Текст книги "Нет мне ответа..."

Наверное, я не смогу быть на редколлегии – лечу зубы, и на 24-е назначено отчётно-выборное собрание нашей писательской организации, но попрошу это письмо зачитать как моё выступление, письмо Политова тоже зачитать, потом вернуть его мне. Стишки не читать (их он писал уж не от ума), хотя они на том же уровне, увы, на каком мы иной раз печатаем в «лучшем» журнале!

Виктор Астафьев

20 декабря 1974 г.

(В. Г. Распутину)

Дорогой Валя!

Поздравляю тебя и всех твоих домашних с Новым годом. Все будьте здоровы, живите дружно, и тебе пусть хорошо работается в новом году!

Я давно хотел тебе написать, ещё сразу, как прочёл «Живи и помни», но сам сидел плотно за столом, всё ещё добываю и добиваю «Царь-рыбу», а она не больно добывается, уходит вглыбь, а оттуда, как тебе известно, и налима не больно-то скоро выудишь, вертухается, не даётся даже налим, а тут рыба, да ещё и «царь»…

Очень ты хорошо написал повесть, Валя! Очень! Я такой образцовой, такой плотной и глубоко национальной прозы давно не читал в нашей современной литературе. Да и есть ли она? Есть приближенная к этой, но то ей неприбранность мешает, то нравственная неясность позиции автора, которому и хочется, и колется что-то сказать, да «внутренний цензор» мешает. Ты написал роман (конечно же, это роман) о трагедии войны, вот именно народной войны, а то у нас все это слово понимают и принимают в смысле массовости, но смысл всего происходившего гораздо глубже. Как-то на фронте я слышал, уж не помню по какому случаю, сказанное умным человеком: «Молокососы! – это нам, юнцам говорилось, – что вы тут хлещетесь, под пулями работаете, надеясь, что потом вас на руках носить будут, помогут вам в жизни. Ни хрена! Как всегда, победу отнимут у народа те, кто за вашими спинами скрывался, и чтоб её отнять у вас, поперёд вас и бедных баб высунутся, вас с говном смешают, сделают безликой массой, принизят ваше значение, оплюют ваш тяжкий труд на войне и в тылу…»

Примерно вот такое, в окопах, на передовой – там ведь нам свобода полная была, болтай чего хочешь, – начальство-то, особенно надзорное, берегло свои жизни и отиралось во втором эшелоне. Это уж потом, отнимая нашу победу, повысовывалось вперёд столько всякого народу, что мы оторопели: вот, оказывается, кто подвиги-то совершал – журналисты, артисты, кинохроникёры, контрразведчики, тыловики всех мастей, а генералы так прямо носом землю рыли на передовой, ну а уж комиссары, те просто только и кричали: «Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!» и грудью пёрли на врага, а мы лишь землю копали, пушки таскали, кур воровали, картошку копали и вшей кормили, ну изредка стреляли. Ну бомбили нас, убивали, ранили не по разу – экая невидаль, это совсем никому и не интересно! У нас комиссар, замполит артиллерийской бригады, на фронте брюшком обзавёлся, румянец на его щеках земляничный наспел, ездил на машине, застеленной ковром, спал на простынях, кушал с отдельной кухни, и ни разу – ни разу! – я его не видел на передовой, где нам курить завернуть не во что было, а уж о жратве и говорить нечего…

А как они в штабах выпячивали грудь, обнимали именем народа таких вот, как твой мужик, уставший от войны, – видимость работы, занятость свою на войне надо ж было где-то и на ком-то проявить. При переправе на плацдарм на левом берегу оставались три сотни чиновного люду, заградотряды поставили, все чего-то бегали, указывали, руководили, все в поту, глаза на лбу, а на ту сторону плыть-то и неохота. Ну, а уж о бабах и говорить нечего. Твоя Настёна в их общем ряду страдальческом только тобой понята и написана. Но концовка… (Викулов читал из письма твоего на редколлегии) и в самом деле скомкана, в сравнении с остальным обстоятельным текстом. Да и сам знаешь, Валя, что-то есть в ней от лукавого. Ты сам и виноват. Нигде не допустил сбою, везде был предельно точен и искренен. И вот… Ты знаешь, как запутано всё было в ту пору? Народ ехал куда попало, убегал от баб, а бабы от мужиков. Твоей Настёне с ребёнком, да и вместе с мужем затеряться было в любом леспромхозе – тьфу! – раз плюнуть. Туда брали кого попало и как попало.

