Текст книги "Фломастеры для Тициана"

Главное – нельзя было показываться жителям подъезда на глаза, ну, чтобы они не разозлились и не выгнали Сашку, который прятался в подвале за листами крагиуса, когда кто-нибудь заходил с фонариком, чтобы выбросить очередную ненадобу. А когда, с приходом холодов, пузо у Писка стало уже заметным многим жителям подъезда, самые болящие начали его подкармливать. Кое-что от еды Писка перепадало и Сашке.

Однажды Сашка услышал разговор:

– Ну, и вонь у нас в подъезде…

– Это всё кошка. Выгнать её надо…

– Куда её выгонишь? Во двор – на снег?

– А может сдать её в приют какой-нибудь?

– Кто ж её сдавать-то будет?

– Ну, у нас же есть старший по подъезду – пусть он и занимается!

– Да, ладно, пусть родит, а там видно будет…

После этого и пришёл хрустящий болоньевой курткой с фонариком. Посветил, посветил, а Писк на него, как собака кинулся – защищал свою территорию. А он – этот хрустящий – говорит:

– Ты прости, что тебя к себе взять не могу… У нас таких трое… Ты вот на – покушай, тебе сейчас надо хорошо питаться, – и поставил красивую красную чашку, полную всяких вкусных кусочков.

Потом, на следующий день, другие шаги были – лёгкие, и появилась большая коробка, и ещё кусочки прибавились. Сашка с Писком лакомились, и даже наедались. А кусочки стали приносить каждый день – утром и вечером. Утром – Хрустящий, а вечером – Лёгкая.

Жители подъезда всё больше ругались, что подъезд провонял. А тётка, которая махала тряпкой по полу, как-то устроила крик. Она кричала: – Не буду больше полы мыть! За такие копейки-то! Надоело мне эту вонь терпеть!

И ещё подслушал Сашка:

– Слышь… ты, добродетель, чё подкармливаешь кошку? Если жалко – ну, и забрал бы себе! – говорил противный, скрипучий, как хлопающая на ветру дверь, голос.

– А ты чего на меня наезжаешь? Вот ты возьми и забери… – это говорил тот, что приходил – Хрустящий с вкусными кусочками.

– Вот не подкармливал бы, она бы давно отсюда сбежала. А теперь она ещё и беременная… – зло отвечал Скрипучий.

– От меня что ли?! Слушай, иди отсюда, воспитывай свою шантрапу.

– Это ты кого шантрапой назвал? Да я тебе…

Сашка закрыл поплотнее уши, чтобы больше не слышать, что происходит там, за подвальной дверью.

А на улице уже встали морозы, да такие, что Сашке в его плащике было уже не по сезону шастать по двору. И одного раза хватило, чтобы Сашка заболел. В бреду маялся несколько дней за своей ширмой. Писк грел Сашку, как мог, притаскивал ему хрустящие кусочки. Через какое-то долгое время Сашке стало немного легче, но слабость была такая, что он не мог вставать. И как-то утром услышал подозрительное шебуршание сначала за дверью, а потом и совсем рядом.

– Давай, по углам свети, я вдоль стены уже насыпал, – говорил противный голос.

– А ты хорошо заправил корм? А то вдруг не поможет! – сказал другой незнакомый голос.

– Да, нормально! Мне сказали – что даже нескольких кусочков хватит, чтобы эта тварь отравилась… Фу… хорошо, что хоть противогаз одел.

К вечеру Писк не пришёл греть Сашку. И утром не пришёл.

Сашка, ещё совсем слабый, на ощупь стал пробираться к выходу. Около двери он нащупал руками что-то липкое, и, щупая дальше, обнаружил уже охладевший комочек. Это был Писк. Сашка почувствовал, как у него из живота потянулся наружу стон. Сашка облокотился о стену и столько так сидел и выл – не помнил.

Дверь в подвал резко распахнулась, и на пороге оказалось чудище. У него не было лица, а были большие круглые очки, и вместо рта – железная коробка. Сашка испугался, закричал и рванулся вперёд – прямо на чудище.

– Ах, ты, собака… Пригрелся здесь… Так это от тебя вонь… – как в бочку, страшно кричал противный, как хлопающая дверь, голос.

