Текст книги "Речи немых"

Вернувшись, брат сказал, что не знал, что была война. Приехав домой, он не верил, что за ним не следят. Вернулся он весь больной: туберкулез легких, болезнь почек. А ведь был до ареста отличным физкультурником с красивым телосложением. Но он не мог без работы жить. Сначала на работу не брали, а потом он устроился на стройку инженером в г. Геленджике. Ему там климат больше подходил. Дали ему пенсию. После этого он прожил еще восемь лет и умер. Все время, пока он жил в Геленджике, я его материально поддерживала.

Я замужем не была. Был у меня парень, но когда нужно было ехать знакомиться с его родителями, я не ответила ему на письмо и не поехала. Он снова мне написал, я опять не ответила, потому что в загсе заполнялась анкета, где стоял вопрос: есть ли в родне осужденные (а у меня это брат) – и таких не расписывали. И только спустя 40 лет я ответила на письмо своего жениха и объяснила свое молчание. Ведь я поддерживала связь с братом, пока он еще не был реабилитирован. А это запрещалось. Сейчас этот мой бывший парень живет тоже один, так и не женился. Я об этом узнала и ему написала.

* * *

Беляков Михаил Анатольевич, 1910, Тамбовская губ.

К Сталину раньше мы относились с большим уважением, верили в него как в бога. Были тогда стремления, были идеалы.

Помню рассказывал брат мне. Он жил в Москве в 50-х. Сталин умер тогда, хоронили его и он был в этой огромной массе людей. Толпа шла за гробом и эту толпу постоянно сдерживали. А вот сдерживали варварскими способами: ставили машины поперек дороги, открывали колодцы, отрезали толпы, направляли по другим улицам. После того, как прошла толпа, осталось на дороге куча пуговиц, шапок, лежали и задавленные. Потом улицы не один день убирали. Очень много людей тогда погибло, ведь постоянная давка, много раненных, сердечные приступы в духоте. Ребра только так трещали. Люди гибли, но все равно продолжали идти за гробом. Мы тогда были похожи на стадо баранов, которые ничего не понимали. На улицах стоял вой огромный. А мой брат очень умный был человек, он всем говорил: «Чего ноете, придет новый, еще лучше этого». При нем порядок был. А сейчас черт-те что творят, ничего не боятся. Но это личное мое мнение.

* * *

N.N. Раньше Сталин для всего народа был просто богом. Помню, пришли мы как-то с матерью в сельсовет. В «Красном углу» висел портрет Сталина, мать перекрестилась и меня заставила поклониться. Все жили в страхе, все боялись, но и уважали Сталина. Мы не могли себе представить, как жить без Сталина.

* * *

N.N. Сталин для нас был бог и царь. Когда он умер, мы всей деревней ревели по нему. Мы даже думали благодаря Сталину. А и сейчас у меня нет на него зла. Нас он не обидел.

* * *

N.N. Отец мой работал председателем сельсовета, организовывать колхозы помогал. Я помню, хоть и невелика была. В него кулаки два раза стреляли – когда коммуну организовывал и когда колхоз. Это только сейчас говорят, что они бедные высланные. Это все меня бесит. Сталина я и не считаю врагом народа. Он, конечно, не царь, не бог, смертный человек. Но его ругают за то, что он вернул исконные русские земли – Украину, Прибалтику. Зачеркнуть Сталина – все наше поколение зачеркнуть! А это время как будет называться? Период болтовни? Отец мой с 17-го года коммунист. А из партии потом исключили. Через два месяца восстановили. Ответ пришел – и подпись «Сталин». Так у нас портрет его большой висел. До 43-го года, пока отец не погиб. Потом мама икону повесила.

Все говорят – мы маршировали строем! Но мы были равные все!!!

Яковлев Павел Егорович, 1904 г., бухгалтер.

На мой взгляд, Сталин – это подобный Ярославу Мудрому человек, того называли мудрым за то, что он, сидя и не выходя из царского дворца, знал, что делается на Руси. У него (Сталина) таких, как Берия, было миллионы, и он верил им. Сталин расправился и с нашим зятем, последний работал в органах ВЧК, и он (Сталин) сослал его на север. Когда моя сестра поехала на свидание к мужу, то у мужа якобы получился разрыв сердца, а сестра на обратном пути пропала без вести.

