Текст книги "Девушка с веслом"

Алебастровая девушка, за весло которой ухватился Кулаков, притягивала солнце; его разморило, кажется, он заснул. Ему привиделся дом Анны, обитый поперечными старенькими досками в облупившейся зеленой краске, асимметричный из-за позднейших надстроек, с крышей набекрень; позади дома ветвился на разные лады небольшой сад, в котором любили возиться его дети. Кулаков сидит на скамейке с бетонными лепными боковинами (скамью, некогда стоявшую в парке Ривьера, притащил со свалки тесть), сжатый с двух сторон кустами гортензии, раздувшимися от напряжения жизни шарообразных сиреневых соцветий; из одного крестообразного цветика вылез бойкий жучок-солдатик с двумя нашивками на крылышках-погонах, переполз на плечо Кулакова, побежал атаковать ладонь – и был пойман. Над его головой раскинули сеть два дерева хурмы, листья уже облетели и устилают землю сезонным ковром, а на голых сучьях висят налитые неукротимым марсианским огнем плоды. Сашка, еще дошкольник, – во рту недостает двух верхних репяных зубков – катит хаки-грузовик с кузовом, наполненным подгнившим фундуком, машинка буксует среди дыбом встающих листьев, сын что-то говорит, но отсюда не слыхать. «Саша, Саша, что?» – силится понять Кулаков. Сын, оттопырив нижнюю губу, принимается старательно изображать шум буксующего автомобиля. Вдруг из-за кустов фундука – дальше там глухой поперечный забор – выходит бабушка, давно похороненная, никогда в этом месте не бывавшая, с черной дерматиновой сумкой в руке, две молочные бутылки с серебристыми нашлепками выглядывают из сумки – «молния» не до конца застегнута. «Эх, Володя, Володя, – говорит бабушка, качая головой, – так и не сделал ты мне хорошую челюсть! Вот на кого теперь бабушка твоя похожа? Обезьяна обезьяной, вишь, какую челюсть-то сделали, руки бы им поотрывать за такую работу». Бабушке незадолго до смерти и впрямь сделали неудобный вставной протез с пластмассовыми белыми зубами и кукольно-розовыми деснами; когда она совала зубастую игрушку в рот, лицо ее пугающе менялось: она превращалась в бабушку неандертальца. Кулаков после школы пошел в медицинский, учился на стоматолога, но, протянув два года, бросил институт и поступил в МГУ, на отделение классической филологии; мать до сих пор ему пеняла, дескать, был бы ты протезистом, как бы мы сейчас жили! Зубы-то у людей болят что при социализме, что при капитализме.

Вдруг до Кулакова доносится шип вроде змеиного, он вглядывается в траву – ничего, вскидывает голову – и видит стальную кобру в синем, без единого облачка небе. Он вскакивает: строительный кран высится за забором, а на конце поворотной стрелы, на подвеске, зацепленный на концах тросами, завис над садом, над головами его родных, – рельс. И кран вот-вот бухнет стальной минус на Сашку и бабушку, а они ничегошеньки не замечают. Кулаков хочет бежать, чтоб подхватить сына, унести прочь, – и не может: ноги приросли к земле. Тут раздается звонок: бабушка сует руку в карман черной плюшевой жакетки, достает мобильник и в недоумении его разглядывает – она умерла до появления сотовой связи.

…Кулаков очухался: он сидел на земле – видать, сполз во сне, – спиной прислонившись к постаменту девушки с веслом, а телефон и впрямь надрывался. Это была не Анька – звонила мать.

– Да, мама…

– Володенька, они опять приехали! Я не хотела тебя беспокоить, но это уже пятая машина, вот послушай, какой шум, – Кулаков и вправду уловил далекий гул. – Володя, что делать? Возят бетон… Экскаватор ходит за окном и своим ковшом потряхивает, бьет-бьет, чтоб бетон до капельки вылился. Такой грохот, Володя, такой страшный грохот! Бедная моя головушка… Все стекла дребезжат, и боюсь, трещина в доме появится. Стены-то какие – в полкирпича. Они говорят, что сделали документы, разве это возможно, Володя? Как же мы будем жить?!

