Текст книги "Санара"

Второй «клиент» – грязный и тощий, с прядями жидких вьющихся волос, свисающих вдоль узкого носатого лица, – тот самый Отто, сводник и «крыса». Агрессии почти нет, но нет и раскаяния. Хитер и изворотлив, как старый лис…

– Может, отпустишь бабушку домой, милок?

– К Верховному Судье можно обращаться только «Ваше почтение», карга! – рыкнул из-за спины надзиратель, но Аид, призывая к спокойствию, поднял руку.

– Подойди, – приказал коротко.

– Ноги не те, чтобы бегать, – ворчала Ида-заговорщица поднимаясь, – хоть бы руку подал… Да и негоже пожилую женщину в тюрьме-то держать, не находишь?

Ее старое тряпье всего за сутки успело пропахнуть мочой – из следственной камеры без разрешения Аида никого не выпускали даже в туалет, что в дополнение являлось неплохим средством давления на психику, за сутки выворачивающим мышление большинства наизнанку. Ему же приходилось терпеть.

Она шла к нему и щерилась, уверенная, что вскоре отправится домой.

– За что взяли-то? Ну шептала стишок на погоду, али запрещается? Дождик-то не лишний, всходы лучше пойдут…

Рот щербатый, бесцветные глаза бездушные, притворно-добрые, в глубине пустые. Седые, длинные, причесанные пятерней волосы, лицо улыбчивое, но отталкивающее.

– Смотри на меня, – Санара уже заранее знал, что сейчас увидит то, что ему не понравится, но уклониться от выполнения собственных обязанностей не мог, да сегодня и не желал от них уклоняться.

– Смотрю, только чего смотреть-то?

Она не боялась его. И никого другого – ни черта, ни бога, – потому что первое, что он вычислил, приковав ее взгляд к своему, это уровень скрытой агрессии в девяносто один процент. Максимальный, какой он когда-либо читал за все годы работы.

Ему было противно все, что, погрузившись в темную глубину чужого разума, он находил: она лепила домашние конфеты, добавляла туда дурман-приправу и раздавала соседским детям, отчего те чинили драки и досаждали родителям. Хихикала, когда те же самые дети приходили за новыми. Она резала чужие пальцы, капала кровью в стакан, осуществляла фальшивые привороты и потешалась над теми, к кому «суженные» не возвращались. Брала деньги за «полечить», но никогда не лечила, потому что не хотела и не умела этого делать, продавала слабительные порошки под видом средства от желудка, разливала на крыльце незнакомых людей масло в надежде, что те поскользнутся. И однажды взяла младенца-инвалида у растерянного папаши, не желавшего тратить жизнь на взращивание неполноценного отпрыска, пообещала, что вылечит и отправит в приют. Малодушный отец отправился врать плачущей жене, что ребенка украли – «ничего, мол, родим нового», а взятого за тридцать корон младенца Ида придушила подушкой…

Дальше он смотреть не мог. Мог. Но не стал.

Попросил тихо:

– Подойди ко мне, Ида.

«Ты не Ида. Ты гнида!»

Обхватил старушечье лицо руками так плотно, будто собирался притянуть к себе и поцеловать. Старуха недоверчиво замерла, неспособная предположить, с какой стороны дует ветер.

– А доказательств-то и нет, – дыхнула на него зловонным дыханием. – Придется отпустить.

Санара понял, что сегодняшнее грозовое облако – это хорошо, что оно пришло вовремя. Не придется бороться с чернотой, можно ненадолго дать ей волю.

– Ты… не…

Она все поняла, увидела по его глазам слишком поздно.

То резкое движение, которое Санара совершил руками, походило на крен стенок огромной мясорубки – треск костей; свернутая седая голова повисла на бок, мертвая Ида кулем осела на пол.

Кто-то перекрестился; заскулил закрывший голову руками Отто. Не сдержал рвотный спазм новый услужливый помощник.

– Я скажу… – теперь лепетал пират, и вся его внушительность разом улетучилась, – кого грабил, куда спрятал, все скажу…

Аид старался более ни на кого не смотреть. Если увидит любое дополнительное прегрешение сейчас, вынесет такой вердикт, что жизни не хватит расплатиться. Он просканировал главное: раскаяние Кендрика моментально выросло вдвое, у Отто добавилось в полтора раза – этого хватит.