Нравственное что-то, совесть, растерянность, неумение сдвинуться с места не позволили? Но Настёна вон какую изворотливость проявляла до этого! Что-то тут надо доделывать, Валя. Что-то додумывать и придумывать, чтоб конец повести (романа!) был на уровне всей остальной вещи. Один въедливый читатель написал мне, что да, повесть Распутина – это отдельно от всей литературы стоящая вещь, и долго ей жить, но всё-таки Распутин окончил трагедию там, где у Достоевского она только начиналась… Не во всём тут можно согласиться с саратовским читателем, но что-то есть в этих словах и в точку. Но всё это придирки к большой вещи, сложной и, повторяю, лучшей из всего того, что мне доводилось читать за многие, особенно за последние годы. Писать тебе, Валя, дальше и дальше! Ты вон ещё какой молодой!..

А я всё живу воспоминаниями о Байкале! Очень хорошие несколько дней прожито, так и стоят в глазах горы с прожильями снегов, море цветов на склонах, росплески голубых незабудок. Толстой говорил: «Пусть она, эта цивилизация, погибнет к чёртовой матери, вот только музыку жалко», а мне природу. Цветы вот эти, пташек, почему-то особенно маленьких, и ещё ребятишек.

Я тоже купил себе дом в деревне, на берегу реки Кубены. Конечно, это не Сибирь, не Байкал тем более, но и в этих сирых северных местах есть свои прелести и каждый цветочек тут уже видишь отдельно и ценишь особой ценой. Может, бог даст, когда и побываешь у нас, Русь древнюю посмотришь – это тоже надо видеть. Художнику всё надо видеть. А мы с женою, если ничего не стрясётся, непременно побываем на Байкале и у бурят, и у вас.

А пока «всё смешалось в доме Астафьевых!» – дочь выходит замуж – это, брат, пострашней бомбёжки! Вот незаметно доживёшь и сам узнаешь. Пятнадцатого января Жене Носову полста – поздравьте его, хороший он человек… Отец-бродяга в Астрахани загибается, вот поеду к Жене и от него в Астрахань – писать художественные произведения некогда, всё время дела более «важные» отвлекают, не знаю, когда и закончу повесть.

Попрошу тебя, Валя, передай мои поклоны и поздравления с Новым годом Славе Шугаеву, повесть которого «Пётр и Павел» мне очень тоже понравилась, Володе Жемчужникову, Глебу Пакулову, Жене Суворову и всем знакомым иркутянам. Тебя ещё раз поздравляю с рождением прекрасного романа, всех нас с победой, крупной победой русской прозы, желаю, чтоб усталость твоя скорее проходила и ты начинал новую, ещё лучшую вещь, хотя лучше-то вроде и невозможно.

Братски тебя обнимаю и целую, твой Виктор Петрович

1975

2 января 1975 г.

(В Красноярский крайком комсомола)

Дорогой товарищ секретарь! (Извините, не знаю ни фамилии Вашей, ни имени-отчества.)

Я надеюсь, Вы видели и читали в «Литературной России» (№ 52 от 27.12.74) публикацию рассказов покойного Вашего и моего земляка – Бори Никонова (на всякий случай газету посылаю). Прекрасному, даровитейшему от природы, мужественному юноше суждена была короткая жизнь и мучительная кончина. Но судьба так распорядилась, что иногда короткая жизнь бывает ярче и полезней людям и Родине, чем иная слишком затянувшаяся, тусклая, иногда и вовсе бесполезная.

Я пишу Вам это письмо не для того, чтобы заниматься философскими изысканиями, а с чисто практической целью – мне бы хотелось, как земляку Бори Никонова, любящему людей родного края и всё, что в нём есть истинно ценного, привлечь внимание краевого комсомола к удивительно редкой судьбе покойного юноши.