– Ничего, мама, как-нибудь, ничего, – хриплым со сна голосом бормотал Кулаков. – Еще не все потеряно. Я попрошу ребят из «Новостей» снять сюжет, но только не сегодня, ты же знаешь… этот фестиваль. А потом опять напишем: и в прокуратуру, и в администрацию, и президенту… Кому ты хочешь, чтобы я написал?! Я напишу! И они тут же, по моему слову, снесут все хамовы махины в округе и развоплотят сволочей-застройщиков…

– Хорошо, хорошо, Володя, я же понимаю: кинофестиваль… Не сердись только!..

У Кулакова опустились руки: только этого не хватало! Если с железной дорогой, которая пройдет по костям хижины, где жила его бывшая жена, где родились его дети, он ничего не мог поделать, то с многоэтажкой, выраставшей за забором материнского дома, он пытался бороться и даже, идиот, думал, что положил ее на обе лопатки.

Сбежав от Анны, живущей в центре курорта, он вернулся домой: поселок Прогресс привольно развалился в долине, с двух сторон сжатой волнистыми рамками гор. А ведь в горах, пожалуй, можно прожить и на подножном корму, мелькнула вороватая мыслишка: каштаны, лакированные орешки чинарики с лезвийными гранями, грибы «оленьи рожки», похожие на готические церковки эльфов, груша-дичка с вяжущей шоколадной мякотью, шиповник, кизил, боярышник, сассапарель (из весенних побегов этой колючей лианы мать делает салаты, маринует, жарит с яйцом и луком) – да мало ли что растет, летает и бегает в горах!

Нагорный переулок, где жили Кулаковы, лепился вплотную к западному отрогу и напоминал аппендикс, до которого никому нет дела; но пять лет назад к аппендиксу подвели газопровод, в прошлом году узкую каменистую дорогу покрыл бетон. Эту провокационную бетонку вымолила-выходила активистка-общественница, боевая старушка, свидетельница Иеговы Людмила Климентьевна Жилкина, закадычная подруга Антонины Петровны. И на аппендикс тут же положил глаз слоноподобный застройщик Руслан Черноусов с компанией иногородних приятелей. Следом за домом Кулаковых в аппендиксе стояла хибара пьянчужки Севы Белоконева; однажды ночью, когда Сева с товарищем понуро отмечали 23 февраля, начался пожар: квелый домик сгорел, сгорел и Сева, и товарищ, и сидящий на цепи пес Валет, спасся только разбойный кот Баюн – кавалер кошки Вереды. Пожарная команда, подоспевшая аккурат к пепелищу, утверждала, что причина пожара – брошенный пьяницами-горюнами окурок. Соседи же поговаривали о поджоге. Севина дочь-наследница тотчас примчалась из Губернии, продала пятнадцать соток Руслану Черноусову – и под окнами кулаковского дома вырыли котлован во всю величину соседнего участка. К этому времени в долине имелся полный комплект наркотических труб, на которые легко было подсадить жаждущее удобств население.

После череды писем в прокуратуру и администрацию обнаружилось, что застройщики Черноусовы собираются возводить пятиэтажное здание, не имея никаких документов, и стройка замерла. И вот теперь мать говорит, что у них появились нужные бумаги… Документов быть не могло – Кулаков выяснил: на земле, которая значилась как «личное подсобное хозяйство», доходный дом нельзя было строить ни при каких условиях, но бумаги появились! Значит, их просто купили! Новый виток борьбы… «Боже! Уйти в лес – и вырыть землянку, там его никто не достанет!» – мелькнула упоительная мысль…

Покидая свою подружку с веслом, Кулаков наткнулся на Генку Голоскокина, режиссера «Новостей», и юную бухгалтершу Любу Калошу: укрывшись за пампасной травой, они обнимались. Завидев Кулакова, Люба ойкнула, одернула ситцевый сарафанчик, сказала, что ей пора, и, обмахиваясь тут же сорванной седовласой метелкой, побежала к зданию студии, под крыло главбуха.

Глава 4
Чайная церемония

Русло Бешенки когда-то изменили, и речонка, которая мирно струилась у западного хребта, несла свои воды к морю уже у восточной цепи покрытых юношеским пушком июньской зелени гор, перечеркивая течением долину. Подле моста, у мини-маркета, на неказистой площади с разбитым вдрызг асфальтом разворачивались городские маршрутки. Но Сашка ехал не в Город. Сашка с презрением поглядывал на толпу, ожидавшую таксомотор под сорок третьим номером; толпа с куда большим презрением, помноженным на каждого ее члена, поглядывала на Сашку, одиноко стоявшего на той стороне дороги. По ходу, маршрутки опять застряли в пробке.

