Текст книги "Русский немец"

Кроме всего прочего, наш папа очень любит пошутить, но не над кем-нибудь лично, а так – вообще, чтобы все смеялись и при этом никто не обижался. Когда мы с ним, к примеру, приходим вечером к нашим русским друзьям (это – на другом конце села), он стучит в окно и громко так говорит: «Тётя Варя, открывай ворота – немцы пришли!..»

Ну да ладно: что это разбросался я мыслями – обо всём на свете! Пора бы и на Волгу сбегать – пока ещё светло! Вон и Тео своё «железное колесо» – сам его из негодного металлического прута смастерил – катит по дорожке, вдоль дороги – как раз по направлению к реке. Прекрасное у него колесо! Я тоже сотворил такое, но у меня похуже получилось. А Тео – просто прирождённый механик. «У него в руках всё горит», – так моя мама говорит. И опять для меня непонятно: как это железо может «в руках гореть»?..

Вслед за Тео сестрёнка его младшая бежит – Лилька. Ей всего пять лет. Она ещё и с куклой в руках – на ходу с ней нянькается. Эту куклу Лилькина мама сама сшила – из воротничков полосатых. Глаза и нос у самодельной красотки – нарисованные, волосы – из пакли или шерсти. А в магазине нашем фабричных кукол почему-то не продают…

Ну – нет: Лильку мы на реку не возьмём! Попробуй – усмотри там за ней! Да и не покупаешься, не поплещешься всласть – при такой-то обузе!..

4. Мама и её родители

Мама у нас – всегда спокойная и бесконечно добрая. Я от неё за всю свою жизнь ни одного громкого слова не слышал. Она и с папой никогда не спорит. Просто: скажет что-то своё, а потом незаметно как-то по её словам всё и выходит – само собой. Это удивительно!..

Она – худенькая и очень подвижная: не помню её сидящей без дела. Может, она не такая уж и красавица, но милее для меня никого нет. Да ещё когда принарядится – к какому-нибудь празднику или семейному торжеству! Особенно нравится мне мамино синенькое платье в белый горошек: так оно идёт к ярко-голубым её глазам!

Волосы у мамы – светленькие, у папы – тёмно-русые, а вот я почему-то – немного рыжеватый, да ещё и с конопушками на лице. Беда! Наверное, поэтому-то девчонки на меня внимание и не обращают. А вот Алька – он тоже беленький, в маму, так на него девушки всегда как-то ласково смотрят, первыми заговаривают, и когда они с ним воркуют, голосочки-то у них – мягкие, нежные, глазки – мечтательные… Ой, вечно я всякие пустяки замечаю, а по-настоящему серьёзные вещи мимо глаз и ушей пропускаю!.. Ну так вот: всё равно мама меня больше любит! Так мне кажется, по крайней мере…

Родилась она давно – ещё при царе Николашке. Сколько-то там классов гимназии окончила, но мало – два или три. А тут – революция, война, разруха. Дедушка Мартин со своего завода ушёл – он там каким-то знатным мастером по металлу был. Мама же – младшая в семье, у неё ещё трое старших братьев народились. Но пока дедушка на заводе работал, он для неё даже гувернантку нанимал. И дом он снимал большой. Видно, простым рабочим тогда немало платили? Как-то это всё теперь не совсем понятно…

А дедушка у нас – самый настоящий «мастер золотые руки». Он и сейчас может из металла сотворить всё, что угодно: изготовить любые ключи, выточить мелкие детали для колхозных машин и многое другое. У него в сарайчике станочек стоит, инструмент весь по стенам аккуратно развешан. А глиняный пол там красиво так изукрашен: это они с бабушкой откуда-то два ведра цветного песка принесли, узоры им выложили, потом полили, и получилось что-то вроде мозаики – как на полу в бывшей кирхе, где сейчас кино показывают. Здóрово! Красота!

А за сарайчиком этим (в маленьком пристрое) дедушка гроб для себя хранит. Сам его сколотил, выточил ручки к нему и украшения всякие – всё из хорошей древесины. Я случайно как-то в пристрой заглянул – и ужаснулся в полутьме этому страшному ящику. И сейчас «дедушкин» сарайчик стороной обхожу. У бабушки же в этом чуднóм сарайчике тоже есть свой уголок: там её швейная машинка стоит – «Зингер». На ней бабушка для нас почти всю одежду шьёт. В магазине же местном ничего подходящего не найдёшь. Ну вот, а бабушка насобирает разных там воротников, отрезков, того-сего, прикинет, раскроит, поколдует у своего «Зингера», и выходят из-под её рук такие вещи – залюбуешься!.. Вот сейчас на мне – короткие штаны на лямках: это бабушка сшила – из «чёртовой кожи». Сила! Никаких дыр на этих штанах не бывает – очень прочная ткань: даже повиснешь на ней (на заборе, к примеру) – не порвётся! Кусок этой ткани одна соседка подарила бабушке за работу: шикарное платье с розами – такое, что все в округе только удивлялись да ахали…

А ещё бабушка прямо-таки чудесные настенные коврики и оконные занавески для нашего дома изготовила. Так у неё всё аккуратно, опрятно, красиво получилось! И – душевно! Gemütlich (от «Gemüt» – «душа»)! В русском переводе это слово значит «уютно», но тут всё-таки не совсем то выходит, что по-немецки. Какое-то оно делается маленькое, узенькое. А немецкое слово – большое, широкое, означает – «душа радуется»!..