Пока он не избалован вниманием. Видимо, Вас, краевой комсомол, как и многих из нас, заела текучка, мы слишком привыкли к решению вопросов общих и глобальных, забывая, что какими бы те вопросы ни были глобальными и вообще всё, что есть и будет – вытекает из жизни и судьбы человеческой, ибо каждый в отдельности взятый человек есть уже мир, мир неповторимый и никогда вновь не возникающий… Придут тысячи, миллионы людей, пройдут годы, десятилетия, может, и столетия, но Борю Никонова, этого мальчика с капризными губами, девчоночьими ресницами и удивительно талантливой душой никто и никогда не повторит…

К чему вся эта «увертюра»?

Не знаю, как Вы, а я, глядя на юное, почти детское лицо Бори, снятое на мёртвую плёнку, читая его рассказы, стихи и этюды, ощущаю какую-то необъяснимую вину перед ним и его памятью. Ну, это бывало и будет. Благодарная память живущих перед умершими, вина перед ранними смертями, которыми часто оплачивалась наша жизнь и наше будущее – есть «кирпич» в том основании, которому название – нравственность. И забота о нашем нравственном фундаменте, о том, чья жизнь и есть «кирпич» в оном, заставляет меня обратиться с нижеследующей просьбой (можете считать её частной – но может ли просьба такого рода быть частной?) о том, чтобы Красноярский крайком позаботился вместе с другими молодёжными организациями края об увековечении памяти дивногорского юноши, который, уже будучи обречённо больным, вступил в комсомол и торопливо, пусть иногда и очень торопливо (его в этом можно понять!) попытался утвердить себя как личность, трудовую, творческую, созидательную.

Жизнь Бори Никонова, его мучительный, титанический в его и наших масштабах труд – должны стать известными молодёжи Сибири, а сама молодёжь должна сделать всё, чтобы память о юноше Боре Никонове не загасла, не затерялась в суете…

Предлагаю выступить крайкому комсомола от моего ли имени, от имени ли дивногорских комсомольцев с предложением:

1. Присудить Борису Никонову за его произведения (посмертно) краевую премию комсомола.

2. Краевому издательству, не торопясь, вдумчиво отобрать всё лучшее, созданное покойным писателем, и издать с хорошим предисловием книгу произведений Б. Никонова в хорошем и строгом оформлении.

3. Установить на могиле юного патриота стелу или положить надгробный камень от имени молодёжи Дивногорска.

4. Не забывать о том, что у Бори Никонова осталась многострадальная мать и безмерно любившие его родичи.

Словом, отнестись к памяти юноши с той заботой и отзывчивостью, которые он заслужил своей короткой, но удивительно мужественной и яркой жизнью, должной послужить примером для многих молодых людей нашего края, Сибири, может, и всей нашей страны.

Виктор Астафьев, писатель

11 марта 1975 г.

(Директору ВААП)

Уважаемый тов. Чернявский!

Я даю согласие на включение моей повести «Пастух и пастушка» в болгарское издание, но это моё согласие последнее. Прошу больше не обращаться ко мне с подобными просьбами и не отнимать у меня, работающего человека, время по той причине, что гонорарные условия, которые предлагает мне ВААП, считаю грабительскими. Думаю, что нигде ещё автора не унижали такой нищенской платой за переводы, как это делает ВААП на узаконенном основании.

При первой же возможности я попрошусь на беседу в ЦК и скажу там об этом или выступлю с общественной трибуны. Мне лично моя работа даётся тяжким трудом, и хлеб свой писательский я добываю остатками здоровья, потерянного на войне, и потому не могу и не хочу, чтоб меня обирали и обдирали, как оброчного пахаря.

Уверен и знаю, что моё негодование разделяют большинство работающих писателей – слишком много посредников развелось меж писательским столом и работодателем, и часто последние кушают слаще, спят мягче и, главное, спокойней, чем сами работники.

С приветом. В. Астафьев

15 марта 1975 г.

(В. Г. Распутину)

Дорогой Валя!

Всё-таки расхворался я после этой бурной поездки в Белоруссию и вот лишь поднимаюсь, собираюсь в деревню. На спектакль, устраиваемый «Нашим современником», и на редколлегию 30 марта – 1 апреля, очевидно, не приеду.

