Текст книги "Чего мужчины не знают"

«Убийство при помощи отравления – характерное женское убийство», – читал Дросте «…статистика нашумевших отравлений, достигших высшей точки во время Ренессанса, а затем во Франции в царствование Людовика XV, показывает, что восемьдесят пять процентов отравлений было совершено женщинами. Мотивами этих отравлений по большей части были ревность, месть брошенной женщины, скупость…»

Дросте вздохнул. Какое отношение имели отравления во времена Ренессанса к фрау Рупп, поденщице, затравленной на смерть в своем подвале. Он нетерпеливо кивнул, когда Эвелина прервала его и продолжал читать. Сперва он стоял около книжного шкафа, перелистывая журнал. Затем он уселся в низкое кресло, придвинул поближе лампу, и взял с письменного стола свой монокль. Пеншо посвятил целую главу отравлениям среди бедняков. Это были неумелые, мрачные убийства при помощи крысиной отравы, зелья, продававшегося цыганками и повивальными бабками, сведущими в выкидышах, убийства, совершавшиеся в яростном, примитивном мире, в котором крестьянские девушки убивали любовников, дочери убивали отцов, чтобы добиться свободы, и устранялись с дороги нежеланные дети бедных работниц. Дросте углубился в чтение и потерял счет времени. Когда он оторвался от чтения, комната остыла, а зарницы освещали окна и с необыкновенной ясностью вырывали деревья на улице из темноты. Дросте два раза чихнул. Он не мог себе позволить простудиться во время важного процесса. Он зевнул и отложил Пеншо. Минуту он простоял около письменного стола, просматривая записи, сделанные им для следующего дня, и тут увидел заметку о том, что нужно оплатить газовый счет. Он погасил свет и отправился в спальню.

На ночном столике горела лампа, но Эвелина очевидно уснула. Он сообразил это только тогда, когда обратился к ней с замечанием по поводу газового счета, и искренно пожалел о том, что разбудил ее. Ее лицо на подушке выглядело маленьким и усталым. Он все еще каждый вечер поражался, глядя на ее волосы. До рождения Берхена она носила их длинными, и они свешивались через край кровати, заплетенные в две тяжелые косы, блестевшие от того, что их так много расчесывали. В клинике ей обрезали волосы, так как ей было слишком утомительно лежать в постели с такой тяжестью на голове. Теперь они напоминали серебристые нити, обрамлявшие ее лицо, как нежный мох. Их вид наполнил Дросте нежностью, в то время как он вел себя, как настоящий муж, и сделал мягкий выговор по поводу неоплаченного газового счета. Потушив свет, он вдруг испытал страстное желание взять Эвелину в свои объятия, совершенно раствориться в ней, забыв фрау Рупп, забыв все на свете, заснуть вместе с ней… Действительно, ее тонкое, теплое тело приблизилось к нему и осталось у него в руках. Осторожно обняв ее, он ощутил нежный изгиб над ее бедрами. Но, несмотря на то, что он внимательно следил за каждым, самым легким ее движением, он не почувствовал в ней ответной дрожи.

– Устала? – спросил он, чтобы испытать ее.

– Очень! – последовал ответ.

Дросте не вздохнул. Он прислушивался к собственному дыханию и к биению своего сердца, постепенно разочарованно успокаивавшемуся. Он почувствовал тоску, но, как он внезапно обнаружил, это была тоска по Марианне. Марианна была сильна. Марианна была хороша. С ней можно было утомиться и наконец получить возможность заснуть. Рука, настороженно лежавшая на подымавшейся и опускавшейся груди Эвелины, ослабела, и Эвелина отодвинулась дальше, в свою собственную постель.