Приказ отдал быстро и ровно:

– Златоног – в случае чистосердечного признания четыре года на руднике острова Риввал. Йенаусу назначить пять дней ямы, конфискацию имущества, и депортировать с Софоса без права на возвращение. Эту… убрать.

На труп он даже не стал смотреть. Ее давно надо было сжить со свету, жаль, что поздно.

– Помыть камеру.

Помощник вытер рот трясущейся ладонью и принялся исполнять указания; от Отто, который до сих пор не верил, что после увиденного остался жив, ощутимо несло жидким дерьмом. Обделался. Не он первый, не он последний.

Санара развернулся, толкнул тяжелую дверь и с облегчением вдохнул свежий воздух.

* * *

Мир Уровней.

Уровень Пятнадцать.

Белоснежный Лоррейн не пах морем. Он пах чистыми улицами, асфальтом, чуть влажным ветерком и молодой листвой деревьев, окружавших главное здание Комиссии по периметру. Портал в замке Доур программировался тремя выходами: домой в особняк на улице Шалье, в раскинувшийся в длину на пару километров центральный парк и к «Реактору», куда Санара, принявший душ и переодевшийся еще на Аддаре, и предпочел переместиться.

С утра получил сигнал о том, что здесь его ждало задание.

И хорошо. Потому что нужно переключиться.

На парковке ряд из серебристых машин с белой полосой на борту – мокрые капоты и крыши; недавно шел дождь. У входной двери ни растений, ни охраны – Комиссионерам последняя со времен сотворения мира не требовалась.

Уже внутри, шагая по длинным коридорам, Аид думал о том, что любит Уровни по двум причинам: а) здесь ни при каких условиях его хламида не становилась видимой. Если Аддар воспринимал его Судьей, то Уровни – почти обычным человеком, и потому на теле черные джинсы и темная кофта под горло, так гораздо комфортнее; б) здесь, в этом Реакторе, существовал тот, кто знал о Санаре все и подчас понимал лучше, чем родная мать. Дрейк. Он-то и ждал в кабинете с нечитаемым буквенным кодом на двери.

– Свободен. Готов.

Аид опустился на стул, ожидая, что сейчас Начальник оторвется от чтения данных на экране, окинет взглядом и удовлетворенно кивнет. Тот и окинул. Только долго, тяжело, после чего покачал головой.

– Задание отменяю.

Санара ощутил всколыхнувшееся раздражение – сегодня облако настойчиво требовало выхода. Сейчас бы не помешало размозжить башки каким-нибудь невменяемым идиотам. Он еще не остыл. И хорошо бы идиотов было не два-три, а пара-тройка десятков…

– Нет. – Дрейк был непреклонен. – Тебе надо расслабиться.

– Я спокоен.

– Я не сказал, что ты неспокоен.

Они скрестили взгляды-лазеры, как световые мечи.

– Слишком много напряжения, его нужно убрать.

Комиссионеры были способны видеть его черноту, Санаре даже становилось легче от этого факта. Не приходилось ничего объяснять.

– Дай мне…

Он хотел сказать «убить кого-нибудь», но не успел.

– Найди бабу.

– Что?

– Телесное напряжение лучше всего сбрасывает секс. Тебе нужно выйти из рабочего режима, остудить шестерни.

Аид бы не улыбнулся, даже если бы Начальник шутил. Но он не шутил.

Не хотелось спорить об очевидном: «У меня нет женщины, потому что никто не может смотреть мне в глаза. Все боятся».

– Купи. Заплати лучшей. Завяжи ей глаза.

Санаре хотелось чертыхнуться. Да, этот безвозрастной субъект в форме хоть и бесил временами, но все же был прав: секс помогал Аиду выйти из режима Судьи. Но этого уже давным-давно не случалось, потому что никому не нравится трахаться с завязанными глазами. А эти самые глаза обязательно приходилось закрывать либо ему самому, чтобы не пугать партнершу, либо принудительно завязывать даме, что обрубало лучшую часть его личного наслаждения.

