Текст книги "Нет мне ответа..."

Поклонись своим, Вася! Обнимаю тебя. Виктор Петрович

Декабрь 1973 г.

(С. П. Залыгину)

Дорогой Сергей Павлович!

Сердечно поздравляю Вас с шестидесятилетием, несколько удивлённый, что Вам уже столько лет! Ваша моложавая внешность и звонкий голосок – немалая тому вина, да ещё и бег времени, сумасшедший, часто бестолковый, когда и свои-то года не видишь – как и куда улетают!

Прежде всего желаю я Вам крепкого здоровья и теперь уж навечно остаться тем, что Вы есть, – совестливым человеком и писателем, коих после смерти Твардовского у нас осталось так мало. А Вы есть и помогаете нашей не такой уж и здоровой литературе устоять на ногах, не потерять веры в совесть и порядочность человеческую, а значит, и писательскую.

Давно мне хотелось чем-нибудь отблагодарить Вас за всё то, что Вы делаете для нас – литераторов, живущих в провинции, и в частности за себя: я-то ведь знаю, что не раз на меня налаживалась облава и Вы её прихватывали в самом начале, не давая разогнаться «борзым кобелям». И вот, как мне кажется, написалась вещь, которую я, не стыдясь, могу подарить Вам – это новая глава – рассказ из «Последнего поклона». Как и все главы, она совершенно самостоятельная и в то же время какими-то нервами, а где и нитями связана со всей книгой.[108]108
  глава «Пир после Победы». – Сост.


[Закрыть]

Всего я – вдруг! – накатал пять новых глав! «Вдруг!» я обронил не случайно – вся книга писалась и пишется как-то внепланово и настигает меня неожиданно. И эти главы схватили меня на пути к совсем другой работе. Как когда-то сказал покойный Коля Рубцов: «О чём писать – на то не наша воля». Воистину так. Они, новые главы, заполнят «прораны» до «Где-то гремит война», после «Бабушкиного праздника». А та, что посвящена Вам, встанет за «Где-то гремит…» перед заключительной главой.

Я много над этой главой работал, много себя в неё вложил – мне всё хотелось написать что-нибудь высокое, но не риторичное, не демагогичное о нашей, такой Великой и такой горестной Победе. Саму Победу я встретил препаскудно, горько до слёз – после госпиталя был в Ровно, в полку по борьбе с бандеровцами, и стоял на посту у казармы в ночь с восьмого на девятое мая. Поднялась стрельба, крики, ликование, и я выпалил с радости вверенную мне обойму из винтовки, за что и был отправлен на губу дураком старшиной, да и проревел до вечера, одиноко лёжа на деревянных, карболкой воняющих нарах. А хотелось написать о торжестве души, хотелось много-много дать свету, подурачиться хотелось, как мальчишке, на траве поваляться, отпраздновать, погоревать и подумать о жизни будущей – всё это в одном рассказе. Как я её, эту задачу, выполнил – судить не мне, но дарю Вам эту вещь от чистого и благодарного сердца.

Все вологодские ребята гордятся тем, что был у них Яшин, и скорбят, что не стало его. Я горжусь тем, что есть у нас Залыгин, и слово «земляк» поставил в том большом и братском смысле, с каким оно воспринималось и жило в нас всю войну на фронте, да и сейчас не всеми и не везде ещё захватано нечистыми руками.

Низко Вам кланяюсь, Сергей Павлович! Обнимаю Вас! Живите долго. Вечно Ваш по земле родной и помыслам. В. Астафьев

1973 г.

(Н. А. Драгану)

Дорогой Николай Андреевич!

Приветствую Вас и поздравляю с Новым годом! Надеюсь, что старый Вы благополучно отплавали и теперь стоит Ваше судно пустое и грустное, а Вы проведываете его и, небось, уже тоскуете по весне, по путине и своей неспокойной работе.

