Текст книги "Нестор Махно"

Победа была полная. После нее, как водится, митинг, и тут впервые Нестор услышал в толпе приятно поразившее его выражение:

– Хай скажэ батько! – шумели селяне. – Батько Махно – давай!

Еще не сознавая этого, он становился героем, пока только героем, народным героем.

По старому, такому одинокому, чудом выжившему в голой степи Дибривскому лесу били пушки. Снаряды рвались где-то в глубине или с недолетом. Трещали, дрожали вековые дубы, ясени, дикие груши, осокори. Похоже было, что австрийцы принялись за повстанцев теперь уже по-настоящему.

Разведка донесла Нестору: на село наступает батальон пехоты при эскадроне кавалерии. Такие же силы идут к лесу. Кроме того, им на помощь подтягиваются отряды варты и добровольцев из богатых. Махно, однако, приказал занять оборону на опушке и был уверен, что устоит. Может, и врут разведчики? У страха глаза велики. Хотя Семен Каретник еще вчера предостерегал:

– Пора уходить, товарищи. Они не дремлют. Подтянут силы, окружат и влупят по самую ж…!

– Не пори горячку, – отвечал ему Петр Петренко. Прапорщик царской армии, получивший это звание за отчаянную смелость, он тоже был членом штаба. В селе жила его семья, и двое спокойных суток после победы вселяли добрую, хотя и слабую надежду, что все обойдется. Им дадут еще погулять на воле.

– Может, самим вжарить? – предложил Федор Щусь. Недавняя безумная атака вдохновила его. – А чего ждать? Они же недалеко. Пощекочем!

Он все надеялся отвести удар от родных Дибривок.

– Ишь ты, не успел выползти из блиндажа – уже кусается, – улыбнулся Лютый.

– А куда… уходить? – спросил Махно. Он мог бы прибавить: «Опять скитаться?», но промолчал. Проведя две чудные ночи с Тиной, не прочь был прихватить и третью. Вместе с тем понимал, что весть о позорном разгроме разнеслась далеко вокруг и не такие австрийцы воины, чтобы простить избиение. Они обязательно нагрянут, вот-вот. А тут понаехало столько крестьян из соседних сел и хуторов, просят оружие, добиваются приема в отряд. Бросить их на произвол судьбы, без боя казалось подлейшим делом.

– Ку-да? – переспросил Нестор резко. – Мы со всех сторон облеплены обездоленными. Кто и что их ждет? Это же целая орава!

Члены штаба притихли в смятении. Верили, что скоро вспыхнет восстание. Села ведь стонут! А иначе как же ИМ жить – отпетым негодяям и висельникам в глазах власти? Хоть пропади. Но на пламенные призывы, сообщения о взятии Гуляй-Поля, Дибривок никто не откликнулся. Молчали Бердянск, Мариуполь, Юзовка, Александровск. Так где же их ждут?

Ничего лучше не придумав, они остались в Больше-Михайловке, потом поспешно отступили, укрепились в лесу, где тылы прикрывала речка Волчья и ее приток – Каменка. Садилось солнце, и в косых лучах видно было, как бегут из села опоздавшие. Их ловят, избивают.

– Сволочи! Что творите? – кричат из своих засад повстанцы, но ничем не могут помочь. Лежа у комля вербы и целясь, Федор Щусь терзался думой: «Эх, зачем это затеяли? Ну зачем? Задирала Нестор виноват. Нестор!»

Опускались сумерки. Уже нельзя было различить ни крестьян, что бежали, ни австрийцев, и Махно занервничал: «Если навалятся в темноте – крышка!» Но спустя некоторое время вдруг странно посветлело. Зарево со стороны села расширялось, росло ввысь, и теперь все догадались с ужасом, что это… хаты жгут! Мстя за избиение, оккупанты уничтожают Дибривки. Они превращались в огромное огнище. Бойцы из отряда Щуся, он сам, Петр Петренко плакали, стреляя. Махно ходил среди них и до крови кусал губы. Вот оно как! Вот. Новая орда зверствует!

– Я ж тебе говорил… Говорил, что так будет! – подскочил к нему Федор, угрожающе размахивая растопыренной ладонью. В отблесках пожара крупное лицо его было мертвенно-бледным. На щеках темнели оспины.

– Поостынь! – взял Федора за плечо Роздайбида. Он постоянно находился рядом с Махно, вроде телохранителя. Невдалеке грохнуло. Разъяренный Щусь оглянулся… и закачался. Роздайбида подхватил его.

