Текст книги "Нет мне ответа..."

Вот пока и всё вроде бы. Обнимаю крепко, желаю хорошей зимовки и работы спорой. Твой Виктор Петрович

Сентябрь 1974 г.

Винница

(Жене)

Дорогая, родная моя!

Ты, наверное, уж не знаешь, что и думать – не пишу, не звоню и почему звонила Света по моему поручению… Всё равно, чего бы ты ни думала, а на край только могла отнести то, что я заболел, и тяжело. Вякнула на прощанье: «Ты только не заболей!» Да, я вот уж четвёртый день лежу в больнице с воспалением лёгких. А заболел и того раньше. Заболел – где-то не поберёгся, на сквозняк ли попал, или то, что в Буге искупался, но, скорее всего – лёг в сырую постель без шерстяной кофты… Дом-то у хозяйки в Сокольцах кирпичный, летом не отопляющийся. Комната была у меня отдельная, всё тихо-мирно, для работы условия идеальные, и места очень красивые, только очень сырые, как в Ходыженске когда-то, помнишь? Я уже на другой день почувствовал неладное, но подумал – из-за пищи, кою потреблял в местном кафе, гулял по берегу реки. 14-го числа я вовсе скис, но сценарий всё же закончил. Закончил и сразу свалился, температура 39. Сначала ещё подумал, что отравление, но ночью всё началось, как всякий раз при пневмонии: озноб, безумная головная боль, руки-ноги отнимаются…

Утром Артур бедный[111]111
  Войтецкий, кинорежиссёр. – Сост.


[Закрыть], сам ангиной больной, набегался, пока в съёмочной группе Одесской киностудии добыл машину. Пятьдесят вёрст до города, да в городе. Мест нигде нет – всё забито. Его школьный соученик, профессор Шкляр, освободился лишь вечером (еврей, а мужик хороший, твёрдый, чуткий) – аж побелел, обзванивая всё и вся. К ночи уж меня увезли в санлечуправление (так здесь называется спецклиника). Положили меня одного в 4-местную палату, и сразу уколы и прочее. Правостороннее воспаление лёгких, сама знаешь, что это такое…

Гулять пока не дают. Но сидеть уже могу и хоть с перерывами, но пишу тебе. А отправлю, как будет возможность.

Дни идут. Как получишь сценарий, постарайся напечатать поскорее, из Киева постоянно звонят, просят, торопят. В лёгких уже делается лучше, к твоему приезду буду молодцом. Учти, в Виннице идут постоянно дожди и во дворах по колено воды. Захвати одну книгу «Повести о моём современнике» и одну «Роман-газету». Прочёл Женину повесть. Прекрасно! В ней он главного-то героя вроде бы как с Сельвёрстова списал – быдло это руководящее везде на одно лицо.

Напиши или как по-другому сообщи, что и как у вас. Как Иринка-то? Моему студенту сегодня тоже будут драть гланды, оказывается, это не так уж и просто…

Если соберёшься ехать (только не спеши, что ты тут будешь делать одна-то?), то захвати мне пальто, шляпу, чёрные ботинки. Сегодня, если смогу, начну клеить сценарий – весь он в клочках, но пока не принимался, примусь уж после обхода. Вчера мои розочки завяли. Я их выбросил в ведро, а они прощально пахли так трогательно, будто последние печальные вздохи испускали. Мать Артура, Лидия Петровна, приносит мне цветы и фрукты. Вчера принесла георгины, а ты же знаешь, я их не очень, но эти такие, что я рот открыл: нежные, прозрачно-розовые с постепенно угасающим где-то в глубине цветка и на кончиках лепестков розовым сиянием, совершенно живым, осязаемым. И есть солнце или нет, они будто пронизаны насквозь солнечным мягким сиянием. В Виннице такие георгины только у одного знаменитого садовода, и, хотя он человек, как о нём говорят, незлой и нескупой, корень цветка никому не даёт, это, говорит он, как моё дитё, моё создание, как же, мол, я его отдам?! Вот умру, тогда… Чудо! Чудо! Чудо! Я уж говорил Лидии Петровне, что Маня моя в штаны бы написала от восторга. Лидия Петровна хохочет.

Принесла она мне и «Современник», № 8, и газеты. Смотрел статью свою[112]112
  «Сопричастный всему живому» в журнале «Наш современник». – Сост.