Дверь на улицу распахнулась, и мощные руки Скрипучего вытолкали Сашку.

Город, по которому побрёл Сашка, состоял из зданий, улиц, людей и… Сашки. Вот только у улиц были люди, у домов были люди, и даже у людей были люди – большие и маленькие. А у Сашки никого не было. Он был чем-то чужим и для этих улиц, и для зданий, и для людей.

Сашка, кутаясь в плащик, пошёл на манящий запах. Невысокого роста мужчина нёс от машины к небольшому домику на огромном деревянном лотке вкусно пахнущие кирпичики хлеба. Сашка встал, как вкопанный, наслаждаясь запахом. В животе урчало от голода.

Мужчина бросил косой взгляд, отнёс ещё один лоток. А когда вернулся, протянул булку хлеба Сашке. Сашка, скрюченными от холода руками взял хлеб, поднёс его к лицу и заплакал.

– Эй! Тощий! – услышал Сашка хриплый голос и обернулся, – Это моя кормушка…

Сашка прижал булку к себе, отступил назад и остановился. Отломил сколько смог, а остальное протянул Хриплому.

Хриплый сощурился, откашлялся, кряхтя и хромая, подошёл ближе:

– Откель ты такой взялся?! И-и – тощий!

Хриплый не взял отломанный ломоть. Хитро посмотрел на Сашку и мотнул головой. Развернулся, опираясь на палку и пошёл куда-то за дом. Сашка стоял и смотрел ему вслед. Хриплый обернулся:

– Ну, чё встал? Айда за мной!

Хриплый привёл Сашку к своим. Своими он называл Петровича и Нинку. Хриплого все называли Батя. Но Сашка мало говорил, и для него Батя оставался Хриплым – таким, каким он его впервые услышал.

Подвал, в котором они расположились, был уставлен шкафами, перегородками. Какие-то шкафы были перевёрнуты и на них лежала куча тряпья, матрацы, подушки. Но главное, здесь было тепло.

Сашка прошёл поближе к трубе и, скрючившись, сел, отогревая руки.

Нинка сразу начала суетиться. Она порылась в сумках, достала из них всякую всячину – и замёршие кусочки из банок, и всякую другую всякость со шкурками и без.

– Петлович, – скосила взгляд беззубая Нинка в сторону третьего обитателя, – У тебя зе есть! Я видеда! Дотавай, не тылься!

Петрович хмыкнул, чего-то пробурчал и достал бутылку, наполовину заполненную прозрачной жидкостью. Нинка подолом протёрла посуду и пододвинула к накрытому столу ящик, указывая Сашке – сесть.

Сашка нерешительно подсел, достал из-за пазухи остаток булки хлеба – тот, что он не съел по дороге и припрятал на чёрный день. Но здесь, он почувствовал – надо поделиться.

Всё это время Хриплый сидел, как царь, в низеньком кресле и докуривал окурок. Там, на верху, он был в перчатках. А здесь снял только одну и Сашка увидел, что одна рука у него ненастоящая. Сашка положил обе половинки хлеба на стол, присел на ящик и Петрович протянул ему кружку с жидкостью. Сашка отхлебнул, горло обожгло, но тепло покатилось внутри за грудью, и у Сашки на лице появилась улыбка.

– Как тебя звать-то? – принимая из рук Петровича свою норму горячительного напитка, спросил Хриплый.

Сашка улыбнулся, пожал плечами, но заплетающимся языком проговорил:

– Са-ашка…

Так началась новая жизнь Сашки. Днём он вместе с новыми друзьями ходил к хлебному магазину или дежурил во дворе. Нинка собирала остатки еды из мусорного бака – рядом с домом, в подвале которого они разместились. Петрович днём уходил по своим делам и всегда возвращался с новым горячительным напитком. А однажды Нинка устроила праздник и подарила Сашке тёплое одеяло. Ничего, что одеяло было маленькое, но зато на нём были нарисованы самолётики. Сашка, как увидел эти самолётики – припал к ним щекой, разглядывал близко, водил по ним пальцем и, как ребёнок, радовался обновке.