Я давно собирался Вам написать, но так сложились обстоятельства, что ни Вам, ни в газету написать не сумел. Заболел воспалением лёгких, а когда вышел из больницы, закрутили меня дела и до сих пор не дают передышки. Надеюсь, в январе буду здоров, повезу в Москву рукопись. А тогда, расставшись с Вами в Туруханске, мы с Женей Городецким (ребята через несколько дней улетели в Красноярск) подались на Тунгуску. Комара была тьма-тьмущая, но я всё равно рыбачил, не сдавался, поймал десятка полтора сигов, с десяток хариусов, насмотрелся, надышался и вместе с Женей вернулся в Туруханск, затем три дня побыл в родной Овсянке и затем уж улетел домой…

В то лето поездка с Вами оказалась единственной, но не только поэтому я её так хорошо вспоминаю. Думаю, повезло нам, что с нами был такой общительный и славный капитан, прекрасная повариха и весь коллектив, какой-то свой в доску! – так и остались в душе родственные связи. Я очень прошу Вас и всех, кто есть из команды в Подтёсово, поздравить от меня с Новым годом и пожелать, чтоб все были здоровы, счастливы в жизни, скорой, дружной весны и всегда глубокой воды под килем!

По сей день перед глазами у меня стоят Осиновские пороги – ничего красивей я в своей жизни не видел и едва ли уж увижу. И вообще для меня нет красивей реки, чем Енисей. В моём рабочем кабинете, за спиной у меня, висит карта Красноярского края, и я часто «путешествую» по Енисею – это помогает мне жить и работать. Работаю я сейчас над продолжением повести «Последний поклон», а потом продолжу работу над новой повестью «Царь-рыба». Её мне хватит надолго.

В 77-м году в Красноярске выйдет том новых моих произведений, а пятидесятилетие своё мне очень бы хотелось отпраздновать в родных местах. Я постараюсь найти Вас, повидаться с Вами и подарить свою «толстую» книгу. А пока ещё раз поздравляю Вас и Ваших близких с Новогодьем!

Всегда о Вас тепло вспоминаю. Поклон заснеженному Подтёсово и всем подтёсовцам. Обнимаю. Ваш Виктор Астафьев

1974

4 января 1974 г.

(С. Задерееву)

Дорогой Сергей!

Тут у меня большой был завал в делах, и он не кончился бы, если б я не сбежал из города в глухое село, где меня и найти не смогут, а жене не велел сказывать, где я. Вот и прочёл там много скопившихся рукописей, в том числе и Вашу.

Вы прислали мне уж очень много всего, в голове и памяти – каша, но всё-таки из этой каши что-то и задержалось в уме. Главное, что человек Вы, несомненно, способный, есть у Вас и слух, и нюх, и глаз приметливый, то, что необходимо писателю, хотя чувство меры Вам иногда изменяет, склонность к какому-то слововывёртыванию встречается, но это всё пройдёт, будете больше писать – разовьётся вкус, и сами всё повычёркиваете манерное и заумное…

Вот что мне хотелось бы Вам сказать. Почти все, кого я, доводилось, обсуждал на семинарах, да и те, кто присылает рукописи на дом и в журнал, почти все (!) молодые пишут миниатюры и коротенькие рассказы. Ну, это они так называют, а там нет ни рассказа, ни притчи, а так, что-то приблизительное, мимоходом написанное. Что это – лень, нежелание перетруждать себя, перенапрягаться и работать в своё удовольствие, писать, будто цветочки собирать? Как Вы сами-то к этому относитесь? Многое из того, что Вы напечатали на машинке, есть не что иное, как заметки из записной книжки, мимоходные, часто необязательные в исполнении и не могущие претендовать на какой-либо из жанров, ибо есть они – ну штришок, заметка, чёрточка…

А между тем мне видится в Ваших коротких рассказах повесть. Да, да, повесть! Они все в одном ключе сделаны, у всех один настрой, и герои как-то бок о бок ходят. Надо их объединить сюжетом, притереть друг к другу и попробовать сделать повесть. Она, конечно, требует большого труда, сосредоточенности и просто крепкой жопы, но без этого всего нет и писателя. Вот и испытайте на прочность своё заднее место, поработайте, как следует, иначе так приучитесь ловить солнечных зайчиков, что Вам тяжело будет, а может, и невозможно переходить к формам и жанрам более трудоёмким. Человек Вы, повторяю, способный, но одних способностей в нашем деле ещё мало – труд, труд, труд и упорство – вот что ещё нужно.

Желаю всего доброго. В. Астафьев

P. S. Лично я пишу свои «затеси» только после серьёзной работы или в перерывах, удовольствия для…

1974 г.

