Текст книги "Пеньюар"

Только все вместе!

Хорошо всё-таки раньше было. Все прыгали, и никто ни у кого не спрашивал. А сейчас попробуй! Все сели и ты сиди. Все пошли и ты со всеми. А мне может, одному охота?

Захотел, встал. Захотел, пошел. Так, а за тобой все пойдут, а всем интересно. Что ты там делать будешь? Я раз пошел, так все пришли, встали. Как быть самим собой, когда все смотрят?

Так собрание же собрали. Только все вместе, говорят, единым сплоченным коллективом мы сможем товарищи! А мне может, одному охота?

– Нет, товарищи, – говорит Федор Афанасьич. – Одному нельзя.

– Да мало ли что может случиться? – заволновался Тимофей Михалыч. – Потерял равновесие, упал, перевернулся два раза…

– Изломал балюстраду, – добавляет Федор Афанасьич, – задел бочку с бензином…

– Уронил углеводородный баллон, – переживает Тимофей Михалыч.

– Сорвал пломбу, – с тревогой в голосе говорит Федор Афанасьич.

– Перекрутил шланг, – качает головой Тимофей Михалыч.

– Развинтил винты, – беспокоится Федор Афанасьич.

– Размотал изоленту, наступил на провод, облился! – хватается за сердце Тимофей Михалыч.

– Перепутал карманы, – с отчаянием в голосе говорит Федор Афанасьич.

– Подавился колбасой, – пугает нас Тимофей Михалыч.

– Поэтому, – говорит Федор Афанасьич, – всегда должен быть рядом товарищ. А лучше несколько. Это залог нашего с вами здоровья!

– Будет здоровье, товарищи, – говорит Тимофей Михалыч, – всё будет!

– Поэтому без коллектива никуда, – уверяет нас Федор Афанасьич. – Да и куда ты пойдешь, на ночь глядя?

– Я один раз пошел, – машет рукой Тимофей Михалыч. – Больше не хожу. Ложусь и сплю рядом с товарищами.

– Так и должно быть, – говорит Федор Афанасьич и чуть ли не слезы у него на глазах. – Легли, и поговорить есть о чем, есть что вспомнить.

– Утром проснулись и все вместе на работу пришли, – радуется Тимофей Михалыч. – Только так товарищи мы сможем достичь выполнения поставленных задач. И никак иначе!

Не узнал!

Как-то жил я себе, жил и вдруг глаза у меня открылись. Смотрю по сторонам, и мне не нравится. Так, а на стене ковер висит красный, над кроватью портрет. На кухне женщина.

В ванной смотрю, другая. Какая из них моя не знаю. Та, что на портрете, наверное? Посмотрел на портрете, а там вообще мужик! Вышел на балкон, думаю, постою, может, вспомню. А там белье висит мокрое, прям вода льется.

В коридоре чемодан стоит чей-то, может мужика этого? Так, а приехал, наверное, сразу на вокзал пошел за билетами. И хожу я так, присматриваюсь, не пойму что за ящики на полу? Что за коробки? Герани кругом, кукушка из часов выскакивает, кричит, пол зеленой краской выкрашен.…

Да я как будто в лесу! На диване две кошки, в углу самовар, садись тут же чай пей! Где же думаю Галя-то? Эти две на нее не похожи. Одна с черными волосами, кудрявая, да лицом почему-то желтая, может, желтуха у нее или съела чего?

Другая в платочке и тоже что-то с лицом, не то усы, не то борода. Я в растерянности, не знаю что делать. Мужик с вокзала никак не придет, я бы хоть у него спросил, а так хожу только, да о провода запинаюсь. Хотел дверцы закрыть у шкафа, не закрываются. На дверях даже ручек нет. Радиола сломанной оказалась!

Прилег на кровать и как-то тревожно мне. Где же думаю, Галя? В магазин ушла и в очередь за тазами встала? А может, с мужиком, каким? Сидит где-нибудь у фонтана. Да у меня сердце сразу закололо. А может, в гости к кому пошла или на работе у них юбилей у бухгалтерши, так они сидят в бухгалтерии пьяные, и домой не собираются?