Есть у меня в Перми очень хороший друг – художник Женя Широков. Он когда-то написал с меня портрет, и независимо от того, я или не я на нём, портрет этот обошёл все выставки наши и заграничные, а теперь приобретён Третьяковкой и висит там. Есть у него и другие портреты и полотна огромной силы. Вот прислал он мне фотографии со своей новой работой, а она будто к твоей повести «Живи и помни» писана. Мне захотелось с тобой поделиться (фото он прислал несколько штук, да я у него ещё возьму), так что хоть и с подписью иной, а всё же прими. Там и Настёна твоя есть, ты её узнаешь, а ведь повести твоей он не читал! Вот как работает мысль и голова русская! Не знаю, как радость отдельно, но горе и радость, воедино соединённые, мы чувствуем едино, и как часто бывают традиционные и потрясающие совпадения.

У нас солнце, всё тает, плывёт, а в мае, говорят, будет и студёно. Мы уже мечтаем о поездке на Байкал, я закупаю крючки по заказу Глеба Пакулова.

Всем кланяюсь и желаю доброго здоровья!

Твой Виктор Петрович

Март 1975 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Что же это ты стал так часто и тяжело болеть? Молодой ведь ещё. Надо тебе всерьёз заняться своим здоровьем. Писателю современному нужно много здоровья, чтобы работать и выносить всё, что вокруг и внутри литературы творится.

Тебе надо бы съездить в Кисловодск. Костя Воробьёв, прекрасный писатель и многострадальный человек, которому недавно раздолбили голову в больнице (всё остальное раздолблено в войну), говорил мне как-то, что Кисловодск творит чудеса, а ему можно верить – сердце его изношено: два раза сидел в смертных камерах, и в немецкой, и в нашей, а держался и даже писал до последнего времени много: «Убиты под Москвой», «Крик», «Вот пришёл великан», «Почём в Ракитном радости» и т. д.

Я же настолько вышел из колеи, что никак не могу начать серьёзно работать, народ одолевает, звонки, а тут ещё покупка избы – купил её в хорошем месте за 650 рублей, строители составили смету на ремонт, и вышло на 2500 рублей – это ж, если учесть наш ещё труд и расходы, получается почти стоимость дачи, а есть она всего лишь обыкновенная изба. Да и денег у меня таких дурных нет. Придётся как-то выкручиваться, искать другие возможности отремонтировать дом.

А пока буквально заставляю себя сесть за стол и так наловчился (опыт!), что просижу за ним день, ничего не делая. А меня уж поджимает срок сдачи книги, в которой «козырной» вещью должна быть «Царь-рыба» – её и так уж по моей просьбе перенесли с 75-го на 76-й год. Такие вот дела. Мне и раньше после больших перерывов приходилось большим усилием преодолевать страшное сопротивление внутреннее работе, думаю, преодолею и сейчас, но когда? Взять бы только разгон на чём-нибудь…

Коля! А ведь, наверное, не поздно вернуть название красноярской книжке? Или лучше назвать так книгу в «Молодой гвардии»? Я думаю, лучше. Название хорошее, и фига в нос провинциальным издателям. Ну, обнимаю тебя, не болей. Шлю горькое и поучительное последнее интервью Шукшина – почитайте все. Полезно! Ваш Виктор Петрович

7 апреля 1975 г.

Сибла

(Ю. Алексеевой и Е. Капустину)

Дорогие Юля! Женя!

Вот сейчас, буквально минут пятнадцать тому, произошло маленькое чудо – с плёса, на котором мы с Женей рыбачим, унесло льдину. Унесло вместе с нашими лунками, чьими-то брошенными мокроступами-самоклейками, с баночкой из-под политуры, с пустой бутылкой из-под дешёвого яблочного вина, которое в большой моде средь нашего народа, здешнего в особенности.

А вчера прямо против окон дома один здешний родом мужик поймал голавля и язя – потчевал меня ухой. Это его лунки были ниже островка, в разлучье, сделанном речкой, на которое ты меня звал, и там он накануне нашего прихода хорошо половил крупную плотву. Вот что значит знать место!

Ну а мы с Женей вчера-то ничего не поймали, оттого что всё время драло и тревожило льдину против деревни, которая вела в заречную деревню. Льдина оказалась против городьбы и конного двора, вся взъерошилась. Берег вспахало и подрыло раскрошенным льдом, и всё деревенское плёсо вклочь кругами и пластушинами искромсало, избороздило.