– На подводу, к раненым, – велел Нестор.

Между тем залпы австрийской батареи становились все прицельнее. Вздрагивала земля под ногами, выли осколки. Упал Лютый. Зацепило и Махно. Зажимая рану на руке, откуда сочилась кровь, он приказал Каретнику:

– Бери пяток мужиков с пулеметом и командуй отступление. Будете прикрывать отряд. Петренко, указывай путь!

Нестор забрался на тачанку, где уже примостилась Тина. Прибежал растерянный кучер.

– Роздайбиду в клочья! – прохрипел.

У Махно сжалось сердце. Как и Петр Лютый, это был вернейший друг. «Эх Роздай, Роздай, имени даже не знаю», – подумалось с тоской.

В лесу было довольно светло от пожара, и приставшие к отряду крестьяне увидели, что их покидают на произвол судьбы. Они в растерянности бросились к тачанке, облепили ее со всех сторон.

– Батько Махно, спаси нас!

– Заберите с собой! – причитали женщины.

Тина перевязывала Нестора. Что он мог ответить? Кривясь от боли, бессилия и еще чего-то неопределенногнетущего, говорил:

– Не падайте духом. Клянусь, мы вернемся! Поможем. Поможем.

Отряд перебрел речушку Каменку и по ее левому берегу направился в село Гавриловку. Противник не преследовал, гремел за лесом, где зарево становилось все более зловещим. Конная разведка донесла, что впереди австрийцев нет, но люди стоят на околице и в замешательстве смотрят на пожар, которого от роду не видели. Все-таки расстояние не шуточное – двенадцать верст, а греет небо. Не иначе, как конец света, полагают старики…

Ночью им попалось имение. Конная разведка, которой командовал Пантелей Каретник, оцепила его, расспросила батраков. Барин был дома. В отличие от других владельцев поместий, он после революции никуда не убегал. Землю, инвентарь раздал крестьянам и работал в поле вместе с ними. А вот при гетманщине искус не поборол: возвратил имущество.

– Наш пан непоганый, – тем не менее говорили мужики.

Когда об этом доложили Нестору, он мельком подумал, что барин-то редкий, может, даже совестливый и обижать его как-то не совсем с руки. Лучше бы не трогать. Какой пример был бы! Пусть и другие знают, что они не разбойники с большой дороги.

Тут послышались выстрелы, возгласы:

– Стой, падло! Стой!

Это секреты ловили бегущих из имения. Кто они – неизвестно. Может, и притаившиеся враги (потом оказалось – напуганная прислуга). Кроме того, люди обессилели, край нужен отдых, еда, и ни о каком милосердии нечего и заикаться. В который раз Махно почувствовал с раздражением, что обстоятельства сильнее его замыслов и желаний.

Барин встретил их на крыльце, с ружьем, но, приняв за своих, пригласил в освещенную залу. Сам же куда-то отлучился. Нестор снял шинель, погоны. Помещик увидел его и обомлел.

– Зовите всех сюда. Хочу предупредить кое о чем, – строго велел Махно, и высокий, в годах, лысоватый барин догадался с ужасом, что это же, вероятно, и есть те бандиты, о которых ходили столь зловещие слухи, а он лично пригласил их в дом!

– Вам нужны деньги? – он побелел, расставил трясущиеся руки. – Я дам. Дам! Умоляю – не убивайте! – и упал на колени. – Я не шел… против народа, – лепетал помещик. – Поверьте, если бы не сама власть… отобрала, я бы… никогда.

Вместе с Федором Щусем, что уже оправился от контузии, Нестор взял под руки хозяина, поднял его с колен. Тот плакал по-детски. Ну что ты с ним будешь делать? Погладить по лысине?

– Перестаньте, – сказал Махно. – Прошу вас. Зовите же своих людей.

Но барин раскис окончательно, и его усадили в кресло.

– Батько, брось возиться с ним! – грубо вмешался Петр Лютый. – Будь он в силе, дал бы тебе сапогом в лицо или прикладом по голове.

Нестор укоризненно взглянул на помощника, и тот умолк. Тут явилась барыня, тоже в годах, со следами былой симпатии на узком, нервном лице.

– Здравствуйте, незваные гости!

– Позовите слуг, – не обращая внимания на ее тон, весьма вызывающий, велел Махно. Она распорядилась, и дворовые мигом пришли.