Петрович как-то настороженно воспринял приход Сашки:

– У-у! Нахлебник! – ворчал он вечерами на Сашку, который приходил с пустыми руками.

А Нинка усаживалась около Сашки, гладила его по голове и причитала: – Не лугай его, он ма-аленький…, – и подкармливала то конфеткой, то печенюшкой.

Только Хриплый никак не реагировал на Сашкины неудачи. А однажды, когда Петрович допил свою норму и уснул, рассказал о его непростой судьбе.

– Ты на Петровича зуб не точи… Хотя ты добрый, Сашок, у тебя зуб – молочный ещё… Петрович у нас – человек! Он был когда-то ого-го! И звали его Игорь Петрович! Он мастер был по каратэ… А как пришли годы тяжёлые – его и скрутили. Посадили его ироды. Он из тюряги когда вернулся, а жена бывшая уже с другим схлестнулась. Ну, он и того… жену чуть было не порешил, а она его в психушку сдала. А когда он вышел – ни квартиры, ни жены – говорят, в другой город уехала. Вот он и стал промышлять – сначала на базаре жил, а потом его оттуда местные попёрли. А потом он в теплотрассе обжился и даже туда книжек натащил. Но как-то уснул и свечку не затушил, али цигарку – и пожар случился. Мы вот с Нинкой тогда его и вытащили из пожара. И вот мы вместе – семья.

Сашка слушал Хриплого и всё пытался вспомнить – а он-то сам откуда… Нет, не получалось! Только голос: – Сашка… Сашка…

Сжился он со своими приятелями, со своей семьёй. Петрович каждый вечер ругался, что Сашка ничего не добыл. Хриплый как-то принёс старый изодранный полушубок и отдал его Сашке. С тех пор Нинка стала брать Сашку с собой на баки, искать продукты.

Зима начала киснуть, стекая ручьями в котомку земли, и всё больше оголяя мусор на детских площадках и тротуары.

Где-то во дворе завыла собака. Петрович вздрогнул и проснулся:

– Развылась… Не к добру это. Вот у нас прошлой зимой Хилый помер. Помнишь, Нинка?

Нинка кивнула головой. Петрович стал искать – что бы ещё выпить. Он опрокидывал в кружку пустые бутылки горлышком вниз:

– Говорят, даже собаки плакали, когда его ели…

– Фу на тебя, фу на тебя… – замахала руками в воздухе Нинка, – Злой ты, Петловить! Вот я знаю, что дауно-дауно люди были птисами и умели летать… как самолёты… угу…

Сашка услышал слово «самолёт» и уставился на Нинку внимательным взглядом. А Нинка покивала головой и добавила:

– И вот када у них все пелья выпали, они пелестали летать… Да!

…Картонка всё ещё летала по двору. Ветер подбрасывал её и отпускал. А когда подбросил в очередной раз – Сашка поднял глаза в небо и увидел самолёт. Настоящий самолёт летел, рассекая голубые просторы, махал крыльями. Сашка впялился в небо, приложив ладошку к бровям, и долго смотрел вдаль, пока точка совсем не растворилась далеко-далеко. Ветер почти прекратился, и картонка лежала совсем рядом. Сашка поднял её, прижал к себе и поплёлся к дому.

У дома его встретила Нинка:

– Саска… помоги вытаскать сумки. Сёдни на улисэ занотюем. Там у них эти – санпидстанция, дихлофос сыплют.

Сашка помог Нинке вытащить баулы, спрятали всё это в кустах подальше от глаз людей, там же соорудили приспособление для стола. А тут уже и Петрович пришёл, и Хриплый. Когда совсем стемнело, Хриплый развёл костёр. Сашка лёг на своё одеяло с самолётиками, обнял картонку и уставился в звёздное небо.

– Мне сегодня подфартило, – начал хвастаться Петрович, он всегда любил прихвастнуть, когда выпьет, – Иду я, значит, ну там, по проспекту около речки, а около мене, прикинь, Батя, тачка крутая тормозит. Окошко-то открылось, а оттуда окликают меня… Игорь Петрович, говорят, это вы? Ну, я остановился. И узнать не могу… Да меня ж много кто знает! Ну, я и говорю ему, мол, ежли признал, одолжи, говорю, стольник. А он мне вот это протягивает.