[Закрыть]. В трёх местах всё же подрезали… И когда уж это кончится?!

Читал газеты. Оглушён суесловием: митинги, встречи, выезды – «рабочая тема», «тема труда». О, Господи! Как будто литература, отражающая жизнь общества, честно отображающая, осмысливающая, может обойтись без темы труда, хлеба, то есть без смысла жизни! Нарочно дробят, запутывают простые истины, загоняя тем самым литературу по углам, давая магистраль сиюминутным приспособленцам и бездарям, умеющим тут же и на всё откликнуться, отразить, «осмыслить». Чушь какая-то! Бред! И бред не стихийный, бред организованный, дробящий мысли и направленность творчества. Видать, худы дела у общества, коли оно хочет звоном колоколов заглушить обычное слово, обыкновенный человеческий голос! Увы! Увы! Среди звонарей на первое место начинает вырываться Юрий Васильевич Бондарев. Неужели и он курва?! Если так, то это уж и вовсе прискорбно. Да что делать – не он первый, не он последний, и «идут они, солнцем палимы», и орденами да тиражами покупаемы…

Маня! Я попробовал клеить, и клей-то мне Лидия Петровна хороший принесла, в тюбике. Да куда там! Весь я измазался, ножницы в плевательницу уронил, руки дрожат, лоб вспотел, раздражился я и скоро устал. Ты уж как-нибудь, по помеченным кускам-клочкам напечатаешь, а что невпопад или не разберёшь – допечатаем где-нибудь.

Ну, держись. А я устал шибко. Ложусь. Целую, Виктор

…Пришло от тебя первое письмо. Слава богу, теперь я в курсе ваших дел.

Артур вчера был у меня, сказал, что по телефону с тобой обо всём перетолковал, и, наверное, правильно сделал, что отговорил. Сколько мучительных хлопот только с билетами! Лучше соберись с духом да отдохни хоть немного после всех этих передряг, которые если уж наваливаются на нас, то поленницей!..

Ничего. Бывает хуже. У меня от лекарств болит голова, и я почти не могу читать, лежу, думаю. Всё не идёт из головы судьба Марии Егоровны[113]113
  М. Е. Астафьева, бабушка по отцу, как называл её Виктор Петрович, «бабушка из Сисима». – Сост.


[Закрыть], ибо надумал я в «Царь-рыбу» вставить рассказ о её последних днях, да сие от меня ведь не зависит – думать или не думать, раз пошёл рассказ, значит, пошёл, и избавиться от этого можно только написанием его – так вот лишь теперь, столь времени спустя, я полностью осознал весь ужас того человеческого падения и страшной трагедии семьи, которую заканчивали собой Мария Егоровна и Колька…

Что-то зловещее и в то же время закономерное было и есть во всём этом. А я несу «моральный крест» за всех их, Богом мне назначенный. Видимо, так нужно было, чтоб последний отпрыск семьи, первый внук, за всех их мучился памятью, душой и, мучаясь, пересказал их долю, в которой, кажется, все муки нашего народа отразились, как в капле утренней росы отражается свет солнца. Так уж всё банально, так обыденно, так похоже на всё остальное, что и сравнение банальное обретает банальный и оттого особенно трагичный смысл…

Я поправляюсь. Уколы почти все отменили, процедур добавили. Делают лишь глюкозу. Ты, пожалуй, не приезжай, лучше отдохни маленько. Тут ещё и ремонт этот несчастный!

Я тоже малость мечтаю уже о починке: сесть бы с удочкой на бережок и подёргать окуней, может, и язь попадётся?! За грибами бы в бору побродить! Рыжики к той поре будут.

Читала ли ты Женину повесть?[114]114
  Повесть Е. Носова «Шопен, соната номер два». – Сост.


[Закрыть] Прочти. Какая сила! Женя становится писателем, с которым на всей Руси некого сейчас сравнить! Нет сейчас другого такого крепкого, убористого и честного писателя, как он да Вася Белов. Нету. Эстеты есть, пёстрые, вроде меня, а таких, цельных и целеустремлённых, – не знаю. Я написал Жене письмо, в котором сравнил его с боксёром Попенченко: уж он если поймает мысль какую, або идею, пока её к канатам не прижмёт, не добьёт до нокаута – не отпустит.

Врачиха у меня суетливо-заботливая, говорит, «через 5—7 днив усе будэ добре…» Я говорю: «И домой, до старушки полечу?..» – «Га, там видно будэ!..» Значит, где-то после 1-го я всё же буду дома. А ты не езди, не мучайся. Я всё тут выполняю безропотно, слушаюсь всех, и поскольку настроил себя на лечение и терпение, то уж не так и сиротливо. Третий или четвёртый день уж нет дождя, аппетит налаживается. Я подстригся и побрился. Волосы коротко остриг, а то мыться пока нельзя и голова вся в перхоти.

Соседу моему, Сашку, вырезали гланды, и я всё видел и понял, каково было Викторовне. Жаль, что она курит и не понимает, чего творит, – Сашка не курит и покрепче её, а вон сколько дней мается.

Я почитываю книги «Генерал де Голль» и «Герой нашего времени» – попеременке и потихоньку. От «Героя…» я по-прежнему в неописуемом восторге, хотя вроде уж знаю его, а «де Голля» открываю заново. Почти не пишу, если не считать маленький кусок в «Такую долгую зиму», но уж не отправляю тебе, сам привезу – спешить некуда.

Лидия Петровна принесла цветы, я дописываю письмо, чтоб с нею отправить. Не беспокойся, постарайся быть умной – новые лёгкие мне все равно не вставят, а эти подлечат. Лечат здорово. Всем поклоны. Андрюшка пусть бережётся, а то будет маяться, как я. Книжки и одежонку вышли.

Целую, Виктор

Сентябрь 1974 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Я на Украине, угодил в больницу, откуда и пишу тебе. Сегодня жена переслала мне письма, в том числе и твоё. В больнице уже полмесяца и ещё пролежу дней 10—15.

Приехал я сначала в Киев с семейством. Дети мои и жена дывылысь этим замечательным городом, я выслушивал всевозможные советы по доделке сценария. Потом семью отослал домой, а сам с режиссёром отправился в село Соколец на реку Буг, где и засел работать, надеясь потом поездить по местам боёв, посмотреть и отдохнуть, но где-то попал на сквозняк, и недолеченная пневмония свалила меня. Я ещё с зимы чувствовал себя плохо. Вологодские бестолочи не долечили меня зимой. Сейчас температуры нет, я уже хожу и даже пишу сидя, а то пластом лежал – дышать было нечем.

Вспоминаю, как красивый сон, Нижнюю Тунгуску, где хоть и съедали насмерть комары, я всё же поймал десять сигов (двух хороших, килограмма на полтора) и штук пятнадцать средненьких хариусов. Спиннинг даже не вынимал из чехла – такой был комар жуткий. Он-то и выгнал нас с берега – бежали с попутным катером, а улетали самолётом и летали долго, непогода гоняла, а потом ещё пожил в родном селе один, отдыхивался… Главное, вывез я рассказ с Нижней Тунгуски под названием «Сон о белых горах», и весь он уже сложился, сесть бы да писать, но голова «не пускает». Рассказ этот войдёт в новую повесть «Царь-рыба», которая стоит из-за болезни. И всё стоит, только дни бегут и здоровье утекает. Поставили мне диагноз уже – хроническая пневмония. Плохой диагноз, я знаю. Это значит, что всё время жди, что свалишься от простуды, сквозняка и лишний раз на рыбалку уже не съездишь, а без неё да без природы какая жизнь?

Ну ладно, кто про что, а вшивый всё про баню. Твой Виктор Петрович

1974 г.

(Адресат не установлен)

Дорогой Игнатий Иванович!

Не знаю, сколько пролежало Ваше письмо дома, – я был на Украине, занимался кином и оказался в больнице, схватил обострение хронической пневмонии. Почти месяц пролежал в Винницкой области, в больнице на казённых харчах. А делали, точнее, доделывали мы с режиссёром как раз «Пастуха и пастушку». Режиссёр Артур Войтецкий давно мечтает экранизировать что-нибудь моё. Работа по рассказу «Ясным ли днём» уже накрылась. Он три года сидел без работы, ждал. Первый вариант сценария нам завернули (по «Пастушке») в комитете, всё уж замерло было, но где-то и что-то щёлкнуло наверху, и всё закрутилось снова. Я не думаю, что сценарий нам и сейчас затвердят – очень уж я поперечен и подлаживать материал под чью-то дудку не желаю. Однако и без того это ни разу не поставленное кино взяло у меня столько времени и сил, что я уж и плюнуть на сие искусство готов и буду заниматься своим «тихим» делом, хотя и относительно независимым.

Идея Ваша мне не по душе. Как это я «оживлю» Бориса?[115]115
  Героя повести «Пастух и пастушка». – Сост.


[Закрыть] Меня же мои друзья, честные писатели, мнением которых я дорожу, курвой назовут и правы будут. Кроме того, я уже понял, что сделать, как хочется и как мыслится, кинодеятели не дадут, тем более к пятисерийному фильму – большой работе – конечно же, будет особо подозрительное внимание. Не те сейчас времена, когда можно было бы сказать своё слово в кино. В литературе и то не дают, на верхушки и ширпотреб склоняют всячески, даже премии дают, только чтоб нос не совали в глубь земли, тем паче в душу человеческую.

Поживём. Подождём. А пока пусть мои повести живут своей тихой, но цельной жизнью. Не хочется их деформировать, подгонять под конъюнктуру времени, которое чем дальше, тем подлее делается. Повести уже отлиты в определённую форму, и довольно с них. Короткий, но поучительный опыт работы в кино настроил меня пессимистически по отношению к нему, не стоит оно времени и сил, которых остаётся не так уж много. А замыслов много, и надо хотя бы часть из них реализовать. Для этого нужно быть собранным, не распыляться на посторонние, вовсе неблагодарные дела, какими я отныне считаю дела киношные.

Извините, коли расстроил Вас и раздосадовал. Желаю Вам всего хорошего! Виктор Астафьев

6 ноября 1974 г.

(В. Юровских)

Дорогой Вася!

В один день пришли письма от тебя и Вити Потанина. Очень я рад, что всё у вас так хорошо пошло. Я безвылазно сидел в деревне, нога зажила, раскачиваюсь, начинаю работать, собирал боровые плоды, бруснику, удил – хорошо окунёк берёт. Выехал на съезд книголюбов, и в Москве меня подсекла весть о смерти Василия Макаровича Шукшина – земляка моего, которого я сильно любил и гордился им. Вот уж не везёт русским талантам и самородкам в особенности!

Мысли кислые какие-то. И нет их, мыслей-то. Снова еду завтра в деревню – мне и работа в горе первое лекарство. Будь здоров! Береги себя! Всем твоим юровчатам кланяюсь я и Мария Семёновна.

Обнимаю, Виктор Петрович

13 ноября 1974 г.

Вологда

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Меня очень взволновало и тронуло Ваше письмо. Вы очень точно схватили суть происходящего в нашей литературе. А значит, и во всей духовной жизни. Ряженье в благородство, игра в «отцов родных» (я это называю: «не кнутом, а пряником»), улавливание душ нестойких, жизнью не битых. И они-то своей неосознанной и, что ещё страшнее, осознанной наивностью наводят «порядки» в движении мысли, определяют (или, точнее, пытаются совершенно безуспешно определить) нравственный климат общества. Но «класс», он не то что выпить не дурак, он тупо и молча спивается, вот уж тут неосознанно, придя к какой-то совершенно страшной форме сопротивления бездушию, цинизму и лжи.

Валя Распутин написал что-то совершенно не поддающееся моему разуму, что-то потрясающее по мастерству, проникновению в душу человека, по языку и той огромной задаче, которую он взвалил на себя и на своих героев повести «Живи и помни». И вот что страшно: привыкшее к упрощению, к отдельному восприятию жизни и литературы и приучившее к этому общество, неустойчивое, склизкое, всё время как бы пытающееся заняться фигурным катанием на самодельных коньках-колодках (которые мы оковывали отожжённой проволокой), оно, это общество, вместе со своими «мыслителями» не готово к такого рода литературе. Война – понятно; победили – ясно; хорошие и плохие люди были – определённо; хороших больше, чем плохих, – неоспоримо; но вот наступила пора, и она не могла не наступить – как победили? Чего стоила нам эта победа? Что сделала она с людьми? Что, наконец, такое война, да ещё современная? И самое главное, что такое хороший и плохой человек? Немец, убивающий русского, – плохой; русский, убивающий немца, – хороший. Это в какой-то момент помогало духовному нашему возвышению, поднимало над смертью и нуждой, но и приучало к упрощённому восприятию действительности, создавало удобную схему, по которой надо и можно любить себя, уважать, хвалить, и отучивало думать настолько, что на схемы и ещё на кого-то и чего-то мы начали вообще перекладывать функции думания, и, что самое удручающее, если не ужасное, мы во многом в этом преуспели.

