Текст книги "Нестор Махно"

– Помбчь?

– А ты что, доктор? – усмехнулась Тина.

– Не-е. Зато у нас тут ведун имеется. Рожденый.

– Какой? – хмуро поинтересовался Нестор.

– Они встречаются двух сортов: деланые и рожденью, как и ведьмы, – охотно объяснял конюх, опираясь на вилы. – Хотя настоящий ведун, понятно, рожденый. От природы, значит. Мне вот этого ярчука подарил.

Тина теперь заметила, что у ног мужика стоит большой серый пес. Глаза его злобно поблескивали. А из-за широких амбарных ворот выглядывал Петр Лютый. Он не доверял тем, кто ходит около Батьки с вилами и собакой, пусть и простой крестьянин. Мало ли что у него на уме. Петр сжимал в кармане браунинг.

– Помесь волка с собакой – ярчук надежнее любого друга, даже и любимой жены, – убежденно сказал конюх. – Дедулька наш, ведун, и с травками крепко знается. Ранку твою в два счета примнет. Позвать?

Он хотел угодить атаману и не скрывал этого. Тина взглянула на Нестора. Тот покусывал губы.

– Не сомневайтесь. Он вас не побоится. С самим лешим боролся в обхват.

– Ну, и кто кого? – не выдержал, усмехнулся Махно.

– А никто никого. Наши в одночасье косили в Дибривском лесу. Вдруг ка-ак засвищет, ка-ак повеет. Аж дубы поклонились, и огонь полосой, полосой хлещет, и оттуда вопль грозный: «Гэ-эй! Гэ-эй!» Дед Панас, ведун значит, один не наложил в штаны, кинулся в огонь… – конюх судорожно глотнул.

– Продолжай, – попросила Тина, прикрывая Нестора кожухом. Было довольно прохладно, хотя сквозь щели уже пробивалось осеннее солнце.

– Леший его как сграбастал, ка-ак крутанул… – рассказчик поднял вилы и вертел ими. Лютый оторопел: бежать на помощь, стрелять? Но конюх опустил их. наконец, и продолжал с почтением: – Не тут-то было. Дедок наш тоже не подарок, и покатились они пламенным колесом в чащобу. До самой высокой зари борюкались. А потом Панас…

– Ладно, зови его, – согласился Махно.

Взяв добрый навильник сена, конюх ушел. Появился Щусь, доложил обстановку. Пока всё было тихо.

– Надо ж в Дибривки сбегать, – напомнил Федор. Ему не терпелось увидеть жену молодую, мать, хату: сгорела или уцелела случайно? Чем можно помочь? Как там соседи? Да и хлопцы рвутся домой.

– Всем идти опасно, – заметил Нестор. – Вдруг засада. Давай-ка, наверно, так. Собери только земляков.

Щусь согласился. Зашли Семен Каретник и Петренко. Разговаривая с ними, Махно увидел высокого и совсем не сгорбленного деда, который тихонько приблизился.

– Здоров! – сказал он как будто даже чуть насмешливо. Каретник и Петренко недовольно оглянулись. Они уже начали привыкать, что их беседы с Батькой не прерывают.

– Звал? – так же независимо уточнил дед Панас.

– Проверьте рану, пожалуйста, – попросила Тина.

Члены штаба поняли, что это лекарь и не стали мешать. Дед добыл из кармана тряпочку с толченым цветом тысячелистника, ноготков и центурии, посыпал на рану и пошептал. Тина принялась перевязывать.

– Ярчука где взял? – поинтересовался Нестор.

– В яме вырастил. Рядовой щенок был, – старик опустился на сено, смотрел пронзительно-испытывающе. Махно стало неуютно от его холодного, какого-то потустороннего внимания.

– Ты ведь, малый, там тоже до-олгонько сидел, унюхал, каково оно, – продолжал ведун. – А для человека это еще хуже оборачивается. Меня… не проведешь!

Нестор заерзал на сене. Тина тоже беспокойно отодвинулась от деда, ждала, что милый взорвется. Она уже всякого насмотрелась. Но он почему-то больше не шелохнулся, хотя ясно было, что причислен к волкам.

– Вижу камень-гранит на сердце твоем. Далеко-далеко отсюда, – говорил Панас доверительно. – Желаешь людям добра большого, которого они, сирые, не просят. А потому когда получат – не оценят, неблагодарные. Плата за самонадеянность извечно тяже-еленькая! Ох, намаешься, бедовый. За то жена принесет тебе… не радуйся… девочку.