Да пусть лучше пьяные, чем с мужиком. И женщины эти. Кто они? Так одна кастрюлями гремит, ножиком машет, другая стирает. Может, Галины родственницы? Приехали, и сразу за дело и вроде как не один я, и не скучно мне.

Вдруг слышу голос из кухни.

– Галя, – говорит он, – а что это Валера на кровати лежит? Не заболел?

А я думаю, откуда она мое имя знает?

– Ой, мама, – говорит, видимо Галя, – да пусть лежит, главное, есть не просит.

А голос вроде на Галин похож. Удивился я, дальше лежу.

– Так, а пусть идет, – говорит мама, гремя тарелками. – У меня все готово.

Тут эта женщина кудрявая с желтым лицом приходит ко мне, а я не пойму, откуда такие люди некрасивые берутся? И стоит она, на меня смотрит.

– Валера, – говорит, – долго ты будешь валяться? Нет бы, ручки к дверям прикрутить, коробки свои собрать, радиолу починить….

А я не пойму, откуда голос Галин раздается. Из шкафа что ли? А женщина эта не успокаивается, головой качает.

– Валера, Валера, – говорит она Галиным голосом, – как же ты обленился, как же не стыдно тебе? А ты ведь обещал, говорил, Светлана Петровна, Николай Борисыч, я все для вашей дочери сделаю.

– А где, – говорю, – дочь-то? – а мне интересно!

Магазины давно закрылись, а ее где-то нет.

– Чья? – говорит эта женщина и смотрит на меня с печалью.

– Светланы Петровнина, – говорю я. – Чья ж еще?

– Мама! – кричит эта женщина. – Он опять напился! Совести у тебя нету, Михалкин! Мы-то ждали тебя, думали, сядем за стол все вместе, за мамин приезд выпьем. А ты? Хоть бы маму мою постыдился!

Тут мамаша из кухни прибежала.

– Галочка, – говорит, – да пусть Валера полежит, я же к вам на месяц приехала. Валерочка, – обращается она ко мне, – а Николай-то Борисыч подарок тебе отправил. Ну, ты лежи, лежи, не будем тебе мешать.

Я смотрю, а это Светлана Петровна! Только изменилась слегка, не то постарела, не то что. А рядом с ней Галя! Только на ней маска из желтка и она волосы покрасила в черный цвет, да еще и завивку сделала. Когда успела?

Вот так можно прийти домой и квартиру свою не узнать вместе с женой и тещей!

А зачем тебе любовь?

Я домой вчера пришел, а дома тихо. Слышно как вода капает из крана, как гудит и сотрясается холодильник. Как у соседей посудой гремят, так, пора бы присесть за стол, а меня никто не встречает!

Анжела в кровати лежит, ей и дела нету, что я жрать хочу. А мне непонятно, почему она улеглась раньше времени? То она бегает, скачет, вопросы какие-то задает, а тут вдруг легла и чуть ли не спит. Вот здрасьте!

– Виталик, – говорит она слабым голосом и протягивает ко мне обе руки. – Иди, я тебя обниму…

– Анжелика, – говорю я, а мне только обниматься сейчас! – Я вообще-то с работы пришел, и мне жрать охота.

– Прости, – говорит она, – прости меня… Я чувствую, что мне недолго осталось…

– Анжела! – а мне непонятен этот спектакль! – Ну, о чем ты говоришь? Ну о чем?

А ей лишь бы валяться! Лишь бы ни делать ничего! Я на кухню пришел, смотрю, кругом чисто. А мне не верится, что Анжела убралась, наконец, расставила все по полкам, постелила клеенку с красными маками. Насыпала соли в солонку!

Заглянул в сковородку, а там котлеты с картофельным пюре. Значит, все-таки есть совесть у человека, а я-то расстроился, думал, нету. Смотрю на столе записка. «Любимый, ешь. Положи со мной рядом мою детскую игрушку, старенького мишку с одним глазиком, и надень на меня, пожалуйста, мое сиреневое платье и шарфик, и туфли.

