Текст книги "Девушка с веслом"

Глава 10
Ошейник

Отправившись утром на трудовую практику – сегодня должны были приводить в порядок школьный двор, – Варька не удержалась и взяла с собой пса. Разумеется, втайне от бабушки Антонины Петровны, которая копошилась в огороде. Перед уходом бабушка сунула Варьке письмо, которое попросила бросить в почтовый ящик; адрес на фирменном конверте гласил: Москва, ООО «Русбьюти», а/я 39.

Ни отец, ни Сашка дома не ночевали, но Варя – у которой хоть и екнуло сердце: неужто папа нашел кого-то вместо мамы?! – не скучала: допоздна смотрела «Тетради смерти».

В сумерках она рылась в сарае, который был заставлен коробками со старой обувью, завален лопатами и граблями без черенков, из дальнего угла всякому входящему грозила коса-литовка. На полу стояли банки с остатками загустевшей краски, куда была налита застоявшаяся вода и сунуты кисточки с задубевшей щетиной, батареи вдавленных один в другой одноразовых стаканчиков – побалансировав, они всё ж таки рухнули – и обрезанных до середины пластиковых бутылок – ими бабушка околпачивала всходы, чтоб не подобрались слизни, а в стаканчиках сажала рассаду. В чугунной детской ванночке – там купали маленького папу – лежали перегоревшие утюги, дырявые чайники и ведра, сломанные розетки, мотки проводов, удобрения в изъеденных мышами пакетах и россыпь ржавых гвоздей, болтов и шурупов; рядом с ванной грудились отсыревшие стопки журналов «Новый мир» за 1989 год и «Знамя» – за 1993-й; а по углам уликами прошлого стояли телевизор «Рекорд», стиральная машинка «Вятка» и холодильник «Орск». И в этой лавке древностей Варьке удалось-таки сыскать поводок, оставшийся от баснословной собаки Пальмы, которая и жила, и потерялась еще до Варькиного появления на свет: он висел на балке, у самой стены, между мотком медной проволоки и дырявым куском резинового шланга.

Выбравшись со своей добычей на свет, Варька расчихалась, показала поводок псу, которого за рыжий отлив шерсти на морде нарекла Барбароссой: собака хоть и не бежала сломя голову, услыхав кличку, глаза, ежели спала, приоткрывала. А это уже неплохо, решила Варька, готовая довольствоваться малым.

Увы, намордник Пальмы она так и не нашла: возможно, овчарка была в нем, когда потерялась. В маршрутке Варя со своей собакой забилась в самый конец; впрочем, водитель-мигрант ничего не сказал – он так пялился на Варьку, что собака уже не вмещалась в его воспаленное сознание; пассажирская публика, увидев, как хорошо ведет себя пес – он не вертелся и молчал весь путь, – против соседства с животным тоже ничего не имела. Правда, пес улегся не только на Варькины ступни, но и на ноги сидящего рядом паренька… однако паренек, который обомлел при виде Варьки, напустившей на глаза челку, против мохнатого груза не возражал.

Таким образом добрались до автомобильной пробки. Варя с собакой, поминутно извиняясь, выскочила из маршрутки на остановке «Санаторий ФСБ “Приморье”» (отец рассказывал, что строила санаторий прабабушка Настасья – это уже гораздо позже его прикарманила Федеральная служба безопасности). Автобус остался позади, нашпигованный пожилыми людьми (по распоряжению мэра пенсионеры ездили в маршрутках по проездным, однако старики оплачивали бесплатный проезд получением окриков и строгих выговоров с акцентом от водителей-мигрантов), матерями с младенцами да ленивцами. Остальные пассажиры проходили несколько остановок пешком и, если все складывалось удачно, садились в тот же микроавтобус: пробка рассасывалась подле строящейся у стадиона очередной дорожной развязки.

Пес, едва очутившись на улице, припустил так, что Варьке, чтоб не отстать, пришлось нестись во весь дух, ухватившись за петлю поводка, – машинная пробка слева слилась в одну сплошную радужную линию; хоть девочка и обгоняла всех мальчишек в классе, бегая кроссы, но в конце концов и она запыхалась.

Наконец Варька не вынесла и завопила:

– Да остановись же ты, бестолочь! – и пес резко затормозил, так что Варьке пришлось через него перескочить, как через «козла» на уроке физкультуры, а поводок – выпустить.

