободу, делать то, к чему тянутся руки. Да я каждый вечер телевизор включаю, смотрю на дамбы на эти, на трубопроводы, на теплотрассы. Да у меня радости столько! Тут же репортаж из Ставрополя, все-таки завершились посевные, завелся трактор, привезли семена. Будем ждать урожай!

Одну бочку украли, вторую везут. Верхний ящик открыли, ключ оказался внутри. Да я оторваться не могу, столько открытий! Космонавты вернулись, забыли журнал. Ученые сидят, не могут растворить азотнокислый аммоний в двухвалентном марганце, пробовали нагревать зажигалкой, не получается. Врачи разделились на две группы. Первая поехала в Таганрог, другая осталась ждать на вокзале.

В Нижневартовске начертили пунктиром маршрут трубы, на Шумерлинском комбинате создали технологию изготовления панелей кузовов-фургонов заливкой пенополиуретаном. Впервые в кузовостроении страны! Да у меня от этих слов в груди все расцвело, радость по всему телу. Галя, говорю, иди сюда!

В Саратове открылась выставка прикладного искусства, и по всей нашей стране светит солнце. Да я нарадоваться не могу! С каждым днем мы приближаемся к победе.

С каждым днем она всё ближе и ближе!

Непонятно мне

Смотрю я на Оксанину маму и удивляюсь. Откуда столько силы, столько энергии? Так она зайдет к нам на пять минут, и обои наклеит. И светло сразу. А она хохочет, я говорит, у вас ночевать останусь, не идти же домой!

А мне Оксаны хватает! Что ни ночь, она скачет, а тут еще мама. Так они вместе прыгают, матрасы трясут, занавески снимают, кровати двигают. Тесто заведут, потом бегают с ним. Так я в ванне сижу, они с кастрюлей заскакивают, ой, говорят, мы думали ты в ночь.

Побегут, на батарею поставят, потом Оксана заскочит, где молоток спросит, где гвозди? Я помыться спокойно не могу.

– Оксана, – говорю, – да сядьте вы, посидите.

– Да некогда, – говорит она, – где изолента?

А откуда я знаю? Я с работы пришел, думаю, в воде полежу, может, поможет, а тут дверь открывается без конца. Да сели бы о поэзии поговорили, о музыке, нет, они половиками машут, тазами гремят. Закрылся я на шпингалет, глаза закрыл, будто в море лежу, а Оксана дверь дергает, понять не может.

– Валера, – кричит, – что-то с дверью случилось. Мама! – зовет она Светлану Петровну.

Та подбежала, тоже дергать начала.

– Ну, надо же, – говорит, – а нам с тобой еще тюль замочить надо и покрывало. И Валера на работу ушел.

– Да там он, – говорит Оксана. – Валера! – кричит она мне. – У тебя совесть есть?

А я молчу. Я же в море лежу, и надо мной чайки летают.

– Нет, ну ты посмотри на него только! – возмущается Оксана. – Закрылся и сидит там!

– Да что ему там сидеть? – удивляется Светлана Петровна. – Он же только что мне до свидания сказал, и на работу пошел.

– Да там он, – говорит Оксана и за ручку дергает. – Открой! Мне надо воду в ведро налить.

А я молчу, будто нет меня. Будто я на работу ушел.

– Да нет его там, – говорит Светлана Петровна. – Я же штаны ему зашила, колбасы с хлебом отрезала, иди, говорю, да за рулем-то не усни, смотри!

Я лежу, удивляюсь. Вот думаю, у мамы фантазия.

– Да не может этого быть! – говорит Оксана. – Он же только что с работы пришел, четыре котлеты съел, литр молока выпил. Валера! – она стала стучать кулаком в дверь.

– Ну, ты подумай, – говорит Светлана Петровна, – а я – то понять не могу, думаю, куда он собирается? Куда наглаживается? Так еще же носки чистые надел, ой, Оксана! Ой, доченька! – заголосила она.

– Да мама! – восклицает Оксана. – Валера! – она стала стучать в дверь.

– Говорила я тебе, – говорит Светлана Петровна, – говорила! А ты разве мать-то послушаешь? А мать-то Оксана все видит! Матери-то сразу стало ясно! Ой, да что же это такое, Господи! – запричитала она.

– Да что ясно, – говорит Оксана, – когда я пол не могу помыть, стою тут полчаса. Валера! – она снова принялась стучать.

– Да не стучи ты, – говорит Светлана Петровна, видимо хватаясь за сердце. – Доченька, я должна сказать тебе правду, – тут видимо она зарыдала. – У Валерия есть женщина, – продолжила она сквозь слезы, – и он сейчас у нее. Да, Оксаночка! Да! Понятно, что это не любовь, и она некрасивая, и, скорее всего, неумная женщина, но Оксана!