– Эта? – не сразу спросил Нестор, тоже негромко, с хрипотцой. Ведун перевел свой липучий взгляд на Тину, и она съежилась от холода.

– Не-ет. Эта… временно. На ее счастье.

– Как понимать прикажешь?

– А за все, что сотворишь – не успеешь ответить. Ты уже заклят. Ни одна пуля, ни сабля тебя не возьмет. Рядом свистать будут, до крови бить будут, а не доконают.

– Правда, – согласился Нестор покорно, и Тине стало не по себе от их знахарского сговора.

– Понесут кару за всё другие, даже кто не вылупился. Неласковое солнце светит им, бедовый.

– Чьи… другие?

– Твои, малый, твои. Мои тоже.

– А если я тебя, ярчуковое отродье, сейчас пристрелю? – так же тихо, но с закипавшей яростью спросил Махно. В саду, за стеной, зазвенела синица.

– Воля твоя. Мне давно уже пора туда, – спокойно отвечал ведун. Его непоказное величие поразило Нестора. Столько вокруг мерзкой мелюзги шныряет, падает на колени, предает, заискивает. Одно слово – грязь! Уже и не верилось, что среди земляков может встретиться вот такое. Сам князь Кропоткин не произвел на него большего впечатления. Петр Алексеевич мудр и ласков, желал свободы и побед. А этот Панас с опущенными белыми усами и гордой сухой головой словно выпрыгнул из плавней Запорожской Сечи, напророчил всякого бесовского мрака и не сожалеет, характерник (Прим. ред. – Так называли здесь вещих атаманов).

Втайне, боясь признаться даже самому себе, Нестор предчувствовал почти все, о чем поведал этот пакостный гость. И то, что он, первый из людей, так глубоко заглянул в его душу и высказал запретное, да не с глазу на глаз – было для Махно хуже любого преступления. И тем не менее он не смел наказать чародея. В нем таилось нечто родное, очень редкое и потому неприкасаемое.

– Я тебе сообщил, – продолжал дед Панас бесстрастно. – А помру сегодня или завтра – нет разницы. В твоей ничем не остановимой маете, малый, это все равно ничего не изменит.

Он поднялся, прибавил:

– Ранка засохнет, – и не прощаясь, так же бодро, независимо пошел себе.

Поглядеть на родные хаты, сожженные или уцелевшие, вызвалось человек пятьдесят. Выскочив на горку, они в недоумении остановились. Да где же Дибривки?

Моросил мелкий дождь. Темное осеннее поле спускалось вниз к Волчьей. Конечно, к ней, а то куда ж еще. Но речки тоже не было. Она не блестела под сумрачным небом, скорее всего пряталась в кустах, крутых берегах. Зато вон же церковь стоит! И лес темнеет… точно… справа. Куда же подевались рядки веселых белых хат? Ну никак невозможно было поверить, что их просто нет. Что-то же светлеет все-таки.

– Вперед! – пришпоривая коня, сказал Махно. Не из праздного любопытства, не для того только, чтобы дать бойцам посмотреть на свои опоганенные очаги, уронить слезу, встретиться с родными и помочь им, отправился он в эту рискованную поездку. Нет. Вместе с Марченко и Семеном Каретником они сообразили, что сожжение села – печальный, тяжелый, но и красноречивый факт для пропаганды. Вон какие зверства творят враги простого народа! Пусть повстанцы своими глазами увидят несчастные Дибривки, а потом будут рассказывать. Пусть!

Внизу дождь прекратился. Издали то здесь, то там среди черных стен стали заметны уцелевшие хаты. Но ни одной живой души. Мертво. Федор Щусь, его соседи молча, потерянно приглядывались через речку к пожарищу. И это их родимое гнездо? Где они бегали босиком по мягкому спорышу, играли в жмурки, пасли коров на солнечных полянах? Да не может быть! Раньше, говорили старики, татары жгли села. Но когда то случалось, Господи!

Конь переминался с ноги на ногу, чуть покачивая Федора, и, не желая того, он мельком вспомнил палубу эсминца «Верного», блестящие медные поручни, рядом с ними офицера со связанными руками. «Давай, чего ждешь?» – кричал Брова, что был за старшего. Щусь должен столкнуть арестанта за борт, в ледяную воду. Тот не просил о пощаде, не ругался и не сопротивлялся, лишь проговорил: «Попомнишь, братишка». Когда летел вниз, тоже слышалось: «Попомнишь!» Из стального брюха эсминца доносились тяжелые шаги. Брова выталкивал на палубу уже нового обреченного, а Федор всё слышал:

«Попомнишь». Вот оно. Мстят мертвые даже, подлюги! Щусь поежился беспомощно. Слезы капали на холку коня.