С некоторых пор Сашка, любивший поспать, вставал раньше солнышка. Пока добирался в пустом автобусе, который мчался к истокам речки, в горы, до чай-колхоза, как раз начинало светать. Колхоз имени Ленина давным-давно – тогда Сашка еще пешком под стол ходил – развалился, чайные плантации одичали, заросли колючей ожиной, но лет пять назад земли колхоза скупил московский плантатор Кошман, и мацестинский чай через пень-колоду стал возрождаться. Отец рассказывал Сашке, что когда-то пионеры проходили летнюю трудовую практику на чайных плантациях. На складе выдавали круглые корзины, точно нарочно сплетенные для медведя, чтобы он мог посадить туда Машу, талию обвязывали капроновым чулком (край чулка продевался через верхние отверстия лыкового плетения), корзина висела с левого боку и била при ходьбе по ногам. Дети вручную рвали флеши – верхушки чайных побегов: два едва развернувшихся листика и над ними – новорожденная почка. Выезжали с бригадой чаеводов затемно, тряслись в кузове грузовика, с натугой поднимавшегося в гору; собранный чай несли к дощатым сараям, построенным вблизи плантаций; норма была – десять килограммов в день, работаешь до тех пор, пока не соберешь; приемщица взвешивала на больших стационарных весах наполненные чаем корзины, особо ушлые совали в утрамбованное листьями пахучее нутро камень – и еще до обеда выполняли норму (когда высыпали чай на бетонный пол сарая, то камень незаметно выбрасывали). «А ты мухлевал?» – с любопытством спрашивал Сашка. Отец качал головой: дескать, одного пацана Леню Зарвирога застукали с этим булыжником, так чуть не исключили из пионеров. Нет, таких ловкачей не уважали, в основном все трудились честно.

Порой автобуса не было – и Сашка опаздывал; он мечтал о мотоцикле, но пока денег не хватало. Его напарники – все под шестьдесят – жили на центральной усадьбе бывшего колхоза, в селе Измайловка. Здесь в одну из прошлых кавказских войн возвышался бревенчатый форт, где был расквартирован Измайловский лейб-гвардии Его Императорского Высочества Николая Павловича полк; деревянную крепость осаждали упорные убыхи, после бесследно растворившиеся за морем, в Турции. Форт в один из набегов сгорел, а лейб-гвардейское название местности осталось.

Бывшие колхозники наперекор всем преградам тащились в далекий Город: пробки не казались сельчанам таким уж большим испытанием. Только в Южной Столице была настоящая, курьерским поездом летящая жизнь, только тому, кто оказался в Городе в нужное время и в нужном месте, могла улыбнуться золотыми зубами проводница тетенька Фортуна. Да, это стоило любой многочасовой пробки. Сашка один, против течения реки, приезжал со стороны Города; в Измайловке он торопливо выскакивал из автобуса, в двери которого ломились сельчане всех возрастов. Иногда случалась такая давка, что старенькая отцовская рубаха не выдерживала напора и начинала отстреливаться пуговицами.

Когда-то и Сашка рвался в Город. Поступив после школы в местный институт туризма и курортного дела – который, поднатужившись, выпускал, кроме экономистов да юристов, еще и учителей (Сашка учился на истфаке), – он с трудом перешел на третий курс. Экзамены оказались кошмаром: всем преподавателям нужно было платить, отец денег не давал, у него был такой резон: я-де учился в Московском университете, и за все пять лет никто с меня денег не содрал, наоборот, платили стипендию, и потому, дескать, за учебу в этом паршивом вузике ни копейки не дам! Мол, учись, Сашка, ежели будешь всё знать – не завалят. Но всё знать оказалось невозможно. Однажды отец раскопал среди старых бумаг и вручил Сашке доклад, за который, учась в МГУ, был вознесен тамошними профессорами до небес: стало быть, меня в аспирантуру прочили с этой темой, да… карта не легла. Отдашь доклад, Сашка, и будешь в этом мнимом институтике на хорошем счету. Однако эмгэушный доклад никакого ажиотажа у южных преподавателей не вызвал: с кислой миной заново распечатанные листки взяли, потрясли – ничего не вытрясли и, прочитав, только пожали плечами. В конце концов случилось неизбежное: он вылетел из шарашкиной конторы туризма и курортного дела – кубарем, на беспощадную свободу.

