Текст книги "Девушка с веслом"

Глава 2
Аниме

Варька пришла со школьной практики – и заперлась в своей комнате на ключ. Это было ужасно: она написала записку Богдану Кузнецову и незаметно вручила – записка была уже неделю как готова, вся истрепалась в кармане джинсов, но удобного случая передать свернутый в несколько раз лоскуток никак не представлялось. Конечно, можно было написать обычную эсэмэску, но Варьке хотелось, чтобы всё было как в книгах. И вот наконец она улучила момент – и нате вам: Богдан показал признание в любви Вите Похиташке да еще Томе Уклейкиной, старосте класса и закадычной Варькиной врагине. Уклейкина прочитала вслух глупейшую Варькину записку, и они с Богданом переглядывались и пересмеивались. Боже, как больно в груди! И этот Похиташка подхихикивал… Тоже друг называется; а потом взял и убежал с практики домой. Классная руководительница Алла Николаевна страшно ругалась, даже послала пацанов за ним вдогонку – но всё напрасно: Похиташка не вернулся.

Уклейкина в этом году вытянулась – и стала вровень с Варькой, притом что Тома, в отличие от многих девочек, злоупотреблявших едой из «Макдоналдса», длинноногая худышка, как и Варька. А вот лучшая ее подруга Катька была этакой пышечкой, как говорила Варькина мама. Пышечка! Варька, когда подруги не было поблизости, вставала на ее защиту горой, уверяя, что нисколечко Катька не толстая. Зато в лицо Варька то и дело подругу подъелдыкивала: мол, она десятую булочку ест, никак не остановится, мол, она уже в трюмо не помещается… Должна же в конце концов Катька похудеть: разве можно в пятом классе иметь грудь третьего размера?!

И Тома Уклейкина в этом году выбилась в отличницы – Алла Николаевна говорила на заключительном собрании, что Уклейкина задницей берет: мол, ой какая же Тома усидчивая да ой какая же Тамара упорная! Как будто никто не знает, что училки за деньги занимаются с Уклейкиной после уроков, допы она берет – вот и стала отличницей… Дескать, не зря посадила с Томой Катю Травкину – вот результат: по литературе Катя подтянулась, сочинения пишет неплохие, ой, как же хорошо Уклейкина влияет на подругу Кулаковой! Ведь не могла же Варька сказать, что это она пишет за Катьку домашку по литературе, при чем тут Уклейкина?! И кто помогал той же Уклейкиной задания по истории выполнять – она же и помогала, дура, дура! А что было дома после того итогового собрания – Варька даже вспоминать не хотела…

Ну и ладно, пускай этот дегенерат Кузнецов целуется со своей Томочкой, у Варьки будут друзья и без него. Недавно по совету мамы, которая, по ее словам, в пятом классе влюбилась в мальчика, а тому нравилась ее лучшая подруга (вот ужас! хорошо хоть это Уклейкина, а не Катька!), Варя затеяла интригу: сделала вид, что ей нравится Витя Похиташка – лучший друг Богдана, притом что он не бака[1]1
    Дурак (яп.).


[Закрыть]: читает энциклопедические словари, пытается играть на гитаре, хотя и не смотрит аниме. И что же?! Похиташка поверил – и с тех пор не дает ей проходу. Ну зачем ей эта мелочь пузатая, Похиташка, скажите на милость?! Хидои[2]2
    Ужас, жестоко, жесть (яп.).


[Закрыть], да и только!

Варьке было так плохо, что хотелось отскоблить от себя собственное имя. Конечно, если бы она звалась Сакурой или… Бельфигорой (как-то она сказала матери, что свою дочь назовет так, и мама, смеясь, спросила: «А сокращенно это будет Фига? Фига Кулакова – звучит…») – Кузнецов на Уклейкину и не глянул бы! А вот если бы она умерла – этот завзятый троечник Богдан проронил бы хоть одну слезинку? Даже если бы и проронил, его бы Томочка тут же утешила, поняла Варя. Ой-е-ей, как тяжело жить! Итай![3]3
    Боль (яп.).


[Закрыть]

Но тут Варька вспомнила, что Катя помимо трех дисков – которые еще предстояло посмотреть – принесла ей целую кипу кавайных[4]4
    Прелестные, восхитительные (яп.).