Вологда

(Е. А. Лебедеву)

Дорогой Евгений Лебедев! (Извините, что запамятовал Ваше отчество.)

Это пишет Вам и посылает свои книжки человек, с которым Вы встретились в 1957 году на берегу Енисея, там, где ныне располагается не по заслугам воспетый молодой да ранний городок Дивногорск.

Тогда в качестве корреспондента журнала «Смена» начинающий писатель и уроженец этих мест был послан воспевать немало великих строек, а вы – бригада ленинградских артистов – развлекать строительную публику. Тогда там был великий бардак (он и потом продолжался, и по сю пору не кончился), и воспевать было особо нечего, царила там безработица, хаос и вам тоже вроде бы развлекать особо некого было, да и не хотелось. Вы ютились в грязной комнате конторы, отданной норильским пионерлагерем гидростроителям, и я обитался по соседству, и молодой инженер, меня опекавший и просвещавший, всё толковал мне, что я всё равно «правды не напишу».

Правду и в самом деле писать трудно, однако в меру сил и способностей, Богом мне отпущенных, я описал тот великий бардак, что мы видели, и редактор «Смены», прочитавши моё творение, заявил, что я рановато туда поехал!

Я и позднее бывал там, и вообще на Родину езжу каждый год. Вот только что вернулся. Был в низовьях Енисея, рыбачил, съеден комарами дотла.

Тогда в Скиту (Знаменском), так зовётся то место, мы с Вами как-то хорошо поговорили, и я с тех пор слежу за Вами и радуюсь Вашей работе, последнее, что видел, – это чеховские короткие рассказы по телевизору, которые Вы играли вместе с очень хорошим тоже актёром (фамилия у него грузинская). Хорошо, славно у Вас всё получилось. Я вообще-то Чехова не очень люблю, а такой рассказ, как «Дорогая собака», считал просто пустячком, и тем поразительнее Ваше искусство, когда Вы из пустяка… козюльку сделали! Ну вот, в тот же приезд на великую стройку родилась у меня мысль написать повесть о моей Родине и родичах, дабы самонадеянным преобразователям и освоителям Сибири не казалось, что до них тут никто не жил. Жили! Жили, да ещё и какие люди жили!..

Так и родился «Последний поклон». И писался десять лет. Книга эта уже много раз издавалась, была в «Роман-газете», но я шлю Вам (из последнего!) издание отдельное, лучшее по оформлению.

К сожалению, нет у меня (не осталось дома) сборника моих повестей, однако к юбилею (мне весной стукнет 50 лет) выйдет однотомник, и я пошлю Вам его с радостью.

Я и раньше всё собирался послать Вам что-нибудь, да всё наша российская скованность, застенчивость, которую интеллигентностью зовут, мешала. Но вот пришёл «Экран», увидел Вас на обложке, и так чего-то захотелось поговорить и вспомнить…

Как я оказался в Вологде? Долго рассказывать. Письмо и без того затянулось. Работаю я сейчас над романом о войне и второй книгой «Последнего поклона», где-то, как подземный гром, начинаются и докатываются до меня известия о кино. Кажется, не ставили, не ставили, да сразу два фильма вроде бы собираются ставить. Но это так, между нами.

Низко Вам кланяюсь. Шлю близким Вашим наилучшие пожелания. Больших Вам ролей и удач, таких, как гоголевский Поприщин – он меня потряс. Будьте здоровы. Ваш Виктор Астафьев

24 февраля 1974 г.

(И. Степанову)

Дорогой Ваня!

Не ропщи ты на нас, грешных, что пишем редко, и не думай ничего худого – старимся, много хвораем и ещё больше суетимся, а меня заживо похоронили в рукописях графоманы и молодые, в меру талантливые писатели – облеплен рукописями, как горчишниками, и не могу справиться никак. Ведь каждому молодому кажется, что пишет-то он один и посылает мне рукописи тем более один.

С большим трудом, лишь изредка могу заняться своим делом. Но я пишу тебе не для того, чтобы жаловаться, а вот для чё. Первого мая мне стукнет 50 лет. Хотел я умотать из дома в лес, в тайгу от юбилея, но нельзя, положение обязывает, иначе будет истолковано как неуважение к друзьям, властям и т. д., и т. п.