Вообще, после твоего отъезда стоял лишь один погожий день. Я взбудоражился, думая, что источники и небесные тверди обрели успокоение. Взбудоражил Колю, и мы помчались на Сить, дабы доловить оставшихся после тебя, лютого хыщника, окуней, но только вымокли до нитки под дождём и ветром. Вернулись к Коле домой, топили печь, сушились, даже водку для сугрева пили. Я-то, помня о своей бравой голове, выпил маленько водки, но много чая, отчего не мог уснуть до трёх часов ночи. А Коля набрался, бабу мою, и без того пуганую, стал пугать по телефону.

Утром я с автобусом уехал в Сиблу, топил печь, досушивался, потом принял снотворное и долго спал, вслушиваясь в свои лёгкие – воспаление меня, слава богу, на сей раз миновало, но под правой лопаткой всё же тупо болит, напоминая, что с хронической пневмонией особенно шутить не надо.

Маня моя в городе на хозяйстве, сулилась сегодня приехать. Вот уже скоро вечер – её нет. Где она? Что? Не сшибла ли в стремительности своей чего? Не сшибла ль кого, не расшиблась ли сама? Она у меня вроде теперешней речки Сиблы, бежит, ворочает всё на своём пути, бурлит, полноводится, пытаясь всем сделать добро, всех собою обмыть, обласкать, а потом успокоится и недоумевает – это чего же наделала-то? А главное – зачем?

Дождь лил всю ночь. Спал я сносно. Снились мне какие-то покойнички, строем марширующие по улицам иностранного города, и среди них безликие, тёмные девки в разноцветных косынках и на высоких каблуках. Маршировать им тяжело. Мостовая булыжная, туфли подворачиваются, а они бредут, бредут. Во сне же я и понял, что покойники, да ещё молчаливые, снятся в дождь не к лиху, а к успокоению.

Утром едва расходился. Истопил печь и сел работать. Сделал немного, только беру разгон в новой главе. Затем написал несколько писем. Писал, писал – глядь, с верхнего плёса пошла льдина, дыбится, ломается, кусты на пути гнёт и режет.

Пообедав, отправился на реку. Потихоньку пошёл я по берегу к устью Сиблы, соображая, где потом и как можно будет рыбачить. Пришёл к Сибле, она разлилась, затопила кусты, бушует, грязная, взъерошенная, издали шумит, словно большой поезд на железной дороге.

Стоял возле устья, смотрел на льдину, по которой мы недавно с тобой ходили. На краю её сидела ворона, и вдруг мне показалось, что она поплыла – я подумал, что доработался до точки, глядело моё совсем уж отказало, да и сама голова. Потом понял, что вороны – птицы хитрые и храбрые, тоже любят всякие развлечения: сядут, к примеру, на плывущую льдину и катят себе по течению, а как льдина ударится, подлетают вверх и довольно противно закаркают.

Но вот на той стороне вскипел белый бурун, донёсся шум, треск, что-то ахнуло, сломалось, и я увидел, что вся льдина двинулась, пошла почти незаметно глазу!

А под тем берегом всё больше шуму, хрусту, лёд всё набирал силу, скорость. Ворона взлетела, завихлялась. Скоро серая льдина ушла за поворот, и голая, тёмная вода вдруг выдохнула скопившийся подо льдом прозрачный пар, до зябкости ощущаемый кожей.

А речка, только что быв неживой, покрытой серым и мокрым, закружилась, забурлила, в ней и на ней оказалось так много всего скрытого толщей льда – и бурунчиков, и стрелочек, и каких-то холодноватых, но бойких светлячков, идущих от острова, два обозначилось…

Как прекрасна эта живая, трепетная река, пусть немножко холодноватая, тёмная и жуткая с виду, но тело её дышит, плоть, переполненная силами, куда-то стремится, чего-то ищет, ждёт. Снова я подумал о своей дочери на сносях, о том, что жизнь, как и чем бы её ни усмиряли, берёт своё, всё хочет рожать, продолжать себя и нас.

В это время над рекой прошёл и ниточкой вытянулся табунок уток, маленький, разбитый в пути охотниками. Он испуганно взмыл надо мной, и, пока не растворился в сонном и сыром мареве парящей земли, я всё его провожал взглядом. Отчего-то затрещал в кустах одинокий дрозд, на яру стояла нахохлившаяся пигалица и молча подозрительно смотрела на меня.

В поля из деревни слетелись скворцы, сели что-то клевать, они с самого утра радостно, несмотря на дождь, пели и трясли остренькими крылами. Отчего-то не видно и не слышно ни одного куличка, ни одной плёшечки.

Всё же как часто я путаю эту бедную, в чём-то убогую землю с Сибирью и жду от неё того, на что она не способна, – вечное заблуждение человека, болеющего ностальгией!

Я пошёл домой, оглянулся, река всё дышала, чуть растерянная, ещё не привыкшая к наготе. Я вспомнил Шукшина, его «Калину» и подумал, что вот так, наверное, как он сыграл, выходит арестант из-под конвоя на волю, делает выдох, удаляя из себя спёртый горький воздух неволи, и, громко топая, вслушиваясь в вольные шаги, пока ещё не веря себе, идёт и идёт сам не знает куда, лишь бы идти, лишь бы слышать свои шаги, дышать своей грудью вольно! Ничего не знаю прекрасней реки, она заставляет жить, думать, куда-то стремиться.

Большая нам с Маней была, Женя, радость, что ты приезжал. Круг близких людей с возрастом сужается, но зато остаются в нём уж самые близкие. А после того, как я понял, что «вологодская школа», эти, в общем-то, талантливые, но по природе своей убогие люди на дружбу не способны, а лишь на эрзац её, видимость, на корешильство, которым я переболел ещё в детдоме и потому не могу судить людей за то, что они болеют детскими болезнями и умеют жестоко же, по-детски бездумно ранить людей, полагая в то же время, что они необычно добры и щедры душой, – после всего этого круг мне близких людей сделался ещё ближе и дороже. И хорошо, что придумана бумага, на ней можно сказать всё, что хочешь, даже о том, что любишь человека, а то так-то словами мы ведь не посмеем, стеснительны больно!..

В обмен на радость, доставленную твоим приездом, сразу и расплата – у моего доблестного папы умерла жена, «последняя подруга жизни», наверное, женщина терпеливая и добрая, коль она столько лет могла его выносить и терпеть. Я, к примеру, больше месяца с ним не выдерживал, но теперь вот надо будет ехать за ним, забирать к себе. Однако ж родителей не выбирают, и старость человеческая путных и непутных делает беспомощными, равняет всех. Никто не знает, как он кончит свою жизнь, что ждёт его впереди.

Вероятно, ещё до праздников мне придётся уже ехать в Астрахань и на обратном пути просить тебя, Женя, встретить меня с машиной. Будучи в Москве, я зайду иль позвоню, а сейчас берусь топить печь, варить, думать и скоро стану смотреть хоккей по телевизору – большое это мне здесь развлечение и отвлечение от писанины.

А перед окнами уже очистившаяся в наших местах река Стремень серебриться начинает. Куда-то хочется идти или ехать, чего-то хочется найти, должно быть, счастье, а оно вот оно, счастье-то – вытаявшая трава, дождинки, сверкающие на ветвях берёзы и яблони, кошка, подкрадывающаяся к зоркой вороне, под горой живая река и мерцалой синью скрытое молчаливое манящее заречье! Неясные, вечные дали! Непонятное вечное беспокойство человека! И человека ли только? Всего живого, от травки до птицы, от капли малой до большой реки – всё живое, пока оно живое, куда-то стремится, чего-то хочет!

Обнимаю и целую вас, родные мои! Ваш Виктор

P. S. В деревне продаётся изба – подробности ещё не знаю, но, может, следующую весну встретим вместе. На берегу этой самой большой и красивой реки. Марья не приехала. Перепечатывать письмо некому. Не сумеете прочесть, приеду, сам прочту – оно писалось под настроение.

Май 1975 г.

(Е. И. Носову)

Дорогой Женя!