[Закрыть] картинок, скачав их из Интернета и распечатав: у Вари кончилась краска в цветном принтере. Три стены в комнате уже были обклеены вдоль и поперек листами А4 с лицами Наруто, Саске, Реборна, Франа, Мэлло, Мэта и других, и только кое-где проглядывали салатные обои с корабликами. И Варька, стараясь забыть выражение лица Богдана Кузнецова, когда тот читал слова любви (которые она так долго придумывала, зачеркивала, перечеркивала, пока не нашла подходящие, как ей казалось), а также ехидную усмешечку удачливой соперницы Уклейкиной, занялась оклеиванием бесхозной стены.

Большую часть стены занимали окно с батареей да угол книжного шкафа: места для картинок почти не осталось. Варька взобралась на стол и принялась за работу: над окном в ряд поместилось два десятка листов. Варька оглядела дело рук своих, тряхнула челкой, мысленно себе поаплодировала, соскочила на диван и улеглась, разметав руки-ноги, – и тут ей открылось непаханое поле потолка… «Ого-го-го!» – воскликнула Варька и бросилась во двор за стремянкой.

Мать сидела в саду на скамейке и говорила по мобильнику. Варька, замедлив шаги, прислушалась – уловила имя «Наташа» (с подружкой!), помахала матери и побежала к сараю.

В первый день долгожданного отпуска Анна занималась большой стиркой, хотя очень хотелось пойти с дочкой на море. Пока стиральная машинка крутила белье, Анна поливала анемоны, лилии, колокольчики (в последние пару лет она занялась цветами, которые, в отличие от овощей, не требовали особого ухода) и влаголюбивые киви (вот их каждый день нужно поливать, а Варвару не заставишь!). Экзоты посадил Кулаков и слинял, а она поливай… Но тут позвонила Наталья, и Анна сгоряча принялась жаловаться на бывшего мужа, на городскую администрацию, на правительство, на Бога… Наталья, в свою очередь, жалилась на бездельницу свекровь, на дуру-начальницу и на тирана-мужа – с которым, правда, и не думала разводиться. После разговора с подругой у Анны совсем испортилось настроение. Зачем поливать цветы, если скоро их раздавят гусеницы бульдозера?! Все, все, все снесет бульдозер – прошлое, настоящее, будущее… И некому, некому, совершенно некому помочь! Анне очень хотелось заплакать, но она сдержалась. И еще это чертово увлечение Варьки аниме – бегство от мира в рисованную страну. Челка до носа, нарочито косолапая походка и четыре четверки в году – куда это годится?! Вот тебе и отличница! Если в пятом классе появились четверки, то что будет дальше? И как поступать в институт с такими отметками? Притом что Варваре все дается без труда, уроки она делает – на и… раз! В два года девочка уже знала буквы, в четыре – запоем читала… И что, с такими способностями тоже на чайные плантации?! Как Сашка?! Ну нет, этому не бывать! Анна скорее умрет или… банк ограбит! А что – придется, ежели скоро надо будет платить за учебу. Вначале сделали высшее образование платным, теперь до среднего добрались, сволочи! Эх, попался бы ей этот фурия Фурсенко, она бы… она бы… как Вера Засулич… только ее бы, разумеется, никакие присяжные не оправдали.

Анна вспомнила, как ходила унижаться к преподавательнице института, которая не хотела поставить Сашке зачет. Психолог Серенко, дама пенсионного возраста, с кудрями цвета ржавчины, от корней тронутыми окалиной, с почти вылезшими из орбит карими глазами, для пущего эффекта обведенными черным карандашом, обошлась с Анной как с первоклассницей, орала, что такого тупого студента у нее отродясь не бывало. Слабые попытки Анны возражать: мол, мальчик поступил на бюджет, у него результаты ЕГЭ очень высокие, пожалуйста, дайте ему возможность пересдать, – а также не без гордости произнесенные имена: он-де и Юнга, и Фрейда, и Фромма читал (по наводке отца), – только разозлили Серенко. Глаза ее превратились в темные дула двустволки, и бестолковая попытка Анны сунуть ей того же Фромма (в книжке лежала тысяча – все, что у Анны было) оказалась неудачной – психолог с победоносным видом отмахнулась от книжицы: мол, хоть она и получает шесть тысяч, на которые невозможно прожить, но не собирается зависеть от студентов, которые не посещают ее лекции (Сашка пытался совмещать учебу с работой). В ответ на слова Анны, что сейчас все студенты подрабатывают, такова ситуация в стране, Серенко заорала: мол, вы еще сошлитесь на ситуацию на планете Венера, лоботряс – он и на Марсе лоботряс, а тупица – и на Юпитере тупица, и, во всяком случае, теперь ей ясно, откуда у него эта манера спорить с преподавателями, теперь ей понятно, в кого он такой… Без зачета по психологии Сашку не допускали до экзаменов, и Анне некуда было деваться, она решилась идти до конца: ну пожалуйста, если Саша что-то пропустил, то обязательно наверстает, дайте ему шанс… Но психолог закусила удила: «Разве я неясно выразилась? Я не поставлю вашему сыну зачет ни за что на свете!» И Анна поняла наконец Сашку, который собирался забрать документы и с которым она ругалась до слез, умоляя не бросать институт: сын говорил, что он не в состоянии идти на пересдачу, психологу Серенко доставляет латентное удовольствие пытать людей, и хватит уж с него этой садомазо-учебы.