Только тут Варя обратила внимание, где находится: каким-то образом они с собакой домчались до гостиницы «Москва», пробежав десяток остановок за… жаль, не засекла время. Но ведь, правда, прошло не больше пяти минут?! Что бы сказала на это учительница физкультуры?.. Может быть, Варьке стоит серьезно заняться легкой атлетикой?! Сугои!

Отдышавшись, Варька поглядела на пса, а пес, вопросительно разинув пасть, глядел на Варьку. Тут ей пришло в голову, что в тысяче машин, мимо которых они пронеслись, вполне мог находиться хозяин пса или его знакомый, который мог опознать собаку по приметному ошейнику… Варька присела на корточки и принялась вертеть ошейник, пытаясь найти застежку; застежки не было. Черт! Как же ошейник надевали? Ведь не родился же пес с ним? Вдруг Варька заметила, что из разноцветных камешков и бусин, пожалуй, сложены буквы, а не узоры, как ей показалось вначале. И так и этак она разглядывала буквы – может быть, тут написано имя собаки? Но нет: эта азбука была ей незнакома. Во время манипуляций с ошейником пес сидел смирно и даже, чтобы Варьке было сподручней, задирал голову, когда надо, или свешивал свою ушастую башку на левый бок, потом на правый.

– Да ты моя умница! – похвалила собаку девочка, однако снять ошейник ей не удалось.

– Нож! – воскликнула Варя и стала звонить Катьке, которая, к счастью, еще не вышла из дому, и после многочисленных «зачем» да «почему» заинтригованная подруга обещала захватить в школу кухонный ножик. Пес, когда девочка звонила по мобильнику, слушал внимательно, а при слове «нож» у него расширились зрачки.

Тринадцатая школа, где училась Варька, стояла на перекрестке. Один путь вел к больничному городку, где находились роддом, тубдиспансер, психушка (так называемый Желтый дом), онкологический и кожно-венерологический диспансеры; другая дорога спускалась под железнодорожный мост и заворачивала мимо Молкомбината – после рейдерского захвата он перестал существовать, на его месте поставили несколько высоток, но молочное название микрорайона осталось – к вокзалу. Тракт вел на смиренное кладбище; шоссе устремлялось к разудалой кубанской ярмарке выходного дня.

Варька встретилась с подругой под мостом, по которому как раз громыхал поезд, прибывающий в курортную столицу. Катя выбелила волосы гелем и стала вылитый Мэлло, разве только как шарик надутый. Краска держалась максимум неделю, так что если бы родители и Алла Николаевна нежданно-негаданно встали бы в позу, то, по истечении короткого времени, Катерина вновь превратилась бы в законопослушную дочь и ученицу.

Увидав, что подруга не одна, Катя завопила, перекрывая грохот поезда:

– Соба-ака!

– Во-олосы! – в свою очередь воскликнула Варька и констатировала: – Сугои! Круто! – Затем деловито спросила: – Где нож?

Тесак был торжественно вручен, и девочки, свернув на укромную Пластунскую улицу, попытались разрезать ошейник – да не тут-то было: кожа оказалась прочной, точно самшит.

– Зачем тебе это? – поинтересовалась Катька.

– Чтобы собаку не узнали, – заговорщицки подмигнула Варька.

Девочки пилили ошейник по очереди, боясь поранить пса, который вновь с готовностью подставлял лохматую шею. Наконец, на удивление, ошейник был раскромсан и упал к лапам собаки, которая… засмеялась. Катька посмотрела на Варьку, Варька – на Катьку: каждой показалось, что смеется подруга… Однако заливисто, точно лаял, хохотал пес, в этом не оставалось сомнений: он разинул клыкастую пасть и среди бела дня в центре Города смеялся над людьми… или над собой… или просто от радости.

– Ты сдурел, Барбаросса? – спросила обескураженная Варька.

Пес посмотрел девочке в глаза и важно ответил:

– Во-первых, я не собака… Я, чтобы ты, бестолочь, знала, – шакал. Чакалка. Почти волк. Ясно тебе? И во-вторых, я не Барбаросса, меня зовут Бусина. Впрочем, Барбаросса – не самая плохая из кличек. Ежели желаешь, зови меня так, я не против. Сняв ошейник, вы, бестолочи, освободили меня из рабства, вернули право голоса. За это я могу исполнить несколько ваших желаний. Если, конечно, они у вас имеются и не противоречат Третьей конвенции. Бог держит маловеров на коротком поводке – чтоб не убежали. Разве их стесненность алогична, я вас спрашиваю?..

Никто ему не ответил. Такая длинная речь из уст собаки – или шакала? – доконала девочек. Катька безостановочно повторяла: «Мама, мама, мама», – и поглядывала по сторонам, собираясь позвать на помощь, но, как назло, на этой пустынной Пластунской улице, с двух сторон огражденной высоченными бетонными заборами и круто поднимавшейся в гору, никого из людей не было; правда, мимо проезжали машины, но как-то глупо останавливать автомобиль, чтобы пожаловаться чужому дяде на внезапно заговорившую собаку…

Варька крикнула:

– Катя, спокойно! Шакалы часто смеются… Особенно перед дождем… Поэтому в этом нет ничего особенного… Значит, завтра будет дождь – вот и все!

– Да-а, но он же не только смеется… – плаксивым голосом возразила Катя.

– Ну и что… это, наоборот, кавайно! Ни у кого они не говорят, а у нас заговорил! В науке еще много белых пятен. Одно из них – перед нами…

В это время белое пятно тронулось с места, потом обернулось к девочкам и гнусаво произнесло:

– Если вы намерены стоять тут до второго пришествия, то и оставайтесь, а я пошел!

Подруги переглянулись и двинулись следом за шакалом, который добавил:

– Не забудьте захватить ошейник; видите же, бестолочи: у меня сегодня нет рук!

Глава 11
Договор

У Кулакова ломило все тело от неудобной позы: он спал сидя. Вскинувшись, Кулаков обвел место ночлега помертвелым взглядом: тьма хоть глаз выколи. Он ощупал бархатистую преграду перед собой и, одно за другим, кресла со вспученными сиденьями. Черт! Монтаж… Передача… Увольнение… Все давешнее пронеслось перед глазами бессмысленным вздором, который хотелось смять, выкинуть и забыть. Однако он и впрямь заснул в театральной ложе, наверное, на просмотре каннского фильма. Только этого не хватало! Что-то свинцовым перстом упиралось в живот: Кулаков вынул из кармана – пистолет.

Понять, день сейчас или ночь, было решительно невозможно! Кулаков бросился вон из ложи и обнаружил, что за окнами ярится солнце. Сколько же он проспал? И мобильник разряжен… Нужно было срочно отсюда выбираться. При свете дня он увидел, что курок не поставлен на предохранительный взвод… Ну и ну: мог застрелить себя во сне!..

Двери центрального входа оказались заперты. Кулаков спустился в театральный туалет; из замызганного зеркала на него глядел тип с вздыбленными волосами над растерянным лицом. В следующий момент Кулаков мог наблюдать, как глаза типа становятся квадратными: раздался шум сливаемой воды, и из кабинки вышел давешний знакомый, как бишь его?.. Филипп Красивый! Все в той же шляпе завзятого курортника, со «съемочным» портфелем Кулакова под мышкой. Показав зеркалу зубы с темной щербинкой посредине, краснолицый – загар его за ночь не сошел и не потемнел – жестом фокусника выудил из уха зубную щетку, из другого – тюбик отечественной пасты «Жемчуг» и все протянул Кулакову со словами:

– Доброе утро, Владимир! Загробный обвинитель мог бы сказать на Страшном суде: «Подсудимый даже не помнит, как умер». Нечаянная смерть легка, блаженны пропойцы. Но о чем это я! Вы сегодня безбожно проспали: знать, вблизи от театральных подмостков сон глубок, как оркестровая яма. Занавес – грань, отделяющая тот свет от этого: зрительный зал – от сцены. Из непроходимости границы между тем светом и этим еще ведь не следует, что загробной жизни не существует. Не так ли? Для богов дела людей – виртуальная реальность; всецело погружающиеся в нее вызывают нарекания своих сородичей. Но есть такие людофилы, которым никакие запреты не указ! Надо сказать, что обычный зритель по отношению к событиям, разворачивающимся на кино– и телеэкране, занимает не активную жизненную позицию и не пассивную, но трансцендентальную. Он тоже бог, правда, с той разницей, что может вмешаться в происходящее лишь радикальным образом: покинуть кинозал, выключить телевизор, переключить канал. Ну, и мы тоже, как боги, покинем этот зал вчерашнего кино! Пока вы изволили почивать, я добыл умывальные принадлежности, да и завтрак уже готов! Поскорее бы покончить с формальностями – и… весь мир у ваших ног! Настоящая-то жизнь распознается по тому, что в ней, как в тюрьме, два раза не повторяют, Владимир!

Кулаков с беспокойством смотрел и слушал. Так значит… Ну что ж, так тому и быть! Как говорится, любое лыко – в строку, всякий опыт – бесценен. И… и во всяком случае, это свежие впечатления, которые взбодрят его, и… уж лучше это, чем заполнение эфира гнусными миражами, которые отвоевывают людей у жизни.

Он почистил зубы, умылся, пригладил ладонью волосы – и, забрав у гостя портфель, отправился следом за ним в буфет. Разумеется, буфетчицы на месте не оказалось, но пахло здесь очень и очень аппетитно. Кавалерист со словами «Похозяйничаем немного» скользнул за стойку, сунул нос в кастрюлю на плите и налил тарелку дымящегося красного борща со знатным шматом говядины (или, скорей, буйволятины). Кулаков от супа отмахнулся, перекусил фаст-фудом, а Филипп Красивый положил себе еще горку свекольного салата, уплел десяток помидорин, запив все бутылкой «Киндзмараули», вынутой из холодильника. Пить с утра Кулаков тоже отказался. Тем более ему казалось, что сегодня он должен быть особенно трезв.

– Как хочешь! А я так выпью, – утирая малиновые губы тыльной стороной ладони, говорил старьевщик, лицо которого после выпивки еще больше раскраснелось. – Я прекрасно позавтракал! А твоя еда, уж извини, ни к черту не годится! Кошка понюхает – и та отвернется! А кошка толк в пище знает, ее не проведешь! Я смотрю, нахимичили вы тут, Владимир, и нахамили, причем не кому-нибудь, а себе же… В том числе твои хамбургеры – хамова еда…

Кулаков, гамбургеров до сего дня никогда не пробовавший и не сомневавшийся в том, что помидоры выращены на гидропонике, не стал углубляться в вопросы гастрономии; он насмешливо спросил:

– А как же соблюдение местных законов? Что за самовольное самообслуживание? Вот буфетчица-то придет и задаст нам перцу, а уборщица – веником?!

Но фокусник, покачав головой, отвечал так:

– Мы буфетчице на чай оставим, уж не обидим. А уборщица с веником… что ж… веник венику рознь. Да и метельница – метельнице… Иные метлы небо подметают. Впрочем, наша метельница, пожалуй, не поспеет – мы сейчас вон.

Фокусник вынул купюру, бросил на стол и твердой походкой двинулся к двери.

Кулаков ничего не сказал на то, что пятирублевый советский дензнак буфетчицу не сильно обрадует, он расплатился тремя сторублевками; в кошельке еще осталась пара сотен.

Вышли из театра тем же путем, что вошли: дверь центрального входа, на удивление, оказалась теперь отперта. Ни четверки черных лоснящихся коней, запряженных в колесницу и нетерпеливо бьющих копытами, ни красного «Шевроле» 1967 года у парадной лестницы перед Зимним театром замечено не было – поэтому завзятые театралы направили стопы к автобусной остановке.

Однажды Кулаков был у нотариуса, который вел прием на Лысой горе, – по знакомому адресу и отправились. В маршрутке Кулаков поторопился заплатить за фокусника – а то ведь в ход пойдут медяки. Гость, расплющивший нос о стекло маршрутки, констатировал:

– Сейчас речь надо вести уже не о парке автомобилей, а о настоящих джунглях, процессы внутри которых, думается, развиваются по соответствующим законам.

Затем с одобрением отозвался о месте, куда они направили стопы, и продолжил:

– Уфолог, явившийся в общество ведьм на Лысую гору с лазерной пушкой, уморил бы их со смеху. Чернокнижник плевал на бластер. Специализация просвещения уводит в сторону от решения метафизических проблем.

Взглянув на жаркое южное светило и зажмурившись, северянин воскликнул:

– Чем же пугает солнце Отца лжи и… и его свору?! Не тем только, что светит. Оно создает целостную, ясную, правдивую картину мира.

Кулаков спросил:

– А там… у вас… солнце светит?

– Не так, как здесь…

– Значит, картина мира для вас обманчива?

– Она и для вас не вполне реальна. Человек спит третью часть жизни, но не двадцать пять лет зараз, а урывками. Так называемая маленькая смерть, в отличие от большой, дискретна. И бодрствующая жизнь в дорожной разметке бытия обозначается прерывистой линией. Итак, не сон есть истинная копия смерти, а линия бессонницы.

Южная Столица, огражденная кандальной цепью гор, казалось, со всех ног устремилась к морю. Дома и домишки, развернутые углом, который на юг, который на восток, цеплялись за склоны безо всякого разумения и порядка, без намека на улицу; лестницами спускались стоящие вдоль и поперек стены высоток; и только флер зелени, окутавший город, придавал курорту пристойный вид.

Шли по дороге, что вихляла среди домов, заборов, двухэтажных гаражей, ларьков, магазинчиков, вечнозеленых шпалер, вдоль гнусно обнаженных ржавых труб городских коммуникаций, покоившихся на дне бесконечных канав, через которые приходилось скакать козлами. Старьевщик, заложив руки за спину, вещал:

– Тело пропускает через легкие воздух, сознание пропускает через себя информацию. Ум выдыхает мысль, как тело делает выдох, – непрерывно, до самого конца. За эту информацию, Владимир, когда-то шла нешуточная борьба. Теперь уж не то. О, Господь Мелиоратор! Блажен человек, на каждом поступке которого четко оттиснута его цена. Когда бесценные люди свалены в одну кучу с ничего не стоящими, тогда, скажу я тебе, безмерно страдаешь от неразберихи.

Кулаков заподозрил, что гость хочет его надуть, намекая: цена того, что тот собирается приобрести, гораздо ниже того, что предполагает запросить хозяин… Впрочем, о чем он… И до чего же все это гадко!

А Филипп Красивый вынужден был прервать поток своего красноречия: перед ними темнела дверь с вывеской «Нотариус Василий Степанович Сибелиус» – и часы приема.

Кулаков, постучав, медлил на пороге, краснолицый первым тоже не входил – тогда Кулаков отступил, мол, забыл покурить после завтрака, как обычно.

Старьевщик пожал плечами:

– В смысле, выкурить последнюю сигарету? Так это же не твой последний час… Никто тебя казнить не собирается, Владимир! Да ведь ты сам вчера едва не привел приговор в исполнение. Что уж теперь…

Кулаков загасил сигарету и нерешительно толкнул дверь. А северянин тут же прокомментировал:

– Человек входит и выходит. Виноват ли он в том, что тем же движением, которым закрывает дверь, раздавил сидевшую на косяке муху? В обиходе Бога нет дверей, – с этими словами поднял раздавленную муху, подержал на ладони, прихлопнул другой и показал результат: живая муха.

* * *

Василий Степанович Сибелиус, вихрастый молодой человек, юрист последнего призыва, в ослепительной, точно снежник, сорочке и черных шелковых брюках, которые элегантно облегали откляченный зад, редко скучал: нотариальная контора располагалась в подвале типовой пятиэтажки, наискосок от домового комитета, по соседству с садовым товариществом «Лысая гора» – на самой макушке горы.

Справа от Сибелиуса застыл на укрепленном древке российский триколор, которым Василий Степанович тайком вытирал вымытые руки; слева поблескивала на солнце бронзовая Фемида с весами, на стене висели в рамочке диплом юрфака имени Достоевского и портрет президента, на столе под прямым углом был распахнут щегольский серебристый ноутбук с надкушенным яблочком на спинке.

В дверь вошли очередные посетители: один в невозможной шляпе и легкомысленных шортах, другой – в мятой рубашке и брюках. «Что за субъекты!» – подумал нотариус. Впрочем, ему было не привыкать. Шляпник без приглашения бухнулся в ближайшее кресло и вытянул длинные ноги в солдатских ботинках до середины тесного кабинета, мятый сел у двери и ноги поджал.

– Нам бы завещаньице составить, – широко улыбнулся шляпник, снял свою войлочную панаму и принялся ею обмахиваться. – Или… пожалуй, дарственную…

– Скорее, завещание, – вскинулся мятый.

– Скорее, да.

Сибелиус начал обстоятельно рассказывать, что при дарении происходит переход собственности уже при жизни дарителя, а также что для близких родственников при дарении существуют налоговые льготы.