– Не бойтесь и не волнуйтесь, – сказал он. – Только прошу: никуда из имения не отлучаться. Иначе всё сожжем, а убегающих уничтожим. Теперь освободите залу!

Он не мог и не хотел объяснять им, что отряд скрывается от врага.

– А мне скоро готовить завтрак барыне, – сообщила, посмеиваясь, молодка и озорно взглянула на Щуся. Она считала его главным. – Так что же, я не могу никуда пойти? Ни за молоком, ни за сметаной?

– Идите… отсюда! – прикрикнул на нее Нестор.

Когда прислуга с барином удалились, хозяйка и не подумала уходить, присела в кресло и спросила без тени смущения:

– А кто вы, собственно, такие, господа? – и ясно стало, что именно она здесь командует.

– Я Батько Махно.

– У вас, быть может, есть имя, отчество?

– Нестор Иванович.

– Очень приятно. А меня зовут Алевтина Валентиновна. Слушаю вас.

Махно валился с ног от усталости, болела рука, и Тина там ждет во дворе. Но помещица держалась столь корректно и уверенно, и еще что-то было в ней такое, что невозможно не отвечать.

– Мы враги богачей, гетмана Скоропадского и посадивших его на трон немецко-австрийских офицеров. А боремся за волю всех униженных и оскорбленных властью, которая строит тюрьмы, держит полицию и творит, что хочет, мадам. Много преступного вы делаете для тех, чьим потом и кровью пользуетесь, бездельничая.

– Позвольте, – перебила его хозяйка и продолжала наставительно: – Так было от веку. Кто-то работает в поле, кто-то руководит и следит за порядком. Хотя вы, вероятно, считаете это бездельем. А кто-то еще занимается наукой, искусством. Желаете это поломать?

Ей казалось нелепым, что эти простолюдины, отравленные гордыней и вседозволенностью, мечтают сами управлять, более того – хотят переделать Божий мир!

– Да, у нас будет свой, революционный порядок.

– Кстати, слышали, что гетман бежал в Германию?

– Нет, – удивился Махно.

– Значит, воюете с тенью. Куда же вы денете несогласных?

– Уберем в соответствии с волей народа, мадам.

– Ой-йо-йой! – испугалась Алевтина Валентиновна и даже ручками притворно замахала. Нестор разглядел на ее тонком носу синюю жалкую прожилочку.

– Вы не шутите? – спросила барыня.

– Отнюдь.

– Кровь станете возами возить. Вы что, Люцифер?

Махно улыбнулся.

– Ни в какого черта не верю.

– Простите, Нестор Иванович, это ваше личное дело. Но коль скоро намерены обездолить несогласных, распорядиться их будущим, то невольно на место Всевышнего претендуете. Он создал этот мир, и никому не подвластно менять его. Да, да! – она вскочила с кресла. – Сверхчеловеки! Заратустры!

«Треклятущая баба», – рассердился Нестор. В божественный промысел он не вникал, и что дано человеку, а что нет – его не волновало. Но эта высь, до которой поднялся их спор, была ему недоступна, раздражала, выводила из себя. Бежавший Вольдемар Антони тоже козырял Заратустрой. Что он им дался?

Алевтина Валентиновна, уходя, перекрестилась и еще спросила:

– Так вы, господа, своей честью заверяете, что наша жизнь останется неприкосновенной?

Чудная женская логика! Только что ей толковали о «воле народа» – нет, она опять о какой-то чести.

– Пока не возьмете в руки оружие, – предупредил Петр Лютый. – Немедленно сдайте его!

Махно вышел на улицу. Близился рассвет. Бойцы вповалку, мертвецки спали во дворе, другие свежевали к завтраку барского бычка.

– А Дибривки все горят, Батько, – сказал Петр Петренко с нескрываемой горечью. Нестор угрюмо кивнул и, не ответив, нашел Тину, и они отправились спать…

Разбудил его Пантелей Каретник.

– Мои разведчики немцев поймали. Из колонии Мариенталь. Допросишь?

Махно со сна не мог понять, зачем его потревожили. Болела рука, грудь, всё тело. Как-то нехорошо было, муторно.

– Все-таки немцы, – растолковывал Пантелей. – Мы же австрийцев отпускали.

– И этих гоните в шею!

– Да у них браунинг был. Возьми, послухай их, – не отставал Каретник.