Глава 6. О налогах

«Налоги душили»

Зубарева Дарья Зиновьевна, 1913, дер. Устины, крестьянка.

Ведь как в деревне в те годы? Попробуй ссеки на меже елку, так тебе и голову ссекут. Видишь, как было – земля-то полосами была, а между ними вьюнка (это так огород называли). Кричат: «На твоей вьюнке коровы в поле попали!» Вот и идешь опять вьюнку городить. Любили землю-то. А женщина? Хозяйка. В огороде хозяйка, и над семьей хозяйка, и в поле иди не отставай. По году после родов не сидели, дни по два, по три самое большое, а тут иди в поле. У меня у самой пятеро, так со старшой дедушка водился, да со второй тетушка, а с остальными никто и не нянькался. Все одни.

У мужиков своя работа была. Баню они не топили, и с бельем на реку не ходили. У них – огород городить, пахать, дрова заготовлять. А старые-то люди, так те, что могли, то и делали. Раньше семьи-то большие были: две молодушки в семье – дак две и зыбочки. Вот старички-то и качают то одну, то другую.

Русские люди простые – вот как я скажу. Ничего не знали о других людях-то, тогда ведь ничего не говорили о других странах. Жили, про соседние деревни только и знали: вот, мол, у Двойников молотить начали, в другой деревне то-то делается. А питались как? Картошка да хлеб, хлеб да картошка. Года бывали, что одним куколем да травой питались. В войну ведь мусор ели. Как, не знаю, люди и выжили. И в городах ничего не росло. Видно, уж правду говорят, что беда поодиночке не ходит. Война, так она и война. А летом ребенки за пестом ходили, за ягодами, за кисленкой. Грибы, конечно, а кто и на речке рыбу ботал.

А я про себя скажу: а ничё не было на себе, ни единой лапотинки. Лапти носили. Валенки были, так они только на праздники, на вылюдье. Главное – налоги душили. Вот смотри, налоги какие платили: страховка – ну, эту деньгами платили, потом налог военный, за бездетность налог опять же, налог на молоко, мясо, шерсть, яйца, потом заём еще. Бывало, все ночи сидели: подписывайся да и все! Да как я подпишусь, если у меня платить нечем? Ведь ни рублика не платили. Весной, помнится, раз не подписалась, дак в сельсовет вызвали. «Надумала?» – спрашивают. «Да где, – говорю, – денег нет, а где мне взять?» Ну уперлись – давай да давай. Я уж утопиться пригрозила, так тогда струхнули.

Военный-то налог после войны порядком еще платили, точно не скажу, но долгонько.

«Были отступления»

Зубарев Василий Петрович, 1921 г., дер. Ивенцы, столяр.

Колхозы… Пошло так, что ничего не стало. И отец ушел работать из колхоза стрелочником. Ведь в колхозе дадут 200 грамм зерна и все. Плохо было, голодно. А как стрелочником-железнодорожником, то там хлебный паек, 700 грамм хлеба старшим, а младшим поменьше – 300 г, папиросы, обувь.

Коллективизация… Помню. Все время споры. Одни говорят: «Не пойдем!» Другие насильно говорят – надо. То в одном доме собирают всех на собрание, то в другом, то в третьем. Вот, например, в нашем доме. Придут, всю ночь шумят, кричат. С боем шла коллективизация, тяжело. Но все-таки люди организовывались. Только, что толку? Помню, когда перешел из второго класса в третий, голод был страшный на юге. И вот по Котласской дороге идут изможденные люди, еле-еле держатся. Как сейчас помню, два мужика, а между ними женщина. Еле идут, чуть-чуть попойдут – присядут, потом дальше идут. В ссылку. Так вот.

Сталин! Попробуй заикнуться. Все, что он скажет, для нас закон. Но были отступления от закона, таить нечего. Ежов, Берия такие делали выкрутасы, избави бог. Например, перед войной у отца была фотография. И там были сфотографированы он и один эсер. За эту фотографию его вызвали в НКВД и продержали неделю: «Вспоминай, кто это! Этот кто?»