– Мама, – смеется Оксана, – да о чем ты? Да Валера с работы домой, вечером дома. Когда?

– Вот! – восклицает Светлана Петровна. – Когда! А тогда, Оксана, когда мы с тобой половики трясем, а у него ночная смена.

– А кто же тогда в ванной сидит? – не понимает Оксана. – Кто-то же там есть…

– Да там кто угодно может быть, – говорит Светлана Петровна, – только не твой муж. Нет, ну ты только подумай! Я говорит, утром приду, как раз на пирожки. Конечно! – она злобно расхохоталась.

– Не могу поверить, – растерянно говорит Оксана.

– Девочка моя, – засокрушалась Светлана Петровна, – как же ты наивна! Пойдем на кухню, родная, я налью нам валерьянки.

Ушли они на кухню, а я лежу, думаю, ну Светлана Петровна! Не ожидал! Помылся я скорее, на кухню пришел, а они сидят обе в слезах.

– Валера, – говорит Оксана и всматривается в мое лицо. – Ты вернулся? Так быстро?

– А мы быстро сегодня, – говорю я и чай себе наливаю.

– Колбаску-то всю съели? – спрашивает Светлана Петровна.

– Всю, – говорю я. – Такие голодные были.

– Вот видишь доченька, – говорит Светлана Петровна, и Оксану по руке гладит. – Валерочка с работы пришел, устал весь…

– А что случилось-то? – горою я. – Горе, какое?

– Да нет, – говорит Оксана, грустно улыбаясь. – Все хорошо…

– Горе! – вдруг вскрикивает Светлана Петровна. – У нас Валера горе! Не можем дверь открыть в ванную!

– Так пойдемте, – говорю я. – Я вам открою.

Пришли мы все к ванной, я дверь открываю, мама с Оксаной туда забегают, по сторонам смотрят.

– Я же говорила тебе доченька, – говорит Светлана Петровна, – что здесь никого нет. Неси скорей тесто! Спасибо тебе, Валерочка!

Принесла Оксана тесто, стали они воду набирать, полы мыть, а я лег на кровать и непонятно мне. То ли я с работы пришел, то ли ушел.…

То ли в ванной лежу до сих пор.

Все заканчивается

Все заканчивается почему-то. Только спать лег, уже утро. Только деньги получил, вечером Зина забрала. Только на море приехал, вроде вещи разложил, снова чемодан доставай, складывай.

Да мы с мужиками только сели, а уже нечего. Я уж думал, может, любовь не закончится? Будем любить и верить. Будем пельмени лепить. По четвергам в баню ходить. По субботам в палатке сидеть. А вечером в гости, и до самого воскресенья! А что дома-то делать?

Так мы месяц прожили, я смотрю, а Зина изменилась. Другая какая-то стала. В платке сидеть не хочет, говорит, комары. Природу не видит, вообще, как будто не замечает! Перед ней муравейник, а она мимо идет. Цветка не понюхает! Я ей букет нарвал, а она его в электричке забыла.

Зато в гости пришли, она тут же за стол села. Быстро поела, говорит, домой пошли. А мне может, поговорить охота! Так она меня бросила, а потом неделю молчала. Думала, я у нее прощение просить буду, на коленях стоять! Я-то думал, мы семья. Вместе пришли, вместе ушли.

А тут я фарша намолол, жду, когда она тесто замесит, а она в холодильник заглядывает.

– Ой, – говорит, – а яиц нету.

Потом шкаф открыла и стоит, смотрит.

– Ой, – говорит, – а муки мало. Не хватит. Да зачем нам пельмени вообще? Давай котлеты пожарим!

А я котлеты в столовой ем, подавляюсь. Думаю, скорей бы вечер и домой придти, пельменей наварить целую гору. Прихожу и снова котлеты? Да знал бы я как тесто замесить, сам бы всё купил и замесил! И жены не надо!

А в четверг на работу собираемся.

– Бери, – говорю, – полотенца, мочалки. Встречаемся в бане возле кассы.

Прихожу в баню, жду её, жду, а мне попариться охота, в парилке посидеть, мочалкой пошоркаться. Да так, чтоб пена летела. Мужики слышу, хохочут, друг друга вениками хлещут, а я в коридоре стою, Зину высматриваю. Так мне не зайти, у нее и мочалка моя и полотенце.

Стоял, стоял, а вдруг думаю, Зина под колеса попала? Она же бежит, на дрогу не смотрит. А может, не в ту баню уехала, перепутала все? А может, думаю, на работе она? Сидит, отчет пишет? И как-то тревожно мне стало. Прям не по себе. Думаю, какой же я дурак! Стою здесь два часа, а с человеком может, беда приключилась?