Нестор нехотя согласился и вышел к ним в форме офицера.

– Почему разъезжаете с оружием, бандиты?

– Мы, наоборот, хотели побить их, этого Махно и Щуся!

– Удалось?

– Нет. Зато бунтарское село сожгли.

Нестор сорвал погоны со своих плеч.

– Вот кого вы ловили!

Это мгновенное превращение, означавшее верную смерть, потрясло немцев. Что же имеет ценность на дикой славянской земле? Кто тут прав, кто виноват? Не жизнь, а кошмарный бал сатаны! Не долго думая, колонисты упали на колени.

– Товарищ… Махно, мы… пойдем с вами. Будем служить! – взмолился один из них, продолжая вынужденный маскарад.

Нестор чуть не взвыл от безнадежности. «Ничтожества! Если бравые немцы, знающие себе цену, так легко падают, предают. Если барин… Где я живу? Какая воля?» Дальше не хотелось и думать. Он схватился за голову и выскочил во двор.

С рассветом над Больше-Михайловкой поднимались к небу черные клубы дыма. «Чем же мои хлопцы лучше? – лихорадочно пытался найти ответ Махно, переступая через спящих. – Вот этот или этот. Отрекутся от меня, от всего на свете. Ради чего же пожар? Ужасный дым! Кому, зачем?» Ответа не было. Нестор выхватил из кармана отобранный у колонистов браунинг, ощутил его холодное дуло у виска и нажал на курок. Осечка! «Если всё так ничтожно и бессмысленно: революция с пустыми надеждами, грабеж-дележ богатых и бутырская маята, Настенька с преданной любовью и бесприютная девочка Тина, и падающие на колени – зачем это? И ты тоже! Куда заведешь? Один дым. Всю Украину… спалить?»

Думать так было невыносимо, и слезы бежали по щекам Нестора. Тлен! Всё тлен. Ему померещилось, к к стрелял себя Саша Семенюта в доме, подожженном полицией. Желтые языки пламени. Как он жаждал добра бедным хлеборобам! И что же изменилось в Божьем мире после этого? «Мы загубили… за предательство… семеновского священника, самого слугу Его, – мерекал Махно, оказавшись уже под навесом, в углу, заплетенном паутиной, – и ничего с нами не случилось. Что же может измениться? Кому свобода? Этим сухим комахам? На коленях? А кто не падает? Где? На станции Дно? На острове Голодай?»

Мысли путались. «Эх, Василек, первенец мой. Кто унес чистейшего? По чьему… милосердному праву? Может ли оно… после этого… являться в наш поганый мир?» Нестор поцеловал браунинг, снова поднес к виску. Закрыл глаза – тьма. Тут она… и там. Осечка! Увертливое сознание шепнуло: «Нет разницы… где быть». Он ухватился за эту соломинку, вышел во двор.

Бойцы уже топтались у котла с завтраком, потирали руки. Кто-то хохотал. А за ними, над крышами и деревьями, разгорался новый день. Махно смотрел вокруг и ничего не признавал. Вроде всё это было давным-давно. И вот опять. Хлопцы, потирающие руки, котел, дым, утро – не настоящие, повторные, чужие.

Он покусал нижнюю губу, присел на обрубок акации. «Если так, – думалось, – то и я – не я. Глупость!» Дрожь во всем теле утихла, но холод, что проник в сердце еще в камере смертников, не рассеивался, словно бы его поддували. «Ладно, – сказал себе Махно. – Хватит комедий. Всё! Иди!»

Уходя подальше от Дибривского леса, отряд направился в греческое село Комарь. Варта оттуда загодя сбежала. Созвали митинг, однако крестьяне отмалчивались. «Кто сегодня не сулит золотых гор? И куда оно всё ниже клонится?» – вздыхали бабы с мужиками. К повстанцам присоединились только два бедовых хлопца. То же повторилось в татарском селе Богатырь и в еще одном греческом – Большом Янисоле.

– Крысы подпольные, – тихо говорил Нестор Семену Каретнику. – Их жмут, а они прячутся, пока жареный петух не клюнет в самую ж…!

Дальше ехали вдоль притока Волчьей с редким названием Мокрые Ялы. Издали приметили крылья ветряной мельницы.

– Это Времьевка, – определил Петр Петренко, скупо улыбаясь. – Богатенько ютятся, да и пашут как черти. Здешний злыдень в России за кулака сойдет. Невеста у меня была отсюда. Глаза – вишанки!