– Батько, ты… бачыш, шо сделано? – спросил он, всхлипывая, и склонился к луке седла. Плакали все вокруг. Нестору тоже было жалко Больше-Михайловку. Но что теперь? Корить себя, что затеял все это? Каяться? Опять дуло к виску? Не-ет!

– Повод! – вскрикнул он и поскакал. За ним отправились остальные к хатам, что кучкой ютились по эту сторону Волчьей. Встретился пожилой мужик.

– Солдат не видели? – обратился к нему Махно.

– Не-е.

– А хата целая?

Встречный показал на черные стены.

– Ось вона, – и смотрел явно недружелюбно. Ему хотелось взвыть от боли: «Шляются тут всякие! Вам революция, свобода чи вильна Украйина. Мэни як жыть? Семью куда? Эх, шо там. Еще зарубят и фамилию не спросят». Он отвернулся и, сутулясь, побрел дальше.

А отряду попались еще две тетки в цветных платках, чем-то вымазанных, скорее всего сажей. Лица измученные, не поймешь даже, сколько им лет.

– Здрасте, бабоньки! – оживившись, приветствовал их Щусь. – Немца нет в селе?

Они остановились, приглядывались.

– Ой, та цэ ж Хвэдир! Кавалер наш! – узнала одна. – Шо ж вы наробылы, шалапуты? Дэ ж наши хаты?

– Враги сожгли, – попытался оправдаться Щусь.

– И тоби нэ стыдно брэхать? Ради чого вы йих побылы? Якщо ради нас, то дэ ж та правда?

Видя, что этот разговор ни к чему доброму не приведет, Нестор толкнул Федора:

– Поехали.

Женщины сообщили вдогонку:

– Нэма нимця. Ни души. Нэ бойтэсь, хлопци!

На окраине Махно спросил:

– Проскочим, сынки, в главную часть села?

– Веди, Батько.

Дальше поехали скоро. Попадались нехотя лаявшие собаки, перепачканные в золе свиньи, ревущие телята. Повстанцы останавливались у своих хат, смахивали слезы, звали, но никого не было. Люди, похоже, разбежались по родственникам или куда глаза глядят, а кое-кто и прятался здесь, боясь показываться. Лишь в одном дворе мужики строгали бревна, ладили крышу. Отряд завернул к ним.

– Помощники нужны? – предложил Щусь.

– Давай бомбу, Федор, – отвечал тот, что стоял на стене. – Я их, паскуд, на кусочки буду кромсать!

– Мать моя, жена где?

– Подались, Федя.

– Куда, не знаешь?

– Я и своих не найду пока.

– А сколько хат сожгли? – поинтересовался Махно.

– Сотни, дружок, сотни.

Еще немного поговорили, поехали дальше, к лесу. Пахло гарью. Улица расширялась, и на поляне повстанцы увидели кучку людей со знаменами или хоругвями. Нестор придержал коня.

– Кто такие? – с тревогой спросил Щуся.

– Счас узнаем. Сергей, Вася, ану за мной!

Навстречу им вышел священник в рясе и с крестом в вытянутой руке. Федор узнал его. То был отец Иван, который, по словам матери, когда-то крестил младенца Щуся.

– Бог в помощь, православные.

– Что вы тут делаете? – удивился Федор, спрыгивая с лошади и направляясь к батюшке. Тот все держал крест впереди себя, ожидал, что они поцелуют его согласно обычаю. Но обвешанные оружием повстанцы остановились поодаль. На флоте, принимая присягу царю и отечеству, Щусь уже прикладывался к кресту. Где теперь те «святыни»? Предано и забыто. Хватит!

– Вы еще там были, на той стороне, а мы уже внимали, – сказал священник. – Оглянитесь! Разливанное море слез. Не утонуть бы нам всем. Пора христианам замириться ради Бога и Святого Духа. Простите врагов ваших. Пусть они не православные, однако же исповедуют Христа: и колонисты, и австрийцы. Негоже нам убивать друг друга.

– Я доложу, – буркнул Федор и направился к Махно.

– Что им надо?

– Хотят мира, Батько. Просят не проливать кровь христианскую.

– Передай скорее, чтобы никогда не выводил навстречу мне крестьян и не подходил с крестом!