Когда Анна рассказала Кулакову о своей попытке изменить судьбу сына, он только хмыкнул – надежда на то, что муж что-нибудь предпримет, лопнула. Вот, может, ради Варьки… Да, кстати, куда это она бегала?

Дверь в комнату дочери оказалась заперта – Анна подергала и позвала:

– Варвара, открой!

– Сейчас, мама…

Анна не выносила запертых дверей: до Кулакова у нее был парень – они собирались пожениться, – который обманывал ее с каждой мини-юбкой; однажды он заперся с очередной пассией – Анна была тогда на третьем месяце беременности: она кричала, стучала в дверь, била в нее ногами – он так и не открыл. Анна пошла и сделала аборт. Теперь любая запертая изнутри дверь приводила ее вначале в отчаяние, а если долго не открывалась – в настоящее бешенство: как будто за дверью прятался закатившийся от нее под кровать нерожденный первенец.

Варька не отпирала нестерпимо долго… Анна накалялась.

– Варя, впусти меня!

– Сейчас, сейчас, только слезу.

Наконец дочь повернула ключ – Анна влетела в комнату и огляделась: новые картинки над окном…

– Умная девочка, а увлекаешься какими-то детсадовскими мультиками.

– Это не мультики, это аниме, я же говорила.

– Какая разница! Я в шестом классе «Очарованную душу» читала Ромена Роллана, знаешь ты такого писателя? Ты уже шестиклассница, считай…

– Не-е-ет… А ты знаешь Хаяо Миядзаки?..

– Не знаю и знать не хочу! Я тебе уже говорила, Варя, смотри свои мультики, если это не мешает учебе!.. А это помешало учебе! Опять новые?.. – Анна заметила на столе как будто увеличившуюся стопку дисков. – Откуда они у тебя? Отец деньги дает на эту дрянь?!

– Нет, нет, это Катька диски принесла… посмотреть…

И все же Анну что-то смутно беспокоило: сложенная стремянка была засунута между шкафом и окном… Она не успела спросить, зачем дочери стремянка, подняла голову – и оторопела: потолок пестрел картинками… Анна пока не знала, как к этому отнестись. Ну… ладно: пускай пестреют, в самом деле, почему потолок обязательно должен быть белым? Но тут ее внимание привлек рисунок, на котором изображены были обычным анимешным способом – стрекозиные глаза, гулькин нос и ротик куриной гузкой – двое парней, у одного красные волосы, у другого черно-синие, и парни… и парни… лежа друг на друге, целовались… У Анны отвисла челюсть. Она вскрикнула и ткнула пальцем в потолок:

– Что… что… что это такое?! Это из мультфильма?!

Варька задрожала.

– Это просто… это из «Темного дворецкого», там демоны пол меняют, не заметил – и поменял случайно, из девочки стал мальчиком, вот и…

– Это трансвеститов в мультиках показывают?! – закричала Анна (кажется… так это называется?); ей казалось, она сходит с ума. Она старалась взять себя в руки. Очень-очень старалась – но не получилось. Анна подскочила к шкафу, в мгновение ока расправила стремянку – и, вскарабкавшись на самый верх, содрала гнусную картинку, разорвала ее и бросила вниз, а после и остальные, до которых смогла дотянуться. Передвигая лестницу, она методично срывала картинки, мяла и кидала на пол. Варька забилась за книжный шкаф, на место стремянки. Покончив с потолком, Анна принялась за стены – кавайные листки осыпались с тихим осенним шорохом: сайонара, сайонара[5]5
    Пока-пока (яп.).