– Звали как? – заинтересовался Махно.

– Аня.

– Приятное имя. Тут сейчас?

– Кто знает. Сколько воды утекло в Мокрых Ялах. Замужем, видать.

– Так. Разыщи. Если жива-здорова, у нее и поужинаем.

После митинга Петренко подошел к Батьке.

– Ждут.

– Кто? – не понял Нестор. Выступая, он забывал житейские мелочи.

– Да Аня же с семьей. Знакомьтесь.

Рядом стоял худой и загорелый до черноты мужичок, протянул ладонь:

– Михаил.

Батько поглядел на него оценивающе. Вроде надежный и по калибру подходящ. Длинные да толстые симпатии обычно не вызывали. Спросил:

– Дети есть?

– А як же. Трое, и тоже все на «мы»: Митрий, Микита и Миколай.

– Остряк! – хохотнул Нестор. – Веди в свою хату. Лютый! Ужин варят?

– Давно, Батько.

– Проследи. Потом к нам.

В хибарке Михаила было тесновато для членов штаба, но кое-как разместились за низким столом. Аня, тоже маленькая, худенькая, с глазами действительно как спелые вишни, быстро носила хлеб, кружки, ложки. Петренко поглядывал на нее искоса, с сожалением. Эх, утекла любовь, а ягодки все-таки остались, не сохнут, милые.

Налили борща, самогону. Еще подошли мужики, завязалась беседа.

– Тут такое дело, – осмелев, сказал Михаил и пыхнул самосадом. – Бачылы мельницы? У нас есть и маслобойни. Революция отхватила их у хозяев и поднесла нам. Хорошо! Где ни возьмись – немчура и варта. Забрали опять и лупят за помол деньгу крутую. А куда денешься? Семечек, зерна подсобрали. Як бы, Батько, того… назад воротить?

В хате притихли. Только сало шкворчало на сковороде. Ясно было, что для мужиков это больной вопрос.

– Нет ничего проще, – ответил Нестор, смачно закусывая. – Считайте, с данного момента мельницы и маслобойни уже ваши!

Крестьяне, однако, радости не выказывали.

– Что, не отдадут толстопузые?

– Не-е, вы ж поймите, Батько, отдать-то они пожалуйста. А як потом?

– Когда мы уйдем, что ли? Вы прямо режьте, прямо!

– Вот именно. Як же потом? – смуглое лицо Михаила было печальным, зеленые глаза сощурились. Он всё пыхал самосадом.

– Я же решил, – строго напомнил Нестор. – Мельницы и маслобойни уже ваши!

– А вы им это скажите. Им!

– Кому? А-а, чего проще. Зовите сюда захребетников. Немедленно!

Через некоторое время в маломерных дверях показался краснощекий молодец и с достоинством, слегка поклонился.

– Где остальные? – неприязненно спросил Махно.

Гость протиснулся поближе.

– Прошу прощения, тесновато у вас. Может, на мельницу заглянете? Всех приглашаем, – он с сомнением почесал за ухом. – Там есть на что поглядеть!

Нестор вспомнил первобытную крупорушку, которую с трудом вертел у Трояна. Захотелось увидеть настоящую технику, и он велел:

– Петя, ану сбегайте с Гаврюхой да осторожно всё проверьте там.

– Может, не надо, – попросила Тина, что тоже сидела за столом, но хозяйке не помогала.

– Боишься, – усмехнулся Нестор. Всем она хороша для него, а в отряде и здесь вот чужая и, похоже, никогда не будет своей: к уюту приспособлена, к шелковому гнездышку.

– Публика-то коварная. Беспокоюсь, милый.

Он обнял ее за плечи.

– Со мной тебе сам Люцифер не страшен!

Троян с Лютым и краснощеким молодцем ушли.

– И вы б не бегали. Припомнят, а у нас же трое, – подала голос Аня, глядя не на мужа – на Петра Петренко с болью и сожалением. Какой кавалер был, богатырь и умница. Даже эти разбойники прислушиваются к нему. Ах, не суженый!

– Всегда так! – возмутился Михаил, перехватив взгляд жены. – Нужда загрызает – ты виноват. Не лезешь из кожи вон. А чуть поднимешь хвост – дергают: сиди и не рыпайся. Та як же ее, ту справедливость, достанешь со связанными руками? – он вскочил. – Пошли!