Но сразу же после праздников я, буде жив и здоров, умотаю в деревню, на Урал, а оттуда уж к выходу книги в Красноярске (Избранные повести) – и в Овсянку (конец июня – начало июля). Погуляем там с роднёй, попьём, попляшем, и надо бы проветриться. Я помню, что от Дивногорска вверх по Енисею ходит «Метеор» и что езды до тебя 8 часов!

Так хотелось бы побывать у тебя вместе с супругою. Будешь ли ты дома в это время? Я ведь совсем не видел и не знаю верховьев Енисея – нужно не только для прогулки, но и для работы. Отпиши мне. Вот тогда и поговорим обо всём. А пока кланяюсь всем твоим, а тебя обнимаю. Виктор

Март 1974 г.

Вологда

(В. Юровских)

Дорогой Вася!

Пишу тебе коротко – приболел опять, да дело срочное одно пристало. Я ничего, кроме миниатюр в «Новом мире» и в «Нашем современнике», твоего не читал. Ты писал, что у тебя выходила якобы книжка миниатюр? И всё? Или что-то есть более крупное твоё напечатано? Если нет, то тебя просто не примут с таким «малым багажом» в Союз, и ты переживёшь большую душевную травму. Не лучше ли повременить и сделать всё наверняка, а? Я, например, оформлялся только наверняка, имея уже четыре книги и много публикаций в центральной прессе.

10—12 апреля в Москве состоится редколлегия по вопросу работы с молодыми – неплохо было бы, если б ты к той поре оказался у меня или в Москве, я б тебя представил С. В. Викулову, а он председатель приёмной комиссии. И, глядишь, всё бы у тебя и оформилось, а так всё же могут не принять. Ссылки на прежнее и есть ссылки, теперь принимают очень строго, и строгости эти распространяются в основном на русских Иванов, с периферии которые…

Я уеду из дома числа 8—9 апреля, имей это в виду. Я очень занят сейчас – извини. Твой Виктор Петрович

Май 1974 г.

Быковка

(Н. Волокитину)

Дорогой Николаша!

Я обретаюсь в деревне Быковке, на Урале, где у меня осталась избушка. Уж очень разогнался в работе, и сделалось в городе тяжело быть, вот я и рванул сюда. Записался в доску! Давно я так сильно и столько не работал. Но заболела голова в затылке очень сильно, и всё полопалось во рту: дёсны, нёбо, а это верный признак, что начала сдавать контуженая голова и забарахлило сердце. И немудрено, я в отдельные дни писал до 50 страниц. Рука, как у лесоруба, уставала.

Сегодня сделал перерыв и пошёл на речку. Поймал первых в этом году четырёх харюзков, а потом ходил за почтой в соседнюю деревню. Переслали мне из дому кучу поздравлений и писем. Среди них и твоё письмо.

Здесь я пробуду до начала июня и потом домой, а числа 20-го думаю быть в Красноярске и очень, очень хотел бы, чтобы и ты подъехал. Много писать не могу, свету здесь нет, уже стемнело, а я утром рано еду в Пермь, откуда, объединившись со своей женой, едем в Чусовой.

У меня, Коля, из писанины всей вырисовывается вторая часть «Последнего поклона». Вот как – сам не ожидал.

Поклон Тамаре и Лене. Обнимаю и целую. Ваш Виктор Петрович

28 мая 1974 г.

Быковка

(Адресат не установлен)

Дорогой Николай! (Извините за фамильярность – забыл при встрече спросить отчество.)

Я пишу Вам из далёкого уральского села Быковки, куда забрался поработать сразу после пленума, да что-то не очень пока работается.

А пишу я Вам вот по какому поводу. Несколько лет мы с Евгением Ивановичем Носовым доводили до ума повесть вашего саратовского парня Виктора Политова. Когда вроде бы довели и настала необходимость её печатать – «Наш современник» без особых объяснений повесть отклонил, а автор, дописывавший уже и вторую повесть, духом ослаб, решил бросить писать, и стихи, и прозу, ударился в рыбаки, пить начал. А жаль – парень он очень способный и внутренне чистый, глубокий, судя по письмам.