[Закрыть]!

– Господ-ди, хорошо, что мой отец не дожил до этого, твой дедушка Тимофей! Он с япошками воевал, после немцев-то, в Манчжурии, героя ему дали… А теперь япошки эти вместе с америкашками детей наших портят, внуков да правнуков фронтовиков, извращенцев из них лепят. Где цензура?! Нету цензуры… Своим-то деткам америкосы, я уверена, такое не покажут! Если они даже Карлсона, который на крыше, забраковали… А нашим – можно, нашим – пожалуйста! Мультфильмы… Вот они какие нынче, мультфильмы!

– Аниме, – машинально вякнула из-за шкафа Варька.

– Мне плевать, как это называется, др-рянь малолетняя! – завизжала совершенно вышедшая из себя Анна.

Варька испугалась, что сейчас будет так же, как в прошлый раз, когда мать узнала, что она уже не отличница… Как она кричала! «Ты будешь дворником, как таджики! Да, да, Варечка, уборщицей будешь при таких оценках! Той же Уклейкиной в коттедже будешь прислуживать! Служанкой отличницы Уклейкиной станешь! Подумать только: троечница Уклейкина в отличницы выбилась, а ты?! Не стыдно тебе… А все это аниме!..» Варя, всхлипывая, кричала: «Прости, прости, мама, я больше не буду! Я опять стану отличницей, только прости!» – но мама развернулась и ушла.

Анна тоже вспомнила свою истерику, но никак не могла остановиться: рвала и швыряла картинки, рвала и швыряла… Только шрам на левой руке дочери, точно застежка-молния приоткрывавший прошлое, привел ее в чувство. В тот раз дочка в конце концов закрылась в комнате, и Анна, едва сыскав ключ, ворвалась к ней – и увидела поперечный разрез на запястье левой руки, который Варька безуспешно старалась скрыть под коротковатым рукавом, на котором проступали посторонние рисунку материи красные пятна. В тот же миг Анна отрезвела. «Что это?» – спросила она слабым голосом. «Это так, ничего, это я просто поцарапалась…» – пряча глаза, говорила девочка. «Не вздумай, Варька… Варька, не вздумай…»

Анна бросила взгляд на левую руку дочери – там алел шрам – и тихо сказала:

– Прости меня, Варя…

Как и в прошлый раз, обе долго плакали.

– Но только аниме ты смотреть не будешь! – сказала Анна, утирая слезы.

– «Темного дворецкого» – клянусь, не буду, – подтвердила дочь. – А другие, прости меня, мама, буду…

Анне очень захотелось стукнуть Варьку, но она сдержалась.

– Ты как твой отец-дезертир! Лишь бы сбежать от жизни…

Глава 3
Вокруг да около

Девятнадцатиэтажная гостиница «Жемчужина», стоявшая в низине, в устье осушенного сто лет назад Верещагинского ручья, ребром к морю, рябила неподалеку от телестудии – но престарелому оператору было нелегко пройти с тяжелым «Бетакамом» и пятьсот метров, поэтому приходилось брать машину. Шоферы, во главе с начальником гаража здоровенным казачиной Андрием Дурноляпом, забивали «козла» в сторожке; Аркаша Чичкун – водитель, прикрепленный к редакции художественных программ, – вместе со всеми.

Увидав Кулакова, Чичкун кивнул: иду-иду – и, с сожалением оглядываясь на пятнистое доминошное животное, распятое на журнальном столике, пошел выводить «газель».

Скоро Кулаков, который нес штатив, и Брагинец, тащивший камеру, которую никому не доверял, шагали по фойе гостиницы.

Пресс-конференция уже началась, народу у столов, составленных прямоугольником во всю длину зала, с рядами изогнутых микрофонов-тюльпанов, выросших на синих столешницах, сидело немного: несколько полуголых растрепанных девиц с обожженными плечами положили перед собой широкополые соломенные шляпы и сумки (видать, прибежали прямо с пляжа), гнусавые мальчики в майках с надписью “Gold” о чем-то перешептывались меж собой, седовласые критики курили. Двух критикесс Кулаков запомнил с прошлых фестивалей: юркая старушка в открытом рябеньком сарафанчике, с бритой под призывника головой, и дебелая женщина за пятьдесят, в чалме из атласных лазурных платков.