В окне мелькнула зарница. Фрау Рушп. Процесс. Марианна. Эвелина. Милая Эвелина. Фрау Рупп. Подушка нагрелась. В воздухе чувствовалась гроза. Он не мог спать. Он не мог заснуть. Свидетели обвинения… «Где вы были в день смерти вашей матери?…» Полубезсознательное состояние…

Дросте очень осторожно протянул руку. Высунув кончик языка, он без малейшего шума открыл ящик ночного столика. Ощупью он старался найти веронал. Оп прислушался к дыханию Эвелины. Его совсем не было слышно. Теперь таблетки веронала были уже у него в руке. Он нашарил стакан с водой, набрал воды в рот и запил веронал быстро, как будто это было постыдным и запретным действием. Потом снова прислушался. Эвелина беспокойно дышала, не так, как во сне.

– Эвелина… ты спишь? – спросил он. Никакого ответа. Звук дыхания на соседней кровати совсем прекратился. Дросте вздохнул, повернулся и постарался заснуть.

4. Среда. Он

Когда Франк Данел среди дня приехал в Париж, шел дождь, мелкий, серебристый, кокетливый дождь, бывший очень к лицу городу. Франк перевел часы по парижскому времени. До заседания оставалось как раз два часа. Отель, в котором он всегда останавливался, находился за палатой депутатов на маленькой сонной Плас де ла Бургон. Франк не любил больших отелей близ Этуаль, всегда битком набитых американцами. Кроме того, однажды он прожил здесь больше года и с тех пор регулярно останавливался здесь. Он довольно хорошо, хотя и с признаком Нью Орлеанского акцента, говорил по-французски и чувствовал себя в Париже совсем, как дома. Мадам, владелица отеля, была очень обрадована его появлением в маленьком вестибюль. Отправившись на короткий срок в Берлин, он оставил часть своего багажа в Париже, и потому его приезд походил на возвращение домой. Конторщик протянул ему письма и телеграмму. Лифт ремонтировался, довольно обычное явление в «Отеле де Бургон», и Франк пешком взбежал по лестнице к себе в номер.

Телеграмма была из Санта-Барбары. Пирсон, его управляющий, сообщал низшую цену, по которой калифорнийские апельсины могут быть отправлены во Францию, Франк нахмурился, глядя на телеграмму, и подсчитал в уме. Яблоки из Британской Колумбии вытеснили на рынке европейские яблоки, он не видел никаких причин, по которым то же не могло произойти и с апельсинами. Само собой, Франк был не очень высокого мнения о фруктах, которые он продавал. Он не считал их замечательными фруктами их единственным достоинством был их сок. Ho они были вкусны и дешевы. А хорошо поставленная рекламная кампания может в конце концов заставить многих признать всю благотворность стакана апельсинового сока, выпитого перед завтраком. Распаковывая свой бритвенный прибор, Франк уже составлял текст объявления на целую страницу.

Письмо от Пирл из Лондона. Там по-видимому все было в порядке. Кое-как нацарапанная открытка от Марион: она ждала его телефонного звонка. Телеграмма от Пирл, тоже просившей его позвонить. «Пожалуйста, позвони в 7 час. веч. Клеридж». Характерно для Пирл всегда ясна и точна.

Калифорнийские апельсины все же не могли сравниться по цене с испанскими и сицилийскими. Кроме того европейские апельсины были лучше по качеству. А затем нужно было принять во внимание ввоз из северо-африканских колоний. Нужно было решить, что будет лучше, выпустить ли их на рынок в первый год с убытком или окончательно бросить всю затею. Франк не любил бросать что бы то ни было. Он предпочитал рисковать. Это гораздо больше волновало, напоминало гигантскую игру в покер. Все время, пока он брился и принимал ванну, он в уме производил расчеты и подсчеты. Франк обладал способностью оперировать в уме шестизначными числами, подсчитывая их быстро и безошибочно, хотя ему вовсе не давалась высшая математика. Апельсины, ящики, доллары, франки – ими он мог жонглировать и орудовать по желанию. Выйдя нагишом из ванной в спальню, он набросал ряд цифр на листке отельной почтовой бумаги с адресом отеля и не со всем удачным портретом его владелицы.