Я все приготовила и сложила в мешок. Он в шкафу на первой полке. Я тебя очень люблю, Виталечка. Ты мой самый любимый, самый лучший… Ты единственный мужчина всей моей жизни. Целую. Анжела. Котлеты без лука, как ты любишь».

Положил я себе котлеты с пюре, а сам думаю, ну какая же Анжела молодец. Да пусть лежит себе, спит, я хоть посижу в тишине, отдохну от всего. А я устал! Да столько работы, то одно, то другое. До отпуска бы дожить, а тут записка! А Анжела вещи по мешкам распихала, потом их запрятала куда-то и пишет, ищи Виталик, что тебе больше делать?

Конечно! Тут не знаешь, как план выполнить по сдаче металлолома, как на разряд сдать, ничё не перепутать, а я запутался. Да мне уже страшно! Как вообще эту жизнь прожить, чтобы не стыдно было, а Анжеле хоть бы что!

Лежит себе в кровати, и нет даже мыслей, а что я могу дать своей стране? Какие я могу показать результаты? Быть может, я могу сшить не двести, а двести десять халатов и пятьдесят простыней в придачу? Нашла же время мешки запрятать, а я не буду ничё искать! Поел и в комнату к ней пришел.

А она лежит с закрытыми глазами, руки скрестила на груди, смотри на нее.

– Анжела, – говорю, – ну какие мешки? Ну, какие?

– Виталик, – говорит она, открывая глаза, – тебе нужно будет жениться, но на ком? – она резко села на постели. – Я тут подумала, что может Татьяна Ивановна с нашей работы? Она грибы хорошо солит, ты же любишь соленые рыжики? А может Тамара? Помнишь, приходила ко мне? Она очень хорошая, и шьет прекрасно, и поэзию любит…

– Это та Тамара, – вспоминаю я, – которая съела три тарелки борща и банку горчицы?

– Она очень хорошая, – говорит Анжела. – А может быть Ниночка из ателье? Помнишь, она ко мне приходила, приносила выкройки из журналов?

– И на ней была юбка, – говорю я, – через которую просвечивали ее кривые ноги и бант еще сзади! Как можно такое сшить, Анжела? По каким журналам?

– Ну не знаю, – вздыхает Анжела, – это такая мода, Виталик. А может, Зиночка из двадцатой квартиры? Она и подливу готовит, и маринады разные.… Помнишь, она за банками приходила? По-моему, она очень хорошая, по крайней мере, ты голодным никогда не будешь.

– Ну, интересно! – говорю я. – Они значит варить мне будут, а ты что же? На кровати лежать?

– А меня не будет, – говорит Анжела и грустно так улыбается.

– Вот новости! – удивляюсь я. – И где же ты интересно будешь? На курорт что ли поедешь?

– Нет, – говорит она, – не поеду….

– А может, ты к мужику к другому уйдешь? – догадался я. – А что? Будешь макароны ему варить, может, пирожки научишься стряпать, – я вдруг вспомнил записку. – Так ты и одежду уже в мешки собрала, только найти их осталось, а я щас найду, Анжела! И можешь идти к нему, – я залез в шкаф, и сразу же увидел мешок. – Вот тут, наверное, и трусы твои, – я развязал мешок, а там действительно трусы лежат и платье какое-то и шарфик. Ну, все ведь приготовила!

– Виталик, – говорит Анжела.

– А что Виталик? – говорю я. – Раз собралась, значит надо идти. Что раздумывать? – я посмотрел на нее. – Ты его любишь?

– Ты так ничего и не понял, – говорит она, и ее глаза начинают наполняться слезами.

– Конечно! – восклицаю я. – Конечно! – сморю, а в мешке моя фотография лежит. – Будешь ему фотографию мою показывать, да? – я стал рвать ее на мелкие кусочки. – Говорить, это мой первый муж Виталий Запыхайло, посмотри какие у него глазки, – я кинул клочки в воздух и они стали кружиться над Анжелиной головою. – А он не увидит меня никогда! – я зло расхохотался.

– Как ты так можешь? – говорит Анжела дрожащим голосом и начинает собирать разлетевшиеся кусочки.

– Могу! – выкрикиваю я. – Я еще не то могу!