Попив компота из вишен, шелковиц, абрикос и поблагодарив хозяйку, они направились к мельнице.

На улице было по-осеннему холодно, пахло прелью палых листьев и тянуло свежестью с Мокрых Ялов.

– Чуете, чуете? – подняв палец, как-то даже восторженно вопрошал краснощекий, что встретил их у ветряной мельницы с группой хозяев. В сумерках большие крылья ее тихо вращались.

– Ни одного скрипа, ни стука. Прислушайтесь! – торжественно взывал умелец. – Она живая! Мы с братьями и отцом душу в нее вдохнули. А сколько сил, денег вбухали! Кто считал? Голые и босые остались. Помните?

– Так. Так, – подтвердили мужики.

– Теперь что ж она, без меня? Осиротеет, зачахнет, родная, – словно и впрямь о живом существе говорил с горечью умелец. – Заходите с Богом.

Он открыл дверь, изукрашенную полированными фи-' гурками. Внутри горело несколько семилинейных ламп и тоже чувствовалась рука мастера. Пол, стены, потолок были «расписаны» разными сортами акации, клена, дуба, бука. Налет муки вытерли, текстура древесины играла, и Нестор даже головой покачал. Это не крупорушка – прямо храм какой-то, Василий Блаженный! Вот тебе и Времьевка. Кто б мог подумать?

– Но ты же хмырь! Шкуры, небось, сдираешь с односельчан? – сказал мельнику Петр Лютый.

– А кто считал наши убытки? – обиделся краснощекий. – Шестерня полетела. Где взять? Да ни за какие деньги сейчас не купишь…

– Погоди, Ванёк, – степенно обратился к нему другой хозяин, постарше, с окладистой бородой. – Мы не против того, чтобы отдать все это людям. Будь ласка. Но кто его будет содержать?

– Мы! – запальчиво отрубил Михаил, шевеля протабаченными усиками. – Миром поддержим и не хуже вас, Петрович!

– Он прав, – вмешался Алексей Марченко. – Гуртом ловко и батьку бить.

Намек был явно неуместен, и все сделали вид, что не заметили его.

– Вот именно. Один кует, другой дует, и никто не ведает, что будет, – упрямился краснощекий Ванёк. – Общее оно все равно, что чужое.

– Тогда ни нам ни вам! – подскочил к нему Михаил. – Давайте, Батько, взорвем к чертовой матери все мельницы и маслобойни. Вот это будет по-справедливости!

– Муку где возьмешь для грызунов? – не выдержал Семен Каретник. Прислушиваясь к их спору, Нестор спросил себя: «Кто же здесь господа? Кого прищучивать? Краснощекого умельца? Глупо. Ишь ты, куда оно заворачивает. Не так всё просто, и нищий не всегда прав. Занятно».

Тогда снова степенно заговорил Петрович, обращаясь к Махно:

– Ежели уничтожить или закрыть – кому польза? Отдать же людям, повторяю, будь ласка. Но появятся гетманцы. Опять нервотрепка. Давайте положим умеренную оплату. Налог-то… не берут.

Он жалко лукавил. Война доила их четыре года. Какие налоги? Поборы! Сейчас же стало и совсем невмоготу. А лазейку-то надо искать, хоть завалящую, хоть ужом чтоб проползти, обдирая кожу.

Пока они препирались, Нестор не проронил ни слова, хотел выслушать всех. Теперь наступил его черед.

– Прав… Петрович, – веско подвел он итог. – Но глядите, хозяева: нарушите зарок – будете трепыхаться на крыльях своих мельниц. И Только!

Тихой ночью Петя Лютый сочинил и записал в тетрадь такой стих:

 
ВЕСНА
Деревья и кусты
тоже кричат,
словно родихи.
Их твердую кору
прокалывают нежные почки
новой листвы.
А мы этого не слышим
и радуемся.
 

Генриху Гизо век бы не видеть ту фотокарточку. Пусть бы себе висела на глиняной стене в ажурной деревянной рамке с другими плебейскими реликвиями! Нет, рука сама потянулась, вроде ее кто-то подталкивал. Уж больно бравый матрос был изображен на той карточке: славянский светлоглазый тип озорно глядел из-под небрежно зачесанного чуба. Он давно сидел со своей шайкой в Дибривском лесу, совершая дерзкие набеги. Теперь с другими разбойниками снюхался. Мать его, молоденькую жену допрашивали тут же, в хате. Они клялись, что не знают, где он и когда возвратится. Гизо и подумал: «Возьму портрет – найдем мазурика». Снял карточку и спрятал в карман. Банда ускользнула. Они ее преследовали, потом разъехались по имениям.