Петрович достал из внутреннего кармана свёрнутый зелёный рулон.

– Сунул в руки, сказал «ос!» и уехал. Он думает, что Петровича можно вот так купить! Да я эти зелёные, – у Петровича задрожал голос и затряслись руки, – Я эти зелёные… – и он кинул рулон в костёр.

Нинка встрепенулась:

– Ты тё? Сдулел? Это з миллион! – и полезла руками в костёр.

– Не трожь! – заверещал Петрович неистовым голосом.

– От дулень! От дулень! – причитала Нинка, и утирала нос.

Посидели в тишине. Послушали хруст костра и далёкие чьи-то разговоры. Крик женщины:

– Лёшка! Домо-оой!

– Ща, мам, ещё немного поиграю!

– Домой, сказала!..

Потом Нинка как бы опомнилась:

– Саска! Тё ты не ес?

– Отстань, баба, от него, – взъерепенился Петрович, – он сёдни ничё не заработал. Я видел, как он дурака валял, за картонкой гонялся! И теперь, ишь, обнял её, лежит, в небе чего-то рассматривает… Поэт… Картонку-то надо бы сжечь, а то костёр потухнет…

Петрович потянулся к Сашке и потащил картонку на себя. Сашкина рука неестественно отпала в сторону. Петрович отпрянул:

– Никак помер?…

Нинка встрепенулась, упала на карачки и подползла к Сашке:

– Саска… Саска-аааа, – завыла она, – Помёл Саска-ааа…

Хриплый докурил окурок, поплевал на пальцы.

– Говорят, кто помрёт с открытыми глазами – тот с собой ещё кого-то уведёт… – глядя на смотрящего в небо Сашку, сказал Петрович, и отвернулся.

– Саска-ааа… – выла Нинка.

– А вот ежли кто с открытым ртом помрёт, значит, душа его вампиром будет, – продолжал рассуждать Петрович, и поднял глаза в небо…

Хриплый поднялся с места, подошёл к Сашке, наклонился. Теперь он был перед Сашкой вместо неба. Хриплый вздохнул глубоко:

– Да, не-е… дышит он… вон и моргнул дажа…

Одной рукой Сашка прижимал к себе картонку…, и виделись ему корабли, самолёты и летающая на ветру картонка.

Коза
_сепия

– Лен, чуть не забыл– вечером пойдём козу забирать, – уходя на работу, уже у порога сказал Семён.

– Какую ещё козу? – пролепетала удивлённая молодая жена, но дверь захлопнулась, и только слышно было, как во дворе залаял Бим, приветствуя хозяина.

Лена опустилась на табурет и медленно повела глазами против часовой стрелки от входной двери. Ведро помойное не вынес. Веник надо бы новый наломать. В умывальнике воду всю выхлюпал и не долил. Печку пора подбелить, закоптилась около дышла – хоть лето, а иногда подтапливаем, чтоб вода горячая была…

Ситцевая занавеска на дверном проёме в комнату слегка всколыхнулась – потягиваясь, из-за неё вышел кот, сел, выгнув басовым ключом спину, посмотрел на Лену, потом важно вытянул заднюю ногу и начал вылизывать шерсть…

– Господи, о такой ли я жизни мечтала… – подумала Лена.

Она достала глубокую металлическую чашку, налила в неё горячей воды, намылила тряпку хозяйственным мылом и принялась за мытьё посуды.

В памяти всплыл день, когда Семён первый раз проводил Лену домой из школы. Лена жила в пятаках – так назывался микрорайон многоэтажек.

Молодой городок разрастался медленно – в год сдавали один многоэтажный дом. Переехавшие в пятаки горожане, оценив прелести комфорта, чувствовали себя свободными счастливыми гражданами заботливого советского государства. Но бо/льшая часть маленького городка продолжала вести натуральное хозяйство и не стремилась к неведомому.

– Ой, чё там делать-то, в этой клетке, – судачили в очереди гастронома обитательницы своих домов.