Жить не думая, жить свободно от снедающих дум о себе и о будущем (а мысль всегда была двигательной энергией в движении человечества), веря или уверяя себя, заставляя поверить, что будущее и без твоего ума обойдётся, тебе только и надо, что работать не покладая рук, оказалось очень удобно, но это развратило наши умы: лень ума, и без того нам присущая, убаюкала нас, и понесло, понесло к сытости, самодовольству, утешению и равнодушию. Но мысль неостановима: криво ли, спиралью ли, заячьими ли скидками она идёт, движется, и если закостенела – пробуждение её болезненно, ужасно. Пролежавший в гипсовой форме человек с больным позвоночником, вставая на ноги, нуждается в опоре, всякое движение в нём вызывает страх упасть, кости его берцовые упирают больно в таз, таз в свою очередь давит на рёбра, рёбра – на грудную клетку, а та – на шейные позвонки. Через великие муки и мужество должен пройти человек, чтобы вновь получить возможность двигаться, жить естественной, нормальной жизнью…

Сможем ли мы? Как далеко зашла наша болезнь неподвижности? Способны ли мы уже на те муки самопожертвования, отказа от себя и своих материальных благ? Вот вопросы, на которые, хочешь не хочешь, уже надо давать ответы. Иначе гибель всем. «Хорошие – плохие» люди в военной форме уже своё отжили. Они существуют только благодаря законсервированности и косности человеческой мысли. Прогресс, а он в основном служит так называемым целям обороны, уже пошёл в наступление, и когда-то казавшиеся смешными слова о том, что «войны не будет, но будет такая война за мир, что камня на камне не останется», уже не кажутся смешными. Только разум, только пробуждение и возмужание человеческой мысли могут остановить всё это. И опять мучение, и опять боль – а у нас-то как? Худо, убого, мордовороты в науке и в литературе, да и во всей культуре были и есть сильнее мыслителей, и их больше, но они страшны стали тем, что надели на себя те же заграничные модные тряпки, парики, золотые часы и сменили облик на этакого ласкового, добренького интеллектуала, который готов с тебя пылинки снимать, чтобы ты только не ерепенился, был как все, служил общим целям, то есть плыл по течению, совершенно не думая и не заставляя никого думать о том, куда тебя вынесет и всех нас тоже…

Ой, дадут они Вале Распутину за повесть! Он не просто палец, а всю руку до локтя запустил в болячку, которая была когда-то раной, но сверху чуть зарубцевалась, а под рубцом гной, осколки, госпитальные нитки и закаменевшие слёзы…

Ой, Валентин, дух переведу! Я ведь сегодня с женой разговорился, и она сказала, что я не послал тебе (Вам) свою книгу! Я говорю – посылал, она – нет! Бог меня отметил кое-чем, Валентин, и прежде всего – памятью. У меня была до войны редкостная память, которая меня избаловала до того, что я ничего другого делать не хотел – ни учиться, ни трудиться – мне всё давалось просто так. Маленький, совсем малограмотный, я уже сочинял стихи и разного рода истории, за что в ФЗО и на войне меня любили и даже с плацдарма вытащили, но там, на плацдарме, осталась половина меня – моей памяти, один глаз, половина веры, половина бездумности, и весь полностью остался мальчик, который долго во мне удобно жил, весёлый, глазастый и неунывающий…

Работа в литературе, огромное перенапряжение всего себя (ведь одновременно и грамоту, и всё-всё надо было постигать) так меня износили, что потекли остатки памяти, а и с половиной того, что было, что не отшибло на войне, жил вольно, припеваючи – никогда много не записывал, сочинённое в лесу год-полтора назад восстанавливал до звука, когда дело доходило в писанине именно до этого, где-то сочинённого места. И вот… износ. Ночью в бессонницу что-то придёт в голову, и такое ясное, простое – неохота себе и жене сон встряхивать. «Утром вспомню», – думаю и… засплю! Не могу вспомнить! Работать (а сейчас я как раз очень много и напряжённо работаю над «Царь-рыбой» – уже месяца два как), работать приходится уже с полным переключением в работу и только, стараясь не отвлекаться ни на что. А коли раньше хватало на всё, то и сейчас я, конечно, не могу от всего отвлечься, однако многое забываю и вот посылаю Вам свою книгу, и если уже посылал – простите меня за такой маразм и отдайте одну кому-нибудь, ну а если не посылал, то, значит, лучше поздно, чем никогда…

Книга издана на родине, к пятидесятилетию, в ней более полно (почти полно) напечатана «Пастушка». В книге масса ошибок – это отличительный признак наших издательств, особенно провинциальных, так что, если будете читать «станция Карасино», имейте в виду «станок», ибо там и дорог-то сроду не было… и т. д.

Ну вот, написал Вам, поговорил, и дальше за работу. Попутно шлю Вам «Библиографический справочник» на память. Он, кажется, вышел уже после Вашего отъезда во Псков. Знакомы ли Вы с критиком Юрой Селезнёвым, недавно закончившим аспирантуру и работающим сейчас в «Знамени»? Очень это хороший, умный парень, иногда нам удаётся с ним поболтать в Москве.

Сейчас я уже очень устал. Много сделал за два месяца беспрерывной почти работы, но ещё больше надо сделать, чтобы закончить повесть и приняться за трудные размышления о судьбе покойного критика А. Н. Макарова – человека талантливого, но загруженного машиной времени и измотанного ею до того, что лишь перед смертью он понял, что не тем занимался…

Ах ты! Ах ты! Живёшь, живёшь! В праздник погиб у нас на своей машине Коля Бурмагин, прекрасный график. Разбился весь, изуродовался, а в гробу лежит – мальчик мальчиком, только борода седая. Меня оторопь берёт от наблюдения последних десяти лет – все покойники, даже пропойцы, стали выглядеть в гробу красивыми и успокоенными. Коля Рубцов остановил на губах ироническую улыбочку: что, дескать, взяли? Я-то отмучился! А Вася Шукшин лежал в гробу с выражением некоего лёгкого упрёка. Ну, я уж совсем на минор перешёл, а мне ведь сегодня ещё работать! Двадцатого еду на редколлегию в Москву. Чуть развеюсь. Купил я себе избу на реке Кубене. Её сейчас ремонтирую. Вот когда-нибудь приедете, поговорим, а пока – низко кланяюсь. В. Астафьев

1974 г.

(Адресат не установлен)

Дорогой Евгений Павлович!

Спасибо Вам за письмо и предложение принять участие в разговоре по моей повести «Кража». В Игарке телестудия – это для меня неожиданная и приятная новость! Я не самый яростный поклонник телевидения, хотя и смотрю его почти ежедневно, однако считаю, что где-где, а на севере, в отдалённости, оно самый нужный и незаменимый собеседник.

Итак, о «Краже». Повесть вынашивалась долго, и чем больше появлялось сюсюкающих книг о сиротах и детдомовцах под названием «В родном доме» и т. д., тем больше охватывало меня желание честно и правдиво рассказать о том, что родной дом не может заменить даже самый образцовый казённый дом, что сиротство само по себе есть большое несчастье, калечащее человеческие судьбы, и что надо стремиться к тому совершенному обществу, где бы сиротство вообще было невозможно.

Любой человек, живущий в том или ином обществе, не может быть вне его, и даже отвергнутые от людей сироты многими, порой невидимыми нитями связаны со всем, что их окружает и кто их окружает. Поэтому я не мог писать о детдомовцах изолированно от людей, от города, от мест, где они живут, растут и набираются ума-разума.

Одного моего детдомовского опыта явно недоставало для повести, такой объёмной по содержанию, событиям и судьбам людей, действующих в ней. Много здесь образов обобщённых, собранных по крупице, по чёрточке и с фронтовых товарищей, и с фэзэушников, и с соседей по госпитальным койкам. Таков, прежде всего, главный герой Толя Мазов. В какой-то мере собирателен и образ самого города Краесветска, хотя игарчане, особенно старожилы, многое узнают из того, что было и есть в Игарке.