Нестор не мог забыть, как ждал виселицу жутких пятьдесят два дня и каждое появление священника в камере бросало в холодный пот. Ни всемогущая церковь, ни прихожане никогда не помогли, не защитили его, мальца, ни многодетную его мать-вдову, ни братьев. Хотя бы так, как это делают баптисты: хату подсобят слепить, одежонку, еду поднесут. Иудей Кернер – да, помогал. Но не церковь. Где же она была раньше, когда всё рушилось? А теперь обездоленные поднялись на дыбы, так поп Иван, видите ли, о мире запел с крестом в руке. Кого оберегает? Кому служит? Еще и пророчить начнет, как ведун. Накаркает!

Федор возвратился.

– Он согласен, Батько. Не будет тревожить тебя. Но просит принять хоть хлеб-соль от людей.

«Ох и коварные, прохиндеи, – в бессильной ярости думал Махно. – Чуют, что народ клонится к рабскому миру, и тянут на свою сторону. Не выйдет у вас, святоши!»

– Ничего я у него не возьму. Провокация это. Так и передай.

Получив отказ, отец Иоанн постоял в раздумье. Нестор с седла наблюдал за ним. Священник был среднего роста. На крупной голове проглядывала лысина. Покатые плечи его опустились еще более, когда услышал ответ своего крестника.

Отец Иоанн, неуверенно ступая, возвратился к старикам. Те смотрели на него со страхом и жалостью.

– Я во всем… виноват, – с тихим стоном сказал священник. – Лишите меня сана. Нет… и этого будет мало.

Старики переглянулись. Затем, помолившись и не опуская хоругвей, направились к церкви.

А Махно скомандовал:

– Вперед, сынки. Нас ждут страждущие. И только!

После осмотра несчастных Дибривок повстанцы готовы были рвать и метать.

– Нужно мстить, мстить, мстить! – требовали они. – Веди нас, Батько, на врагов!

Мужская злоба коробила Тину. Она близко увидела перестрелки, убийства, страдания женщин и детей, и ей казалось, что люди сошли с ума. Нестор между тем говорил, что сейчас им не страшен даже полк австрияков. Но на юге Украины расквартирован целый экспедиционный корпус, тысячи штыков и сабель. Вымести их сможет лишь грозное восстание. А землеробы дрожат, выжидают. Чтобы их расшевелить, велено было собирать оружие, деньги. Узнав новость, повстанцы запротестовали:

– Та як же цэ так?

– Будем миротворцами?

– Поп Иван закрутил вам голову, Батько! – громче всех кричал парень с вытаращенными голубыми глазами. Тине он не нравился.

– Я не глухой, – обратился к нему Махно. – А ты кто такой?

– Лазаренко из-за Днипра. В отряде Ермократьева бедовал. Те умотали, а я остался. Забыли?

Нестор не мог всех знать, но виду не подал:

– Отличаю тебя, ветеран. Успокойся. Никакие мы не миротворцы. Чтобы проснуться, люди ждут справедливую силу. Ее же нет, сынки, без оружия, конной тяги. Завтра вспыхнет восстание. Дай винтовку, скажут, дай пулемет. Где взять? Чем платить? А вдовам, сиротам кто поможет? Вы против?

– Нет, нет! – шумели повстанцы.

– Словом, гроши, оружие и кони нужны позарез. Согласен, Лазаренко из-за Днепра? Брать будем так: у кого четыре-пять лошадей, то одну-две безвозмездно. Правильно?

– Согласны.

– У кого от двух до четырех – даем взамен усталых. Дальше. Никаких самосудов. Спрашиваем у населения. Сход подтвердит, что это враг, тогда к стенке.

Тина отпечатала на машинке первый приказ:

От октября месяца 1918 года ввести в порядок действия правило, согласно которому каждый отряд, занимая тот или другой хутор, немецкую колонию или помещичье имение, должен в первую очередь созвать всех хозяев и, выяснив состояние их богатств, наложить на них денежную контрибуцию и объявить сбор оружия и патронов к нему. При этом за каждую винтовку с 50-тью патронами возвращать три тысячи рублей из общей контрибуционной суммы. Если при обысках оружие не будет обнаружено, оставлять хозяев этих в покое, неприкосновенными. В противном же случае расстреливать…

После этого они отправились в первый рейд, набрали снаряжения, рублей и марок и возвратились в село, которое приглянулось им сразу. Его разделял холм, а по меркам степняков – горка. С одной ее стороны ютилась Малая Темировка, с другой – Старая. В ней-то и обосновались. В случае чего, решили, всегда можно улизнуть. А беречь уже было что – целый обоз.