Смотрю, а в мешке бусы лежат, которые я Анжеле на день рождение подарил и брошка с камешками. Между прочим, мамина брошь!

– А это, – говорю я, показывая ей мамину брошку, – это я тебе не отдам! Это брошь была на груди у моей бабушки, и ты хочешь ее надеть и ходить перед своим мужиком? Не выйдет! – я погрозил ей пальцем. – Не выйдет! – а я поверить не могу, что Анжела вещи свои собрала!

Хватило совести брошь мамину прихватить, это же надо! Придет к нему вся красивая, в новых трусах, так на них этикетка! В шарфике, вон в каком, в платье в сиреневом. Передо мной-то так такая не ходила, а тут, глядите!

Так еще думали смеяться надо мною, фотографию мою разглядывать. А я там стою возле вагона, мне четырнадцать лет всего и я от бабушки ехал из Магнитогорска.

– Уходи! – говорю я. – Одевайся и уходи!

– Виталик, – говорит Анжела, – ты все неправильно понял, я тебе сейчас все объясню…

– Так ты же еще женить меня хотела! – удивляюсь я. – На Тамаре, у которой аппетиты, как у слона, или на Зиночке, которая банки ходит, собирает. Спасибо! Спасибо, Анжела! – а мне так обидно стало. Неужели она подумала, что я могу жениться на толстухах? – Мне никого не надо, – говорю я, – ни Зины, ни тем более Татьяны Ивановны с её солеными рыжиками, я и в столовой поесть могу, – а мне вообще не вериться, что Анжела уходит от меня, и чтобы я не грустил, подыскивает себе замену.

Да где это видано вообще?

– Виталечка, – снова говорит она, а мне слушать ее не охота. – У меня уже три недели температура тридцать семь и два и колет в груди, и я подумала, что ты придешь с работы, а я уже…

– Ушла? – выкрикиваю я. – К мужику ушла? Так иди! Что ты лежишь-то, я не пойму? Надевай свои вещи, трусы новые, – я кинул в нее трусы, – бусы смотри не забудь, и иди, Анжела! Не мучь меня, я тебя прошу!

– Я думала, что ты придешь с работы, – говорит она, – а я умерла…

– Конечно! – восклицаю я. – Да с чего ты умрешь, если тебя мужик ждет! У него, небось, и квартира больше этой, да? Две комнаты? Или все три? И зарпалата у него, наверное, больше моей, да? Больше?

– Виталечка! – умоляет меня Анжела.

– Как ты могла, Анжелика? – а мне обидно. Да мне вообще ее за космы оттаскать охота. – Из-за денег? Да? Или у него больше, чем у меня, Анжела? – а мне не вериться, что она уже проверить успела, и когда? Неужели после работы?

– Да нет у меня никого, – чуть ли не плача говорит она. – Я тебя одного люблю, Виталик!

– Любила! – выкрикиваю я. – А может, и не любила! Просто так замуж вышла, так, наверное, не просто! – я посмотрел на неё и вдруг понял, что всё было неспроста! – Квартира однокомнатная, – говорю, – пусть небольшая, зато санузел раздельный. Балкон есть, есть, где белье сушить, цветочки высаживать. Телефон пусть спаренный, у людей и такого нет. И на зарплату на мою можно жить, Анжела! Можно! Если конечно не покупать всякую ерунду!

– Виталик…

– Да! А тебе же все надо! И это надо и то! И чтобы по пять пар, а куда, Анжела? Я работаю с утра до ночи, а ты только деньги тратишь. И на что? Вот на это? – я затряс перед ее носом красным вельветоновым пиджаком. – И хоть бы спросила! Нет! Ни разу!

– Виталик…

– Так мне теперь все понятно! – говорю я. – Я теперь понял всё! Я-то думал, ты меня любишь, а ты? – я посмотрел на нее с презрением. – А зачем тебе любовь? Для чего? Тебе же деньги нужны, да? Так иди к нему, Анжела! Забирай свои вещи и уходи!

– И уйду, – вдруг говорит она, вставая с кровати.

– Иди-иди! – говорю я. – Скатертью дорога!

Собрала Анжела вещи и ушла. А что ей жить со мной?