Генрих гордился своим родом. Его прадед более века тому бежал из мятежной Франции и оказался на юге России. Это в их семье помнили, передавали из поколения в поколение. Екатерина II приютила тогда многих аристократов. Ришелье даже был пожалован в губернаторы новых земель Тавриды, правда, ненадолго. Во всяком случае так гласила легенда. А прадеду подарили голые тогда поля на восток от Днепра. С тех пор и осели здесь Гизо.

Но Генрих помнил и более ранние деяния своих предков. Не кто иной – тезка его, герцог, возглавлял резню гугенотов католиками, известную Варфоломеевскую ночь. Отец предостерегал: «Приятно сознавать, что твой род велик, соперничал с самим королем Франции. Но и грехи длинных ножей, Генрих, не проходят даром. Лучше молчи. Молчи!»

К тому же приспели смутные времена. Война прошумела мимо, Гизо был стар для окопов. Однако, где ни возьмись, какая-то советская власть объявилась, дурно понятое равенство: не гражданина перед законом, а материальное. Поместья стали отбирать, землю, дарованную навечно. И надо же такому случиться, воистину ирония судьбы – пришли австрийцы, с которыми воевали, и все возвратили хозяевам. Казалось бы, живи себе и дальше в благодатной степи и радуйся. Нет же, банды какие-то появились, арендаторы отказываются платить, прислуга косится. Прямо девяносто третий год. Так, глядишь, и гильотину изобретут на свой, славянский лад. Хоть убегай! Но куда? Домой, в забытую Францию?

– Зачем, Генрих? Успокойся, – говорил ему сосед, тоже помещик Маркусов. Они вместе возвратились из Больше-Михайловки, поужинали, выпили доброго вина и вышли в сад проветриться. В ночной тишине с голых ветвей срывались холодные капли, шлепались на шляпы, на палые листья. От этих глухих, словно потусторонних звуков становилось еще тоскливее на душе.

– Нас всегда защитят! Да и мы не лыком шиты, – убеждал соседа Маркусов. Лица его Гизо не видел, лишь ощущал теплый пар изо рта собеседника. – Вон сколько этих австрийцев кругом. Они прекрасно вооружены. А дисциплина…

В сырости и темноте послышались неясные, чавкающие звуки, вроде кто-то подъехал, или показалось. Но нет, действительно уже стучали в ворота, и собаки залаяли. Гизо с Маркусовым достали револьверы, пошли к ограде.

– Эй, кто там шебуршит? Отворяй! – донесся грубый голос.

– Что надо? – спросил Гизо.

– Не вздумай бабахнуть, – предупредили с улицы. – Нас много.

Как бы подтверждая это, заржали лошади. Они чуяли тепло, корм.

– Спустите собак, – шепотом посоветовал Маркусов. – Потом откроем.

Гизо ушел.

– Эй, за забором! Дождетесь, что сами ворвемся. Хуже будет! – угрожали неизвестные. Маркусов был не робкого десятка. Вернулся с фронта майором, хорошо владел стрелковым оружием, но сейчас призадумался: «Сколько их там, бандитов, и что мы вдвоем можем сделать?»

Род Маркусова тоже известен в этих краях. Его предок – Эммануил Марк приехал сюда вместе с прадедом Гизо, но, в отличие от француза, купил землю, и не где-нибудь – в самом тороватом, историческом месте, называемом Павло-Кичкас. Именно здесь переплывали Днепр скифы, греки, татарские орды, теперь же стоит ажурный Кичкасский мост, а возле него балка Маркусова. Так перевирали их фамилию местные дядьки. Оно и к лучшему, звучит вполне по-русски.

Прибежали узкоголовые борзые, стали радостно тыкаться влажными носами в руки, ноги. Появился и Генрих в сопровождении арендаторов, прислуги, открыл ворота. Конные въехали, трое спешились. Один спросил нагло:

– Кто тут главный?

– Я. Гизо. Это мое поместье.

– Убери собак. Эй, Грыцько, скакай до батька, доложи, шо пиймалы якогось Гизо чи Пузо. Живо!

– Как это понимать? – возмутился хозяин. С ним никто и никогда не позволял себе такого тона.