– Ни воздухом не подышать, ни ягодку в огороде сорвать, ни бельё развесить…

– Ой, бабы, мы как-то пришли в гости в пятак к Антоновым, а моему приспичило в тувалет, и он мне как начал трындеть – пойдём, да пойдём домой. Я ему: – Чё, мол, такое, только что ж пришли. А он говорит – невмоготу, мол, по большой нужде…

– И чё? – прыснули слушающие.

– Чё-чё! Вот и я ему говорю – иди да сходи, вон же у их тувалет с бочком сливным. А он мне, слышь, чё говорит: – А ежли мне пёрнуть захочется, это что ж все слышать будут?

Бабы в голос заржали. Лена, стоя в очереди, сторонилась вступать в разговоры. Делала вид, что рассматривает что-нибудь, например плакат по разделке туши говядины, который изучила уже вдоль и поперёк. Зачем ей было знать – что такое окорок или грудинка, если мясо в гастрономе продавалось морожеными кусками, и не известно было – кости тебе попадутся или мякоть. Да и мясо-то покупали только те, кто не держали свой скот и курей. В основном – заезжие из пятаков. А остальные выстраивались в очередь за дефицитом – селёдкой тихоокеанской, колбасой, или шоколадными пряниками.

Очередь была еженедельным ритуалом. К четвергу начиналось лёгкое шевеление среди самостроевцев – так называли тех, кто жил в собственных домах. Занимали очередь с ночи. В потёмках около магазина обязательно стояли двое крайних и дожидались следующего. Утром в очереди собиралась вся самостройка. Те, кому надо было на работу – присылали либо своих детей, либо, пенсионеров, или умоляли очередь – не забыть, что тут занимала, скажем, Клавдия, а сами бежали на работу и примерно высчитывали время – в котором часу отпроситься.

Здесь же, в очереди, можно было обсудить последние новости, намыть косточки ненавистникам, поругать начальство, собес и прочих властителей.

Отец Лены был военным и по назначению попал в этот небольшой городок, в нескольких километрах от которого располагалась артиллерийская часть. Мама Лены – как хвостик – всю жизнь ездила за мужем по гарнизонам, и её не удивлял уже ни климат, ни новые условия жизни. Она любила повторять:

– Главное не то, где ты живёшь, главное – как ты живёшь.

Она умела обустроить семейное гнёздышко, сделать его уютным – благо позволяла зарплата военного офицера.

Когда семья перебралась на новое место, Лена пошла в десятый класс. Она никогда не отличалась ни чем выдающимся – просто была хорошисткой, просто читала приключенческие книжки, просто жила. Нет, она конечно мечтала об алых парусах, о необычном приключении на необитаемом острове и представляла себя чайкой Ливингстон, а ещё она любила смотреть индийские фильмы и навзрыд плакала, когда сын неожиданно узнавал своего отца или брата…

Перед выпускным Семён объяснился Лене в любви и сказал, что любить её будет до гроба. Лена разрыдалась и прошептала:

– А звезду мне с неба достанешь?

Семён прижал Лену к себе и, прощупывая под кофточкой застёжку на бюстгальтере, сказал:

– Конечно, достану…

Свадьбу сыграли шумно, по-самостроевски. Лена была красивой невестой. Отец по-военному чётко оттарабанил подготовленную речь. Мама улыбалась, вытирая слёзы и повторяя:

– Главное не то, где ты живёшь, главное – как…

Родители Семёна – закоренелые жители самостроя, подарили молодым небольшой домик. А главное – у домика было всё для ведения хозяйства: шесть соток земли, хозяйственная сарайка, загон для коровы, птичник, летняя кухня с русской печкой и банька.

Наутро после свадьбы молодые пошли смотреть домик. Высокий забор скрывал уютный зацементированный двор. К небольшой веранде вели три деревянных, покрашенных оранжевой краской, широких ступени. С верандочки было видно всё хозяйство – вдоль и поперёк.

Семён открыл входную дверь, провёл рукой по дверным петлям, несколько раз поездил дверью туда-сюда и заключил:

– Хорошо-то как! – и шмыгнул внутрь дома.

Лена, как вкопанная, остановилась среди зацементированного двора.