Лакей Андре, принесший ему холодный завтрак, живо и горячо приветствовал его. Франк оделся и закусил не присаживаясь, потом закурил сигаретку. Он прекрасно чувствовал себя, берлинские разочарования были забыты. С Германией в настоящее время просто-напросто нельзя было вести никаких дел – страна была слишком бедна. Франк надел пиджак, встряхнулся так, что он удобно улегся на плечах, и вызвал Пасси. Взяв телефонную трубку, он услышал голос Марион:

– Алло! Алло, Жужу!

Каким-то чудом француженки всегда находились под рукой именно тогда, когда они были вам нужны и делали как раз то, чего вы хотели от них. Франк улыбнулся в ответ на журчанье речи, раздавшееся в трубке, но разговаривая он не сводил глаз с ручных часов.

– Я не могу позавтракать с тобой, у меня это паршивое совещание с Фаррером, – сказал он, – но как только оно закончится… И пожалуйста, будь свободна вечером.

– Паша приказывает одалиска повинуется, – ответила Марион из Пасси. Франк собрал свои заметки, спрыснул лавандовой водой носовой платок, быстро оглядел себя в зеркало и покинул отель. Дождь прошел и водянистое солнце блестело на вымытых улицах. Париж был охвачен живой, хотя и несколько меланхоличной весной. Когда такси переехало через, мост, проехав мимо толстых торговок-цветочниц, Франк неожиданно вспомнил маленькую женщину из Берлина, Эвелину. По всей вероятности, причиной этого были ветки мимозы, связанные в большие пучки. Он вспомнил о том, что Эвелина любила мимозу. Он хотел послать ей мимозу на прощанье и забыл. Скверно.

У дома на улице Мейерберт был довольно унылый вид. Это было уже четвертое деловое свидание Франка с французскими коммерсантами и их мелочный подход к делу раздражал его. Он был слишком американцем, чтобы понять, как мог крупный синдикат ютиться в подобной трущобе. Черные вывески с золотыми буквами висели над входом. Лифта не было. Темная лестница была освещена газом. Деревянные ступеньки скрипели под ногами.

Фаррер был маленьким человечком с маленькой бородкой. Он весь состоял из четырехугольников, четырехугольными были его лоб, рыжеватая бородка, руки, грудь. Тонкая старомодная дамская часовая цепочка висела поперек его жилета. Когда он усиленно думал о чем-нибудь, он вынимал золотую зубочистку и ковырял ею у себя в ухе.

Он был необычайно весел и любезен, он обнял Франка, назвал его «мон шер» и «мон ами», – но он был в то же время черств и недоверчив. Дюбаро сидел за письменным столом и молчал. Перед ним стоял маленький ящичек, соединенный проволочками с его ушами: он был глух. Франк должен был громким голосом выкрикивать свои предложения в ящичек, и это забавляло его. Оба пригласили также своего юриста, Франшето, с узенькой красной ленточкой в петлице и манерами человека, который прекрасно знает, как играть порученную ему роль, и умеет незаметно подчеркнуть самое главное.

Разговор тянулся два часа и не привел ни к чему. Фаррорт и Дюбаро прикрывались какими-то безымянными силами, которые они называли просто «наши друзья». По-видимому, «наши друзья» вовсе не нуждались в калифорнийских апельсинах и отклоняли всякие попытки вовлечь их в рискованные эксперименты. Фаррер и Дюбаро не могли на свою ответственность повести «наших друзей» по неисследованным путям. Франк засунул руки в карманы брюк и расхаживал по комнате, в то время, как остальные глядели на него, как на ка кого-то диковинного зверя в зоологическом саду. Он изо всех сил старался увлечь их своими идеями. Но Франция, как ему указывали французы, не испытывала большой нужды в апельсинах.

– Никто не испытывает большой нужды в чем-либо. Нужно создать эту нужду. Я могу обещать вам, что через год парижанин почувствует, что он не сможет начать дня, не выпив за завтраком стакан апельсинового сока, – пел Франк Данел.

Eго собеседники снисходительно улыбнулись.

– Боюсь, что эти американские методы не будут иметь успеха во Франции, – ответил Дюбаро, после того как в его ящичек прокричали хвалу рекламе.

Франк оглянулся и почувствовал, что Дюбаро пожалуй прав. Стены были покрыты засаленными, грязными зелеными обоями. На стенах не было ни единого намека на рекламу, не было даже хотя бы плаката с надписью «ешьте больше фруктов и берегите свое здоровье», как это подобало бы кабинету синдиката фруктовщиков. Франк был почти готов послать к черту все свои замыслы. Париж очарователен, если вы путешествуете ради удовольствия, но очень скверно действует на настроение, если приходится в нем заниматься делами. Он взглянул на часы и решил прервать совещание и отправиться на свидание с Марион. Когда он поднялся на ноги, Франшето заикаясь высказал предложение. Франшето собственно говоря не то, чтобы заикался, но с трудом произносил слова, начинавшиеся с букв «м» или «п». Своей ленточкой ордена Почетного Легиона он ни в коем случае не мог быть обязан своему красноречию. Он предложил отложить совещание до следующего дня. Они все рассмотрят, обсудят предложение с «нашими друзьями» – может быть можно будет говорить о пробной партии калифорнийских апельсинов, если только американская компания, председателем которой являлся Франк Данел возьмет на себя уплату пошлины.

Они расстались друзьями. Все трое явно торопились. Было уже четыре часа – самое время для свидания с женщиной для француза, имеющего возможность позволить себе эту роскошь.

Франк не успел очутиться на улице, как уже стряхнул с себя свое раздражение. Он обладал способностью концентрироваться на деле так долго, как только это было необходимо, и сразу же, по желанию, переставать думать о нем. Он старательно культивировал и развивал эту способность, – одно из его качеств, за которое его любили женщины. На углу он взял такси. Женщина лет сорока, стоявшая рядом с большим пакетом в руках, быстро села рядом с шофером.

– Надеюсь месье не побеспокоит, если я возьму с собой мою тетю? – спросил шофер с подкупающей улыбкой.

Шофер был красивым парнем, и, тетя очевидно была так крепко влюблена в него, что не могла отвести от него глаз. Франк был в восторге. Каждый раз, когда он бывал в Париже, его забавляла откровенность парижан. Женщины не стесняясь, на виду у всех кормили своих грудных детей, мужчины, после мимолетного извинения, оставляли своих дам, дожидавшихся их на улице около уборной. И любовь на каждом углу, веселая, простодушная любовь, которую принимали, как нечто естественное.

Он остановил такси около цветочного магазина и купил для Марион фиалки. Она любила большие букеты бледных двойных пармских фиалок. Когда он платил за них, его взгляд упал на большую вазу, наполненную мимозами. Сперва у него было только такое чувство, как будто он забыл что-то милое и приятное. Бывает иногда, что мелодия или запах полны воспоминаний, в то время как самое воспоминание еще расплывчато. Но в то время, как он, наморщив лоб, стоял и ждал сдачи, его вдруг осенило: Эвелина. Он быстро вынул записную книжку с адресами. Если только он случайно записал адрес Эвелины, у нее будет сколько угодно мимоз.

– Одну минуточку, – обратился он к продавщице, смотревшей на него с выжидательной улыбкой.

Он нашел адрес, но он записал только имя Эвелины и потребовалось новое умственное усилие для того, чтобы он мог припомнить ее фамилию. Фамилия звучала очень иностранно и очень по-немецки. Когда он, наконец, восстановил полный адрес – Эвелина Дросте, Дюссельдорфер штрассе, 47, Вильмерсдорф, Берлин, – он распорядился, чтобы через берлинский цветочный магазин ей был послан большой букет мимоз, и чтобы этот заказ был сделан по телефону. Заплатив по счету, он снова сел в такси в самом лучшем настроении. Судя по выражению лица «тети», его короткое отсутствие пришлось ей как нельзя более кстати. Марион жила в красивом, сонном старом доме в Пасси, на рю де ла Помп. Консъержка отдернула занавеску и небрежно спросила:

– К мадам Гюэрман?