– А счас узнаешь. Если в имении засада – прикончим всех на месте!

Гизо сжимал в кармане холодную рукоять револьвера, прикидывал: «Пострелять нахалов и быстро убрать. Но один уехал. Приведет шайку. А в доме жена, внуки. Нет. Нельзя рисковать. Посмотрим». Не озывался и Маркусов.

Вскоре послышался топот, окрики. Ни о чем не спрашивая и не боясь, в ворота въезжали верховые, за ними рессорные дрожки, подводы. При виде их собаки притихли, жались к ногам хозяина. Он похолодел: «Да их не шайка – эскадрон с обозом!»

– Все постройки проверить! – приказывал кто-то невидимый. – Помещика сюда. Лампу давайте!

– Ось воны, Батько. Ждуть, голубочкы, – тот, что прибыл первым, толкнул Гизо и Маркусова к рессорной бричке. Она подкатила к крыльцу. Вынесли две лампы. Теперь Генрих рассмотрел, что командует небольшой мужичок. Он взошел на ступеньки. Другие шумно спрыгивали с коней.

– Обыскать! – велел мужичок.

Помещиков облапили, отобрали револьверы.

– А у этого какая-то бумага. Не-е, фотка! – обрадовался погорелец-разведчик. – Дывысь, Батько!

Карточку поднесли к лампе.

– Да это же Щусь! – воскликнул тот, которого называли «батько». – Находка так находка. Федор, ану марш сюда!

Гизо чуть не вскрикнул. В желтом свете лампы он узнал того матроса, «славянский тип», что был изображен на фотографии.

– Где взял? – подступил к помещику Щусь. Из-под шапки у него выбивался буйный чуб.

– Подарили близкие знакомые вашего отца.

– Врешь, гад! Она единственная и висела у моей матери!

– Простите, – Гизо покаянно наклонил голову. – Я был в Дибривках, в доме вашей матери. Зная вас как бесстрашного партизана, решил снять со стены на память.

– Постой, так ты находился там во время боя? – заинтересовался Махно.

– Хай расскажет. Послухаем, – в один голос потребовали Марченко и Лютый. Им, а также хлопцам из Дибровок не терпелось узнать подробности сожжения села. Они как раз и направлялись туда с этой целью, да по пути попалось имение Гизо. Чистая, как говорится, случайность.

Но послушать не удалось. Федор Щусь набросился на помещика, ударил его в лицо, пытался повалить. Гизо с трудом вырвался и и кинулся прочь, чувствуя, что это – конец. Расплата. За ту далекую Варфоломеевскую ночь. Его поймали, принялись бить, но выручили борзые. Они стали рвать преследователей. Кто-то выстрелил. Собака жалобно взвыла. Помещик юркнул в амбар, на лестницу. Его схватили за ноги, сопя стащили. Он опять увернулся, завопил:

– Я мирный француз! Не сбейте! По какому праву?

В этой жуткой украинской ночи, однако, никто никакого права не признавал. Озверевшие люди и собаки, рыча, гонялись за беспомощным хозяином. Одни стремились его поймать, другие – спасти. В погоню включились и те, кто здесь жил, арендовал землю. Они надеялись на лакомый кус, когда будут делить имение.

А Генрих не сдавался, прятался. Его снова находили. Он удирал, и казалось, что этой травле не будет конца. Махно не выдержал, выхватил шашку:

– Стой!

Этот подлый гон коробил его. Рядом переминались Маркусов, Лютый, члены штаба. Гизо, задыхаясь, бежал мимо. Он уже ни на что не надеялся и, на свою беду, не остановился. Шашка зацепила его по затылку, и Генрих упал. Разъяренный Щусь схватил его, приподнял и спросил Батьку:

– Что?

Для помещика это был последий шанс. Теряя силы, он закричал. Ему казалось, невыносимо громко. На самом деле голос уже пропал.

– Никакой пощады! – требовали дибривские повстанцы.

Нестор взглянул на Марченко, Каретника, Чубенко. Никто не проронил ни слова, и участь Генриха Гизо была решена.

Маркусова, который не вмешивался, отпустили с миром.

После такого тарарама ночевать в имении не стали, нашли хутор поглуше. Быстро разместились кто где. Нестор с Тиной спали на сеновале. Утром, когда позавтракали, она принялась перевязывать ему руку. Пустяковая рана не заживала, беспокоила. Конюх, что пришел за сеном, спросил: