Текст книги "Чего мужчины не знают"

Но Франк уже крепко спал и ничего больше не слышал. Марион лежала без движения, боясь разбудить его. Она чувствовала, как немеет ее рука, а потом и сама заснула.

* * *

– Сегодня я не могу встретиться с тобой после обеда, – сказала Марион, когда они завтракали.

– Почему? – спросил Франк, сражаясь с горячим шоколадом. Когда ему с утра давали прежде всего шоколад с сухариками, он чувствовал себя комнатной собачкой.

– Сегодня четверг, – просто ответила Марион.

Вся в розовом крепдешине она выглядела чистой и свежей, совсем как жена во втором акте супружеской комедии, которую они видели накануне вечером. Франк вспомнил, сделал глоток и обжег язык. Четверг был днем, который она посвящала своему старому другу. По-видимому, ее дружба со стариком давно уже перешла на платоническую почву, но он сохранил привычку встречаться с Марион раз в неделю и раз в месяц присылать ей чек. Франк холодно попрощался и покинул дом, чувствуя себя униженным. Он не имел ничего против того, чтобы женщин содержали, он сам делал это четыре или пять раз в своей жизни. Но ему было противно быть любовником женщины, которую содержит другой. На минуту он пожалел о том, что не дарил Марион бриллиантов вместо полудрагоценных камней. Хотя, с другой стороны, Марион не стоила бриллиантов. Франк с облегчением вернулся в отель, чтобы побриться, взять свою почту и снова приняться за попытки наводнить европейский рынок калифорнийскими апельсинами.

Он последовал совету Марион. Он нанес визит мсье Франшето, юристу синдиката французских фруктовщиков, и нашел тактичный способ презентовать ему не наличные деньги, а небольшую связку акций, которые должны были подняться в цене. Он позавтракал с глухим Дюбаро и пригласил на обед Фаррера и его жену. Он послал цветы мадам де Бленкур, даме, находившейся в интимных отношениях с Фаррером, с которой Франк познакомился две недели тому назад.

– Мимозы? – спросила его продавщица в цветочном магазине, в котором он был раньше.

– Нет, не мимозы, – быстро ответил он.

Только тогда ему сама собой пришла мысль об Эвелине. «Забавно», – подумал он, «кажется я влюблен».

Между двумя и четырьмя он был занят с тремя французами. Он приступил прямо к делу, опустил цену на два с половиной цента и прокричал целую кучу соблазнительных обещаний в ящичек Дюбаро. У него была репутация прекрасного продавца, но он никогда еще не имел дела с такими ископаемыми, как это трио. Было уже около четырех, когда наконец они стали склоняться к тому, чтобы взять пробную партию в сорок тысяч ящиков. Франк быстро прервал совещание, прежде чем они успели пожалеть о данном согласии. На следующее утро должен был быть подписан контракт и оговорен срок поставки. Был прохладный день, и Франк с удивлением заметил, что его рубашка намокла от пота и липнет к телу – настолько серьезна была битва.

Четыре часа. Мелкий дождь, во время которого светит солнце. Люди стояли на набережной, и все глядели в одну и ту же сторону. Там была радуга. Франк стукнул в окошко такси.

– На остров Сент-Луи, – сказал он.

Дождь уже прошел, когда он вышел из такси и медленно пошел вдоль по набережной. Там стояло несколько удильщиков и казалось, что они так и не уходили с набережной еще с тех пор, когда Франк был студентом. Мать послала учиться в Париж. Она была светской женщиной, и французская кровь быстро переливалась в ее жилах. Она хотела, чтобы Франк говорил по-французски, и втайне желала, чтобы француженки взялись за его воспитание в любви что и было сделано. Франк улыбнулся, вспомнив о матери, умной, красивой, аристократичной матери с ее тяжелыми, усталыми веками, которая так гордилась своим красивым сыном, что хотела дать ему первоклассное воспитание даже в этой области жизни. По-видимому, она была невысокого мнения об американском подходе к любви.