Давай-ка я тебя обниму побитыми, ревматизменными лапами, и помянем-ка мы средь ликующих толп, вспоминая солдатские пути-дороги, которые только в воображении современных классиков так прямы, победны и сплошь цветами усыпаны. Но они, классики-то, сплошь из второго эшелона и нам не родня. Меня грусть и печаль охватывают в День Победы, хочется молчать, и я не могу видеть радостных лиц, все они мне кажутся ненатуральными, кощунственными, да и как после Днепровского-то плацдарма я иначе могу всё это воспринимать?!

Пожелаю тебе здоровья, сердечный мой друг и солдат, сколь Богом отпущено прожить ещё и поблагодарить судьбу за то, что не зарыла она нас в «шар земной», а дала возможность ещё подышать, детишек слепить, друг с другом повстречаться, поговорить, рыбы половить, цветов порвать.

Я вот вчерась щучонку на спиннинг выдернул, а позавчерась голавля и ельца на удочку на глазах у изумлённой Марьи. То-то радости было! Тем радостней, что это первые рыбы, пойманные на новом месте, после ледохода и под окном моего деревенского дома!..

Сюда я забрался почти сразу после возвращения от тебя, выезжал лишь на свадьбу дочери. Вошёл в деревенскую жизнь, в работу, и понеси же меня лешаки в Белоруссию. И после гулянок свалился в городе Могилёве (и город-то выбрал соответственный), что едва со мной отводились, на одну ночь даже сиделку из больницы дежурить заставили. Во, герой!

Домой едва добрался, с месяц не только писать, а и читать-то не мог. Давление подскочило аж за 220, потом наоборот, низкое, как у земноводного (чуть не написал земновозного! И, пожалуй, правильней было бы!).

Ан и весна вологодская меня нынче с моей пневмонией угнетает – всё время льёт, льёт, всего пять дней за весну солнечных простояло. Сходил с ружьём в лес (у меня всё это рядом!) и прошвырнулся-то вёрст восемь, а бывало, хаживал с ружьём по 40—50 километров за день, и скололо у меня всю спину, потом и грудь – едва домой приволокся. Но отлежался.

Очень здорово, что я домишко этот купил. Это моё спасение. Люди как озверели, пристают с просьбами, всё чего-то надо, всё чего-то празднуют, суетятся и вот не дают покою. Я и спрятался! Хрен тут возьмёшь, во глубинах-то болот!

Не помню, говорил ли я тебе, что «Молодая гвардия» планировала мне пятитомник, а комитет зарубил – не созрел, мол. Ну, я-то знаю, как «зреют». Надо поторговать именем, письмишки поподписывать, начальство похваливать. А «ху-ху не хо-хо?» – как говорил Василий Макарович, землячок мой. Есть вещи подороже пятитомников, в моём понимании. Я и без него проживу, без «собрания», зато спокойно в гробу лежать буду.

Из бытовых подробностей моей жизни радостного мало. Работаю немного. Ирина опять в больнице. У папы моего – бродяги – умерла жена. Остался один, больной, почти слепой, пока он в больнице, но скоро надо будет ехать за ним и брать к себе. Дети его о нём и слышать не хотят, как прежде и он о них. Мне ж надо выполнять мамой заказанный долг. Но на Байкал мы всё же поедем.

В остальном пока всё более-менее. Книга моя, изданная в Красноярске, помогла найти трёх содетдомовцев – уже всем за пятьдесят, и все не верят, что они уже старики, как сговорились, пишут: «А жизни-то не видели».

Вот и всё. Маня и я целуем вас всех. Не хворай! Вечно твой Виктор

21 мая 1975 г.

Сибла

(А.И. Щербакову)

Дорогой Саша!

Только сегодня, 21 мая, я смог наконец-то запечатать рукопись для «Красноярского рабочего», рукопись грязная, текст ещё сырой, я не люблю отдавать вещи в таком виде в чужие руки, но раз посулил…

Праздники не дали мне возможности работать, сам я был в деревне, но меня всё равно нашли гости. Сразу же после праздников я был вызван в Москву редактировать книгу в «Худлите» и сюда вернулся всего три дня назад. Перепечатывать рукопись ещё раз недосуг, М. С. тоже в делах, в делах, да и люди не выводятся.