Летом в этом селе австрийцы расстреляли семь человек. Потому повстанцев принимали как дорогих гостей. Здесь, казалось, можно наконец помыться и по-людски поспать в чистой постели.

Тина, так и не привыкшая к походной жизни, забралась под грубый шерстяной лижнык, поежилась. Бр-р. Куда летишь? Как только она влезла на подводу в Дибривках, смущаясь и мечтая о приключениях, о которых читала в исторических романах, – словно вихрь подхватил ее и понес в пыли, крови, в слезах по глухим степным проселкам. Она увидела десятки хуторов, имений, колоний. Всюду стреляли, ругались, и этот кошмар называется революцией?! Ее утешали, жалели как дочку.

Между тем Тина стала замечать: рядом живут украинцы, немцы и русские, но какая же разница! Тут колючее одеяло, низкие потолки, доливка, соломенная крыша. В немецком же доме, обязательно каменном, деревянные полы, высокие кровати с хрустящими простынями и нежными подушками. Но особенно бросались в глаза в колониях громадные тупорылые чистенькие свиньи. Почему так? Русские, конечно, самые простодушные и подельчивые, но свиньи у них, Господи, помилуй, лучше бы и не глядеть: тощие, грязные, остроносые и на длинных ногах, как борзые собаки в имении Гизо. «Впрочем, – думала Тина, – зачем все это мне: лижныки, свиньи, повстанцы?»

Она догадывалась, что тут не обходится без чего-то мистического. Единственная, не считая невесты тяжелораненого, колесит с вооруженными до зубов мужиками вроде персидской княжны! Но та не по своей воле попала к Степану Разину. «А ты, ты – сама запрыгнула в тачанку, вчерашняя гимназистка. Бедный отец, – тревожилась Тина. – Хоть бы не узнал. С ума сойдет, как выражается отрядный поэт Петя Лютый: «крыша поедет». Отец просто не поверит, спросит: «Тинушка, это правда?» Что отвечать? Любишь Нестора! Какого? Атамана разбойников? Но он же за справедливость, евреев защищает от всякой мрази. Потому что ты рядом? В жертву себя приносишь? А что, не так разве? Может, анархиста уважаешь? Да Батько и сам толком не объяснит, что это, Свобода! Она своя у каждого. Или честно: ты любишь мускулистого малого, сладкого в постели. И грозного! Даже пуля его боится. Но разве отцу об этом скажешь? Как придирчиво он приглядывался к Леймонскому: вежлив, умница, из родной торговой семьи. Чем не жених? Чем?»

Нестора все не было, шумел со своим штабом в другой комнате. Скоро явится. Как ни моется, а лошадиный дух остается. Бр-р. Не могла Тина и к этому привыкнуть. Еще запах спиртного. Отец пьет только по праздникам, серебряную рюмочку с фамильным вензелем. Здесь же дочку научили, как говорит бесцеремонный кот Щусь, «прикладываться». Пока помаленьку, с отвращением. Сидишь рядом – не откажешься. Бр-р. Сжавшись под грубым, колючим одеялом, она захихикала. «Ох, и вышвырнут же меня когда-то, как ту княжну, – думалось. – Счастье, что моря в степи нет».

Скрипнула дверь.

– Прости, голубка, – сказал Нестор. – Задержался чуток.

Он снял тяжелый пояс, разделся в темноте и юркнул под лижнык. Тина порывисто обняла его и забыла об отце, Леймонском, о лошадином духе и персидской княжне…

Разбудил их дежуривший по отряду Алексей Марченко:

– Батько, Батько, – говорил он, постучав. – Хлопцы помещика поймали!

– Что там… на улице? – через некоторое время спросил Махно.

– Рассвет скоро. Шесть часов.

Нестор легко оделся, нацепил шашку, вышел. Было сыро, холодно. У крыльца ждал Марченко. Поодаль стояли еще трое или четверо.

– Кто такие? Что за нужда? – недовольно осведомился Батько, поеживаясь.

– Цапко фамилия. Недалеко проживает, – докладывал дежурный. – Я их давно знаю. Злобная семейка. До революции жилы тянули из мужика. Потом с гайдамаками прикатили, землю отбирали назад. Дядю моего шомполами секли. Я этому гостю хотел сразу закатать пулю в лоб. Чего шляется ночью у села? Но есть же приказ – не чинить самосуд. Вот и решайте.