Повесть писалась по памяти, а память, даже такая как у меня, может что-то утратить, подменить, заслонить дальние события и лица недавно виденными, употребить слова и названия, случайно где-то услышанные. Потому я и не придерживался строгой документальности в изображении людей и места действия – это всегда связывает руки, заземляет мысль, обуздывает фантазию, без которой проза лишается многоплановости, становится достоверной по материалу, но плоской и скучной для чтения.

Была ли кража денег в бане? Да, была, но ещё до того, как я попал в игарский дом-интернат. Но и при мне случались всякого рода кражи, драки и потасовки с городской шпаной, которую тогда в самом деле возглавляли Слепец – Слепцов и Валька Вдовин (с ним я даже водил дружбу и бывал у него дома). Вообще-то, вопрос «была – не была», «было – не было» не должен занимать читателя. Главный вопрос: так могло быть? И если читатель говорит «Да», значит, написано всё точно и достоверно – искусство художника не нужно путать с искусством фотографа – между ними недостижимое расстояние.

Но так уж всех читателей занимает вопрос прототипов, что я потрафлю их любопытству. Мария Егоровна Астафьева, жена моего деда, которую я звал бабушкой из Сисима, жившая во втором бараке на окраине нового города неподалёку от графитной фабрики, часто и с благодарностью вспоминала коменданта, который не дал загинуть многим спецпереселенцам в первую, страшную зиму. Он постоянно ходил по баракам, помогал словом и делом, в частности, помог и ей с ребятишками. Фамилию его она не помнила, да это и не имело для меня никакого значения, главное, там, в далёком Заполярье, был, нашёлся человек, который, не щадя себя, выполнял свой долг и проявлял человечность к людям, кои на заботу о них и доброту отвечали ещё большей добротой и самоотверженным трудом, иначе городу было бы не устоять, люди вымерли бы от цинги и бесправия.

В 1939 году (за точность не ручаюсь – я ведь в ту пору был мальчишкой) в Игарке умер секретарь горкома по фамилии Хлопков или Охлопков. Помню, когда его хоронили, был страшный мороз, и оркестранты грели трубы под мышками и под пальто, но трубы всё равно перехватывало, и они сипели. Какими путями я оказался около гроба – не ведаю, но меня поразило лицо покойного – скорбное и в то же время хранящее печать спокойствия и достоинства. Я прислушался к разговорам и речам – говорили о нём много хорошего, но мне показалось, что у покойного нет родных, что он всего себя отдал людям и что, может, это тот самый человек, который был в 30-х годах комендантом Игарки. С тех пор и начал во мне складываться образ, который и был написан под фамилией Ступинский. Увы, мало ему досталось места в повести – у сюжета свои законы, своя дисциплина, он не даёт разбрасываться и озираться по сторонам.

Репнин Валериан Иванович – это Василий Иванович Соколов. Всё, что о нём написано в «Краже», действительно имело место в его жизни. Я слышал, что умер он в 1944 году, будучи директором школы в совхозе «Полярный», что на острове против Игарки. Его давно нет, но я до конца дней буду хранить о нём добрую память, поклоняться его человечности, уму, такту и обаянию – всё, что было во мне плохого, начал из меня потихоньку выкорчёвывать и взращивать хорошее – он! И ещё – Игнатий Дмитриевич Рождественский, работавший в ту пору преподавателем литературы и русского языка в школах Игарки.

А вот зав. гороно Голикова выведена под собственной фамилией, и портрет её ублюдочный в точности сохранён в моей памяти и написан в назидание тем учителям и воспитателям, которые полагают, что можно угнетать, притеснять и унижать детей безнаказанно. Дети всё равно когда-то станут взрослыми, и ещё неизвестно, что из них получится. А вдруг из них получится писатель, да ещё памятливый, да их в «комедию вставит!», как горестно говорит городничий в «Ревизоре». Маруся Черепанова написана под своей фамилией. Где она – я не знаю. Вася Петров, с которого наполовину списан Попик, работал одно время в посёлке Старая Игарка заведующим зверофермой. Зина Кондакова – это Зина Куликова, фамилия её по понятным причинам изменена, и не надо её объявлять во всеуслышание.