– Я…

– Это не просьба. И не совет. Сделай, как я сказал.

Покидая кабинет, Санара думал том, что сейчас, просто для того, чтобы выпустить пар, он придушил бы Иду еще раз.

(Dennis Lloyd – Aura)

Девчонка старалась. Притворялась, что ей нравятся странные игры, когда клиент молчит, а она ощупывает его тело трясущимися пальцами, словно слепой. Слепая, коей она и была из-за плотной бархатной повязки. Притворялась, что не помнит о том, что ее подвезли к дому с накинутым на глаза капюшоном, чтобы не запомнила адрес, что вели по комнатам под руку, что не дали даже посмотреть на того, кого она теперь ощупывала. Вроде бы не стар, судя по коже и мускулатуре, очень крепок, если пройтись по бицепсам и прессу, вот только лицо она кончиками пальцев читать не умеет – может, урод? Иначе зачем предварительная конспирация?

А Санара чувствовал ее беспокойство, как собака чует запах подгнившего мяса, уже невкусного и непривлекательного даже для того, кто голоден.

Он терпел. Старался исполнить то, о чем его попросили, отдаться на волю женских рук и губ, прокладывающих дорожку от его шеи к ключице, ниже, к пупку. Силился расслабиться. Но расслабиться не умела она сама: все ждала не то подвоха, не то его ужасного голоса, не то просьбы совершить нечто извращенное и неприемлемое. Напряглась еще до того, как вошла в его дом, и двойной гонорар, переведенный на карту вперед, не радовал.

У нее длинные шелковистые волосы, приятная округлая, утянутая в дорогое белье, грудь. Очерченная фитнес-залами и строгими диетами талия, бедра и икры без единого волоска. И духи с запахом лимона и дыни.

А ему хотелось, чтобы на него посмотрели.

Ее язычок все ниже, пальчики ласкают его соски (он так и не позволил ни разу поцеловать себя в губы), и у них бы, может, получилось, если бы ни ее внутренняя, звучащая для него как землетрясение, трясучка.

– Остановись, – попросил он в какой-то момент тихо.

Один из камней на ее сердце соскользнул в сторону – голос «клиента» нормальный. Не старый, не сиплый.

– Сделать… что-то… по-другому? Скажи, как лучше…

Она уже тянулась к его плавкам, но он перехватил ее подрагивающую руку.

– Хочешь на меня посмотреть?

И замотались быстрее, чем она успела подумать, из стороны в сторону волосы.

– Пусть… как есть. Поиграем?!

Но играть ей не нравилось. И он моментально напрягся больше, чем расслабился.

– Если сможешь делать это без повязки, делай. Если нет…

И развязал завязки маски.

Она даже не заметила, что он не просто не урод, что на самом деле он красив – утонула в белизне света его глаз; и сорвало в бешеный галоп сердце. Затикали ее внутренние часы с таким грохотом, будто пришли последние секунды, будто сейчас, прямо с этой чужой кровати, ей придется уйти из жизни навсегда.

Хвала эскортной выдержке – брюнетка, даже будучи объятой паникой, попыталась пересилить себя. Сейчас она опустит голову, снимет с этого ужасного человека трусы и больше ни за что не будет на него смотреть, примется за минет – он ей привычней и безопасней.

Санара же уже слышал лязг зубов, который от стресса у нее через секунду случится. А целый член ему дороже откусанного.

Чтобы голова девчонки поспешно не опустилась, он грубовато и крепко скрутил ее волосы на затылке. Смотрел уже разочарованно, без интереса. Через секунду выдохнул:

– Свободна.

Шелковистые пряди соскользнули с его кулака.

Убегая, она не забрала предварительно скинутый на ковер пеньюар.

(Diane Arkenstone – World Calling)

Сколько себя помнил, Аид боролся с гордыней. С самого рождения он чувствовал, что наделен некой силой, и оттого жаждал властвовать. А где власть, там и вседозволенность, где вседозволенность, там и жестокость. Она не проявлялась в нем, пока он рос и взрослел, обучался точным и гуманитарным наукам вдали от дома в пригородном пансионате. Не проявилась бы, возможно, и позже, не приметь он однажды повзрослевшую Мику…

Они росли бок о бок. Его родители, благожелательные люди, владеющие собственной сыроварней, образ жизни вели скромный, присущий, как они считали, достойным богобоязненным людям. Единственного сына учили тому же: сторонись пороков, будь открыт, много не болтай, друзей заводи под стать себе – предпочитай людей честных, уважаемых семьей и окружением, не тщеславных.