Тогда мать через знакомых устроила его менеджером по продажам: Сашка стал торговым представителем британского чая «Ахмад». Он съездил на недельную стажировку в Губернию, прокатав деньги, которые накопил за лето, работая Шреком. Обычно фотографы брали с собой попугая или обезьянку, завлекая курортников мнимой экзотикой, а Сашкин напарник решил сыграть на голливудской карте. Сашка топтался под пальмой в пудовом костюме тролля с откидной башкой, глушившей уличные шумы, а фотограф зазывал детишек, которые окружали Шрека, пытаясь на ощупь определить, настоящий ли перед ними тролль; правда, не всякий родитель готов был выкладывать денежки за фото. К концу рабочего дня со Шрека сто потов сходило, будто он выстоял смену у мартеновской печи.

В Губернии Сашку натаскивали, как втюхивать в магазинах английский чай, ну и в придачу еще много всяких продуктов по прейскуранту. Но главным был чай, он стоял первой строкой. Роман Недвига, главный знаток чая «Ахмад» по Южному федеральному округу, обещал, что скоро Сашка разбогатеет и, вполне возможно, сам станет натаскивать молодых волчат оптовой торговли.

Сашка, одетый в белую, школьную еще рубашку и серый отцовский свадебный костюм (пиджак с подставными плечами и брюки с наглаженными стрелками), на крестьянских лапах – начищенные утром, но к вечеру напудренные пылью, как две престарелые кокотки, носатые туфли, на шее – полосатый галстук, под мышкой – специально купленная черная папка с прейскурантом цен (полномочный представитель английского чая, по словам доки Романа, должен был выглядеть именно так), исходил ближний край Южной Столицы вдоль и поперек, так что на ногах образовались роговые наросты, – киоски, магазины и магазинчики находились не далеко, но и не так чтобы близко друг от друга, а разъезжать на маршрутках Сашка не мог: просадил бы все с таким трудом заработанные проценты от продаж. У Сашки не оказалось менеджерских клыков, а без клыков продавать чай в нужных количествах не удавалось. В супер– и гипермаркеты Сашке соваться не велели – с маркетами выходили на связь такие гиены оптовой торговли, что даже Роман Недвига с жалким воем отбегал в сторону.

Мать, проезжая однажды мимо и увидев упористо шагавшего в расслабленной толпе Сашку, спешащего к очередному магазинчику, где ему обычно говорили, что у них уже заключен договор с представителем этой фирмы, или что чай очень дорог, нельзя ли сбавить цену (цену сбавить было нельзя – Роман Недвига не велел), или что нужного человека нет на месте и приходите, мол, завтра, послезавтра, никогда… – расплакалась. Так он был жалок и нелеп: двухметровый красавец, выросший из свадебного костюма отца, с папочкой под мышкой, бегущий под безжалостным курортным солнцем по цепочке менеджерских унижений. Сашка, случайно услыхав, как мать рассказывает отцу по мобильнику про свои слезы, весь сжался. Он бросил менеджерство, где волка клыки кормят, и пошел в стоики-продавцы магазина «Трек», до последней полки заваленного аудио– и видеодисками, а также компьютерными играми. Сашка должен был наблюдать за залом и давать ценные советы потенциальным покупателям, которых в трехэтажном особняке зимой, в мертвый сезон, было шаром покати. В первый же день он одурел от бестолкового стояния в зале, где даже воздух от множества кондиционеров, качающих тепло, казался испорченным. В «Треке» Сашка продержался недолго; затем был продуктовый гипермаркет «Магнит» – там он таскал со склада в торговый зал гнилую картошку, липких кур, банки с зеленым горошком, сделанным из сухого гороха (вот оно – повернутое вспять время!), и прочую несъедобную бурду, которой питались его соплеменники, да и он сам. Каждую ночь Сашке снилась школа, а, просыпаясь, он с тошнотворным ужасом вспоминал, что уже три года как закончил одиннадцатый класс. И – в отличие от втихомолку радующейся матери – переживал, что из-за плоскостопия его не взяли в армию. Он был уверен, что, вычеркнув из списка годных к службе, его выбили из нормальной колеи. Он сам себе казался непригодным к жизни: вполне возможно, просроченным (срок его годности был выбит где-нибудь на спирали ДНК).