Во времена Берии пошла такая неувязка. Мать держит корову – все, сдай молоко. Пришлось зарезать корову. А в 1947 г. мать от беспросветности положила руку на себя. Меня и отца обложили налогом: с отца – 3,5 тыс. руб., с меня – 500 руб. Командовал этим Берия. Сталин чихал на все это. Мы не могли выплатить. Тогда имущество забрали. Увезли, оценили за бесценок все.

«Она рвала волосы»

Муратовских Анна Прокопьевна, 1926 г., агроном.

В 14 лет из колхоза нас собрали учиться в ФЗО, хоть мы не хотели учиться на слесарей, токарей. Делалось все это насильно. Увезли нас в Тагил, поставили к станку, не кормили. Показали, как работает станок и заставляли работать. Я очень скучала, ведь оторвали насильно от земли, от родни. Не выдержали мы, сговорились и решили сбежать из ФЗО. А было это в декабре. Мороз – 40 градусов. Садились в товарные поезда с углем и ехали. Три раза меня милиция с поезда снимала. Подержат немного, смотрят – девчонка худущая (при росте 170 см весила 35 кг), одни глазенки остались. Так и отпускали. А я снова на поезд и ехала. Добиралась восемь суток.

До Котельнича добралась, потом в деревню, чтобы никто не видел. Скрывалась всю зиму на полатях да в подполье. Хорошо, нашлись добрые люди в МТС, дали направление учиться на комбайнера. Я очень обрадовалась, тут же в Яранск пошла пешком. Шла три дня. Там меня сначала не приняли, опоздала на месяц. Я плакала, уговаривала, что буду стараться. Ладно, оставили. Потом работала с утра до ночи, совсем как мужчины.

Самовольно никто не хотел в колхоз вступать. Затем все силой вошли. А реву сколько было! Так переживали, что в больницу люди попадали из-за этого. Много людей раскулачили зря. У Василисы-труженицы все забрали. Она поехала к Калинину, который подписал своей рукой, чтоб все вернули – «отдать обратно». У Василисы брат сам сделал мельницу. Семья у них была большая, много сыновей. Вот он и решил смастерить своими руками, чтобы полегче было жить. Так его раскулачили и угнали в Сибирь. Еще один пострадал – очень хорошо обделывал шкуры (овец, кроликов) и катал валенки, а затем менял на что-нибудь. Ведь не каждый мог хорошо валенки катать. Всех и сослали в Сибирь. Воровски они приезжали иногда, чтобы никто не видел. А потом затерялись где-то.

К Сталину относились на людях хорошо, все ведь были за Сталина: и работали, и учились. Но уже тогда многое понимали. Старались молчать, не говорить про начальство, про Сталина. Если только кто в сельсовет донесет, человек без вести пропадал. Сейчас отвращение полное у меня к нему.

В 40-х годах были займы. Шли они туго. Даже коллективизация проходила лучше. Работали на трудодни. А чего на трудодень? Ничего. Только на мясо, проданное в городе, мыла, соли да сахару немного купишь. А тут займ. Да нужен он нам, этот займ! Собирали собранье, не выпускали до тех пор, пока не сдашь деньги, пока не подпишешься. Это было настоящее зверство! В семьях жили бедно. У Анны Михайловны было девять ребятишек, муж погиб на фронте, а требовали подписаться на займ. Она выла и рвала волосы.

«Деревня вымерла»

Стремоусов Леонид Григорьевич, 1918 г.

На трудодни получали только зерно, что останется от хлебопоставки государству, засыпки семян и получали мало. У колхозника была усадьба 40-50 соток, за эту усадьбу плати 32 кг мяса, 75 яиц, даже если и курицы нет.Налог был немаленький, заем обязательный, штрафовка со строения обязательно. Есть корова – 220 литров молока сдай, с овцы 400,0 шерсти. А где взять деньги, вот крестьянин вез на рынок, что от налогов осталось. Многие и поехали в город.