Франк кивнул. При помощи щедрых чаевых он почти приручил этого дракона, несмотря на то, что не был французом и не имел орденов. Флора, толстая старая прислуга, исполнявшая все обязанности в хозяйстве Марион, также встретила его неприязненно. В этом доме иностранцев не ставили ни во что.

– Хэлло, дорогая! – окликнул Франк, входя в ужасную гостиную Марион, обставленную в стиле Людовика XV.

– Здравствуй, милый, садись, как поживаешь? Как доехал, как дела? – одним духом высыпала Марион и приподнялась на цыпочки, чтобы поцеловать его.

Это был церемонный поцелуй, напоминавший те поцелуи, которыми обмениваются монархи, посещая дружественную страну.

– Новое платье? – спросил Франк, удерживая Марион на длину вытянутой руки.

– Что за мужчина! Ведь он замечает все решительно. А знаешь ты, что это такое? Пату. А сколько оно стоит? Угадай. Нет, ты никогда не угадаешь. Пятьсот франков. Я была там вчера в девять часов утра у них была распродажа, стояла настоящая очередь, но я очутилась в самом начале. Понимаешь, я могу носить модели – они сделаны для манекенш и всегда немножко узковаты сзади, но ты же знаешь, для меня это подходит… Ну, так вот, что же еще? Я надеваю платье, оно сидит хорошо, все о-кей. Цена девятьсот франков, но я бессовестно торгуюсь, и Сюзанна помогает мне. И вот – платье мое. Поди сюда, выпей коньяку. А как твои дела? Привез мне розового слона из Берлина?

Франк опустился на маленькую кушетку и чувствовал себя не совсем удобно, пока Марион делала эти попытки развлечь его. Он выпил рюмку коньяку и покачал головой. Он обещал Марион розового слона, если ему удастся продать в Берлине калифорнийские апельсины.

– Нет, к сожалению, я не привез розового слона, – сказал он.

Порывшись в портфеле, среди захваченных на совещание бумаг, он вытащил подарок, который он привез ей.

– У тебя хороший вкус, – сказала она, рассмотрев подарок. Две застежки не очень ценные, но изящные, сделанные из полудрагоценного камня, окруженного мелким жемчугом. Она снова поцеловала его и от этого поцелуя у Франка приятно дрогнули нервы. Вошла Флора с пармскими фиалками в вазе. Мебель задрожала, безделушки задребезжали. Флора бросила критический взгляд на драгоценности через плечо Марион и снова вышла из комнаты.

– Ну, а как тебе понравились берлинские женщины? – спросила Марион, садясь рядом с Франком и ласково гладя его кончиками пальцев за правым ухом. – Ужасны они? Они всегда ходят в галошах?

Франк недовольно крякнул. Он видел этот замечательный экземпляр германской женщины чемпионку берлинского теннисного клуба, видел загорелые руки и ноги Марианны и, наконец, легкую, трогательную фигурку Эвелины, ее живое лицо, ее глаза, ее трепетный рот…

– Право не знаю. Я не смотрел на женщин, ответил он.

– О, поди! – насмешливо и скептически воскликнула Марион.

– Честное слово. Я жил как монах.

Марион взглянула на него и стала серьезнее.

– Интересно… – медленно произнесла она.

Франк налил себе еще коньяку. Внезапно Марион очутилась у него в руках, опираясь на его колено. Ее губы в легких дразнящих поцелуях скользили по его лицу.

– Лев, которого не кормили целую неделю, – прошептала она, подчеркивая слова поцелуями.

Он взял ее на колени и поцеловал долгим, ищущим поцелуем.

– Ты думал обо мне в Берлине? – шепнула она.

– Нет, ответил Франк.

– Ты рад, что вернулся? Тебе недоставало меня?

– Нет, ни чуточки.

Марион встала и потянулась. Она улыбнулась ему лукавой улыбкой и направилась к дверям. Когда она скрылась в дверях спальни, Франк поднялся, пригладил волосы, глубоко вздохнул и последовал за нею.

Квартира мадам Гюэрман состояла из трех комнат. Рядом с гостиной, прекрасной по своим пропорциям комнаты в три окна, обставленной ужасной золоченой мебелью, обтянутой шелком цвета слегка подгнившей клубники, находилась маленькая темная столовая, по словам Марион – в нормандском стиле, и спальня с ее гордостью настоящей староанглийской кроватью. Это была кровать с четырьмя высокими колонками, небольшим балдахином из кретона и действительно замечательным матрасом. В Америке такую кровать можно было бы купить в любом мебельном магазине, но Франк с почтением узнал, что кровать была настоящей английской и являлась в Париже ценной редкостью. С годами он даже привязался к этой кровати, как привязываются к дачному месту, которое регулярно посещают.

Связь Франка с Марион, в одно и то же время бывшая и мимолетной, и постоянной, длилась уже пятый год. Он получил мадам Гюэрман в наследство от парижского корреспондента американских газет и хранил ее, как приятное дополнение к путешествиям. Франк Данел испытывал характерно американский ужас перед одиночеством. Когда он бывал в Париже, Марион ни на минуту не оставляла его одного. Она умела быть ему полезной и с радостью применяла свое умение на деле. У нее была хорошая внешность, – правда, по сравнению с американскими она была чуть-чуть коротконога и широка в бедрах, но это только еще больше подчеркивало ее характерно французские черты: у нее были синие глаза, темные волосы и чудесная кожа. Марион легко относилась к любви. Эти маленькие стастные столкновения были неотделимой частью ее размеренной жизни, так же, как посещения парикмахера и массажистки и примерки у портнихи. В ней не было и доли той навязчивой назойливости, с которой липнут в Париже к иностранцам женщины, сделавшие это своей профессией. Она с удовольствием принимала подарки, но не гналась за деньгами. У нее было кое-что, что она называла своей «рентой», – ежемесячный чек, который регулярно присылал ей какой-то пожилой господин в благодарность за ее внимание, которым он пользовался когда-то. Марион гордилась тем, что она по-своему вознаграждала Франка за маленькие подарки и драгоценности, которые он оставлял на ночном столике в ее спальне. Она приглашала его к себе ужинать, держала для него хороший коньяк, однажды даже удивила его, подарив ему серебряный карандаш с его монограммой. Она гордилась также своей опытностью в искусстве любви и предавалась ему с таким-же честолюбием, как виртуоз, который дорожит аплодисментами слушателей.

Все это было мило и очаровательно. Франк не мог понять – почему сегодня все это немного раздражало его. Когда он вошел в спальню, его покоробили приветливо спущенные оконные шторы и приготовленная уже кровать с откинутым одеялом. Ему не нравилась эта парижская манера посвящать послеобеденные часы любви. Неожиданно он почувствовал, что для него невыносимо, когда его называют «мон пти шу» после объятия. Тем не менее он вынес все это терпеливо и добродушно. Он был одним из редких мужчин, обладающих врожденным инстинктивным умением обращаться с женщинами. Сами женщины так часто говорили ему об этом, что он начал тщеславиться этим и прилагать все усилия, чтобы оправдать похвалы. Пармские фиалки и полудрагоценные камни для Марион. Мимозы и нежное внимание по отношению к Эвелине. Эвелина. Как бледный призрак ее видение, затрепетав, промелькнуло в спальне Марион, и Франк сразу же отогнал мысль о ней. Марион питала слабость к запаху сандалового дерева, которой Франк никак не мог разделить с нею. Ее ванная комната была полна всевозможных таинственных предметов, точно склад бутафории в провинциальном театре. Франку снова показалось, что его волосы всклокочены: он всегда испытывал это чувство, когда что-нибудь выходило не так, как следует и не так, как он хотел. Он был рад, когда снова вернулся в гостиную, оставив Марион заниматься ее туалетом в спальне.

У Марион был телефон, и она очень гордилась им. В Париже иметь телефон было далеко не рядовым явлением. Его поставил американский журналист для себя.

– Ты не будешь иметь ничего против, если я позвоню жене? – вежливо спросил Франк, и Марион не имела ничего против.

Понадобилось некоторое время, чтобы добиться соединения с отелем «Клеридж», и вызвать миссис Данел. Но наконец Пирл подошла к телефону, и ее голос был слышен совершенно ясно.

– Алло, дорогая! Алло, дорогая!

– Ты звонишь с опозданием – я уже в полной боевой раскраске, обедаю с Сустерлендами перед тем, как отправиться в театр…

– Извини. У меня совещание. Есть что-нибудь новое?

– Да, очень важное. Я наконец нашла собаку, которую хотела иметь. Я вчера была в одном собачьем питомнике и теперь просто без ума от этого пса. Настоящий красавец сын английского чемпиона. Я не дождусь, когда смогу показать его тебе…

– Сколько? – спросил Франк. Как все богатые люди он был осторожен в денежных вопросах.

– Просят пятьдесят фунтов, но я уверена, что они еще уступят. Могу я купить его?

– Если ты настолько без ума от него…

Лондонский телефон откашлялся.

– Но тогда ты должен перевести мне по телеграфу пятьсот долларов, – заявила она.

– Ты разоришь меня, – ответил Франк. Мы уже разорены. Я не продал еще ни одного апельсина, а ты…

Он явно только шутил. Он даже видел перед собой веселую усмешку на лице Пирл там, в Лондоне. Он добавил еще несколько указаний относительно их кают и багажа. «Берентария» отплывала в субботу утром из Саутгемптона, и он должен был сесть на борт после обеда, в Шербурге. Пирл была немножко недовольна тем, что ей, вместе с собакой, приходилось сесть на пароход без мужской помощи. Франк рассмеялся и отпустил по телефону несколько комплиментов, прежде чем повесить трубку.

Пирл была одним из самых самостоятельных существ на всем свете. Немедленно после разговора телефонистка заявила, что он наговорил на двести сорок шесть франков. Он вытащил триста франков и подсунул под вазу с фиалками. Он еще говорил по телефону, когда Марион вышла из спальни и села рядом с ним. Ее дружеское тактичное поведение говорило ему о том, что она не имеет ничего против того, что у него есть жена – она знала свет. Марион понимала английский язык, ее научил американский журналист. Еще одним из ее многочисленных хороших качеств было то, что она интересовалась делами. Если существует на свете кто-либо, кто знал бы о бирже больше, чем банкир, так это любовница банкира. Флора с топотом ввалилась в комнату, чтобы заявить, что на стол подано, и прежде чем убрали закуску, Франк уже погрузился в подробный рассказ о своих переговорах.

– Какую комиссию я получу за хороший совет? – спросила Марион.

Обед был очень хорош и она позаботилась о том, чтобы Франк положил себе достаточно омлета – гордости Флоры.

– Десять процентов всей моей прибыли.

– Что тебе нужно, так это подмазать Франшето. – Она сказала на парижском арго «купить» и сразу перевела.

– Как и сколько ему дать?

– Скажем, десять тысяч франков, но только ты не можешь просто положить ему их под салфетку, как какому-нибудь чиновнику. Пошли ему портсигар и положи деньги внутрь. Пригласи Фаррера и его любовницу пообедать и пошли цветы его жене… нет, лучше сделай наоборот. Теперь нужно обращаться с порядочными женщинами, как с кокотками, и с кокотками, как с порядочными женщинами, тогда довольны и те, и другие. Ты должен…

Марион продолжала давать Франку прекрасные советы, которые может дать только женщина, у которой нет больше иллюзий. Фиалки стояли на столе, и в их аромате уже чувствовалось увядание. Вино было легко, хорошо и соответствующей температуры. Франку, привыкшему к коктейлям, от него немного захотелось спать. Марион была одета в форму парижанок черное платье, отделанное чем-то белым у ворота, а после обеда она надела на голову задорный белый беретик. Наступило то, чего боялся Франк. Она натянула белые перчатки, и он должен был сопровождать ее в театр. Все время Франк Данел не мог понять, почему ему было так неловко и скучно. Во время обеда, в такси, в театре. Это ощущение началось в ее спальне, в то время, когда Марион пудрила свое очаровательное тело сандаловой пудрой. Все это казалось таким методичным, Таким мещанским, таким обыденным, таким супружеским в худшем смысле этого слова. У Пирл, его жены, было гораздо больше размаха, чем у этой маленькой парижаночки, которая жила за счет мужчин. Такси было сыро и затхло, и Марион бранилась с шофером, сделавшим большой крюк, потому что он думал, что может безопасно обжулить американца. Пьеса показалась Франку отвратительной старая-старая история: муж, жена и любовник. Он сидел на узком сиденье и проклинал все на свете. Он едва удерживался от того, чтобы не заснуть, и от всего сердца тосковал по своей кровати в отеле с ее комичными крохотными подушечками. После представления, когда они сидели в кафе Рояль, где к ним присоединились многочисленные друзья Марион мужчины и женщины, Франка совсем неожиданно охватила мысль об Эвелине. Мысль была так настойчива, что почти причиняла боль. За весь день он только дважды, да и то со всем мельком, вспомнил о ней. Теперь, вдруг, она была тут, он почти физически ощущал ее присутствие, ее лицо, ее руки, ее голос. Жаркая купальня и ее прерывистое дыхание, Эвелина! «Я позвоню ей по телефону», – подумал он и уже привстал с места. «Глупости… после полуночи… я сошел с ума» – опомнился он и снова сел. Марион с удивлением наблюдала за ним. Он побледнел под своим калифорнийским загаром. Марион попрощалась с остальной компанией и посадила его в такси. Снова шел дождь. Мимо фонтана на площади Согласия, через Елисейские поля, мимо Триумфальной арки и могилы Неизвестного солдата, такси немилосердно подскакивало, увозя Франка все дальше и дальше от его отеля.

Франк не мог определить, чего ему хочется. Но зато он знал, чего ему не хотелось: он не хотел возвращаться обратно в квартиру Марион. Он уже достаточно для одного дня говорил по-французски.

– Подождите меня, – приказал он шоферу, когда они остановились на рю де ла Помп.

– Нет, не ждите, сказала Марион.

Шофер понимающе ухмыльнулся и отъехал. Он не имел ни малейшего желания становиться поперек дороги соотечественнице. Франк почувствовал, что кожа у него на голове стягивается от гнева. Марион вошла и подтолкнула его мимо дверей консьержки. На лестнице было темно. Mapион вытащила маленький карманный фонарик и осветила ступеньки.

– Я засну при одном виде кровати, – заявил Франк совершенно искренне. Ему до одури хотелось спать.

– Хорошо, засыпай, – добродушно ответила Марион.

В спальне Франк быстро налил себе стакан воды и выпил его. Эти парижане не знали, что в воду можно класть лед, вода была тепловата и не помогала. Марион возилась в ванной комнате. Франк забрался в постель, закурил и начал припоминать цены на апельсины, чтобы не заснуть.

– У тебя что-то на уме? – спросила Maрион, присоединившись к нему.

– Нет… а что? – бесцельно ответил он и посмотрел наверх, на кретоновый балдахин. На нем всегда виднелись три маленьких китайца, вытаскивавших из воды рыбу.

– Я не хочу знать твоих секретов, – рассудительно сказала Марион.

Она улеглась, сделала из своего плеча мягкую уютную подушку и уложила на него голову Франка.

– Ну вот, не разговаривай, не шевелись. Только засыпай, – шепнула она. Франк почувствовал благодарность и вздохнул.

– Ты хорошая… почему ты такая хорошая? – пробормотал он.

– Вы, мужчины, не понимаете простейших вещей, ответила Марион в темноте.

Франк уже наполовину заснул, но все же хотел быть вежливым.

– Нет? – невнятно спросил он. – Чего например?

Марион чуть-чуть повременила с ответом.

– Того, например, что я люблю тебя, – сказала она еще нежнее.