В конце концов Сашка докатился до чайных плантаций – и решил, что взрослая жизнь не так уж никудышна. Одно было плохо: на горных плантациях не было девушек. Совсем. Все они мельтешили в Южной Столице, сбиваясь в кучки в различных офисах, за пределами досягаемости.

В этот раз Сашка опять опоздал – и ему достались бензоножницы. Витя Качкаланда с Борисом Ворониным, взяв в инструменталке граблезубую японскую машину по имени «Харука», в меру поглощавшую коктейль (двести граммов машинного масла на шесть литров девяносто второго бензина), – вовсю уже резали чай на плантациях бывшей пятой бригады. Вторую чаерезку, оставшуюся от советских времен, раза в три тяжелее японки и коктейля потреблявшую допьяна, – звалась она «Тырындычиха» – несли над поверхностью чайного ряда, взявшись за стальные ручки, Гордей Таранов и Самвел Шагисян. Они поддерживали Тырындычиху с двух сторон, будто перебравшего товарища, а машина надсадно стрекотала – крыла всех тяжелым матом с перегаром машинного масла. Парусиновый мешок, пристроенный позади машины, казался надутой ветром-боро́й оранжевой рубахой загулявшего мужичка. В сетчатое окошко видать было, как срезанные железными крестцами-зубьями листья, направляемые горячим дыханием из трубок-поддувал, летят, кружась, вертясь и извиваясь, наполняя мешок, который с каждым шагом становился тяжелее. Миша Раздобутченко и Роберт Заблуда орудовали саблезубыми бензоножницами: каждый подстригал бок своего чайного ряда, чтобы между ними можно было протиснуться.

Горы в сплошной чешуе плантаций казались многогорбым зверем, разлегшимся под приморским солнцем. Порой плантацию пересекала желтая колея, уходящая в знойную даль, порой из зеленого подшерстка вырастал двуногий деревянный столб электропередачи, сделавший жирафий шаг в сторону Абхазии. Лес, окороченный, но по-прежнему наступавший на чайные поля, возвышался обок, заманивая зыбкой сонной тенью, птичьими трелями, поспевающей дикой черешней.

Летом рабочий день начинался в шесть ноль ноль и заканчивался в четырнадцать, с небольшим перерывом на водопой и перекус. Обедали тут же, в тени крайнего дерева с яйцевидной кроной, расстелив на траве самобраные газетки, сложив на них немудрящую снедь; пластиковая бомба со льдом, вынутая утром из морозилки, как раз к обеду превращалась в бутыль с холодной водицей. На верхосытку лезли на ближайшие черешни-дички, где лакомились наперебой с черными дроздами: люди сплевывали косточки под комель, птицы, снявшись с веток, устремлялись ввысь, на лету роняя помет с запеченной счастливой косточкой, которая прорастет новым черешневым деревом, – дрозды, повторявшие пернатым тельцем изгиб ветки, оставляли живое слово на земле лесными зелеными прописями. Когда мужики спускались вниз, у всех были чернильные рты, языки и подушечки пальцев, будто там, наверху, они тоже заново учились писать!

До перекуса собрали тонну чая, грузовичок с белой лаковой кабиной и дощатым кузовом, заполненным оранжевыми мешками с листвой, уже смотался вниз на фабрику – и вернулся обратно в гору. Небольшая фабричка в низине, на выровненной площадке, где когда-то возвышался Измайловский форт, силами десяти работниц обрабатывала и фасовала самый северный в мире чай, который затем отправляли на продажу: кило оптом – тысяча рублей.

После верхосытки устроили небольшой перекур – перед тем как из чешуйчатой черешневой тени вынырнуть под раскаленное добела солнце. У Сашки каждый день сгорало лицо, особенно нос, хотя вроде дальше краснеть было некуда. На голову он наматывал белую майку – в виде чалмы – и становился похож на погонщика верблюдов в Аравийской пустыне. Матерые мужики были черны, как головешки: все они работали на чае по нескольку лет. Борис Воронин рассказывал, что начальство, позарившись на дешевизну, попыталось взять на работу гастарбайтеров, живущих у тех сельчан, что имели дома попросторнее, но мигранты не выдержали – и через месяц сбежали, даром что их отцы-деды у себя на родине собирали хлопок на таком же солнцепеке. Мести свежим утром улицы Южной Столицы, водить маршрутки да строить и отделывать дома гастарбайтерам нравилось больше, чем вялиться на чайных плантациях.