После пресс-конференции (много слов, мало смысла) Кулакову удалось взять в фойе пару коротеньких интервью; оставив Брагинца в гостинице снимать жанр, он помчался на студию. Откодировав кассеты, Кулаков поднялся в пустую редакцию строчить тексты для дневника – он писал по старинке шариковой ручкой. Стол стоял боком к распахнутому окну, под которым ветвилась магнолия, покрытая молочными бутонами; порой ветерок заносил в комнату обморочный аромат ядовитых цветов. Когда редакторш не было, Кулаков не включал кондиционер – тот высасывал кислород в комнате и морозил воздух так, точно готовил его для сохранности покойников.

В углу стоял громоздкий металлический сейф с пятнистыми, точно армейская форма, боками: пару лет назад в бухгалтерии меняли мебель, и прежний главный бухгалтер велел выставить непрезентабельный ящик в коридор; Кулаков бросился к завхозу, царственной Тамаре Ивановне Рушак, – в то время не только он, но и все на студии думали, что его назначат главным редактором художки, поэтому надменная завхоз позволила взять сейф; теперь девчонки посмеивались над тем, что он хранит в сейфе съемочные да эфирные кассеты и никому не дает ключ; но там лежали не только кассеты…

В просторной комнате было тихо: часы с ртутного цвета маятником величиной с блюдце щелкали секунды, как семечки. Шелуха прошлого с электрическим треском осыпалась за плечами склонившегося над листом бумаги Кулакова. Дореволюционные ча-сы висели над черным прямоугольником плазменного телевизора, толщиной с два тома «Войны и мира». Когда Кулаков принес домой такой же плоский телевизор, кошка Вереда, привыкшая спать на вместительной крышке прежнего, прыгнула наверх и… промахнулась: вместо материальной теплой лежанки Вереда наткнулась на пустоту, куда с досадливым мявом и рухнула. Больше кошка никогда не ошибалась: к телевизору, который способен проделывать такие подлые фокусы, она и близко не подходила.

Стена редакции за спиной Кулакова была оклеена страницами, вырванными из журнала «Огонек»: Галя Сердюкова, разбирая залежи бумаг и фотографий в стареньких шкафах – на смену которым прибыли новые, черные офисные, – наткнулась на свернутые рулоны репродукций, которые кропотливо собирали неизвестные редакторы шестидесятых годов, и составила из них настенный коллаж. Порой картина умещалась на странице, зачастую это был разворот; женщины Рубенса соседствовали со спортсменками Дейнеки; красного коня Петрова-Водкина купали в непосредственной близости от брига «Меркурий», атакованного двумя турецкими кораблями; «Взятие снежного городка» плавно переходило во взятие Зимнего дворца.

Покончив с текстами и отправив за Брагинцом в «Жемчужину» машину, Кулаков помчался в столовую, а отобедав, вышел на волю – покурить. Из кустов олеандра с узкими, как глаза монголоида, листьями выставил алое металлическое плечо автомат «Газированная вода»; аппарат, партизански укрывшийся в густых зарослях, один уцелел из огромной разгромленной армии собратьев, некогда заполонившей улицы курорта, а нынче ставшей металлоломом; на смену основательным автоматам пришли субтильные кулеры. Причем автомат работал. Напившись бесплатной минералки – хотя не исключено, что это была обычная вода, – Кулаков опустился на скамейку, стоявшую напротив входа в здание.

Внезапно из-за его спины, из-за купы деревьев, скрывавших сухой студийный фонтан, вывернул бывший оператор «Новостей» Сапфиров, недавно уволенный со студии. Возможно, охранники на вахте пропустили его на территорию предприятия по недомыслию, возможно, по незнанию или просто по привычке. Сапфиров едва держался на ногах. Он пил всю весну: в марте отправили на пенсию жену Сапфирова Ленку Смыслову, главного редактора «Новостей», на место которой поставили Людмилу Тунику (тоже по рекомендации Надраги).