Не напишете ли Вы ему письмо (адрес его в конце сообщу) и не попросите ли для ознакомления рукопись? Мне кажется, она Вам хорошо подошла бы, а Евгений Иванович Носов, читавший последний вариант повести, весьма высоко о ней отозвался, написал бы предисловие к ней.

Будьте любезны! Жаль, если талантливый и умный человек сделается забулдыгой, их и без него многовато.

Низко кланяюсь. Привет вашим саратовским художникам, гармонистам и коллегам по труду. Виктор Астафьев

28 мая 1974 г.

(В. Юровских)

Дорогой Вася!

Все твои письма с газетой, со стародубками пришли ко мне на Урал. Дочь переслала.

А я здесь, в своей избушке, отлёживаюсь после юбилея. Загулял, брат, крепко загулял. Едва живой после пленума до Перми добрался, да так прытко! Утром ещё был в Москве, потом взмыл в небо и вечером уже шагал по полям к безвестной и дорогой мне Быковке, где убавилось ещё на два дома жителей и всего жилых осталось домов шесть, в пяти из которых доживают свой век одинокие солдатки. Один мужик на всю деревеньку остался. Мне пришлось даже вспомнить, что я тоже был мужиком, и помочь одной бабе заготовить столбы на огород – заготовили двадцать шесть штук, и я еле приволокся домой. Устал. Вот интеллигенция толстопузая! Отвык от труда. Надо бы нашего брата время от времени на лесозаготовки принудительно гонять.

Здесь я собирался много чего понаделать, но увы… дал я согласие вести семинар на Иркутском совещании молодых писателей. Байкал охота посмотреть, и дело всё свелось к тому, что читаю рукописи, правда, в большинстве своём любопытные и даже симпатичные, а писать-то некогда. Пятого июня надо уже отсюда уезжать, ибо 12-го начало совещания в Иркутске. Когда я здесь бываю месяца полтора-два, тогда успеваю наотдыхаться, написаться и даже по городу соскучиться, а так успел лишь написать заметку о Василе Быкове в «Огонёк» – 10 июня ему 50! – да сделать черновик очерка о жизни одной здешней бабы (с которой столбики и заготавливал).

Худо дело – писать недосуг!

За газету, за статью и за рисунок спасибо! Шибко уж ты меня вознёс, и вообще шибко много я красивых слов наслушался за юбилей, до се прийти от них в себя не могу. А надо приходить, нормально себя чувствовать, чтобы быть спокойным в работе и не заноситься, даже перед собой, но самые красивые и хорошие слова услышал я в Москве – мне предложили издать собрание сочинений! Будет это не скоро – через четыре года. Говорю об этом рановато и только тебе «по секрету» сие говорю, да ещё от радости, которую удержать, как и в детстве, не могу. Бабушка когда-то говорила про меня: «Тёплое молоко в жопе у него и то не удержишь». А с детства мы ведь мало в чём меняемся, только взрослеть начнёшь, как тут тебе 50 лет и снова начинается детство, только уже не розовое.

Много чего мне нужно и хочется написать, в первую голову надо заканчивать «Царь-рыбу». Это мой святой долг. Июль-август вроде бы намечаются у меня свободными, спрячусь куда-нибудь и поработаю, а в сентябре в Польшу – там книжки мои издают, надо побывать.

Ну ладно, прощевай!

Прислал ли Женя Носов рекомендацию? Он (я спрашивал его) говорит, вернусь и пошлю.

А тапочки носи на здоровье, я нарочно их тогда не нашёл, чтоб не шлялся ты по гостиничному нумеру в носках. Я уж себе новые купил – две пары.

Главное, пиши, Вася, пока годы не ушли, пока ещё члены крепкие и азарт есть – пиши, потом труднее будет… собраться. Вот мне сейчас вроде уж лучше даётся писание, а всё чего-то не пускает к столу. Характер уж такой, что ли. Вот В. Ф. Тендряков каждый день за стол в определённое время садится, и тут хоть мать родная с того света явись к нему на свидание, он её не примет. Это, наверное, надо быть очень высокого мнения о себе и о своём труде, я же всю жизнь самоуничижение своё одолеть не могу…

Ну, ещё раз обнимаю.

Виктор Петрович

Июнь 1974 г.

(И. Стрелковой)

Дорогая Ирина Стрелкова!

Я всегда и всех благодарю за доброе слово, где-либо сказанное о моей работе, как в старину благодарили за хлеб-соль, и ведь поддержка в работе нашей – работаю же! – и есть тот «хлеб» и та «соль», которой питается наш брат. И привил мне это качество не Александр Николаевич, а деревенская старая жизнь, где на драку – дракой, на добро – добром!..

Но так случилось, что я лишь теперь вот, в конце июня, прочёл Вашу, по-моему, очень умную и такую серьёзную статью, что даже я в ней вроде бы всё понял, особенно в начале. Хорошая статья.

Спасибо! Говна я написал много, и нет гарантии, что ещё не напишу, но понявши, что это совсем говно, я его, как правило, в переиздания не тащу. Так что не всё Вы читали. Я работал и работаю очень трудно, пишу-то я, особенно черновики, быстро, много, лихорадочно, но только господь бог ведает, как эта бойкость письма даётся мне. «Пастушку» (я её люблю, как свою дочь – зло и больно) задумал ведь я ещё в 1954 году. Работал на областном радио, отстал от поезда на глухом уральском разъезде. С собой была книга «Манон Леско», я её прочел за день-то, и так она меня потрясла, что я в конце концов додумался: «А что, если?..» Неужели, думал я, мы-то разучились любить, чувствовать, прощать и из наших отношений даже загадочность исчезла? Неужели романтичность-то нашу душу оставила? Но тогда конец! Тогда, значит, отставные майоры и полковники овладеют жизнью и, конечно же, из-за тупости своей и жирности мозгов погубят человека в человеке…

Словом, это я сейчас так «вумно» выражаюсь, а тогда мне хотелось просто написать о любви грешной и земной. Ведь в ту пору в литературе не только про постель, но и про то, что нас не в капусте нашли, писать считалось предосудительно.

Я, конечно же, и тогда понимал, что замысел мой опережает мои возможности, что надо учиться, ждать, накапливать силы, чувства, мастерство. И даже про отношения, те же хотя бы постельные, знать побольше полагается, чем знал и, увы, знаю я. Кроме того, с годами я всё больше и больше усложнял замысел, точнее жизнь, движение мысли и литературы усложняли его, и я уж трусливо стал надеяться, что замысел этот оставит меня, умрёт во мне, как множество других. Ан не вышло! Измучил он меня, истерзал. Рожать надо было.

Ох, а рожал-то как! Господи! Только двенадцать раз переписывалась рукопись. А черновик написал в три дня, в деревне, перед смертью Александра Николаевича Макарова.

Конечно же, критики ругают вещь, и справедливо, но они не так бы на неё наскакивали, если б она была напечатана вся. Всего лишь страниц пятнадцать-семнадцать исчезло из неё, но как это много оказалось! Где-то получился разрыв в железной цепи, ведущей от звена к звену – Бориса к смерти. В рукописи всё железно, неумолимо в этом смысле. Сейчас вот «Пастушка» вышла отдельным изданием, чуть пополнее журнального варианта, но ошибок, ошибок в ней! Я кой-какие поправил, отсылая книжку Вам. Но вот что интересно. Многое из того, что я написал, мне перечитывать тошно и не хочется, я и расклейку делаю, так прямо мучаюсь, читая. А вот «Пастушку», ехал в вагоне из Перми, читал и сам себе удивлялся и Люсю свою тоже полюбил, вдруг. То есть я её, наверное, всю жизнь любил, эту выдуманную женщину, а тут вот как-то совсем она мне близкой сделалась, до боли. Борис меня уже мало волнует. Заездил я его, и критики помогли его скомпрометировать, а Люсю почти никто не отгадал, и она вроде бы как больше «своя» осталась.

Вот так вот. Редко удаётся в наше время хорошо о себе и о своей работе подумать, а я вот в вагоне подумал и порадовался себе, даже слеза меня прошибла. Ведь если б Вы знали, в какое больное место пальцем указали! Как трудно, невыносимо тяжело стать, да и потом сохранять себя интеллигентом при нашем-то мужицком мурле!

И какая у Вас замечательная мысль (она не меня касается, а многих моих собратьев по перу), что, начавши по-настоящему работать в литературе, мы не должны, не можем оставаться рабочими и крестьянами, даже в высоком смысле этих слов, мы, конечно же, обязаны стать, чувствовать себя интеллигентами и отвечать за это слово полной мерой, а не прятаться за спину разухабистого работяги. В восьмом номере «Нашего современника» идёт моя писанина «о себе» (к пятидесятилетию), там резко высказываю и подчёркиваю эту мысль, и поэтому не буду повторяться.

Ну-с, всего-то ведь не напишешь, да и не скажешь.

Весной я всё же поправился, уехал на Урал, там у меня в глухом лесном хуторке избушка сохранилась, и я засел писать всякую всячину. Написал много. Получилось что-то похожее на вторую часть «Последнего поклона», но лишь отдалённо похоже. Работа эта «промежуточная». У меня вчерне написанный лежит второй уже год роман о войне, на него надо много сил и времени – ни того, ни другого прошедшей зимой у меня не было.

Сейчас собираюсь на месяцок в Сибирь. Я без неё не могу писать, да и дышать тоже – посмотрю, понюхаю, песен с родичами попою и на год заряжен. Надо бы и жить там, да боюся – азиатчины много и климат «преобразовали» так, что в Красноярске жить невозможно, а больше мне нигде жить не хочется (родное село в 18 верстах от Красноярска).

Ну вот, хоть и сумбурно я чего-то Вам написал и спасибо сказал – это главное. Низко кланяюсь. В. Астафьев

9 августа 1974 г.

(А. Михайлову)

Дорогой Саша!

Ну вот, закончен труд, завещанный от бога иль от чёрта?! Знал бы, что он так много займёт времени и сил, ни за что не согласился бы. Работу затянул не по своей воле – в Сибири обострилась моя пневмония. Вернулся домой, подлечился, забрался на озеро Кубенское, раскачивался несколько дней, разламывался и только начал работать, как новая беда: обварил ногу супом! Деградация! Почти такая же, как у твоей любимой команды ЦСК! Таёжник! Рыбак! Знаток быта и жизни – сварил ногу супом! Ожог третьей степени. Сижу дома, а больше лежу. В лесу тьма грибов, а я их с базара кушаю! Во, интеллигенция?!

Саша! Беседа наша получилась такая, что от журнала потребуется определённая смелость, чтобы напечатать её полностью[109]109
  речь о беседе с А. Михайловым «Пересекая рубеж», опубликованной журналом «Вопросы литературы». 1974. № 11. – Сост.


[Закрыть]. Выковыривать и приглаживать не давай, лучше уж пусть тогда лежит в столе, как память о нашем разговоре, отражённом на бумаге. Говори в журнале, мол, авторы писали, авторам и отвечать, чтоб подписи их набирали жирно, и будет всё в порядке.

В сентябре собираемся с Марьей в Польшу, да что-то нынче идёт так всё наперекосяк, уж и не знаю – ехать ли? Документы-то оформлены и поехать надо бы – и для работы, и для обновления памяти, – ведь собираюсь всерьёз и вплотную заняться военной темой после «Царь-рыбы», которая перележала и теперь никак не даётся в руки. Однако добивать надо – написано много.

Чего нового в столице? Поклон тебе и всем твоим от меня и Марьи. Обнимаю, Виктор

21 августа 1974 г.

(Б. Ф. Лапину)

Дорогой Боря!

Ничего я тебе прислать пока не могу, а что сумею прислать – погоди.

В Сибири, точнее, на пути в Красноярск (помнишь, дождь, холод), я подпростыл, а мне с хронической пневмонией не много и надо. Крепился какое-то время (водка, селёдка, нервы), а потом приступ, и свалился. Полежал маленько в больнице и при переводе из одной больницы в другую спрыснул домой. Здесь подлечился, начинал уже работать в деревне, но обварил ногу супом!!! И всё, – сижу уже давно, матерюсь, хожу на перевязки, а работать не могу, при такой боли не больно наработаешь. В сентябре же (если рана подживёт) еду в Польшу, следовательно, решительно смогу сесть за рукопись не раньше второй половины октября, следовательно, послать тебе главу для журнала смогу лишь зимою – вот такие семечки-орехи. Они есть уже, главы-то, но сырые, не отделанные, а сырые нельзя посылать, фирма не велит. И что ты с материалом так бьёшься? Прижми Сибирь, вот там сколько талантов! Одни иркутяне чего стоят. Я тут прочитал повесть Славы Шугаева «Пётр и Павел» – такая сила. Молодец Слава! И чего его ругают? Очень талантливый человек!

У нас погода грибная. Дождь с редкими проглядываниями солнца, грибы растут не только в лесу, но и в городе, в квартирах, особенно в старых деревянных домах. Второй оглушительно грибной год, и второй год я сижу или лежу в эту пору на койке, отращиваю пузо, которое, правда, стабилизировалось – ни взад, ни вперёд не идёт!

Ну, кланяюсь всем! Всё ещё в глазу моём стоят (или лежат?) цветущие берега Байкала, сплошь в голубых незабудках, с огоньками жарков по голубому и крохотными черешками колокольчиков, да упрятавшийся в мокрых кустах бадан светится – такою и будет теперь помниться ваша земля, ибо иной-то я её не видел.

Ну, пока! Обнимаю, Виктор Петрович

Август 1974 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Николашa!

Пишу тебе из глухой вологодской деревушки, где сегодня на болоте потерялась старуха – ходили по клюкву, народу много было, а она как в воду канула. Весь вечер искали – затемняло, деревенька в тень погрузилась, а старухи нет, и спичек у неё нет. Жива ли? Такая жадная старушенция, всё ей хапнуть хочется, вот и хапнула клюковки! Не жадная, конечно, а труженица-страдалица.

Слушал я тут её жизнь, так ой-ё-ёй… Завтра искать будем. Сейчас время половина десятого, а кажется – ночь. Осень тут нынче какая-то небывалая, всего много: грибов, ягод, рыбка ловится.

Но я-то, приключенец, лишь недавно из дома вырвался. Поехал тут на озеро, где база строителей, чтоб поработать. Дома не дают, телефон гремит без умолку, и народ, народ без конца, и я от работы совсем оторвался с юбилеями-то и со всякой штукой, и «Царь-рыба» моя начала прокисать. Вот я на озере ломался да разламывался и уж разгон начал брать, как бац! – опрокинул кастрюлю с огня и обварил ногу жирным супом. Поначалу-то мне смефуёчками это показалось, и я трое суток прокантовался ещё на базе, а потом всё, шабаш – полтора месяца лежал в бинтах, и репа кверху. Озлился, раскис, работать не мог, но потом всё же, чтобы не выйти совсем из формы, стал писать короткие рассказы-пустячки.

Вот сегодня как раз отделывал один и после начал тебе письмо. Рассказы лёгонькие, непринуждённые, давно я не писал так вот, без морали, просто для души и собственного удовольствия. Сделал восемь штук.

Днями поеду в Москву на съезд книголюбов и после уж капитально засяду за «Царь-рыбу», а также за военную вещь. Поездка в Польшу по причине ноги сорвалась. Да и Бог с ней, может, на будущий год съезжу. За орешки спасибо, сегодня грыз их и работал, но себя не затрудняй – ты ведь знаешь, как я не люблю загружать людей и отнимать их время.

В Красноярске я видел отредактированную твою рукопись – мне, Коля, не понравилось, что ты согласился дать переименовать «Глухомань». Это первая у тебя, по существу, хорошо названная вещь, и вдруг какая-то безликая и немая замена! Не будь ты уж таким уступчивым и робким, оскаливайся хоть иногда.

Как тебе моя книжка красноярская? Правда, недурно издана?[110]110
  Имеется в виду книга избранных повестей в серии «Писатели на берегах Енисея». – Сост.


[Закрыть] Однако ошибок в ней, ошибок! Читают корректоры безобразно, а сам я из-за спешки издательства вёрстку даже не видел. Но дорого яичко ко Христову дню!

Решил я, Коля, обосноваться капитально – купить машину и дом в деревне, с этой целью вот и сюда прикатил. Вроде бы намечается выпуск моего собрания сочинений в пяти томах, но это будет не скоро, года через четыре, и гадать ещё рано, однако уж само предложение было приятно. Авось и доживём до этих хороших дней! Много дала мне литература радости, гораздо больше, чем горестей, но и без них не обойдёшься – из-за последних глав «Поклона» шибко я поцапался с коллегами из «Нашего современника».