Витя Качкаланда – сухой бойкий мужичок с озерной синевы глазами на дубленом лице – говорил сожалеючи:

– Ведь полторы тыщи гектаров обрабатывали в советские-то времена… А нынче что?! Если треть плантаций возродили – и то хорошо.

– Да куды там – треть! – отвечал, махнув рукой, похожий на советского бухгалтера очкастый Гордей Таранов. – Меньше, Витя, куда меньше… А сколько бригад было! А между ними соцсоревнование: кто больше чая сдаст! Правда, вручную чай собирали, без машинок обходились и одно бабье работало. Передовики в Москву, на ВДНХ ездили, твоя баба, Витек, и ездила…

– Ну и ездила…

– А как она в передовики-то вылезла? Соберет всю свою ораву – шестерых ребятешек, все лето дети так работают, а на мать собранное записывают, вроде это она собрала… Вот тебе и передовичка!

– А тебе и завидно! И ты бы настрогал шестерых – да на чай бы их отправил, пускай бы на твою бабу записывали. Легко ли на жаре-то?! Сам знаешь…

Борис Воронин поддержал Витю:

– Род-то один: Качкаланды все вроде как одно тело о четырнадцати руках чай сбирало. Будто Будда работал. Пускай… Была Зинка и мать-героиня, и передовичка!

– А теперь доходичка… Ногами больно мается. В сырости-то зимой по самое никуда в резиновых сапогах-то походи! – говорил, вздыхая, Витя.

– А все ж таки нечестно это было – приписки, – не сдавался Таранов. – Все равно как стахановцы эти все. На Стаханова вся смена работала. По телевизору показывали…

– Ты больше телевизор-то этот гляди, там не то еще покажут, – черноусый красавец Роберт Заблуда, лежащий в траве, с лицом, повернутым к небу, открыл глаза и повернулся к сидящим. – Чего прошлое-то ворошить… Когда вокруг сейчас тако-ое творится!

– Да-а, сейчас ни одну девку на чай не загонишь, – по-своему понял Роберта лысоватый Миша Раздобутченко.

– Почему ни одну? Две есть…

Самвел Шагисян с ухмылкой указал на белевшие вдали поясные фигуры в шляпах-сомбреро с музыкально мельтешившими пальцами: будто пианистки сноровисто играли Первый фортепианный концерт Петра Ильича Чайковского на зеленом рояле в широкой поднебесной консерватории. Пианисток, завалящих бабенок за пятьдесят, звали Софьями – одна Буравлева, другая Ставская.

– Семеро мужиков да две бабы-сезонницы – вот и все чаеводы! – посчитал Миша Раздобутченко.

– А Харуку с Тырындычихой ты забыл?! – ухмыльнулся Витя Качкаланда, кивая на машины, тоже остывающие в тени.

– А еще помню, – мечтательно говорил Раздобутченко, поглаживая лысину, – студенток московских к нам присылали на трудовую практику, в общежитии они жили. Вот лафа была! Из МГУ… Все красотки – как на подбор!

– Там не только студентки, там и студенты были, – уточнил Борис Воронин. – Дрались мы с ними-и… на убой.

– Не-е, – протянул Раздобутченко. – Студентов не помню, студенток помню. Одна такая длинноногая, в цветастой юбке, волосы кудрявые – аж до коленок, глаза – во, зелены-е… Чуть не женился. До сих пор жалею. И где она теперь?

– Где… На пенсии. Внуков воспитывает, – вновь открыв глаза, сказал флегматичный Роберт Заблуда.

– Да-а, западло теперь нашим детям да внукам на чаю работа́ть, – протянул Витя Качкаланда. – Вон только Сашок один и есть… Сашок, а ты почему в офис не идешь прохлаждаться, компутеру прислуживать?