Очень боюсь я, чего у вас напечатается?! Главы-то шибко «не газетные». Ты мне, если начнёте печатать, всё же газеты посылай, экземпляра по три, я погляжу, как вы умеете править и сокращать, сам я, в этом смысле, ничего не делал.

У нас уже полное лето. Жара, пыль, всходы хлебов недружные, вода упала в речке, травы зацветают, едва поднявшись, – не знаю, что и будет. Поставили мне здесь телефон, загородили ограду – сажусь вплотную работать, чтобы добыть право ехать на Байкал в августе со спокойной совестью.

Ну, всего доброго. Кланяюсь земле родной и землякам! В. Астафьев

Саша! Газетку с приветствием не забудь, ладно?! И кедры, если не весной, то осенью жду!

15 июня 1975 г.

Сибла

(А. И. Щербакову)

Дорогой Саша!

Давно получил я саженцы, давно их высадил на своей вновь огороженной и теперь просторной и уютной усадьбе. Каждый день ходим глядеть на них – большинство сибиряков, как им и полагается, ведут себя жизнестойко и даже боевито, иные разъерошились и подались вверх даже маленькими шишечками, похожими на рябчиные отсидки-говёшки. Я посадил у себя штук тридцать да наделил соседей, Толю-почтальона, Лариона Алексеевича, старика трудового и любопытного, который ещё выращивает здесь сибирскую облепиху из семечек. У всех кедры прижились – лето благоприятное, май и начало июня были очень жаркие, а сейчас дождливо, похолодало, но бывает и вёдро, парит от земли, и всё растёт хорошо, картошку уже окучили, едим давно свою редиску, салат, зацветают горох и бобы – жить можно!

А вчера пришли твои газеты – очень красивая цветная-то газета, и я сожалею, что мне её раньше не послали. Радостно издана, а по оформлению, так и с выдумкой хорошей. Прочёл статью и твоё маленькое предисловие. Ни о чём не беспокойся. Неловкости я не испытал, читая всё это, значит, и сокращения, и слово твоё искренне, уважительно (а писатель – «зверина» чуткий, он всякое неуважение или фальшь чувствует кожей). Так что спасибо за всё и присылай газеты дольше.

Кстати, мне звонили в город и предлагали возглавить эту самую пис. делегацию в Красноярск[117]117
  речь о традиционном литературном празднике тех лет «Енисейские встречи», очередной писательский десант в тот год возглавил Сергей Сартаков. – Сост.


[Закрыть], но, во-первых, я не люблю ездить в родные и чистые для памяти углы родного дома в качестве кого-то иного, кроме как своего человека, а не представителя. Чего ж в нём, в своём-то доме, представляться? Тут надо посидеть, помолиться прошлому, поразговаривать за столом с родичами, а не красоваться перед аудиторией и говорить заданные слова; во-вторых, и это самое главное, наконец-то пошла, сдвинул я её, последняя глава «Царь-рыбы»[118]118
  «Сон о белых горах». – Сост.


[Закрыть], очень большая, в сущности – повесть в повести, и завтра, даст бог, я поставлю точку в черновике, и вся книга на разном уровне готовности глав будет уже в сборе, а дорабатывать, добивать я умею, воспитал в себе упорство и терпение долгими и многолетними трудами. Так что до поездки на Байкал уже более или менее книга будет в куче. Месяц поездки, отлежится, отстоится текст – ещё один на него заход, и можно будет показывать, нести «в люди», а там уж самая неприятная пора, работа в редакции, редактура, которую точнее бы назвать кастрацией, и т. д., и т. п.

Ездил я на четыре дня в Москву, готовил книгу в «Худ. лит-ру», статью мы с редакторшей сделали построже, поделовитей и пошире, взявши кое-что из статьи «Сопричастный всему…». Вчера же пришёл из Новосибирска сборник «Сибирские рассказы», приятно изданный, на выходе книга в «Современнике». И ещё я купил себе машину «Волгу», чтобы было на чём ездить в Сиблу, жду сына из университета, он умеет водить машину. Так что всё, слава богу, пока нормально: кедры растут, книга идёт, скоро поеду за отцом в Астрахань, а потом и на Байкал – отдыхать. Устал, надо сказать, сильно, только за последние недели написал свежих 100 страниц, что даже для меня много.