А после войны по приказу Сталина набавили налог на колхозников, когда всю войну ели траву, т.к. весь хлеб увозили под метелку, даже семян не оставляли, ведь надо было кормить армию во время войны. Но после войны можно было дать небольшой отдых колхознику, а сделали напротив еще больше. Надо было платить налог примерно 1200 и более рублей, у кого какая скотина, ульи если есть. Где взять было такие деньги? Тогда мясо ведь дешево стоило на рынке 11-15 руб. Если взять чтоб заплатить налог, заем, нужно продать колхознику 100 и более кг мяса, а на остальные расходы где было взять денег? Городу было хорошо, все было на рынке и в магазине. Колхознику надоело жить в дерьме и голоде. Из колхоза ни денег, ни продуктов. Вот деревня и вымерла.

Глава 7. Об арестах

«Каждый третий был завербован»

Зорин Иван Иванович, 1918 г., механик.

Для нас, малолетних, все происходящие события того времени были очень интересны, все мы ждали чего-то лучшего. Особенно нас, подростков, радовала коллективизация. Мы-то радовались, а большинство населения было против. Лишь небольшая часть населения, которая жила очень бедно, не имела тягловой силы, только она и приветствовала коллективизацию. Почти каждый день проводили сходы (с год, наверное), а иногда в день по два-три схода. Первый раз собирают сельсоветы, второй – с района кто-нибудь, третий раз – с области. Были случаи, я хорошо помню, прежде чем достать бумаги из портфеля, на стол для устрашения выкладывали наган. Под сильным нажимом проведут голосование, составят протокол, что большинством голосов постановили организовать колхоз. А большинства-то и не было. И порядка не было.

Как дойдут до обобществления лошадей, коров, инвентаря – так и все. Сводить-то некуда – ни складов, ни помещений, ни конюшен. Колхоз все же у нас был организован. И все семьи, что вошли в него, вынуждены были держать скот на своих дворах и кормить своим кормом. При этом сдавали продразверстку государству и как за личное хозяйство, и как за колхоз. А самим хозяевам, которые кормили-поили этот обобществленный скот, не оставалось ничего.

Во многих деревнях негде было разместить правление, и чтобы заиметь помещение, власти принимали решение почти в каждой деревне кого-нибудь раскулачивать. И раскулачивали притом самых трудолюбивых и хозяйственных мужиков. Делали опись имущества, продавали его на торгах, а самого хозяина выселяли в Сибирь. Притом, мне кажется, делалось это не по приказу сверху, а по инициативе местных властей и партийных органов. Припоминаю такой случай, когда крестьянин из деревни Лопариха, не имеющий ни кола, ни двора и никакого скота, пришел в сельсовет и заявил шутейно, что вот тех-то раскулачили, а я что, беднее их, что ли? Почему меня не раскулачат? Что и было принято сельсоветом: как за вылазку классового врага он и был арестован.

Когда я трудился уже на заводе в 30-е годы, очень часто, приходя на работу, не видел в цехе одного-двух человек. После выяснялось, что они арестованы. За что и почему, никто не знал и объяснить не мог. Даже интересоваться этим было запрещено. Репрессировали зачастую тех, кто больше боролся за правое дело и высказывал свое мнение, как лучше организовать то или иное.

Ну, а больше всего аресты производились просто за неуместную болтовню, за анекдоты. Помню, работал я на стройке МВД и спросил одного, знал, что он сидит по 58-й статье, за что же он был посажен. Он говорит, работал после войны трактористом. А трактор был плохой, чтобы его завести, надо полдня крутить ручку. И он своим товарищам сказал, что на фронте работал на американском тягаче, который заводится от стартера мгновенно, и похвалил эту машину.

Ну и дали ему 10 лет как за выхваление иностранной техники и принижение нашей. Можно привести примеров сотню. При Берии ведь разговаривать двум-трем человекам между собой было опасно, так как каждый пятый или даже третий был завербован службами госбезопасности агентом-доносчиком. Поэтому и проходили такие массовые репрессии.

«Старичка забрали»

Новоселова Анна Андреевна, 1914 г., с. Калинино, директор совхоза.

Сталина я никогда не любила. Любила и очень уважаю до сих пор Кирова, Молотова (простой мужик). А Сталина не любила за внешность очень суровую, категоричную. Для него остальные люди – плюнуть на них… А он – вот это да! При мне начались аресты. Как это можно было столько людей уничтожить! А потом, когда он умер, я была в Москве, просила трактор для совхоза, сидела целый день, ждала министра. Мне секретарша сказала: «Вы сходите, посмотрите подарки Сталину!» Я так и не пошла.