– Подойдите сюда! – позвал Махно.

Цапко бодро выступил вперед. Был он вроде в барашковой шапке, в пальто, высок ростом.

– У нас там свадьба, – заговорил громко, уверенно. – Я их предупреждал. Не время, ребята. Да им что? Охота пуще неволи! – он хохотнул. – В церковь, видите ли, потянуло. Захотели венчаться на рассвете и послали просить вас, Батько, чтобы проехать через Старую Темировку. Вся история. Как на духу.

Нестор слушал его внимательно и не поверил ни единому слову. Между тем это была чистая правда, но как всегда – не вся. Изо рта помещика шел пар, пахло вином. «С кем пил? – тревожась, прикидывал Махно. – Черт его разберет. Скорее всего, с офицерами. (Это тоже была правда). А шустер, однако, неглуп, подлец. Мы тебя все равно проведем. Зябко что-то, пробирает до костей».

– Подождите тут, – сказал Нестор, возвратился в хату, надел шинель, шапку, вышел. – Дежурный, поднимай отряд! – скомандовал. – Будем немедленно уходить!

– Слушаюсь, – ответил Марченко и, не задавая лишних вопросов, побежал исполнять. В сарае задорно кукарекнул петух.

– А вы, гражданин Цапко, – продолжал Нестор, – передайте сватам, что могут ехать. Нас здесь уже не будет.

Помещик поклонился и ушел с разведчиками.

– Что ж ты наделал, Нестор? – возмутился Петр Лютый. Он стоял с Семеном Каретником и все слышал. – Это шпион! Никакой свадьбы нет!

Петухи уже перекликались вовсю, и доносились голоса команд.

– Ты, Петя, умнее детей моего отца? – съязвил Махно. – Срочно найди Марченко и передай: выезд отменяется. Но чтобы никто не раздевался, и раненых пусть не снимают с подвод. Мало ли что. Не зря он шлялся тут.

Лютый убежал.

– Опасаешься нападения? – поинтересовался Каретник.

– Надеюсь, пронесет. Цапко сообщит о нашем уходе.

– Слушай, Нестор, помнишь, барыня… как же ее, старую куклу? Каркала, что гетман Скоропадский утёк. Зачем она это брехала?

– Лукавую бабу и в ступе не истолчешь. Пошли в хату.

Хозяева тоже не спали, возились у печи. Там потрескивали дрова, и отблески огня хоть немного веселили душу.

– Доброе утро, – сказал Махно, направляясь в комнату, где спала Тина.

– Дай-то Бог, – вздохнула хозяйка, – чтоб скорее закончилась вся оця смута. В чем мы провынылысь пэрэд ным?

Нестор остановился, хотел возразить, но тут влетел Петр Лютый.

– Пулемет бьет! Навел-таки помещик!

Они поспешили на улицу, прислушались. Трещало уже как будто с трех сторон, и пули свистели над крышей, где вяло, нехотя занималась заря. Со всех ног во двор бежали командиры.

– Чубенко, обоз у нас на вес золота. Хватай его и за горку. Там закрепитесь, – приказывал Махно. – А вы, Рябко, Щусь, Петренко, Вакула – каждый на своем участке выдвигайтесь и бейте! Быстро!

На улице скрипели подводы, мелькали всадники.

– К горе! К горе! – указывал им Батько, а сам торопился в обратную сторону, на зарево рассвета. Показались последние хаты. Дальше угрюмо чернело поле. Над ним клубился туман. Из него вынырнула тачанка, и несколько верховых летели. Семен Каретник бросился к ним.

– Стой! Что такое?

Нельзя было понять, где противник, каков он. Тачанка притормозила.

– Пулеметчик ранен. Они… сзади! – растерянно прохрипел кучер, указывая кнутом на поле. Теперь и Махно увидел, как из тумана выплывают ряды вражеских солдат. Он хотел вскочить на тачанку и припасть к пулемету, но ее уже и след простыл.

– Я ж вам, б…! – ругнулся Нестор, сжав кулаки. Пуля с посвистом чмокнула в глиняную стену хаты. Он невольно пригнулся.

– Держи, Батько!

Лютый подал ручной пулемет. Махно кинул его на спину Петру. Тот опустился на колени, спросил:

– Годится? Пали! – и они ударили по наступающим. Те не ожидали отпора, замешкались, падали. Лютый отстегнул, подал новую ленту. Из села перебежками выдвигались повстанцы.