Ленка была уникум: красавица с лицом и грудью Брижит Бардо и с мозгами Софьи Ковалевской; влюблены в нее были поголовно все мужики телестудии; в ногах у Ленки, обутой в моднейшие туфли на платформе, валялся сам председатель Лабзин, правивший, в отличие от нынешних, двадцать лет кряду. Ленка крутила роман то с одним студийцем, то с другим, а на юного Сережу Сапфирова тридцатипятилетняя Ленка внимания не обращала. Сапфиров отрастил волосы до плеч, купил замшевый пиджак с заклепками, создал собственную группу, где пел голосом, позаимствованным у Цоя, – все напрасно. Сапфиров хотел травиться… Но весной Ленка заболела менингитом, к осени выкарабкалась, вот только гормональные препараты изуродовали ее, точно компрачикосы: руки и ноги остались прежними, а туловище разбухло так, будто на лето Ленку посадили в бочку и откармливали на убой. Когда искореженная Смыслова, с оплывшим лицом, в чертах которого уже ни один любитель кино не смог бы разглядеть и тени французской звезды, вернулась на студию, все кавалеры от нее отпрянули. Остался верен Ленке только длинноволосый паж Сережа Сапфиров; скоро они поженились и жили вместе долго и почти счастливо: умница Ленка руководила «Новостями», воспитав плеяду блестящих корреспондентов, а Сапфиров снимал новостные сюжеты. Однако, видимо, не все было ладно в Ленкином королевстве… Кулаков, пришедший на студию в 1995-м, застал такую картину: Ленка, так же как нынче Ольга Прянишникова, зависала с компьютером, закрывшись в кабинете, а выпуски новостей прекрасно выходили и без ее участия. Потом Смыслова совсем распустилась. Кулаков как-то встретил ее в коридоре – наверное, выскочила на минутку в туалет, – она была в оранжевом байковом халате… Кулаков остолбенел. Уверяли, что Ленка, возвращаясь домой или идя на работу, поверх халата набрасывает плащик – и готово: в самом деле, какая разница компьютеру, как она выглядит. Рассказывали, что, выйдя на пенсию и лишившись ежедневного моциона – до студии и обратно, – Смыслова совсем разленилась, перестала выходить из дому, обрюзгла и обмякла. И вот теперь уволили ее мужа: за пьянку…

Совершивший незаконное проникновение на территорию телестудии Сергей Сапфиров стоял под окнами Председателева кабинета, топал ногами и орал:

– Эй ты, Димка-невидимка, ну-ка выходи, поговорим, как мужики! Ты за что жену мою в нокаут отправил, а, гад? Что она тебе, паскуде, сделала? Ты на горшке сидел, когда Ленка БДТ снимала. Знаешь ты такой театр? Ни хера ты не знаешь… Она Лаврова снимала, и Лебедева снимала, и Ульянова тоже снимала… Хотя этот не оттуда уже, но все равно… Да, и если хочешь знать, то и Пугачеву с Леонтьевым она тоже снимала, если это тебе ближе… А ты Ленку мою… – Тут Сапфиров заметил Кулакова и стал обращаться к нему: – Володя, а он, гад, Ленку мою… А она теперь с постели не встает, помрет она, Володя, а я куда? Я за ней уж тогда, Славыч… А куда мне еще-то?!

В одном из окон Председателева кабинета мелькнула тень – и пропала; впрочем, может, Кулаков перепутал, и это окно предбанника, где восседает секретарша?.. Он не знал, что делать: может, завести Сапфирова в редакцию, благо там пусто, поговорить с ним по душам?.. Сергей никогда не буянил, да ведь он прежде и не пил так, но придется идти мимо дверей приемной… вдруг Сапфиров рванет туда – и выйдет только хуже. Надо вести его к черному ходу…

Бывший оператор, которого Кулаков придерживал за плечо, тем временем вывернулся, схватил камень и, размахнувшись, шваркнул в сторону студии. И… на удивление попал – да не в стену, а как раз в то окошко, за которым вновь мелькнула тень… Раздался звон разбитого стекла, пауза… (в которую дрозд успел клюнуть иссиня-черную бусинку лавровишни). Над стеклянными зубцами, торчавшими из рамы, точно горная гряда Ацетука, появилось разъяренное лицо Надраги. Так и есть: это ее окошко.