У меня же квартира маленькая…

Желания

Я сначала думал, что мы разные. А потом пригляделся, да мы одинаковые! Так мы люди, и внутри у нас всё одинаково, и снаружи.

Это у собак все по-другому, у кошек, и мысли у них разные и желания, а у нас-то они одни и те же. И кровати у нас одинаковые, одного кого-то измерили. И шкафы и кастрюли. И думаем мы одинаково и хотим одного и того же.

Чтобы спать целый день, и никто в дверь не звонил. А потом проснуться, а уже нет никого. Ты один! В ванную зашел, просто так, посмотреть, а там темно, тихо, слышно, как вода по трубам бежит…

На кухню зашел, а там кастрюля с борщом, котлеты в сковородке. Чайник потрогал, а он горячий. Видимо уехали недавно. Значит нескоро приедут. И так хорошо на душе сразу, радостно! А тут и записка на столе. «Мы у бабушки, приедем через месяц. Ешь.»

Да вообще прекрасно! К окну подошел, а там лето… Деревья шумят, солнце светит. Да что не жить? Холодильник открыл, а там пельмени, а там холодец. А там колбаса и сало! И посуду можно не мыть. Можно вообще не мыться!

Лёг на диван и лежи себе, ешь и стола не надо! Телевизор включил, а там балет. Мужик в колготках прыгает, скачет, да так высоко, еще и с бабой в руках. По другой программе начинается фильм, сразу две серии. Одна про военных летчиков, другая про моряков. И так хорошо, спокойно…

Ну, такая свобода! Приходи когда хочешь, а хочешь, вообще не приходи. Ночуй у товарищей. А хочешь дома ночуй, вместе с товарищами. Так это радости столько! И раздеваться не надо, спи, в чем пришел. А можно вообще не спать. Можно просто глаза закрыть, и разговаривать обо всём.

А можно молчать. Говорить внутри где-то, с самим собой и как будто со всеми сразу. О любви. О женщинах. О том, что и без них можно прожить, и их роль в строительстве социализма очень невелика, можно даже сказать, мала.

И они, конечно же, не понимают всей ответственности перед страной, всей возлагаемой на нас надежды и жить по этой причине с ними невозможно, но кто-то же должен мыть посуду, в конце-то концов, и ждать нас из отпуска.

А то как-то обидно получается. Мы приехали, а никто не встречает.

Ради чего?

Главное в жизни это сама жизнь. Что живешь ты, человек, дышишь! По сторонам смотришь, заглядываешь. Думаешь, говоришь, и всё сам!

То бежишь, и вдруг понимаешь, не туда. То лежишь, и вдруг понимаешь, не там. Что-то в спину дует. И вроде бы живешь себе, живешь и вроде бы хорошо всё. Да так же, как у всех! И вдруг замечаешь, что щи уже не щи и кровать не кровать.

Да как на ней спать? И балкон не балкон, да я вышел, чуть не упал. А в ванной так вообще растерялся. Не знаю, что мыть сначала. Одну ногу помыл, вторую завтра. Не все же сразу. Как-то раньше я жил, а сейчас не могу. Смотрю по сторонам, всё как специально!

Ни сесть, ни лечь, а что разлёживаться, когда все идут, все придти хотят? Кто-то свет вчера видел на пятом этаже, а это значит, что план электрификации успешно выполняется, товарищи! На кухню пришел, сел на табуретку, хоть бы думаю, шкаф на голову не упал.

Так я бояться стал! Справа плита горячая, того гляди, ожог скоро будет, слева окно, как не вывалиться не знаю. Сижу, за стол держусь, а Оксана щей наварила, и снова кастрюлю.

– Ой, – говорит, – как раз на неделю! А то я с работы бегу, мне и в райсобес надо, и маме позвонить, и краску купить, – она поставила передо мной тарелку со щами. – Домой прибегаю, не знаю, за что хвататься. То ли волосы красить, то ли чё?