Но друзья появляться не спешили. Было уже в юном Санаре, когда его глаза еще не начали светиться, нечто такое, что заставляло соседских мальчишек обходить его дом по пути на охоту или рыбалку стороной. Сам он не навязывался, по неясной причине не чувствовал в них равных, они дичились в ответ. Лишь слышался по вечерам чужой веселый смех – там, где начинался спуск к морю, где по вечерам жгли костер и грызли косточки ламаринов.

«Пусть так».

Аид не столько знал, сколько чувствовал – его время впереди.

Дом Мики стоял на соседней улице – большой, серый и каменный, изрядно потрепанный временем и дождями. Под своей крышей он ютил восемь человек: мать и отца Микаэлы, ее двух братьев, одну сестру и тетку с племянницей. Пока чужая малышня бегала под стол, Аид смотрел в ту сторону не больше, чем в сторону мышиной норы в амбаре – его и в десять, и в двенадцать лет куда больше глупых игр на улице интересовало оружие, которое он вытачивал из дерева или рисовал. В четырнадцать он увлекся познанием космоса – его строением, бесконечностью величин, разнообразием планетных тел, – смастерил телескоп. В шестнадцать готовился к экзаменам и занимался боевым Ктандо, в семнадцать впервые вернулся домой с дипломом человека обученного, готового к взрослой жизни. Полагал, что обретет себя впоследствии либо в воинской сфере, либо там, где его живой, активный и пытливый ум найдет для себя интересное занятие.

Но случилось иначе.

Мика повзрослела.

Неожиданно и незаметно из тонконогой девчонки пересекла грань – стала девушкой. С той самой плавной грациозностью и внутренней мягкостью, которая заставляет сердца мужчин замирать. Что-то неуловимо иное появилось в ее улыбке, в блеске темных глаз, в выражении красиво очертившегося лица.

Он заметил ее сначала взглядом, затем чувством, интуицией. Они еще не говорили, а у него уже дрогнуло сердце, породило новое неизведанное ощущение – смесь сладкой тоскливой нежности и желания обладать.

Всякий раз, когда она шла мимо его дома к магазину или обратно, он наблюдал за ней.

Она предпочитала брюнетов – он заметил. Вошла в ту девичью пору, когда хочется кружить головы, дарить загадочные улыбки и эфемерные обещания; прогуливалась вечерами под руку то со жгучим Треном, то с красивым подтянутым мулатом Мегеем. Целовалась с ними по очереди – он знал. Но терпел, ждал, что она сама заметит его – высокого, крепкого и красивого. И пусть его красота была иной, она однозначно была: загорелая кожа, осветленные солнцем русые волосы, литые мышцы плеч и по-мужски раздавшейся вширь спины. Но более всего людей, смотревших на Аида, завораживали глаза – зеленые с голубым, голубые с зеленым, как морская вода, как самый нежный ее перекат над атоллом в погожий день. Именно они помогали ему нравиться даже тем, кому он нравиться не хотел.

Но только не Мике.

День за днем, неделя за неделей она натыкалась на него, расслабленно шагающего навстречу, но не видела в нем ни мужчины, ни даже соседа.

Санара тяжелел изнутри. Провел достаточно вечеров, представляя, как гладит ее лицо, как тянутся к нему в жадности ее нежные руки, желая беспрерывно чувствовать его рядом, как своего мужчину. Как смотрят на него одного ее удивительно глубокие шоколадные глаза, как, забыв о других, Микаэла исступленно шепчет на ухо его имя – Аид, Аид, Аид…

А она, кажется, даже не знала, как его зовут. Словно не подозревала, что он вообще существует, думает о ней, уже определил ее для себя подходящей парой. Она становилась все женственней, все раскованней, сама начинала ощущать, как распространяется вокруг и наливается магнетизмом клеящий взгляды ореол. Всегда держала темные блестящие волосы распущенными, улыбаться умела широко, обезоруживающе, и все это, вкупе со скрытой негой и истомой ее глаз, рождало в Санаре сложное, многогранное, в чем-то дикое чувство.