– Ну, погоди, Сапфиров, я сейчас милицию вызову! – орала Ритка-кардинал. – Окна бить на студии вздумал! Сейчас ты у меня ся-адешь, сейчас сядешь…

Из дверей высыпали студийцы; проехала «газель», которой управлял Аркаша Чичкун, Брагинец высунулся в открытое окошко; Кулаков, проводив машину взглядом, закричал Ритке, что Сапфиров уходит, не надо милиции… И уже бежали охранники Гога и Магога, схватили Сережу под белы рученьки и поволокли прочь. Сапфиров вырывался, продолжая орать:

– А-а-а, спрятался, вредитель! А-а-а, не хочешь выходить, гусь лапчатый! Ну, гад, погоди… Знаю я, кто ты такой… Зна-а-ю… Знаю! Зна-аю…

Вопли Сапфирова еще долго раздавались из-за высокого забора; Кулаков выбрался из толпы студиозов, обсуждавших скандал, и ушел в заросли азартно цветущей индийской азалии.

Здание телестудии окружал заросший парк, по периметру обнесенный оградой из черных металлических пик с бронзовыми наконечниками. Парк, со студией посредине, располагался в самом центре Южной Столицы, между двумя городскими артериями: Курортным проспектом и улицей Серго Орджоникидзе; вход через вахту был со стороны поперечной Театральной улицы, почти добегавшей до моря; с тыла студийная земля граничила с землями церкви евангелистов.

За стоянкой машин, среди зарослей азалии, отцветающего рододендрона с ангельскими цветами, манерной камелии и лезущей напролом, как злой сорняк, китайской пальмы, белела подружка Кулакова – гипсовая девушка с веслом, которую отправили в ссылку из соседнего санатория, чтобы не портила своим псевдоклассическим видом вкус нынешним отдыхающим, воспитанным на постмодерне и перформансе. Ссыльнокаторжная с короткими волнистыми волосами, закрывающими ушки, одетая в сплошной, гипсовый же купальник, стояла, опираясь на весло, – кто-то нацарапал на лопасти «ЗОЯ» – и была повернута грустным лицом к оживленной улице Орджоникидзе, то есть к морю. Черного моря не было видно с ее постамента, но дух моря – полного косяков рыб, холодцеватых медуз, улыбчивых дельфинов афалин, затонувших фелюк с убыхами, сероводорода на донной тьме, – доносился и сюда; от сладостной вони сине-зеленой, венерианской воды трепетали алебастровые ноздри и выше вздымалась меловая грудь. Увы, у гипсовой девушки, покрытой слоем пыли, точно загаром, не было лодки, чтобы уплыть, было только весло. Кулаков ее жалел. Он взобрался на постамент, сел, прислонившись к ноге девушки, вылепленной по мерке Праксителя, и закурил наконец. Тут же раздался звонок мобильника (обычное телефонное курлыканье – Кулакову не нравились музыкальные вызовы), на экранчике высветилось имя: Анна – бывшая жена. Кулаков не хотел нажимать на зеленый значок, но палец привычным движением оставил отпечаток на кнопке.

– Кулаков, где ты? – орала Анька. Кулаков посмотрел на весло с именем, усмехнулся и ответил, что на студии.

– Кулаков, тебе совсем на нас наплевать? – спрашивала бывшая жена и, не слушая, как Кулаков начал мямлить, что не совсем наплевать, то есть не наплевать совсем, отправила поезд заготовленных обвинений на станцию «Муж»: – Хорошо устроился, Кулаков! Свалил к мамаше – накормлен, напоен, наглажен, и никто на мозги не капает, да? Тебе, Кулаков, жизненное равновесие подавай, а я тут воюй?! Не сегодня-завтра судебные приставы нагрянут! Ты же в таком месте работаешь, Кулаков, неужто ничего не можешь сделать?!

– В каком таком месте? – привычно защищался Кулаков. – Это что, Первый канал? Или администрация президента? Или ФСБ? Решение уже принято, ничего сделать нельзя… Ань, и ты немного думай головой своей: я что, сдвину железную дорогу в сторону от твоего дома?!

– Не сдвинешь. Куда уж тебе… Но ты же можешь хоть что-то сделать, Володя?!

– Я просил ребят из «Новостей» снять еще один сюжет – наверху не пропустили. Да и толку-то от этого – сама знаешь.

– Надо, чтобы нам в центре квартиру дали, а не у черта на куличках, или чтобы нам заплатили адекватно, а не с гулькин нос, – частила жена, как будто это от него зависело. – Ну что мы купим на эти деньги, Кулаков?! Или нам из Города выметаться? Конечно, для тебя это лучший выход…

– Что ты говоришь!