– Вперед, хлопцы! – призывал их Алексей Марченко. Казалось, еще немного и противник дрогнет, отступит, как бывало не раз. Австрийцы и румыны, варта, гайдамаки уже не рисковали. Похоже, это мадьярские стрелки. Дрогнув по центру, теряя убитых, они тут же зашли с флангов, густо кидали гранаты и прицельно стреляли. Вот уж рядом!

Забыв, что это их родная земля, что собирались мстить, необученные повстанцы побежали. Вместе с ними спешно отступили Махно, Каретник, Лютый. Пулемет системы «Люйс» бросили. По пятам рвались гранаты. Нестор гневался. Их гнали, словно гусей. Откуда у оккупантов такая дерзость? Или просто умеют драться, мерзавцы? А ведь и правда умеют.

– Учитесь, сынки! – крикнул Батько с непонятным бойцам азартом. – Вот так нужно воевать!

Он схватил карабин у какого-то повстанца, прицелился. Бац, бац, попал же, попал! Плечом к плечу метко стреляли Щусь и Петренко. Но противник наступал неудержимо. Вот и окраина Старой Темировки. Всё. Устоять невозможно и прятаться негде. Дальше чистое поле до самого гребня горки. Нужно уходить и как можно скорее.

– Батько, Батько!

Нестор оглянулся. Сзади стояла Ивка – невеста тяжело раненного еще в Дибривках повстанца, худенькая, остроносая.

– Ты почему здесь? – поразился Нестор. – Где твой жених?

– Там.

– А ты зачем…

– Ось пидождить. Ваша Тина тоже тут!

«Ну, е… твою!» – чуть не вырвалось у Махно. Что ж теперь делать? Связался с бабой. Петя Лютый не раз предупреждал: «Лучше бросьте ее, Батько». Советовать легко. Сам попробуй отлипнуть! У Хмельницкого была? У Разина была? У Пугачева…

– Поздно, Ивушка, спасать ее, – как можно сдержаннее, чтобы не обидеть девушку, ответил он. – Постой, а ты зачем вернулась?

– Та за ранеными.

– Что ж ты молчала? – взорвался Нестор. Она прибежала в самое пекло, чтобы спасти чужих, а он, Батько, бросает жену на произвол судьбы! Едри ж твою… Он выскочил на улицу к Щусю, который тащил раненого. «Счас мы с Федором… пробьемся», – сгоряча решил Махно. Щусь вдруг упал, схватившись за ноги и вопя от боли. Его подхватил Петренко.

– Тащи через горку! – крикнул Нестор. – Отступаем!

Во дворе его ждали Каретник, Ивка и Лютый. Взяв раненых, они побежали к полю. Теперь по ним строчили уже откуда-то сбоку. Пришлось залечь.

– Эй, эй, – звал Семен, теребя раненого. – Очнись… Он готов, Батько.

Пули срезали бурьян, пели над ухом. Нужно было превозмочь себя и бросками уходить, иначе гибель.

– Ива, есть силы? – спросил Нестор. Девушка не отвечала. Раскинув руки, смотрела в небо, где сквозь лохматые тучи еле-еле проглядывало солнце.

– Ивушка! – он заметил на виске ее струйки крови. Значит, их осталось трое. Нет, еще кто-то полз, сопел сзади. А до вершины горки, казалось, уже не добраться. Повыше лежали повстанцы. Не выдержав обстрела, побежали. Их тут же срезали.

– Нажрались воли, – хрипел тот, что приполз. Нестор через плечо увидал васильковые, меркнущие в ужасе глаза Лазаренко из-за Днепра. Мелкими перебежками они одолели еще метров пятьдесят. Дальше была пахота. Вдавливаясь в сырую борозду и задыхаясь от усталости, Махно ящерицей полз и полз наверх.

– Н-не… могу, – услышал он сдавленный голос, заметил бегущих, оглянулся. Лазаренко приставил наган к виску и выстрелил. Нестор мацнул свою кобуру, ощупал пояс – никакого оружия! Где оно делось? Пот застил глаза, а люди бежали, топали. Свои? Откуда? Мадьяры? Махно бросился к Лазаренко, упал рядом, схватил наган, примерил к виску. Бот и вся свобода, будь она неладна. Не дамся!

– Это я, Лютый! – услышал он и увидел своих, что невесть где взялись. Подняться не было сил. Его посадили на две винтовки и потащили.

– Наши… вон… ударили, – говорил, запыхавшись, Петр.