У нас в бухгалтерии работал старичок. Однажды я из Москвы привезла снимки Политбюро (их дали в нагрузку), все фотографии правительства. И – сразу в бухгалтерию. А он прямой такой был, посмотрел и сказал: «Да, видать, что не 400 грамм едят». А нам тогда по 400 грамм хлеба давали. Тогда в НКВД были завербованные в коллективах люди, которые следили за сослуживцами и доносили на них. И вот одна такая у нас передала куда надо эти слова. Старичка забрали, куда-то отправили и только после войны в 1946-м или 1947 году он пришел. Но до дома не добрался. Вместо Горок вылез в Бурце. Ехал на пароходе. Он поднялся в гору и от переживаний умер. Разрыв сердца! Там вид открывался на наше село. Очень уж хороший был мужик.

Меня тоже вызывали в НКВД. Ногин сказал: «Вы часто бываете в коллективе. Может, будете передавать, кто что сказал?» Я ответила: «Нет, я часто бываю в коллективе, но разговоров не слушаю, только заставляю делать, что нужно». А потом они, видимо, пригласили эту работницу. Платили ли за это, не знаю.

«За разговоры»

Буркова Валентина Михайловна, 1915 г., учитель.

Мой одноклассник был взят за разговоры, он не вернулся. Взрослые боялись говорить в 1937-1938 годах, предупреждали детей. Ссыльных было много, больше женщин легкого поведения, из-за них в городе появились венерические заболевания.

28, 29, 30-й годы – это было тогда. Я помню, как шли колонны по этапу кулаков-выселенцев. Сначала лошади с людьми, детьми, потом люди с котомками, палками. В Кировской области ссылали в Кай и поселок Лесной. Их собирали на опорных пунктах. Колонны пеших шли по Вятскому тракту.

К Сталину и раньше, и сейчас хорошо отношусь. Он ведь не один в ЦК был. Все цари были душегубами, он тоже был. За 34 года не нажил ничего – порядочный человек. Была дисциплина: на 15 минут опоздал – под суд. Все были на работе, не прогуливали. В магазинах колбасы было по 12 сортов. Брали 200-300 грамм. В рассрочку давали всяких товаров, материи. Все было дешевое.

Чарушина Зоя Ивановна, 1928 г., медсестра.

Раньше, конечно, Сталин для каждого человека – это как отец родной. С таким уважением, трепетом относились и некоторые вместо иконы вешали, боготворили. Вот какое отношение было. И боялись… А как боялись? За пять минут опоздания судили. 30-е годы – это смутное время было. От родителей помню, боялись даже слово сказать, боялись где-то собираться, лишнего говорить. В 30-е перед самой войной хватали на ходу. Я была свидетелем, как отца у меня чуть не упекли за частушку. Все продал, приехал голый. Ни сесть, ни лечь – ничего нет, а спел частушку злую. Спел и все, а ведь частушка-то к Сталину и не относилась. Его бы расстреляли…

Маму тоже, если кто ночует из деревни, вызывали – кто, да что. Вверху жил над нами из «серого дома», так вот как мы ему смерти просили! Скольких он упек! Когда уж война кончилась, все на реку ездили на лодках кататься. И он, видимо, со своей организацией из «серого дома» ездил по реке на лодке, лодка перевернулась, и он на реке тонул. Все видели, а никто его не спас. И после войны не поймешь, что было. Почему в плену был? Да ведь он, может, раненый был, может, оглушило его. Виноват разве? Вспоминаешь, и волосы дыбом встают, вот какое время было!

Раздел II. Крестьянское счастье

«Жилось весело»

Платунова Елизавета Ивановна, 1900 г., дер. Ерусалим, крестьянка.

Деревня наша была на баском¹ месте. Нашу речку пошто-то звали Крутец. Наверно, из-за того, что шибко было круто. Сбегали в нее малые речки: Водяниха, Борисовка. А вода-то в них была! Каждый камешек по цвету увидишь. А мельниц-то сколь на них было! Ерменская, Скоковская, Борисовская, Боровлян-ская, Ботяниха. Мельницы мололи на три сорта. Страсть хорошо жить, коли мельницы-то близко.