Паралитик так и остался Паралитиком. Слышал, что блатняки отрубили ему голову в исправительно-трудовой колонии. Где Деменков и что с ним, я не знаю, написан он под доподлинной фамилией. Тётя Уля так и была тётей Улей. Добрейший, чудеснейший человек! Такими, как тётя Уля, мир держится, только мы, кого она кормила, поила и иногда по-матерински бранила, этого не замечаем и поздно понимаем.

Многие наши ребята погибли на войне, иные в трудах закончили земной путь – ведь нам почти всем уже за пятьдесят! Скоро будет пятьдесят и городу Игарке. Доживу – непременно приеду на этот главный для всех нас, старых игарчан, праздник.

Прощаясь со всеми вами, дорогие друзья, сообщаю, что работаю над повестью «Царь-рыба». Она тоже о Сибири, об Енисее, о родных земляках. Лежит начерно написанный роман о войне, ждёт своего часа. В замысле повесть о войне, фантастическая повесть, рассказы. В будущем году выйдет моя книга «Где-то гремит война» в издательстве «Современник», очередным изданием – «Конь с розовой гривой» в издательстве «Детская литература». Запланирована книга публицистики в серии «О времени и о себе». «По секрету» сообщу, как самым близким людям (писатели, как и охотники, очень суеверны), что в конце 70-х годов планируется издание 5-томного собрания сочинений.

Как видите, планов, замыслов и работы впереди много!

Вам, Евгений Павлович, и Вашим сотрудникам – доброй зимы, здоровья, успехов в работе и радостей в жизни! С Новым годом! Ваш Виктор Астафьев

Раз уж сам не могу, то посылаю несколько фотографий – они помогут Вам живее сделать передачу.

1974 г.

(А. А. Богданову)

Дорогой Альберт!

Я как-то спрашивал у Сергея Васильевича[116]116
  Викулов, редактор журнала «Наш современник». – Сост.


[Закрыть], сызнова жаловавшегося, что печатать нечего. «Неужто, – спрашивал я, – из самотёка нашего не отыскивается?» – «Ничего. Верь мне – ничего». Я не поверил и остался при своём мнении, да и не верю этому. Вспомните старый «Новый мир», все авторы, в том числе и ныне уважаемые «Нашим современником», оказались в нём из самотёка.

Просто у нас не умеют или не хотят – нет заинтересованных лиц в том, чтобы работать как следует с самотёком. Согласиться с тем, что в течение года ничего интересного не приходило с почтой, я не могу и не хочу – это значило бы согласиться с тем, что нация наша уж вовсе оскудела, что хорошие произведения высохли, как грибы в прошлогоднее лето от засухи.

Как свидетельство того, что с самотёком в нашем журнале работают наплевательски, спустя рукава, я посылаю Вам письмо Политова, рассказ которого доделывался по моей просьбе и указаниям несколько раз, после чего я разрешил ему послать его в наш журнал и заставил автора добавить (для нас же) повесть.

Все мои рекомендации последних годов журналом игнорируются, ни одна вещь не прошла, а и было-то их очень немного из потока рукописей, идущих ко мне, я выбрал лишь крупицы. Так или иначе, хотите вы того или нет, но таким отношением не только к авторам, мной рекомендованным, Вы ставите и меня как бы в умственно неполноценные, отобравшего неполноценные рукописи. А раз так, то и смысла мне нет работать на и для Вас, чего-то читать, фамилию свою оставлять «дежурной» на последней страничке журнала я бы не хотел. Соглашался идти в редколлегию работать, а не дежурить, и работать не для себя, и не в надежде, что авось ещё какого-нибудь провинциального горемыку удастся пристроить и напечатать, ибо уж совсем стало глухо и плохо работать провинциальным писателям. Мои вещи и без Вас найдутся храбрецы печатать. И мне по-прежнему жаль, что не удалось напечатать Филипповича с его великолепной повестью и рассказами; не удалось пристроить Ромашова из Перми, повесть которого, может, и не фейерверк, но не хуже многого из того, что мы печатаем. «Мы сами с усами» – как бы дают понять в редакции, но и «с усами» печатают такое дерьмо, что за журнал и за свою, даже «дежурную» фамилию стыдно делается (я имею в виду хотя бы тот же рассказ Рослякова или убогие стишки Иванова из Ярославля), да и ещё кой-чего.