Франк отогнал от себя эти неподобающие мысли о матери и взглянул на реку. Мимо проплыли две маленькие лодочки, небольшие перламутровые облака не спеша летели по небу, деревья на противоположном берегу были одеты скудной зеленью: в общем весь вид производил слегка сентиментальное впечатление. Он вспомнил восхитительный роман с молодой художницей, который был у него в бытность студентом. Она писала невообразимые картины подсолнечники, декадентские подражания картинам Ван-Гога и могла по получасу не умолкая смеяться над Франком.

Внезапно он почувствовал себя постаревшим и лишним. До обеда абсолютно нечего было делать. Как все перегруженные работой люди, он не выносил одиночества и безделья. Он отошел от нагонявшей тоску реки, остановил проезжавшее такси и отправился в отель. Там он поболтал с мадам, у которой было лицо старого мудрого попугая и которая знала жизнь. Он поболтал с портье, он поговорил по телефону. Он оставил для себя столик в ресторане «Бык на крыше», заказал билеты на ревю, которое пользовалось в это время успехом, и глубоко вздохнул при мысли о предстоявшем ему вечере в компании Фаррера и его жены. Он отправился к себе в комнату, стараясь разогнать все возраставшее беспокойство. Он разделся и принял холодный душ. Сигаретка, кофе и коньяк. Он прилег на постель. Никакого толка. Его неудовлетворенность все усиливалась. Это началось в Берлине, в клубе, в вечер его отъезда, и с тех пор все время постепенно нарастало. Франк тщательно избегал называть любовью это чувство болезненного беспокойства. В его жизни было уже слишком много увлечений, чтобы он мог верить в любовь. Он закрыл глаза и тщетно попытался заснуть. Вместо этого он начал грезить. Он мечтал о многих очаровательных, восхитительных вещах, которые могли бы утишить его неудовлетворенность. Во всех этих грезах и мечтах участвовала Эвелина. Он не мог заснуть, снова и снова его глаза открывались, и, затягиваясь сигареткой, он видел два высоких, до пола, окна с маленьким балкончиком перед ними, аспидные крыши, голубей на водосточной трубе и слышал звуки автомобильных гудков внизу, на улице. Снова закрыв глаза, он вошел с Эвелиной забавный дом на рю де Севр, в котором жил будучи студентом.

Однако он по-видимому все же заснул, потому что, когда он проснулся, солнце уже скрылось и y него горела голова. Некоторое время он лежал почти не думая. Потом взял записную книжку, которую положил на ночной столик вместе с ключами и бумажником, и отыскал в ней номер телефона. Не вставая с постели, он взял трубку и попросил соединить себя с Берлином, Олива 03784, фрау Эвелина Дросте. Спешно.

«Безумие», – подумал он. Но он был рад. Он лежал, ожидая, пока его соединят с Берлином, и вдруг заметил, что у него усиленно бьется сердце. Он улыбнулся, удивленный и немного растроганный самим собой. На этот раз соединения было добиться не так легко, как с Пирл в Лондоне. Но, наконец, после многочисленных звонков, взволнованной переклички между телефонными станциями Парижа и Берлина, после неразборчивого голоса служанки, оравшей что-то в телефон, неожиданно около него оказалась Эвелина.

– Франк?

– Эвелина?

– Да.

– Вы одна?

– Нет… то-есть, да…

– Слушайте, дорогая, вы должны приехать ко мне. Я окончательно осиротел без вас, я думаю о вас все время, я просто не могу вынести этого. Молчание.

– Вы получили мои цветы?

– Да. Спасибо.

– Вы любите меня, Эвелина?

Молчание.

– Да… Франк.

– Тогда вы должны приехать сюда, немедленно. Мы совсем не видели друг друга в Берлине. Здесь будет так чудесно. Вы приедете?

– Но это невозможно.

– Это простейшая в мире вещь. В десять сорок пять вы садитесь на поезд в Шарлоттенбург и приезжаете в Париж на следующее утро в одиннадцать тридцать. Я встречу вас на вокзале. Мы чудесно проведем время, а на другой день, утром, я посажу вас в аэроплан и вы снова будете дома. Только приезжайте. Вы должны это устроить – разве вы не чувствуете, что должны.

В телефоне послышались какие-то слова. «Если она скажет нет, вся моя поездка ничего не стоит» – подумал он. Он уже чувствовал тоскливое ощущение разочарования.

– Если бы я понадобился вам, я отправился бы на край света, быстро крикнул он в телефонную трубку.

Последовало молчание, продолжавшееся секунды две.

– Вы кончили разговор? – вмешалась телефонистка.

– Хорошо. Я приеду, услышал Франк.

– Слушайте, Эвелина. Слушайте! – в волнении закричал он. – Я буду на станции. Но если случится так, что я пропущу вас, поезжайте прямо в отель Бургон, на плас де ла Бургон. Запомните. Вы приедете, как моя жена… вы слышите? Лучше запишите.

– До свидания, – снова раздался ее голос.

Франк все еще продолжал кричать в телефонную трубку.

– Берлин повесил трубку, заявила телефонистка.

Франк глубоко вздохнул. Он забарабанил всеми десятью пальцами по груди, в радости выпятив ее до предела. Все время насвистывая, он начал вдевать в рубашку жемчужные запонки. Теперь он чувствовал, что сможет навязать Фарреpy столько партий апельсинов, сколько только пожелает. Эвелина приедет. Всегда можно добиться того, чего хочешь.

5. Среда. Она

День Эвелины ежедневно начинался с неудачи. Каждый день она собиралась начать свое утро следующим образом: встать в семь часов, проделать гимнастику около открытого окна, принять холодный душ и затем весело усесться за завтрак вместе с семьей, во главе стола, чтобы составить компанию мужу, самой присмотреть за хозяйством, а потом, когда все будет в порядке, самой отправиться с детьми гулять, какая бы ни была погода.

Но каждое утро обычно было так: еще в полусне она уже боялась проснуться и чувствовала, как ее сон становится все слабее и слабее по мере того как светлеет в комнате. Ее голова казалась ей тяжелой, утомленной и неестественно большой. Судья, когда ему приходилось участвовать в процессе, подвергал свое горло таким же сложным процедурам, как если бы он был прославленным тенором. Когда Эвелина слышала, как он откашливался, отхаркивался и полоскал горло рядом в ванной комнате, она натягивала одеяло на голову и предстоявшее ей испытание-необходимость встать и жить, как другие, казалось ей невыносимой тяготой. Если ей везло, ей удавалось снова заснуть, в то время как судья на цыпочках выбирался из комнаты.

Когда она проснулась, был почти уже полдень. Рядом с ее кроватью, с щеткой и пыльной тряпкой в руках стояла Вероника, строго и возмущенно заявлявшая, что ей надо убрать комнату. Хозяйство было налажено без помощи Эвелины. Дети уже гуляли с фрейлейн. Оставалось только с тоской расстаться с кроватью и скользнуть босиком в ванную комнату, где Эвелина в какой-то одури провела следующий час.

Для несчастливых не существует хорошей погоды. Дождь еще усугубляет их горе, а солнечный свет поражает контрастом между своей радостностью и их тоской. Эвелина сидела в ванне, был один из тех несчастных дней, когда вода была только тепловата и ее было мало. Солнце сияло множеством маленьких огоньков на матовом, неровном стекле окна. Эвелина, унылая и подавленная, скорчилась в ванне, подобрав колени к подбородку и нахмурив лоб.

Теперь Франк подъезжает к Парижу. Она хотела бы знать, какой на нем теперь костюм и галстук ей было бы легче тогда его припомнить. Она трудилась, стараясь восстановить в памяти его лицо и очертания его фигуры. Так трудятся те медиумы, которые на сеансах вытаскивают из собственной головы эктоплазму. Ее усилия были так велики, что она даже перестала дышать, но вдруг перед ее плотно закрытыми глазами появился Франк. На нем был светло-серый костюм и галстук в крапинку, который был так близко к ее глазам, когда Франк поцеловал ее в первый раз, в такси, между Дюссельдорферштрассе и Гедехтнискирхе. Она рассеянно намылила колено – все равно нельзя было удержать это видение больше чем на секунду.

Она постаралась перенестись к нему, в Париж. Она была в Париже один раз, во время свадебного путешествия. Все, что она помнила о Париже, была жара, бесконечное хождение по Лувру, причем они все время попадали обратно в туже самую маленькую комнатку с висевшими в ней картинами второстепенных Фламандских мастеров, – и насмешливые взгляды лакеев, которые, по-видимому, считали их далеко не шикарными. Странно выглядевшие омнибусы, виды, неприятности – Париж, в котором трудно было представить себе Франка Данеля. Эвелина выбралась из ванны, медленно вытерлась и попыталась встретить жизнь лицом к лицу. Она была в самом постыдном положении. Ей нечего было делать, кроме как сидеть в углу и припоминать кусочек за кусочком, минуту за минутой, слово за словом все, что сказал или сделал Франк. Все это было еще так близко, так мило и так печально. Она чувствовала, что ничто в ее жизни не имеет такого значения, как эта неделя, проведенная с Франком Данелем в Берлине.

Эвелина насмешливо улыбнулась сама себе. Она отдавала себе отчет в том, что поддаваться этому чувству – безумие и глупость. Но в настоящее время это было все, чего ей хотелось. В тоже время она делала всевозможные вполне разумные вещи. Так, она вспомнила о том, что Курт ворчал по поводу газового счета, и начала разыскивать его на письменном столе и в ящиках, конечно без всякого успеха. Она выстирала перчатки, спорола с платья белый пикейный воротник, выстирала его, прогладила и снова пришила на место, несмотря на то, что он был еще сыроват. Она пересчитала маленькие чайные салфеточки. Она полила цветы, кстати уже политые. Наконец, она начала вязать маленькие башмаки для Берхена. У Берхена уже был целый ящик таких башмачков, но ее утешала мысль о маленьких ножках, для которых она работала. Вероника с угрюмым удивлением наблюдала за энергией, которая неожиданно охватила сегодня утром ее хозяйку. Эвелине не хотелось есть. Она откусила кусок от банана и оставила его и кожуру лежать в столовой. Она прислонилась лбом к оконному стеклу и невидящим взглядом смотрела в окно. Так тянулся день. День был бесконечен. Когда Эвелина взглянула на часы, было всего лишь два. Было непостижимо как она сможет переносить такую муку в течение недели, месяца, года.

Первые часы без Франка окончательно прикончили ее. Принято говорить, что время излечивает любовь. Эвелина не могла поверить этому. Теперь у нее была по крайней мере свежесть воспоминаний о его голосе, его словах, его лице, запахе его сигареток. Она совершенно точно помнила, как светились его ручные часы в темной купальне. Все это было ей так дорого. Потом эти воспоминания побледнеют, она обеднеет и будет чувствовать себя гораздо хуже. Эвелина пришла к заключению, что женщина, у которой был настоящий роман и которая потом лишилась его, находится все-же в лучшем положении. Мукой было именно неосуществленное, невыраженное. На этой неделе о стольком мечталось, столького хотелось и так мало было достигнуто. Она думала о том, что бы она дала за то, чтобы еще раз увидеть Франка, снова быть с ним? И ответила – все. Это сознание было огромно и неясно как туча…

Дети вернулись. Скрипящая детская колясочка проехала по коридору. Клерхен забегала взад и вперед. Эвелина бросилась в детскую, как будто там был якорь спасения для ее встревоженной души. Клерхен бросилась к ней и начала рассказывать ей что-то, низким, хриплым, детским голоском. Она видела птицу, которая расцветала сзади. Показав у себя пониже спины, она начала прогуливаться по комнате, подражая расцветающей птице. Эвелина была озадачена и посмотрела на фрейлейн.

– Павлин, – сказала та снисходительно. Они были в зоологическом саду и вернулись домой позже, чем следовало.

Эвелина чувствовала, что должна была бы сделать фрейлейн замечание, но боялась ее. Фрейлейн, одетая в синее бумажное платье, с пенсне на носу, занялась Берхеном. Она раскутала его, подпудрила, высоко подтянула за пятки его ножки. Эвелине было жалко его, но Берхен, по-видимому, ничего не имел против этих манипуляций.

– Груу, груу, – любезно заявил он. – Груу, груу…

Эвелина стояла рядом, глядя, как Берхен снова превратился в кругленький, чистенький сверточек.

– Могу я уложить его? – робко спросила она.

Берхен, моргая от волнения, сосал свой рoжок. Клерхен посадили на высокий стульчик, и она нетерпеливо барабанила ложкой по полочке перед нею. Когда Берхен опустошил рожок, у него сделалось удовлетворенное личико. Он выглядел так, как будто в его животике не было больше места ни для единой капли. На его губе все еще висела молочная капелька. Эвелина подняла его, еще раз удивившись теплоте, весу и жизнерадостности своего сына, и снесла в кроватку. Как только она положила удовлетворенный сверточек, он начал орать. Эвелина виновато взглянула на фрейлейн. Та пичкала Клерхен шпинатом. У Клерхен был несчастный вид, но она жевала и закладывала шпинат за щеки, не глотая его. Когда фрейлейн начала вытирать ей рот мокрой губкой, Клерхен тоже заревела. Эвелина убежала из комнаты и, сев на край своей кровати, снова вернулась к Франку, как будто он только что позвал ее.

Три часа. Дети все еще спали. Эвелина оделась и поехала на трамвае к доктору. Она сидела в приемной, держа в руках журнал и не читая его, и ждала. Затем ей сделали мышьяковое впрыскивание, но она даже не заметила укола. Некоторое время она простояла перед окном чулочного магазина, не потому, что хотела купить чулки, а потому, что не знала, что ей делать дальше. «Я должна взять себя в руки!», – подумала она. «Я должна забыть это. Все кончено. Франк уехал, и я никогда больше не увижу его. Безумие вообще думать об этом». Совладав с собой, она почувствовала маленькое облегчение. Она шла по Курфюрстендамму, заглядывая в окна магазинов. Ей хотелось поговорить с Марианной. Может быть в разговоре будет упомянуто его имя, или его хорошие манеры или что-нибудь, что все еще свяжет ее с утерянным навсегда вчерашним днем.

Ее желание поговорить о Франке было настолько велико, что она собралась с духом и предприняла совсем необычайную для нее затею. Войдя в ближайшее кафе, она позвонила Марианне, сперва домой, в Гельтоу, затем в контору в городе. Это потребовало немалого усилия. Эвелина была беспомощна перед лицом всех механических изобретений нашего века. Радио, телефон, автомобиль; все они были мрачными и ужасными пугалами. Она трижды прочла правила обращения с автоматическим телефоном, и ее пальцы дрожали, когда она наконец опустила монету в щель и услышала в ответ только ритмическое жужжание. Прошло довольно много времени, пока она наконец сообразила, что номер занят.

Она бросила свою затею и выйдя из кафе после этого поражения, не в силах бороться с простейшими жизненными явлениями, пошла дальше. В дополнение ко всему пошел дождь. Она присоединилась к группе других людей, дожидавшихся, пока они не промокли, автобуса, в котором не в пример всем, проносившимся мимо, могло бы найтись место и для них. Промокшая и обескураженная она вернулась домой и села на край кровати. Судья еще не вернулся.

– Яичница и селедка? – неожиданно крикнула Bepoника с угрожающим видом, распахивая дверь.

– Что? – переспросила Эвелина, бывшая далеко.

– Яичница и селедка на ужин? – спросила еще раз Вероника.

– Да, конечно, – виновато ответила Эвелина. Фрейлейн может послать сюда Клерхен, если хочет, – прибавила она, и Вероника вышла.

– Фрау Дросте должна переменить туфли, – немедленно же – сказала фрейлейн, войдя в комнату. Она имела привычку всегда говорить в третьем лице. Для Эвелины фрейлейн была объектом постоянного террора, точно так же, как она была и окончательным ударом для семейного бюджета. Судьи не имеют возможности держать бонн при своих детях. Но без нее Эвелина была бы совсем беспомощна, и она тратила на эту необходимость большую часть той маленькой суммы, которую ей давал ее отец.

Эвелина послушно переменила мокрые туфли. Клерхен забралась к ней на кровать уселась среди книг, газет, коробок и прочих вещей, которые обычно набирались там. Эвелина страстно хотела, чтобы фрейлейн оставила ее наедине с ребенком, но та по-видимому не имела ни малейшего намерения уйти.

– Не хочешь ты поиграть с Берхеном? – нервно предложила Эвелина.

– Берхен спит, – твердо вмешалась фрейлейн.

У Берхена была своя собственная программа. Он всегда засыпал как раз тогда, когда хотелось, чтобы он не спал, и орал как раз тогда, когда хотелось тишины.

– У меня кашель, – заявила Клерхен, глядя на коробку с конфетами. Эвелина взяла ее на колени и дала ей конфету.

– Ты должна спрятать ее и сможешь съесть после ужина, – сообщила ей фрейлейн. Клерхен, без всякого предупреждения, разразилась слезами.

Она делала все с одинаковой горячностью: спала, ела, смеялась, плакала. Эвелина с завистью посмотрела на нее. Слезы лились ручьем, громкие крики и всхлипывания вырывались из маленького темно-красного ротика. В ней самой было столько давившего ее, невыплаканного и невысказанного…

Она взяла другую конфету и положила Клерхен в рот. Клерхен немедленно перестала плакать и начала болтать, словно маленький ротик был прорезью автомата.

– Фрау Дросте портит ребенка, – возмущенно сказала фрейлейн и вышла из комнаты. Она не хлопнула дверью, так как она была дочерью офицера и умела вести себя, но дверь сама, по собственному почину, издала громкий протест, закрывшись за негодующей спиной фрейлейн.

Эвелина взяла Клерхен на руки и, зарывшись лицом в теплые, мягкие волосы, закачалась с нею взад и вперед.

– Клерхен, – сказала она. Клерхен… о, Клерхен…

А около семи часов случился инцидент с цветами. Раздался звонок. Эвелина смутно слышала его. Она лежала на кровати, Клерхен убежала, были сумерки, и в окна лился свет уличных фонарей. Эвелина постаралась уснуть, как будто сон был пещерой, в которой можно было укрыться от своих мыслей и боли. Раздался звонок, кто-то зажег свет в коридоре, стекло в дверях превратилось в светящийся квадрат. Вероника прошла из кухни к выходным дверям и открыла их, раздалось бормотанье голосов. Потом в дверь спальни постучали.

– Цветы для фрау Дросте! – взволнованно объявила Вероника.

В одну минуту комната наполнилась ароматом мимозы. Эвелина села и зажгла лампу около кровати. Рядом стояла Вероника в своем синем кухонном переднике и держала в вытянутой рук огромный букет мимоз.

– Хорошо, оставьте их, – слабо сказала Эвелина. Ее сердце билось, в голове звенело и колени отяжелели.

– Поставить в голубую вазу на рояле? – спросила Вероника.

– Нет, спасибо… дайте их мне, – сказала Эвелина.

Она хотела лишь, чтобы ее оставили наедине с букетом мимозы.

«С лучшими пожеланиями от Франка Данеля. Париж», – было написано на карточке цветочного магазина.

Эвелина погасила свет и снова легла, обняв букет. Случилось нечто романтичное, совершенно выходящее из ряда обыкновенного. Франк прислал ей цветы из Парижа. Ей понадобилось довольно много времени, прежде чем она сумела осознать это.

Франк прислал цветы из Парижа. Значит у него был ее адрес, и он не был окончательно оторван от нее. Значит он думал о ней. Было вполне возможно, что он любил ее. Только что со всем было покончено, все умерло, но теперь ожило и цвело тут, рядом, в сотне влажных, ароматных кистей мимозы, лежавших рядом со щекой Эвелины. До этого момента Эвелина не питала никаких иллюзий относительно ее отношений с Франком Данелем – до сих пор таких робких и неопределенных. У нее не было опыта в любви, но была зато большая интуиция. Она угадала, что для него их отношения означали не больше, чем мимолетный флирт, несмотря на то, что для нее в этой единственной неделе заключался весь смысл бытия. Потрясенная и разбитая своими переживаниями, как землетрясением, она старалась обмануть его и себя, делая вид, что для нее это тоже только легкий флирт. Цветы все изменили. До сих пор в жизни Эвелины не было мимоз. Она даже не представляла себе, что цветы можно посылать по телеграфу из Парижа в Берлин. То, что Франк подумал об этом и привел в исполнение свою мысль, заставляло ее совершенно иначе смотреть на жизнь. Появление этих цветов для Эвелины было чудом, которое мог совершить только любимый человек. Когда судья вернулся домой, мимозы стояли в вазах повсюду. Они наполняли ароматом каждую комнату, но первое, облачное очарование исчезло теперь цветы свернулись в маленькие, плотные золотистые шарики. Эвелина была почти рада этому. Она разобрала на части большой букет, так как ей казалось, что целиком он привлечет слишком много внимания. Но судья даже не заметил, что все вазы полны. Он выглядел усталым и измученным и прямо отправился в ванну, чтобы прополоскать горло.

– По-моему я простудился, – сказал он. – Потом мне нужно будет сделать ингаляцию.

В хозяйстве Дросте ингаляционный аппарат занимал значительное место. Голос судьи был легко подвержен хрипоте, иногда от курения, иногда просто на нервной почве и в силу восприимчивости к переменам погоды. Это было серьезной дилеммой, потому что в суде он зависел от своего голоса. Хриплый судья находится в слишком невыгодном положении, когда ему в ответ с места для свидетелей несется громкий и ясный голос.

Эвелина сама отправилась в кухню и налила как раз в нужной пропорции воду и хвойный экстракт в аппарат. Она была полна нежности по отношению к Курту, взглянув на его осунувшееся, усталое лицо, она почувствовала, как она к нему привязана. Присев на ручку кресла, она погладила мужа по лбу.

– Как подвигается процесс? – спросила она.

Весь день она чувствовала себя ужасно, как будто ее заживо погребли, отрезав от всякой жизни. Но с момента появления цветов все исправилось, и Эвелина несла с собой свое счастье, как сияющий огненный шар. Она была вся любовь. Она хотела быть очень хорошей.

– Подвигается очень медленно, но завтра мы уже закончим его, – ответил Курт тогда, когда она уже забыла про свой вопрос.

Они сидели друг против друга за столом, между ними стояла яичница с селедкой, и они разговаривали совсем так, как полагается разговаривать супругам: погода слишком скверна для майской; цена на молоко понизилась на полпфеннига за литр, что, как объяснил судья, было скверным признаком с экономической точки зрения; безработица все еще растет. Эвелина спросила есть ли безработные также и в Париже. Это была лучшая тема, если уж нельзя было говорить прямо о Франке. Дросте с радостью надеелся, что у французов тоже есть свои беды. Эвелина положила ему на тарелку еще яичницы она чувствовала потребность поухаживать за ним. Милостью провидения и предусмотрительностью Вeроники сегодня в доме были фрукты, и судья одобрительно улыбнулся. Эвелина очистила для него яблоко. Она очень хотела бы поговорить о калифорнийских фруктах, но удержалась.

– Я хотела пригласить к ужину Марианну, но не могла найти ее, – сказала она.

– Жаль, – заметил судья.

Эвелина принесла в кабинет ингаляционный аппарат и зажгла под ним спиртовку, несмотря на то, что боялась ее и никак не могла совладать с мрачным подозрением, что в один прекрасный день спиртовка взорвется. Она дружелюбно понаблюдала за тем, как судья сидел с открытым ртом, жадно вдыхая пары, начавшие уже заглушать аромат мимозы запахом хвои. Потом она отправилась в детскую. Было как раз то время, когда Берхену позволяли пошалить.