Побежал я домой, а сердце выпрыгивает, стучит, слезы, чуть ли не льются. Так, а мысли-то разные. Представил ее в больнице, с загипсованной ногой, потом с капельницами на обеих руках. Потом вдруг подумал, а что если кровь ей сейчас нужна? А я все это время в бане простоял.

И так мне ее жалко стало. Думаю, да не надо мне ничего! Пусть котлеты будут всегда, пусть беспорядок, пусть дырки на носках. Пусть вообще все будет верх дном, лишь бы Зина живой была. Да я ей кровь всю готов отдать и если надо любой орган, лишь бы она выжила.

Прибегаю домой, скорей за телефон схватился, а руки дрожат, ноги подкашиваются. Не могу номер набрать. Вдруг, слышу, чей-то голос поет. Не пойму только где. Забегаю в ванную, смотрю, Зина в пене лежит, розовая и здоровая.

– Ой, – говорит, – ты меня так напугал! А что случилось-то?

Вышел я из ванны, да лучше думаю, ты под капельницами лежала! Лучше в гипсе! На кухню пришел, а там котлеты. Трудно думаю, яйца купить с мукой, тесто замесить.…

А я-то кровь хотел отдать, чуть ли не всю….

Зачем тогда жить?

Смотрю я на себя и думаю, как же все-таки устроен человек! И глаза у него есть и уши. А сколько мыслей зараз! Можно думать хоть о чем, никто не узнает. А эти волосы? Растут ведь откуда-то! Да я подстригаюсь каждый месяц, никто объяснить не может.

А ноги? Куда-то же идут без конца, я порой сам не пойму. Вроде с работы домой шел, и вдруг в гараже оказался, да еще с огурцом в руке. А нос? Ведь сразу понимаешь, что где происходит. Да я в подъезд захожу и знаю, что Анжела сухари сожгла.

А вкус? Как-то же различаем мы, где сладкое, где соленое. А было бы все одинаковое, со вкусом колбасы. Зачем тогда жить? Ешь помидор, а он колбасой пахнет. Или наварил пельменей целую кастрюлю, сметаны на них налил, ну как же прекрасна жизнь, думаешь! И вдруг чувствуешь, что сметана как колбаса. И пельмени тоже колбаса. И хлеб колбаса.

Думаешь, может, пряники не колбаса? И они тоже колбаса и на них можно горчицу мазать. Да мне уже противно! Тут-то я пришел с работы, и ем все подряд. Сало, горчицу, горлодер, лук, чеснок, щи с капустой. И жить охота! Охота Анжеле вопрос задать. А шел домой, думал, приду, ничего делать не буду.

А тут смотрю на нее, думаю, да как же хорошо, что она не мужик! А если б все мужиками были? Зачем тогда жить? Это ж не обняться, не рассказать, как туман по утру стелется. Как иволга поет, а ты лежишь на земле, и лоси мимо идут, сохатые.…

Так ведь и спину никто не натрет, не намажет. И тесто не заведет, и в глаза не посмотрит, не спросит, как ты, родной мой? Анжела как спросит, так мне охота схватить ее и на руках таскать из угла в угол. А если б мужик был? Потаскай-ка! Да он в ванну залезет, и ноги мыть будет. Потом выйдет, скажет, жрать давай, а тут ты со своими рассказами.

И хорошо, что мы с разными лицами. А было б одно? Да еще некрасивое. Зачем тогда жить? Смотреть на одно лицо некрасивое, такое же, как у тебя? Да мне уже противно! Тут хоть глаза у всех разные, волосы, ноги. Да я на Анжелу смотрю и мне радостно. Охота схватить ее, и спрятать где-нибудь, где нет никого.

И как прекрасно, что сон у нас есть. А если б не спали мы? Зачем тогда жить? Тут хоть лег и лежишь, и не видишь никого, не слышишь. Думаешь о своем. О том, как организмы работают. Так, а сердце стучит, кислород поступает, капуста превращается в витамины, сало в жиры, картошка распадается на крахмал.

Да я лежу и вижу все эти превращения! И как-то удивительно мне! Думаю, да как же хорошо, что тела у нас есть. Лица. Причем, самые разные! И колбаса колбасой пахнет, и пряники пряниками. И едим мы, и спим и слышим все, и чувствуем. И сказать даже можем! А если б молчали?

Зачем тогда жить?

Да что же это?

Я не пойму, что со мной происходит. Делаю такое, за что потом стыдно. А главное, я и делать-то этого не хочу. Оно само собой как-то получается! Так я потом мучаюсь, переживаю, думаю, да как же так? Да что же это?

И ночами не сплю, и решения принимаю, что в следующий раз терпимее буду, умнее, сдержаннее. Вообще, буду молчать… Или тут же уходить куда-то, и запираться. И сидеть там. А в следующий раз тоже самое! Да даже хуже! Никакой сдержанности, никакого ума. Да я остановиться не могу!