Я смотрю на нее, думаю, почему она? Почему не другая? А была бы другая, да также бы волосы красила и варила кастрюлями. Что они, разные что ли? И как-то грустно мне стало…

Как-то раньше я и щи эти ел, и на балконе стоял на одной ноге, и даже в ванной сидел, вроде нравилось. Пусть не все сразу, все сразу и не надо.… И Оксана какая-то родная была, а сейчас чужая. И волосы у нее крашеные, так может, вообще, все ненастоящее?

Да у меня в груди закололо, капусту прожевать не могу. Хоть бы шкаф, думаю, не упал, кому будешь нужен? Да я пошевелиться боюсь! А Оксана улыбается. Интересно, думаю, любит она меня или нет? Может, разлюбила давно, только не говорит. Да и не скажет никогда.

Вот думаю, жизнь! Еще вчера всё было понятно. Вот шкаф, вот кровать, вот полка. За углом дверь. Хочешь в ванну иди, хочешь в туалет. А сегодня я не хочу. Всё потеряло свой смысл, стало ненужным, пустым.…

Ради чего жить?

Единственное

Я стал приглядываться к своей жене. А кто знает, что у нее на уме? Есть ли совесть вообще? А может, она потеряла моральный облик советской труженицы?

Да сейчас это сплошь и рядом! Да вышла за порог и кто знает? А там может, мужик ждет? Посмотрел в глазок, вроде никого. Да будет он под дверями стоять, как же! А у меня вдруг тревога в груди, думаю, живешь и не знаешь! И никто ведь не скажет, никто даже пальцем не пошевелит.

И так тоскливо мне стало. А что, думаю, в шифоньере лежит? Да мне страшно! А вдруг там Зинины письма? Так она же сидит вечерами, пишет. Я-то думал, конспекты переписывает, хочет умной быть, а для чего? Да кому это надо?

Да она стихи сидела, писала, в любви признавалась, три карандаша сгрызла. Муж на диване лежит, перед ней прямо, а она? Смотрит на меня и пишет, как ужасна ее жизнь. Как противен нелюбимый муж. Как она устала делить с ним ложе.

Так не дели! Подойди и скажи, что разлюбила! Где честность-то? Где социалистическое сознание? Да я бы понял всё, сказал, иди Зина. Будь счастлива! А сам думаю, а я? А как же я? Зина, значит, иди, а кто мне стирать будет? Спину по вечерам мазать?

Да не пущу я её никуда! Да я всю зарплату на нее потратил, и сапоги купил, и шапку, и полупальто. Да у меня сердце закололо, на кровать лег, не помереть бы думаю. Так они обрадуются сразу. Не знали, как избавиться, а тут сам! У Зины и платье есть, и кольцо, и машинка швейная.

Да любой дурак женится! И квартира на втором этаже с кроватью. Да я только ремонт в ванной сделал, краска еще не просохла. И так обидно мне стало… Я-то стараюсь изо всех сил, а кто-то другой мыться будет. Так там и мочалка моя, и всё.

И вдруг я вспоминаю, как Зина пирожки стала стряпать, ни с того ни сего. Ешь, говорит, Валера. А я-то обрадовался, я-то четыре штуки съел, а на утро кашель, на утро озноб. А сейчас я понимаю, почему. Неужели, думаю, Зина способна на такое? Да у меня слезы.

Я-то жил и верил бесконечно! Не знал даже, что в сумке у нее, что в душе. А там оказывается такое! Да мне страшно! Это как надо не любить свою Родину, свой народ, чтобы согласится. С кем я жил? Кому верил? Смотрю по сторонам, чьи-то вещи в углу. Уж не того ли мужика думаю?

Я-то живу и не вижу, а он уже вещички свои перевез, а что ждать? Еще два пирожка и конец. А я и не жил совсем! На море один раз всего был, лодку хотел купить резиновую, так и не купил, часы думал отремонтировать, а когда?

Маму пять лет не видел, она зовет, плачет, а мне некогда. Да я не жил еще как следует-то, только вроде собрался, а не дают! И так мне себя жалко стало, лежу и слезы прям льются. Надо думаю к маме успеть съездить, и часы в ремонт сдать, и лодку купить с получки, если доживу, конечно.

Так они потом на ней же и кататься будут, и на часы на эти смотреть. А который час? Для меня-то время остановится…. Как же думаю, люди так могут? Муж еще живой, еще дышит, а они?