Истинные пары должны притягиваться – так он считал. Она должна сама подойти, заговорить. Если не заговорить, то дать знать.

Но знаков не поступало.

Он «не замечал» того, что Мегей сменился кудрявым Леоном, а Леон Эрмом. Прощал ей руки, обвитые вокруг чужой шеи, взгляды не в его глаза, позволял «наиграться». И неизвестно, сколько Санара выжидал бы верного момента, чтобы заявить о себе, но однажды в их сонную каменистую деревню приехал живущий ранее в других краях внук старой Афилы.

Самоуверенный Дорик.

Аид бы понял. Возможно. Если Дорик был бы, допустим, высок или же чрезвычайно талантлив. Красив выпукло и по-мужски, забавен или же добр душой. Но Дорик был пуст и самовлюблен, а Мика – та Мика, которую он уже считал своей, – вдруг поддалась напускному очарованию приезжего. Принялась наряжаться с тщанием, которого Санара раньше не замечал, изменилась глазами, впервые посмотрела на кого-то снизу вверх, как преданная, посаженная на цепь ласка.

Разочарование тогда впервые впиталось в Аида, как отрава в яблоко. Как сложный активатор в кристалл, как порошок, необходимый для запуска формирования сложного химического соединения. Он не знал всего этого тогда – он был молод, он просто жил.

Развитая не по годам интуиция моментально подсказала – Мика готова с кем-то лечь в постель, не с ним, и, значит, пришла пора действовать.

Чтобы начать свой первый с ней разговор, он дождался заката.

Она шагала по дороге в новом белом сарафане, пахнущая духами матери – своих у нее не было. Легкая, наполненная предвкушением чего-то нового, с перемешавшимся внутри волнением и восторгом. Дорик пригласил ее к себе домой. Домой… Старая Афила уехала в город за шерстью для ковра; предстоящий вечер, наполненный запахом дыма от мангала, стрекотом цикад и одним на двоих пространством, обещал стать лучшим из того, что с Микой когда-либо случалось.

«Худшим», – полагал Аид.

И потому окликнул ту, с кем раньше не заговаривал.

– Микаэла…

Она обернулась, застыла. Удивилась, но неуверенно подошла. Мол, чего тебе?

Санара впервые смотрел на нее так близко – понимал, что может поменять все именно сейчас, если подберет к замку правильный ключ, произнесет верные слова. И… если в ее сердце имеется для него хоть пара миллиметров места. Остальное он займет позже, сумеет.

Она пахла так, что ему не хотелось говорить, хотелось просто притянуть ее к себе. Темная челка волнистыми прядями на лоб, теткины, слишком тяжелые для тонкой шеи, бусы, нежные, тронутые блеском губы – их бы он поцеловал.

– Не будь с ним. Будь со мной!

Произнес безо всякого предисловия и вложил в эту фразу всю весомость, которую ощущал сам. Не стал говорить «люблю» или «будь моей», это серьезные слова, для таких придет время позже.

И впервые рассмотрел поразительный цвет ее глаз – насыщенный, но не темный. Смесь ореховой пасты, горного меда и топленого шоколада.

– С… тобой?

Она начинала понимать только теперь. Почему Санара провожал ее взглядом, почему смотрел так пристально, почему не приближался, когда она обнималась с друзьями. Прочитала все по его странному, до дрожи тяжелому, несмотря на летний цвет радужки, взгляду.

«Со мной». Он не стал повторять этого вслух. Вокруг прогорал мягкий розовый закат; за дальними воротами лениво блеяли козы, их хозяин чинил во дворе кирку – стучал по ней молотком.

«Я обеспечу. Дам тебе все. Больше».