И уйти, никуда не ухожу. Забываю. А потом снова стыдно. Да как же так, думаю. Да будет этому конец или нет? Так я такое говорю, что Ирка в слезах. Чуть ли не вещи собирает. А потом не разговаривает со мной, и даже не смотрит в мою сторону. Будто меня нет вовсе. И спит где-то в другом месте.

И не стирает. Я в грязных штанах хожу. Спать ложусь один и не сплю. Думаю, как у Ирки прощение выпросить. Что сказать? Прости меня, Ира и цветок подарить? Так это уже было. На колени перед ней встать? Так уже стоял. Посуду за собой мыть? Так уже мыл, три дня, правда. А потом снова в раковину складывать стал. Неохота.

Может, думаю, мне в следующий раз в ванную заскакивать и воду на себя лить? Чтобы в себя прийти, чтоб как-то опомниться. Или на балкон выпрыгивать, а может за дверь? И стоять там на площадке. А что? Мне может, нравится на площадке стоять. А может, всё в шутку превращать? Прям шутить и смеяться?

Или сидеть и молчать. Как будто я не слышу ничего. Оглох. И вот иду я с работы, и сам себя настраиваю. Сейчас, приду, думаю, а дома Ириша. Уже, наверное, котлет нажарила, макарон наварила. Настирала, нагладила, полы намыла. Свитер распустила…

Захожу домой, Ирка бегает с полотенцем, дым разгоняет.

– Ой, – говорит, – сухари подгорели!

А мне сказать охота, что сожгла ты их! Как всегда! Растяпа! Но потом думаю, да ладно. Да кому нужны эти сухари? Форточки пооткрыл и давай с полотенцем прыгать. Так дышать невозможно! Как еще квартиру не спалила, я вообще удивляюсь!

Так Ира прыгала-прыгала, полотенцем махала, меня два раза ударила, и банки стеклянные уронила. В одной манка была, в другой пшено.

– Ой, – говорит, – банки разбились!

А они на куски разлетелись по полу, хорошо, что в нас не попали. Я представляю! А Ира скорей за совок, давай мести. Метет, а мне так и сказать охота, Ира, сказать, ну какая же ты неловкая! Ну никакой грации! Но я кинулся осколки собирать, думаю, всё рано эту манку никто не ест, а пшено так тем более! А Ира веником метет.

– И зачем, – говорит, – ты эти полки повесил? С них же валится всё! Да еще над столом, не встать, ни сесть!

А куда мне их прибить? На потолок? Но я снова промолчал, только обидно мне стало. Думаю, стараешься изо всех сил, хочешь, чтобы в доме полки были, чтоб все на полках стояло, чтоб Ира на кухню приходила и радовалась.

И чувствую, что распирает меня. Что еще чуть-чуть и скажу что-нибудь. Я скорей в ванную заскочил, думаю, освежусь, заодно руки помою. Воду включил и сразу легче! Умылся и другим человеком себя почувствовал. Смотрю на себя в зеркало, и радостно мне!

Тут Ирка заглядывает.

– Ой, – говорит, – ты здесь что ли? Все налюбоваться не можешь?

– Не могу, – говорю я и водой в нее брызгаю, чтобы в себя пришла.

Ну, сколько можно?

– Ой, – визжит Ира, – ты что? У меня же тушь!

А у нее и правда тушь, и течет она разводами по всему лицу.

– Ничего! – говорю я, и брызгаю в нее со всей силы. – Всё равно умываться!

А Ирка закрыла лицо руками и стоит передо мной.

– Ой! – смеюсь я и водой ее обливаю. – Мы такие красивые стали, хоть картину пиши!

А Ирка замерла и стоит мокрая, не шелохнется.

– Не смотрите на нас, – говорю я Иркиным голосом, – у нас с лицом что-то! Ой, это, наверное, аллергия? А на что?

Так, а мне весело! Ира, наконец, замолчала, теперь и я могу слово сказать.

– Ой, – говорю, – а как же мне жить с такой красавицей? Лицо у нас черное, вы не из Африки?

А Ира стоит, руками лицо закрыла, только плечи вздрагивают.

– Ай-яй-яй, – причитаю я, – а нам грустно, а мы рыдать вздумали. Жизнь тяжела, конечно! Сухари сожгла, банки расколотила, ой! Да еще полка не так прибита!

А Ирка стоит передо мной, всхлипывает.

– Ира, – говорю, – да ты чего? Ты что, плачешь что ли?

А мне не верится. Ну что я сделал-то?

И вдруг мне ее жалко так стало.

– Ириша, – говорю, – ну чего ты? Ну не плачь, ну прости меня…

Обнял её, а она еще сильнее рыдать начала, да так горько, будто у нее горе какое. А я стою и думаю, ну что мне делать? На балкон в следующий раз идти?

Или на площадку?