Сашка, больше слушавший разговоры мужиков, чем трепавший языком, пожал плечами, вроде как извиняясь:

– Да как-то… не знаю… Я там вроде как рыба на берегу, задыхаюсь – и все… Мне как-то под небом больше по душе: пускай жара, дождь пускай. Даже снег… Хотя он редко… Ну, дурак я такой – дураки ведь тоже на свете нужны?!

– Не, Сашок, ты не дурак, – подумав, ответил Борис Воронин; он когда-то учился у Сашкиной бабушки, был из памятного первого выпуска, – это, может, они все дураки-то… Офисное стадо в загородке. А у нас тут – воля, мужики! Начальство – далеко, Бог – близко…

И все поглядели на одинокое облако в зените, похожее на широкое морщинистое лицо, в курчавой белоснежной бороде, с неровно округлыми голубыми просветами глаз. Из одного глаза выскользнула черная птица – показалось, будто облако подмигнуло мужикам. Коршун камнем ринулся вниз – облако-Бог заплакало черной слезой.

После обеда Сашка с Мишей Раздобутченко и Робертом Заблудой формовали на склоне чайные ряды; для этой цели имелась особая машина – Плоскорезка с подвесным мотором от бензопилы «Урал». Весила Плоскорезка, как Харука с Тырындычихой вместе взятые. Стальная махина единым духом отчекрыживала пилой половину чайного куста, переводя ряд-акселерат в недоростка: с такого-то рядка флеши срезать сподручнее.

Миша Раздобутченко, прежде чем сделать шаг в заросшее чайными кустами поле, шипел, топал и махал руками: прошлым летом в сапог ему угодила гадюка Казнакова. Миша с воплем рухнул между рядами, а его напарник мог наблюдать, как над плантацией взметнулся резиновый сапог, отороченный полоской камуфляжа, из голенища, широко разинув зубастую пасть, свешивалась ошалевшая змея – это был первый в мире полет рожденной ползать на борту людского сапога. Пилотируемый сапог упал на чайный куст, гадюка угодила между рядами – и тотчас уползла в одиночку переживать небывалое событие. К счастью, черная казнаковка не ужалила Мишу, но с тех пор без предварительного шипа и шуганья Раздобутченко в ряды не лез.

Солнце повернуло к западу; пожалуй, пора было отправляться по домам, но Сашка с товарищами-музыкантами сговорились завтра порепетировать (Сашка играл на бас-гитаре, собирал то одну группу, то другую – но все они, не продержавшись и полгода, разваливались), и потому он решил сегодня задержаться подольше. Мужики же, погрузив Плоскорезку, Харуку и Тырындычиху в кузов, туда же отправили мешки с чаем, а после перемахнули через борта сами и за руки затянули обеих баб-сезонниц – помахав Сашке и посигналив, укатили вниз.

Сашка с бензоножницами в руках остался один на бескрайней плантации, придирчиво повторявшей все неровности ландшафта. В горах сотовая связь – ни «МТС», ни «Билайн» – не брала, и Сашка был для всего мира вне зоны доступа. Он среза́л бока чайного ряда, заросшего бузиной, борщевиком, плющом и ожиной, вдыхая горький запах никших под ножницами трав, думая про то, что к концу лета, пожалуй, накопит на дешевенький мотоцикл (ножницы издавали мотоциклетные звуки), что очередной вокалист опять ушел из группы и вся подготовка к рок-фестивалю – коту под хвост. Музыка была отдушиной в Сашкиной жизни, хотя он понимал уже, что и на этом пути для него ничего, кроме подземного перехода, не светит.

Точно игла швейной машинки, Сашка выстрачивал по зеленой ткани плантации шов «зигзаг», обходя ряд за рядом, и прострочил уже половину горы. Пожалуй, он перегрелся на солнце, пожалуй, это был солнечный удар… Облачное лицо вздулось, искажаясь, кто-то, прямо на глазах, формовал в поднебесье могучую руку с непомерно вытянутым указательным пальцем. Сашка нажал на стартер, выключая ножницы, машинально проследил взглядом за старческим, искореженным подагрой перстом – и вдруг услыхал визг: таких страшных звуков не издавали даже Харука, Тырындычиха и Плоскорезка, работавшие одновременно. Сашка оглядел плантацию, вздыбившуюся в этом месте штормовым валом, никого не увидел и побежал, перемахивая через ряды, туда, куда указывала узловатая перистая рука.