– Н-н-нет… – Ей вспомнился Дорик. Там, в конце улицы, ее ждал образованный парень, закончивший самый престижный институт на Софосе. Ждало мясо на углях, приятная улыбка, понятные шутки, невесомые поцелуи (возможно, совместный переезд в столицу). Именно так она хотела перейти на новый этап – с тем, с кем легко, а вовсе не с тем, кто сейчас стоял напротив и ощущался все менее понятным, но все более сложным, даже пугающим. – Нет, извини.

Последнюю фразу она добавила уверенно, уже определившись. Один жених – «за», один жених – «против».

И Аид впервые отстраненно подумал – пустоголовая дура. Однако отстранился он от собственных чувств недостаточно, успел прочувствовать вкус затягивающей внутреннее небо обиды.

– Почему?

Все зря. Зря мечтал, зря представлял ее в объятьях, зря тянулся к ней. Она только что шлепками без каблуков, обутыми на босу ногу, растоптала нежный двулистный зародыш его первой любви. Который мог бы развернуться, пробить любую почву, зацвести так мощно, что боги бы позавидовали.

– Потому что я не брюнет?

Теперь он смотрел на нее без доброты. Королю нужна королева, а эта только что отмахнулась от короны, как от покрытой плесенью шапки.

– Да причем тут…

– А что «причем»?

Тон его голоса ощущался все темней и прохладней; Мика нервничала. Ей хотелось уйти.

– Просто… я люблю Дорика.

– Ты его не любишь. – Он не предполагал, он знал об этом. – И он никогда не будет любить тебя так, как я мог бы.

Это «мог бы» уже свидетельствовало о глубокой расселине в сердце, которую Аид только что заполучил. Она ощущалась дискомфортной и болезненной, она ему не нравилась. Впервые на горизонте заклубилась злость – не то на себя, выдумавшего несуществующий рай для двоих, не то на ту, которая оказалась оболочкой, а не девушкой его мечты.

Микаэла тоже покрылась защитными шипами.

– А может, я не хочу, как ты «мог бы». Я хочу, как он!

– Потому что любишь его?

Непонятные всполохи уже зародились в Санаре и теперь набирали мощь, как черные термоядерные процессы. Он сотни раз будет анализировать их в будущем, но именно в этот вечер он ошибочно считал, что так у всех выглядит гнев.

– Да, люблю. А что ты знаешь о любви?! Ты… ферд?

Если бы она тогда не добавила эту фразу и это слово, если бы просто развернулась и зашагала прочь, он бы стерпел. Но «ферд» означало изгой. Не просто изгой – отшельник, отринутый обществом по причине умственной неполноценности. Она это имела в виду. Полыхала взглядом: «Что ты можешь знать о любви, ты, который вечно сидел дома, когда другие гуляли и общались?! Недоумок. Выскочка с завышенной самооценкой!»

Этот ее взгляд решил все. Катализатор сработал.

– Страдай. – Произнес он тихо и очень жестко. Приговорил. Не знал, что в ту секунду его зрачки впервые полыхнули белым.

– Не буду! – взвилась Мика.

– Будешь. – Более никто не смел ему перечить. – Я посмотрю на твою любовь, когда Дорик вернется с охоты, пожранный степными волками. Когда будет стонать на твоих руках покалеченный. Я посмотрю, насколько хватит твоей… настоящей… к нему любви…

Гром и молния, сверкавшая в голове Санары, породили тьму. Черноту, желание, чтобы приговор обязательно сбылся. Скоро… Скоро… Очень скоро.

– Ты… трус! Чмо! – она убегала от него, напуганная. Больше не хотела ни мяса на углях, ни поцелуев. – Ты идиот!

Кричала и вытирала испуганные слезы.

А из глаз Аида, более не лазурных из-за произошедших в нем изменений, лился ровный белый свет.

То был день, когда он трансформировался в Судью.

* * *

(April Rain – Violent Passion Surrogate)

Следующие двое суток, неспособный совладать с самим собой, он провел дома. Хотел бы некоторые вещи «развидеть», а некоторые детали «отознать», но та самая чернота, проснувшаяся в нем во время разговора с Микаэлой и похожая на ядовитое растение, пустила корни.

Тьма не отпускала. Она желала властвовать над миром и людишками, судить всех по заслугам, вершить справедливость. Желала выйти на улицу и смотреть всем в глаза, в души, а после жестоко карать – в мясо, на части.