– Вы не братья? – поинтересовался нотариус.

Мятый замотал головой отрицательно, а шляпник кивнул:

– Только я старший брат… Шучу, шучу, – обернулся он к поперхнувшемуся мятому, а тот, прокашлявшись, воскликнул:

– Есть вещи, которыми не шутят!

– Шутят всем, только шутки бывают неловкими, – отбился шляпник.

– Так завещание или дарственная? – уточнил еще раз Василий Степанович, нарочито улыбаясь.

– Завещание, завещание! – закричали посетители в один голос.

Нотариус поинтересовался: завещание на что: дом, квартиру, земельный участок, бизнес, акции, ценные бумаги, одним словом, движимое или недвижимое имущество?

Шляпник, поглядев на мятого, нехорошо ухмыльнулся и ответил:

– Похоже, на движимое имущество… Однако впоследствии оно станет недвижимым.

– Транспортное средство, что ли… которое впоследствии может сломаться… Так этого в завещании указывать не стоит, – заметил Сибелиус.

– Пожалуй, и транспортное… средство. Да, да, именно транспортное средство! – радостно подтвердил шляпник. – Эк как вы ловко подвели-то, Василий Степанович!

– Хорошо, с этим разобрались, – улыбнулся нотариус. – Кто завещатель?

– Он! – Шляпник, не оборачиваясь, ткнул пальцем в мятого, который вцепился в свой портфель. – А я душеприказчик. И тот, кому все достанется по завещанию.

– Гм, гм, – пробормотал Василий Степанович. – Впрочем, это не возбраняется.

– Душеприказчик, конечно, у нас один, – разглагольствовал шляпник, размахивая руками. – Хотя, согласно одному из пунктов завещательного права, душеприказчиков может быть несколько. И если один почему-либо не сможет исполнить возложенную на него обязанность, самоустранившись, к примеру, то остальные вправе действовать без него. Так ведь, так ведь?

– Ну, так, – согласился Сибелиус. – Но все же я не понял: вы один или вас несколько?

– В данном случае – я один, – кивнул шляпник.

– Ну хорошо, давайте приступим к делу, – придвинул к себе ноутбук нотариус. – Мне нужны ваши паспорта. И я сейчас же подготовлю текст завещания. Да, – как бы что-то припомнив, сказал Сибелиус, – за оформление сделки взимается госпошлина 500 рублей.

– Понятное дело, – похлопал себя по карману, в котором что-то звякнуло и даже пискнуло, шляпник.

Мятый полез в портфель за документом, а шляпник, сунув руку в карман, что-то долго там копался, выудил толстый кошелек, повертел им перед носом отпрянувшего нотариуса, а следом достал и паспорт.

Василий Степанович Сибелиус принялся набивать в текст типового завещания данные посетителей, но когда дошел до бумаг шляпника, оказалось, что паспорт у него… советский.

– Да вы что! – сердито воскликнул нотариус. – Что вы мне подсовываете? Вы паспорт, что ли, не меняли? Какой СССР? – Но все же с некоторым любопытством открыл документ отмененной страны. – И что это у вас отчества нет? И… и что тут за дата в годе рождения: минус единица – не понял?! Национальность: мирми… мирмидонянин… Это где ж такие проживают?.. Малый северный народец, должно быть. Отношение к военной службе: военнообязанный… Социальное положение: б. ангел… Вы смеетесь надо мной? Одним словом, заберите ваш левый паспорт, мне нужен настоящий документ…

Шляпник сунул руку в карман, в котором опять явственно пискнуло, – и вытащил российский паспорт. Василий Степанович внимательно посмотрел на фотографию, сличая ее с владельцем; регистрация, печати – кажется, все на месте. Затем попросил документы на автомобиль, но Шляпник кивнул на паспорт Мятого, дескать, вот же он… Василий Степанович окончательно рассердился и решил выпроводить забубенных посетителей, но тут легкомысленный Шляпник состроил зверскую рожу, сунул под нос опешившему нотариусу кулак… а затем снял с мизинного пальца золотой перстень с гранатовым жучком вроде божьей коровки и положил на панель ноутбука. Сибелиус разбирался и в золоте, и в камнях, поскольку его отец был ювелиром, а посему, осторожно подцепив перстенек и повертев перед глазами, сунул в ящик стола.