Фрейлейн с кисленьким юмором называла этот час вечерней прогулкой Берхена. Он лежал на столе в детской на спине, задрав кверху свои толстенькие и слишком красные ножки, как маленький краб. Клерхен уже сидела в кроватке и выглядела совсем пай девочкой. Ее волосики были приглажены мокрой щеткой, и фрейлейн стояла рядом, с гордостью глядя на дело своих рук.

– Красную Шапочку, – настойчиво сказала Клерхен, как только Эвелина вошла в комнату. – Красную Шапочку, – повторила она более настойчиво, когда ее мать подошла сперва к столу. Увидев это, Клерхен заявила: – Теперь я буду сердитая.

Клерхен ревновала. У нее была импульсивная ревнивая душонка маленькой трехлетней женщины. Если ее маленькому новому брату уделяли слишком много внимания, она возмущалась этим и сжимала кулачки. Она это называла «быть сердитой». Поэтому Эвелина оставила Берхена и быстро подошла к кроватке.

– Жила была маленькая девочка, – начала она, – которой бабушка подарила красную пелеринку, н поэтому все начали называть ее…

– Красной Шапочкой, – торжествующе вскричала Клерхен.

Эта ночная игра «в сказки состояла в том, что Клерхен знала их наизусть и ловила каждое слово Эвелины, дожидаясь момента, когда сможет вставить слово сама. Однако, посредине сказки Клерхен начала путаться и перешла с Кpacнoй Шапочки на историю Газенпуппов. Газенпуппы была фантастическая семья ее собственного изобретения и, что-бы о них ни рассказывали, они всегда ели.

– И потом Газенпуппы съели мороженое и съели вишни, а папа Газенпупп принес домой сладости, и они съели их тоже. И потом дети Газенпуппы разрезали фрейлейн живот и наложили туда камней и зашили его, и когда фрейлейн пошла к ключу за водой, камни перевесили, и фрейлейн шлепнулась в воду, И Газенпуппы были очень рады…

После того, как Клерхен перепутала историю Газенпуппов с историей волка и козлят, выразив таким образом собственные скрытые желания, она дважды зевнула. Эвелина положила руку на низкую подушку и с радостью почувствовала, как ребенок прижался теплой щечкой к ее ладони и заснул. Она поцеловала волосы Клерхен, потихоньку вытянула руку и на цыпочках подошла к Берхену. Тем временем фрейлейн совершала чудеса. Она расхаживала взад и вперед на своих стародевичьих, добродетельных и скрипящих подошвах. В комнате царила аккуратность, чистота и свежий воздух. Берхен, напудренный и переодетый во все чистое, лежал в кроватке, взволнованно моргая и разглядывая свои большие пальцы так, как будто только что совершил величайшее в истории мира открытие. Эвелина знала, что фрейлейн, по гигиеническим соображениям, была против того, чтобы детей целовали, а потому подождала, пока фрейлейн вышла из комнаты, и тогда быстро, украдкой, поцеловала Берхена в открытый ротик, сразу начавший причмокивать, как только к нему прикоснулись.

– Hy? – спросил судья, когда она вернулась к нему.

– Заснули, – ответила она.

Ее муж продолжал глядеть на нее. На минуту она подумала, что ее лицо выдало ее тайну, но сейчас же скептически улыбнулась. Еще одним из сделанных ею новых открытий было то, ее муж, ее собственный муж жил в такой удаленности от нее и не знал о ней абсолютно ничего. Глядя на нее, он прислушивался к радио

– Фуртвенглер! «Пасторальная симфония»! – почтительно сказал он.

У нее защемило сердце при мысли о том, насколько он ничего не подозревает. Она села на ручку его кресла и притянула его голову к своей груди. На его висках бились жилки, это тоже растрогало ее. Она чувствовала, что за ними скрывался усиленно работающий ум.

– Ты была у доктора? – спросил Дросте.

– Да, – ответила она.

Она трижды в неделю ходила к врачу на мышьяковые впрыскивания.

– Что-же он сказал? – спросил Курт.