Они наконец проскочили за горку, и только там Нестор пришел в себя. Вокруг хлопотали Марченко, Чубенко… и Тина. Сняли шапку, шинель. Они были пробиты в нескольких местах. Болела рука, вся в липкой крови. Тина ее перевязывала. Поодаль топтались повстанцы, и не было в их косых, быстрых взглядах почтения к Батьке.

– Как вырвалась? – сидя на подводе, спросил он довольно холодно.

– Со всеми. По твоему приказу, милый.

– А где Каретник?

Стали искать. Нет Семена. «Неужто на поле остался? – отчужденно подумал Махно. Нечто теплое, жалостливое отмирало в нем с каждой потерей. – Эх, Сеня. Самый верный. Все меня бросили, когда припекло. А я оставил тебя. Вот что значит страх. Вот где одиночество».

– Семен же, подстреленный, схватил «максимку» и побежал вас спасать, – сказал Иван Вакула, и нотки осуждения послышались в его голосе. – Чуете, як бьет? Чуете!

За гребнем не стихала перестрелка.

– Сюда его! – приказал Нестор. – Будем уходить.

Отряд начал строиться. Ругались, стонали раненые, и каждый боец оглядывался угрюмо: где же брат, сосед, где кум и остальные? Лежат не остывшие, а может, и живые еще вон за горкой. Хотя бы взглянуть, похоронить по-христиански. А если в плен их захватят мадьяры? Берут ли? Дома спросят: где наш? Язык же не повернется отвечать по совести. Ишь, воронье каркает на тополях. Считай, пол-отряда выкосили. Пропади оно всё пропадом – эта война, свобода и Батько с его любовницей!

Прибежал Семен Каретник с пятью бойцами и двумя «максимами». Разгоряченный боем, голова перевязана.

– Куда драпаете? Мы их тормознули! Там же раненые! – шумел возмущенно. Отряд, однако, уже выстроился для отхода.

Легкий ветерок, что гулял по горке, донес к ним странные звуки. Гармонь играет, что ли? От страха показалось? Повстанцы оглядывались. Та то ж баян наяривает с переливами, твою ж мать. И поют! Долетало:

 
Ты ж мэнэ пидманула,
Ты ж мэнэ пидвэла.
Ты ж мэнэ, молодого,
3 ума-розуму звэла…
 

Что творится на белом свете! По дороге, навстречу им, из-за развесистых ив, осокорей выкатывала свадьба. В карете… точно… невеста в фате! Нестор смотрел на нее с усмешкой: «Непредсказуемо, и только. Ну, народ! Куда ж они прут?»

– Поле гуляет, – многозначительно заметил Петр Лютый и стал подпевать:

 
Ты ж мэнэ, молодого,
3 ума-розуму звэла…
 

На него зашикали. Он оправдывался:

– Та я ж не про любовь. Про долю нашу несчастную!

Ровные таврические степи остались южнее. А тут белые поля то покато опускались в балки, то снова поднимались на взгорки. Красным шаром над ними выкатилось солнце, принялось лизать пугливый ноябрьский иней, и стали видны отрадные зеленя. Гляди ты, засеяли! Махно порадовался, что хоть еда будет на худой конец. В это время прискакал разведчик.

– Эшелон с немцами торчит, Батько!

– Куда едут?

– Бес их разберет.

– Чего ждут?

– Топливо кончилось. Акации рубят. Далеко слышен стук топоров.

На путях стояло как раз то, что они давно искали: оружие и припасы.

– Станция далеко? – еще поинтересовался Нестор.

– Рядом. Новогупаловка, и паровозы видно, пыхтят.

– Ладно. Скачи назад, передай Пантелею Каретнику, чтоб наблюдал. А мы сейчас займемся.

Махно решил так. Алексей Марченко с полусотней отправляется на станцию, захватывает два локомотива на парах и ждет. Если начнется стрельба – пускает их на австрийский эшелон.

– А зачем два? – не понял Марченко.

– Лучше переборщить, чем недосолить.

Алексей же Чубенко с опытными подрывниками едет в обратную сторону и минирует колею. Услышит, что идет бой – взрывает рельсы к чертовой бабушке!

Через некоторое время Нестор подозвал Александра Калашникова, секретаря гуляйпольской группы анархистов, только что освобожденного из тюрьмы вместе с Саввой Махно и уже отличившегося в бою под Синельниково. «Георгиевский кавалер. Сколько их у меня? – размышлял Батько. – Каждый, может, второй, но старые заслуги не в счет. Ты сегодня сверкни!»