– Да, да, я же вижу… Ладно, Кулаков, пускай тебе на меня наплевать, но ведь пострадают твои дети!!! О них ты подумал?..

– Сашка у меня живет, а Варька…

– Конечно, отправил Сашку вкалывать! Сам-то выучился… И мать твоя – с высшим образованием… А ребенка на чай отправили, как последнего…

– Почему как последнего? На свежем воздухе, и мускулатура у него теперь будь здоров.

– Мускулатура… машинку-то потаскай, будет мускулатура! А сколько раз резался?! То ногу порежет, то руку…

– Он сам решил. Если учиться не получилось…

– У всех почему-то получается, а у него не получилось. Что Сашка наш, глупее черножопых?

– Они платят за экзамены. Потому и сдают.

– Вот именно! Сашка на бюджет поступил, а ты деньги жилил экзаменаторам. Ну ладно, бросил он институт, – так ты бы хоть к себе взял парня, на студию. Оператором, например…

– Еще чего! Из операторов мало кто до пенсии дотягивает, мрут как мухи.

– У тебя, Кулаков, на всё есть отговорки. Тебе палец о палец не хочется ударить для нас. Конечно, разве Сашка стоит твоего покоя?! Это же к Ольге надо идти, просить, унижаться. Да и зачем он тебе на студии: не хочешь ты, чтобы парень видел, как ты там шашни крутишь с девицами… Мешать Сашка будет.

– А что ж ты его к себе в банк не возьмешь, поближе к финансам? Не хочешь, чтобы сын видел, как ты там шашни крутишь… с охранниками?!

– Кулаков! – со слезами в голосе воскликнула жена. – Это бесчестно! Его нет давно, а ты всё попрекаешь. И какое право ты имеешь?! Ты мне не муж уже. И…

– Анна Тимофеевна, оставим этот бесплодный разговор! Меня зовут, на съемки ехать надо, – соврал Кулаков и нажал на красный значок, отключаясь от Аньки; нарочито называя бывшую жену по имени-отчеству, он ясно давал понять, что они теперь чужие. Она отлично чувствовала всю подноготную такого величания и злилась.

Устраиваясь на постаменте удобнее, он поглядел на девушку с веслом: где бы ему найти такую же – белую да молчаливую?.. В последнее время от каждого разговора с Анной оставался тошнотворный осадок: они пикировались, как два дуэлянта. Несмотря на обвинения Аньки (да и какое ей дело?!), у него никого не было. Небольшой романчик с замужней редакторшей Галей Сердюковой не в счет, всё уже давно быльем поросло.

У бывшей жены о Кулакове были самые нелепые представления. Анна, не верившая ни в каких богов, функции всевышнего перенесла на мужа. Мужчина казался ей лично для нее слепленным наместником бога на земле. Кулаков должен был ее любить, ублажать, спасать, решать ее проблемы, защищать от невзгод, снабжать деньгами, при этом никогда не повышать голоса, не злиться, не устраивать бурь. Хотя, пожалуй, ни одно божество не делает этого для своих верующих. Ей нужен был светоносец, в котором не было бы ни толики тьмы. Кулаков до бога никак не дотягивал, да что там – он даже самым маленьким божкам с крылышками на сандалиях не годился и в подметки. Он старался, он очень старался быть защитником своей женщины, но в последние годы у него перестало что-либо получаться. И они развелись. Но попыток переложить на него свои проблемы бывшая жена не прекращала. Кулаков втайне надеялся, что она найдет наконец кого-то, кто хотя бы сделает вид, что он бог… Но увы… Она сошлась с каким-то олухом-охранником, который пил и однажды так надрался, что кинулся бить что-то сказавшего ему поперек Сашку. Сын примчался к отцу, олух через какое-то время исчез, но Сашка к матери уже не вернулся. (И… и все же, что ни говори, ревность – добрая вещь: ведь довольно поменять местами буквы, чтобы превратить ее в верность.) Кулаков мечтал, что однажды и Варька, его любимица, останется у него, но понимал, что это недостижимо. Он был постоянно занят, вышло бы, что заботы о девочке свалятся на его мать, которой и так достается. Да и понимать надо: Варьку Анна ни за что от себя не отпустит. Впрочем, сейчас, когда их дом снесут, есть вероятность, что дочь все же очутится у него… увы, с нагрузкой в виде бывшей жены.