– Чего стала, как не своя? – вспенил тишину голос свекрови, – Проходь, проходь! Глянь, какая летняя кухонка! На порог половичку кинь из резины, а у нутре – самотканку. Ой, а здеся-то – аюшки…

Она чего-то говорила-говорила. Лена присела на скамеечку и посмотрела на небо:

– Как же мне это всё обживать?

Свекровь уже вышла из летней кухни, ссыпая набранный в совок мусор в бросовое корыто:

– Чё расселась-то? Давай, иди, направляй на стол, начинай хозяйничать…

Прошло два года. Дитё завести не получалось. Уже два раза были выкидыши. Лена, и до свадьбы, щупленькая, стала ещё тоще. Свекровь уже в открытую сетовала на невестку:

– От, беда-то, ни мяса, ни кожи, чахоточная какая-то досталась нашему Сёмке…

Вечером Семён пришёл домой:

– Лен, ты где? – крикнул молодой муж с порога.

Лена, свернувшись клубочком на диване, спала.

– Ленка! Чего ты не собралась ещё? Ну, я ж говорил, как приду, за козой пойдём!

– Сёма, зачем нам коза?

– Мне сказали, что козье молоко очень полезное. Будешь пить, и здоровье появится.

– Сёма, я ж с ней не умею…

– Все когда-то не умеют, а потом научаются…

– Сём! Не научусь я… не по мне это…

– Дура ты, Ленка! Все бабы одинаковые! Все умеют, а она не научится! Посмотрика-сь!

Лена отвернулась к стене и закрыла лицо руками.

Семён прошёл в комнату, сдёрнул покрывало с Лены:

– А, ну, вставай! Разлеглась! Пошли, тебе сказал!

Лена повернулась, села, посмотрела Семёну в глаза и покачала отрицательно головой.

– Ты чё, со мной в игры решила играть? А, ну, вставай, я тебе сказал! Не зли меня!

Лена подтянула ноги и прижалась к стене.

– Я не понял?! Ты, чё, схлопотать решила?

Семён выставил вперед подбородок и замахнулся ладонью. Лена закрыла глаза.

– Неужели ударит?! Как же так, – думала она, закрыв глаза– он меня не понимает…

– Быстро встала, оделась и пошла! – приказным тоном выговорил Семён.

Лена закрыла лицо руками, слёзы хлынули.

– Чё выпендриваешься, коза драная! Думаешь, на тебе свет сошёлся! Ты чё не понимаешь, что на хрен мне такая баба сдалась, которая ни в жизни, ни в постели ни чё не умеет…

– Сёма, ты же говорил, что любишь?!

– Ой-ой-ой, придумала! Любишь-не любишь, плюнешь-поцелуешь! Да нужна-то ты мне больно! Неплодивая!

Лена соскочила с дивана и хотела выбежать из дома, но Семён сильной рукой ухватил Лену за ткань халата на спине, притянул к себе, а другой рукой ударил между лопаток. Лену отшвырнуло на пол, и головой она ударилась о косяк двери.

Взбешенный Семён начал бить Лену ногами – по животу, по ляжкам. И, когда она обмякла на полу, он, тяжело выдувая воздух из ноздрей, немного постоял с сжатыми кулаками, вышел в кухню, зачерпнул ковшиком воду из ведра, выпил большими глотками и вышел за дверь.

Когда Лена пришла в себя, уже смеркалось. Всё тело болело. С дивана слышался храп мужа. Лена с трудом поднялась, доковыляла до двери, вышла во двор. К перилам веранды была привязана коза. Около козы стоял таз с водой и лежала охапка сена.

Лена спустилась на одну ступеньку, потом еще на одну и присела на нижней. Коза замерла, разглядывая Лену одним глазом и перестав жевать. Лена посмотрела на звёзды. Съёжилась от ночной прохлады. Тело как-то само закачалось в стороны, и из глубины живота потянулся долгий-долгий стон. Лена уронила голову на колени:

– Как же так?! Как же так…

Коза подошла ближе к Лене, обнюхала волосы и стала тыкаться мокрыми губами в руку. Лена подняла голову. Коза посмотрела на Лену в упор, скосила нижнюю губу и шершавым языком лизнула щёку.