Леса около деревни были вот уж сколь хороши. А берегли-то как! В среднем поле лес был строевой. Идешь по нему, сосны стоят одна к одной, только в вершинах пошумливает, ровнехонькие. Разделен был на полосы, Кажный и ухаживал за ним. На дрова рубили в верхнем поле, и там был у каждого заполосник. Вырубишь сколь на дрова, весь сук подберешь. Мелочь всю осень сжигали. Бурелом весь сразу подбирали.

По заполоснику как по избе ходили, перешагивать нечего было – вот какой был порядок. А хлебушек-то рос, ой господи! У каждой семьи в деревне было три полосы земли в поле. Полосы по пятеро гон. Долги же они были! Скота держали помногу. На поля вывозили назем все соседи вместе – были наземные помочи. А вот была у нас вдова, мужик-то умер, звали ее Ваниха-Якуниха. Ей-то уж обязательно назьму возили. Было трое ребят у нее, все малы.

Назьму возили много. Весной солнышко подогреет, ступишь ногой, так и теплая земля-то, подогревалась быстро. Зерно-то и кладешь в тепленькую землицу. А колос-то потом положишь на ладошку, так и вес чуешь.

Соседи жили скромно, нигде никакой ругани, бранного слова не услышишь. Мужики к бабам всяко относились. Но ведь, надо сказать, мы – мужиков-то уважали. Да терпеливые были. Робили не хуже их. А вот с каким почестям к старикам относились! Идет старик по деревне – лучше бы куда с дороги отвернуть. Поди не так поклонишься или чё не так оболочено. Всем еще из ребят строго наказывают и учат, как надо им кланяться, здороваться. Одним словом, почитали стариков и слушались. Уж слова не переставишь.

Единолично жили, а друг другу ох как помогали. Все было поесть, попить. Семья у нас была 17 человек. Сами управлялись. А в пост разве поесть было нечего? Ох и вкусна была овсяная каша – мочиха, саламат, тяпня с суслом, щи постные. Мяса хватало на круглый год. В погребную яму снега наложишь, дак лучше холодильника. Все свое было. А солонины всякой: огурцы, капуста – спускали в ключи, нисколько не мозгли. А летом когда жнут – топлено молоко уносили в бураках берестяных. Оно и не грелось и не мозгло. А делали варено молоко корчагами. Ох, только вспомнишь! Сметана стояла в горшках всяка: тут топлена, тут кисла. Какую надо! А бьешь – комок останется, сдыбник. На нем потом стряпню сделаешь, лучше нонешнего печенья. Овсяные сочни подсушат, да и с молоком холодным – оттепленным ели. Посудка-то – глиняны горшки. Их прожаришь в печке, да еще с вересом ошпаришь. Потом наливаешь молоко, а запах-то какой приятный по всей избе.

А вспомнишь как работали? Все успевали. А ночью молодые девки на себя работали. Деньги-то надо на одежку. Кустари у нас ездили, к домам подъедут со шкурками беличьими. Вот я и брала хребтовые пластины. Сшивала бунты. По пять сотен, бывало, сшивала. Надо сшить 26 рядов. А потом из них, этих бунтов, манто богатым шили. У меня манта не было: шибко дорого. А за работу платили копейки: 25 копеек с сотни. Родители знать не знали, как девок одевать – заробишь и купишь.

А наряжаться любили! Плясать ходили в шерстяных юбках. Каких только расцветок не было! Да еще с атласными полосами… Таллин ой как хорош был! Батист на кофты покупали. К праздникам шили белые нижние юбки, вышивали – мережили. Красота-то какая! Была еще муравая матерья. Глядишь на нее, никаких цветов не видно, а пойдешь – всякими цветами так и переливает. На головах носили разноцветные полушалки. Каким цветом только не было! И не смывались. Вот плат, ему больше 100 лет. Черный, розочки мелкие, невысказанной яркости, крупные по полям. Зимой носили пуховые платки. Привозили издалека. В кольцо проденешь. Всю жизнь носила один плат.