– Ну… хорошо, – ворчливо сказал нотариус, хотя сердце у него неистово заколотилось.

В конце концов после нескольких заминок завещание было состряпано и выпущено принтером в свет; оно гласило: «Я, Кулаков Владимир Святославович, 1969 года рождения, уроженец города Южная Столица, настоящим завещаю транспортное средство, которым владею согласно генеральной доверенности с самого рождения (пробег на данный момент 100 000 км, состояние отличное, на прекрасном ходу, один хозяин), со всем, что в оном транспортном средстве будет находиться на момент аварии, Филиппу Без отчества Красивому. С момента принятия наследства к нему переходят все правомочия. А до тех пор Филипп Без отчества Красивый обязуется расширить границы жизни, а также возможности завещателя. Экземпляр завещания хранится в делах нотариуса Сибелиуса В.С. по адресу: Лысая гора, 11б».

Филипп Красивый настоял еще на грифе «совершенно секретно», на что нотариус со вздохом согласился: перстень того стоил.

Когда Василий Степанович, который взмок, пока составлял коротенький опус, попросил Кулакова расписаться на распечатках, господин Красивый вытащил из своих безразмерных карманов серебристый медицинский прибор с острием на конце, каким медсестры обычно берут кровь, карандашную стеклянную мензурку с делениями, стеклышко и трубочку. Завещатель со смущенным смешком подставил палец, и Шляпник, сделав ловкий прокол, мигом заполнил мензурку кровью, бормоча: «Четвертая группа, резус отрицательный».

Нотариус Сибелиус при этом отключился: он не переносил вида крови – ни своей, ни чужой. Когда же пришел в себя, завещатель уже поставил подпись – окровавленный оттиск большого пальца на всех трех экземплярах. Впрочем, нотариус потребовал, чтобы рядом стояла обычная подпись шариковой ручкой, что и было сделано. Присутствующие, разобрав экземпляры, поступили с ними каждый по своему разумению: Сибелиус положил договор в сейф, Кулаков – в портфель, а Красивый сложил лист вчетверо и сунул в ботинок.

Когда посетители скрылись за дверью, Василий Степанович, с облегчением вздохнув, утер вспотевшее лицо и руки полосатым флагом, и вдруг с ужасом обнаружил на полотнище красные следы… Выходит, пока он был без сознания, завещатель вытирал свои пальцы о российский триколор… Если бы весь флаг был красным – следы бы не были видны, проскользнула дурацкая мысль. Но тут Сибелиус увидел, что у него самого руки в крови, что это он испачкал государственный флаг… Нотариус зажмурился и досчитал до ста… Кажется, полегчало! Открыв глаза, он заметил на столе забытый Филиппом Красивым паспорт. Вот черт! Сибелиус схватил паспорт и выбежал на улицу, но посетителей и след простыл. Что ж, придется отправлять документ по почте ценным письмом. Прописан обладатель паспорта был… был…

Но где был прописан Филипп Красивый, нотариусу узнать не довелось. Возвращаясь в кабинет мимо нескольких человек, ожидающих приема («Сейчас, сейчас, сейчас», – бормотал Сибелиус), он почувствовал, что ладонь сжимает не паспортную книжицу, а что-то объемное, мягкое, живое и… и хвостатое! Это была серая мышь, которая насмешливо глядела на нотариуса глазами-бусинками из его собственной руки. Стряхнуть мышь он не успел: та по рукаву вскарабкалась ему на плечо и скользнула за ворот, точно в нору. Изо всех сил Василий Степанович крепился, чтобы не заорать, – и дотянул до кабинета, хотя грызун уже щекотался под мышкой. Захлопнув дверь, он сорвал с себя рубашку – прыснули во все стороны двуглазые пуговицы, – а гнусный зверек, пропищав «мразь!», сбежал вниз по штанине и скрылся под дверью… Боже!

Расхристанный, раздетый по пояс, нотариус бросился в кресло, медленно приходя в себя. Тут одна мыслишка пришла ему в голову… Он с опаской выдвинул ящик стола – и хлопнул ладонью по столешнице: так и есть, перстня с драгоценным жуком не было. На его месте рядом с компьютерной флешкой сидел внушительного вида рыжий таракан, издевательски шевеля единственным длинным усом – видать, второй ему откусили в сражении.