Тут как раз Зина приходит, тесто из сумки достает, думает, я не знаю. А я все знаю!

– Ой, – говорит, – а я тесто в кулинарии купила, щас пирожков нажарю.

– Меня, – говорю я, – тошнит от жареного.

– Тогда я их в духовке испеку, – говорит она и включает духовку.

А я смотрю на нее, думаю, как же так хладнокровно можно претворять свои злые замыслы? Ни глаз не моргнет, ни один мускул не дрогнет.

– Я, – говорю, а сам слезы едва сдерживаю, – знаю всё…

А она сразу в себя пришла, занервничала.

– Кто тебе сказал? – говорит. – Не Людка ли с третьего подъезда?

– Нет, – говорю я, – не Людка.

– Ну, какие же люди, – говорит Зина с досадой, – ну ни о чем попросить нельзя! Я его не видела Валера лет шесть, – говорит она рыдающим голосом, – а тут встречаю в бакалее, здрасьте, здрасьте, смотрю, а он все такой же. Глаза голубые, высокий. Я же говорит, люблю тебя Зина, каждую ночь во сне вижу.

– И ты его домой привела? – спрашиваю я.

– Да прямо, – говорит Зина, – мы к нему пошли, а чего? А мне интересно стало, как живет человек. Ой, – она махнула рукой, – всё те же обои, Валера, все тот же ковер, – она принялась раскатывать тесто.

А я смотрю на нее и мне непонятно, как можно пойти к мужику домой?

– Зина, – говорю я, – так, а ты чё, обои, что ли разглядывала?

– Так конечно! – говорит она. – И обои Валера, и на кухне шкафы все просмотрела, нашла все-таки кастрюлю свою и две сковородки. Ну а что? – она посмотрела на меня. – Ему они все равно не нужны, а мне жарить не на чем.

– Я что-то не пойму, – говорю я, а мне действительно не понятно.

Да у меня сердце закололо, дождались, думаю!

– А что тут понимать? – удивляется Зина. – Так я смотрю, и салфетки мои, я сама вязала, и ваза на столе, мне ее мама, между прочим, дарила. И картинка на стене, тоже моя, и книги, а мне читать нечего. Ой, – она махнула рукой, – а он так ни одной книжки и не прочитал, как живет не пойму…. И все чужое такое, и он чужой, – она тяжело вздохнула. – Не понимаю как я жила с ним…. Не читает человек, не любит книги, – она с грустью посмотрела на меня. – Я говорит, тебя Зина одну люблю. Да если б любил, давно бы уж прочитал всё.

– Так, а ты, – говорю я, – долго у него была-то?

– Да полчаса, наверное, – говорит Зина, – нашла на балконе банки, а я как раз огурцы собралась солить, – она снова вздохнула. – И ведь он совсем не изменился, и дома всё так же… Та же клеенка на столе в синий цветочек, те же занавески. Так он говорит, не забирай ничего, Зина. Прям, на колени передо мной встал, а мне смешно, не могу! А он говорит, не лишай меня, пожалуйста, это единственное, говорит, что есть у меня в жизни. А я забрала всё.

– Зачем? – говорю я, а мне непонятно.

Да оно валяется на полу теперь, ходи, запинайся.

– Вот здрасьте! – хохочет она. – Так это же мои вещи, Валера. С чего ради они у него-то должны быть?

– Да ты жила без них, – говорю, – и ни разу даже не вспомнила, – я взял в руки салфетку, а ее и на трюмо-то не постелешь. – А это куда?

– Куда, куда, – говорит она, и выхватывает салфетку из моих рук. – А вот сюда, – она бросила её в мусорное ведро и дико захохотала.

А мне не верится! Сначала отравить меня хотела, потом у человека единственное забрала. Вытащил я эту салфетку из ведра.

– Не знал, – говорю, – что ты такая…

– Да какая? – смеется Зина. – Достань мне капусту из холодильника, ой, а он смотрит на меня, а я думаю, как банки с балкона забрать. И ни одной ведь книжки не прочитал. Ни одной! Как живет человек, не понимаю…