Аид простил Мике нелюбовь. Но не мог простить другое: что тем разговором – своим отказом любить – она его изменила. Как-то. Чувствительность Аида вдруг взвизгнула и взлетела до критической отметки, клетки тела будто разделили ножом, а после вскрыли и вывернули наизнанку. Знай, смотри! И это «смотри» наделяло властью, которую он ненавидел, которую нехотя обожал, которая возбуждала. В то же время отчаянно желал вернуть все обратно и потому рвался на части.

Одного-единственного взгляда на отца хватило, чтобы понять – изменяет. Этот немолодой, набравший с годами вес поверх сильных мышц мужчина, бородатый и усталый, оказывается, смолоду любил живущую в соседнем поселке Кириену, но жениться на ней не смог, потому что не вовремя забеременела соседская девушка – Алайя, мать Санары. Отец вот уже сколько лет таился. Старался быть хорошим мужем и отцом, но раз в месяц, иногда чаще, встречался с замужней Кириеной, наслаждался их плотской близостью в полутемном хлеву за сараем. Говорил, что на рынок…

А мать… Тайно варила не только обычный сыр, но и «особый» – фитири, в который добавляла запрещенное к продаже галлюциногенное вещество. Последний тайно переправлялся повозками в столицу и продавался за большие деньги. Так вот откуда в их скромном доме несуразно аляповатые вещи: винтажная золотая лампа, две картины-подлинники Суфары, ковер с Улайского архипелага…

Он верил ей. Благочестивой, сдержанной, цельной, как ему раньше казалось. Старался быть похожим на нее, брал пример… Больше не брал. И не мог смотреть в глаза отцу, боялся, что осудит, что тьма снова возьмет над ним верх и возжелает выдать вердикт. Хорошо, если справедливый.

Без еды и воды днем. Взаперти.

Поесть Санара выходил ночью.

Теперь он знал обо всем. Стоило навести на видимый или невидимый объект луч внимания, и тьма, покрывающая оболочку, рассеивалась, как под лучом прожектора.

Знал, что Мика так и не подарила девственность Дорику, не смогла собраться с духом, сбилась в тот вечер с романтической волны. Что уговаривала его не ходить с деревенскими на охоту, что костьми ложилась у порога, пыталась заставить ее слушать, истерила. Что глухой к чужому мнению и самоуверенный Дорик этим утром с остальными на волков все-таки пошел, что час назад он вернулся в деревню окровавленный, на носилках. Принесли.

И теперь она сидела у Санары в ногах. Бледная, заплаканная, с трясущейся нижней губой.

– Верни все назад, слышишь? Он не виноват, верни… Это ведь ты наслал на него проклятье.

Аид смотрел на гостью в полутемной прихожей. Снаружи солнце, кружат шмели и мухи; мать в сарае, отец на кузне. Сюда вышел, потому что в доме никого, потому что устал.

Жалкая Микаэла, жалкая. Она, оказывается, всегда страшилась двух вещей: покалечить свое красивое тело – хорошему мужу не нужна увечная, и еще провести в этом «болоте» жизнь. Так и не доехать до столицы, не вкусить диковинных блюд, не заиметь собственного дома с гаражом, не заиметь ничего. До конца своих дней ходить в материнских платьях, таскать к телегам в бидонах молоко, измочалить пальцы при плетении шляп или корзин, получать за это медяки.

Да, Дорик подходил ей больше.

– У него рука… Приходил лекарь, говорил, если бы в больницу, но не успеют, нужно отнимать… Пилой отнимать.

И она разрыдалась, упав ему в ноги, уверенная в том, что тот, кто наслал проклятье, умеет его отменить.

Дорика покусал степной волк, а Аида корежило от собственного ненавистного могущества. Знал же, что время придет, и оно пришло. Он желал отпустить Мику и в то же время жаждал добить ее. Правильным было бы пообещать, что он постарается все исправить, но ему давно уже плевать и на Дорика, и на нее саму. Его крыша кренилась, сзади рьяно пытались расправиться черные крылья (или полы темного плаща?); собственный мир Санары треснул и теперь катился в бездну. Из-за нее.