А тут и в колхоз вступили. Я не знаю, как записывали, потому что на собрания ходил мужик. Бабы-то ведь не ходили. Придет мужик и говорит, всех в колхоз зовут, а я, говорит, не пойду. А я говорю: а я пойду! Он и согласился. Вступили в колхоз. Лошадь увели, а другую скотину оставили.

А што? В колхозе мне глянулось. До этого мы жили дружно, в колхозе стали эдак жо. Пока у нас было три деревни, все было хорошо. А как укрупнили, все пошло-поехало. Всякий сброд отколь-то наехал. И где это видано? Мужики пить стали, бабы – матерщина пошла. Хлеб куда-то увозили. А тут и война. Радива у нас не было, газеты не читали, о правительстве ничего не знали.

А вот еще интересно. Жили раньше – бога боялись, стариков почитали, работали с утра до вечера, а жилось весело. Злости ни на кого не было. Вот я всегда думаю, сколько у прежних людей было терпения. Умели все переносить. Я даже стихотворение запомнила, оно мне и сейчас как-то помогает все переносить:

Боже милостив, владыка,

Научи нас в мире жить,

Обновите дух, владыка,

Научи врагов любить.

Научи меня смирению,

Все обиды забывать,

Дай мне, господи, терпения

Крест нести и не роптать.

Я не богомольная. Пускай мне скоро 90 лет. Но чего-то все равно есть. Вот раньше ходили исповедоваться. Так после исповеди и помазания где и сила бралась. Домой придешь, дак горы ворочаешь. А вот у нашей соседки сын был, он по морю плавал. Прибегает она однажды и ревет. Видела во сне Ванюру, стучит в окно и говорит: «Тонем». Молилась всю ночь. Потом он рассказывал, что взаправду в ту ночь едва не утонул. Неученые мы были, а хорошо жили.

«Каждая семья имела ремесло»

N.N., 1917 г., дер. Ваньшины, крестьянин, столяр.

Земли у крестьян нашей деревни было немного, но деревня по крестьянским меркам того времени жила неплохо. Каждая семья имела какое-нибудь ремесло. Прадед, дед и мой отец Иван Дмитриевич были столяры. Долгие зимние вечера при свете керосиновых ламп строгали, пилили, клеили, шлифовали, долбили, точили…

В семье было восемь человек: отец, мать, я, брат старший и четыре сестры. Дом был большой, двухэтажный, полукаменный. Внизу была большая русская печь, в углу – котел, где грелась вода для скота, стоял столярный большой верстак с массой инструментов. По стенам и на различных полках лежало множество заготовленной древесины, которая годами сохла, чтобы потом пойти в дело. Отец и мать всегда вставали в четыре утра и начинали работу. А мы, ребятишки, спали наверху, на втором этаже на полу, на соломенных матрасах, которые затем выносили в сени на мороз. Работал отец вручную, станков не было. Приходилось торопиться с работой, поэтому нас, ребятишек, начиная с 8–9 лет, заставляли уже что-нибудь делать, помогать отцу. Да, пожалуй, даже и раньше. Нужно было шкурить дерево, полировать, варить клей, выносить щепки из мастерской, – так называлась большая комната на первом этаже.

Пилить и строгать стали уже позже – в 12-14 лет, моложе не доверяли, могли испортить доску или брус, которые стоили дорого. Подрастая, все дети втягивались в работу. Получалось своеобразное состязание – кто лучше. Оценивала работу обычно мать, Афанасья Федоровна, тоже выросшая в семье столяра в соседней деревне. Отец был скуп на похвалу. К 15-16 годам я уже самостоятельно мог сделать красивый стул, диван, стол, письменный стол, простой платяной шкаф и другое. Об этом быстро узнала вся деревня и округа, и мужики, встречаясь на улице, уже снимали картуз при встрече и тепло здоровались со мной, называя по имени-отчеству.

Отцы и родные обычно этим гордились. Но такую почесть надо было заслужить, не каждый этого добивался. Так я стал столяром. Конечно, летом столярничали мало. Крестьянская работа в поле, на лугу, на скотном дворе отнимала все время. Ребенок в 10-11 лет даже в лес уже ходил редко за ягодами и грибами, которых кругом было множество – нужно было помогать родителям. Ходили в лес почти только в дождливую погоду.