– Уходи, – бросил он ей глухо, как собаке, которую хотел пнуть, но не пнул.

– Не поможешь?

Он не умел отменять проклятья. Не знал ничего ни о них, ни о том, что творится с ним теперь.

Поднялся с лавки, чтобы уйти и запереться в комнате. Снаружи слишком яркое для него солнце, слишком теплый день, а к его голове неумолимо прирастал черный невидимый капюшон. И мучила жажда. Не воды хотелось – крови и мести. Чем дольше она у порога, тем печальнее исход.

– Ты ведь можешь! – Все такая же кареглазая, но уже некрасивая. – Ты хотел меня, так на, бери…

И принялась вдруг расстегивать на себе блузку – мол, давай, люби, трахай, чего ты там хотел… Я буду говорить любые слова!

Он ничего не хотел. Но взглянул на Мику с интересом. Это правда такая сильная и жертвенная любовь к Дорику? А, нет, всего лишь отчаянное чувство вины и прах почти рассыпавшейся уехать из села надежды.

– Застегнись.

Все пошло не так. Для нее, для него.

– Почему?! За что ты так?

Противно вились над крыльцом мухи – мать, уходя, пролила на ступени молоко.

– Он останется калекой!

Аиду все тяжелее давался каждый вдох, сдавал позицию его крохотный островок спокойствия, все злее делался внутри шторм.

– Уходи. Если не хочешь, чтобы вся твоя родня, – процедил он сквозь зубы, – заболела неизлечимой болезнью, чтобы они…

Он даже не договорил, когда Микаэла, сдерживая рев, бросилась прочь из его дома – на нее, уже помеченную чумой, едва не навесили второе проклятье. Ей уже и так казалось, что вьется над головой сотканная из воронов черная метка.

– Не запнись, – недобро пожелали ей вслед. – Ногу сломаешь.

Со своими родителями он больше не общался.

Мика приходила ночью; стучала в окно, плакала. Говорила, что Дорику отняли руку, что она запнулась-таки и повредила лодыжку. Что это он – гад! – это он все сделал. Спрашивала, ну что ей сделать, чтобы прошло? Что отец ее вдруг покрылся сыпью и теперь горел в лихорадке, что доктор только утром…

Ее мир хрустел и перемалывался жерновами; Санара не открывал окно. Он начал бояться того, что его мысли – неоформленные помыслы даже – сбывались слишком быстро, почти молниеносно. Не знал тогда ни про пространство вариантов, ни про умение избирать нужный. Уже жалел, что не умеет отменить сказанного, и старался просто не думать ни о Мике, ни о бинтах на обрубке Дорика. Старался упереться взглядом и мыслями в ничто.

– Я не смогу без них, – всхлипывала так горько, что у него ломило уши. – Без всех, но только не без родни… Не губи моих, слышишь? Не губи! Я поклянусь тебе в чем угодно, я до конца жизни овечкой следом буду ходить…

Он лежал на кровати с закрытыми глазами, но ему казалось, он ломает ей руки.

– Открой… Открой окно, скажи, что тебе нужно?!

Она рыдала, стоя на коленях в траве под его окном.

Санара слышал, как трескаются и рвутся с неприятным звуком ее нервные окончания, как впрыскивается в объятый паникой мозг ядовитый газ, как душит все живое.

– Открой… Открой…

Она ушла.

А он стискивал челюсти и желал стать обычным, таким, как раньше.

И знал, что стать таким он уже не мог.

Молва донесла, что лихорадкой заболела Микина сестра, а также оба брата. Что отец не встает. Что докторов вызвали из столицы…

В этот день он из комнаты не вышел ни днем, ни ночью.

Наутро в дверь постучала мать, испуганно сообщила, что пришло письмо. Подсунула его под дверь.

В письме говорилось, что ему – Аиду Санаре – приказано явиться в форт Ротфус для проведения дознавательных мероприятий. Дворцовый провидец доложил, что в селе Тирос вот уже двое суток фиксируют вспышки энергии Талхар, что означает – дар, который, возможно, проявил себя в новом молодом Судье. За отказ прибыть – штраф, через сорок восемь часов пришлют конвой.