Люди по характеру были доброжелательны и трудолюбивы. Образцом для деревни обычно был дом, где все работали, работали весело, много, где в доме были шутки, смех, где весело отмечали сельские праздники. Был в нашей деревне этакий. Эта семья была не богаче других, не наряднее одевались, не лучше других кушали. Но из этого дома почти всегда слышались песни, вечерами игры на гармошке или балалайке, двери были всегда раскрыты для всех. Около забора у этого любимого дома росла большая черемуха. Когда поспевали ягоды, хозяин дома ставил лестницу на черемуху, и мы, ребятишки всей деревни, с удовольствием ели ягоды. Они были крупнее и слаще, чем на других черемухах. Хозяин просто ежегодно удобрял дерево навозом и кроме того доброта и улыбка его делали ягоды еще вкуснее. Потом он за свое добро расплатился жестоко в годы раскулачивания.

Люди по праздникам в деревне веселились, но пьянства не было. В деревнях были отдельные пьянчужки – один-два на деревню. Это были лодыри, которые не хотели работать. В деревенскую страду их можно было видеть с удочкой на реке или с поклажей за спиной, несущих что-нибудь в город, осенью – с ружьем, спешащих на охоту.

Один раз мне пришлось видеть страшную мужицкую драку в одном большом селе, где две деревни что-то не поделили. Были убитые и раненые. Но дрались мужики трезвые.

В 20–30-е годы с одеждой было плохо. Носили больше холщовую домотканую одежду. Зимой верхняя одежда была меховая: азямы, тулупы, борчатки, шушуны, шубы… В каждом хозяйстве было много овец, поэтому меховая одежда стоила дешево. Зимой носили валенки. Редко кто знал слово ревматизм. Летом крестьяне ходили в лаптях или босиком. Лапти очень удобная обувь. А вот в грязь, особенно весной или осенью, крестьянину было плохо.

В семье к приметам в прошлые годы относились очень внимательно, запоминали их, сами наблюдали. Но со временем они перестали совпадать, и серьезно верить в них не стали. Однако их помнили, и считалось особым шиком, особенно у стариков, вставлять их в разговор.

К масленице ставили ледяную горку, большую, 5-6 метров высоты и украшали елками, бумажными цветами, иногда веселым чучелом. Начинали кататься с горки ребятишки, потом молодежь, дальше пожилые люди. Парни ездили из деревни в деревню, высматривали себе невест. К вечеру подходили ряженые в различных масках, старой одежде, около горки зажигали факелы. Все это сопровождалось нехитрой музыкой: гармонь, балалайки, ложки, различные трещотки. Ребята приходили домой веселые, усталые, в мокрой одежде. Развешивали ее у печки, чтобы на другой день снова идти кататься.

«Нельзя людям без красоты»

Новоселова Анна Прохоровна, 1917 г., дер. Шустово, рабочая.

Сейчас ведь все в ученые люди идут, а от земли людей отучили. А ведь землю – ее сердцем чувствовать надо, ее любовью надо обхаживать. В деревнях раньше жили мирно и дружно. Сосед с соседом встретятся – «доброе утро» говорят. Были и злые, и жадные, но их как-то и незаметно было. В основном, добрые, дружные, открытые люди были. Мужики свои дела решали, бабы – свои. Песни, частушки пели чуть не каждый день. Помню, еще малехонькой девчушкой была, а у нас в деревне два мужика было. До чего задиристые да ругачливые, да все назло соседям… Так крупно поссорились из-за чего-то, но люди их пристыдили. Мол, нельзя же задирать постоянно, устали уже от ваших выкрутасов. Так один из них на примирение пошел – частушки забавные сочинил и под окном своего соседа и спел под гармошку. Тому потом пришлось таким же макаром сделать. Так вот и помирились. У нас в деревне гармонист был дядя Тима, весельчак такой, особенно подопьет когда, так его и не остановить было. А весной река разольется, девки с парнями на лодках катались. А раздавались песни как, аж душа радовалась!