Однако – поздно уже: хватит мечтать! Пора бежать в очередь – за хлебом. Что-то в июле они, эти очереди, слишком длинными стали. С утра там Мишка стоит, в обед – Тео, а после обеда – моя смена. Но продавать-то хлеб в нашем сельпо начинают не раньше четырёх часов, то есть уже ближе к вечеру. А голод – не тётка. И тот же Мишка, когда домой не спеша идём, всю аппетитную поджаристую корку с конца буханки подъедает. Вкуснятина же! У меня тоже просто слюнки текут… Но – стоп: держи себя в руках! Мама-то ничего не скажет, а вот папа посмотрит сурово – и хмыкнет неодобрительно. Вот поэтому и значит – нельзя!..

5. Безмятежное лето

И покатилось лето – как по маслу! Война – где-то далеко-далеко идёт. Хотя первые эвакуированные и беженцы появились у нас уже в июле…

Мы с Алькой, как обычно, и на домашнем огороде помогаем, и на колхозные работы с мамой ходим. Дел – по горло… Впрочем, и свои мальчишеские забавы не оставляем. Мне, например, особенно нравится с мячом играть: он маленький такой, резиновый, перекинешь его через ногу, через руки – и бросишь со всей силы, а Мишка должен поймать его на свою палку-биту и садануть – куда подальше. Если, к счастью, промахнётся по мячу – тогда мой выигрыш! И в воде мы – как рыбы: все смуглыми стали – от загара, тела блестят на солнце – чистая бронза!..

А вот на рыбалку не удалось сегодня сбегать: с самого утра ходили на колхозную бахчу – арбузные плети песком присыпать. Ветер же сильный, а у самых корней арбузные плети совсем слабые – может их напрочь оторвать. Вот мы и проходим по рядам: каждую головку такой плети кучкой песка покрепче приминаем – чтобы ветром-то не вырвало. Работка не из весёлых! А сзади к тому же наш бригадир, дядя Эвальд, идёт и постоянно подзуживает: мол, плохо, неаккуратно работаём!.. Ну, он всегда такой: вечно брюзжит, иногда – сильнее, иногда – потише. Наверное, оттого, что язва у него. Так, во всяком случае, тётя Марта маме сказала. Она – очень насмешливая, эта тётя Марта…

А песок жжёт – просто как зола горячая: сил нет голыми руками с ним возиться! И в мои дырявые сандалии он тоже набивается – словно по тлеющим углям бреду. Сколько же ещё терпеть эту мýку?! Бахче-то вон ни конца ни края не видать…

«Пауль, как ты думаешь, когда война закончится?» – это Тео спрашивает. Он рядышком держится, но тоже – из последних сил уже. Надо сказать, что он иногда даже более задумчивый, чем я. – «Да откуда я знаю? Но скорее всего – к зиме. Ведь смотри: у фашистов же валенок нет? Нет! Так как же они будут в морозы-то воевать? Гиблое их дело!.» Ну, это я так брякнул – первое, что в голову пришло, не подумав. Тоже мне – «стратег»!..

А вот Алька все сводки Совинформбюро по радио слушает – и на карте у нас в комнате разные фишки прикалывает. Я в них мало что понимаю. А они (Алька с папой) часто (иногда очень яростно) спорят возле этой карты. Алька и тихо говорит, и редко, но папа почему-то раздражается: его что-то сильно беспокоит – с самых первых дней войны.

«А знаешь, почему моего брата Георга в армию не взяли?» – Тео голос понизил и заговорщически на меня смотрит. – «Нет, откуда же мне знать? Дело ясное, что дело тёмное!» – отвечаю. – «Военком сказал, что на его, Георга, военную специальность пока «запроса нет»!»

Вот те раз! Опять непонятки! Да, Георг только что десять классов окончил, и у него, ясное дело, нет вообще никакой военной специальности. Но ведь и всех остальных немецких призывников из нашего села, что в военкомат ездили, тоже домой возвернули… Ерунда какая-то получается! Русских берут, а наших – нет. А мы же тоже хотим с фашистами сражаться – за нашу Советскую Родину! Перца им насыпать, вражинам проклятым, на подлый их язык! Ух, как хочется!..

Но это же – германские немцы: их чокнутый Гитлер всех обработал! А мы – русские немцы, точнее – советские. Мы же – в стране рабочих и крестьян! У нас Сталин – вождь! Он – самый мудрый: всё знает, из любой беды выручит и к победе приведёт! Он – лучший друг всех советских людей! И детей – тоже, и нас с Тео – в том числе! Так что – не надо зря голову ломать: Сталин разберётся!..

Много сёл и городов уже оставили? Ну и что: это, наверное, план у нас такой – заманить врага поглубже в Россию, а затем ударить – да покрепче! Я вот так думаю. Сказал об этом Альке, на что получил в ответ: «Глупый ты ещё – «Dummkopf»! Так войны не ведутся!». Ага! Ну а как же они ведутся? Кто знает?..

Да ладно, всё равно – война где-то там далеко, и нам до неё напрямую-то дела нет. Кому положено – пусть те всё и сделают, чтобы победить. Вон как Финляндию два года назад разделали – под орех! А ведь поначалу тоже, вроде, не совсем ладно получалось…

А в начале августа во всех газетах был напечатан большой Указ Президиума Верховного Совета СССР – «о награждении группы фронтовиков», и среди прочих там значатся наши немцы: «ордена Красного Знамени удостоен старший лейтенант Альфред Шварц – командир танкового батальона», а «орденом Ленина награжден полковник Николай Гаген, командир стрелковой дивизии»…

Совсем недавно в «Комсомольской правде» статья была – под заголовком «Мы отомстим за тебя, товарищ!». Там рассказывается о подвиге красноармейца, нашего земляка Генриха Гофмана. Молодой парень – 20 лет, попал в плен, выдержал ужасные пытки, но не изменил присяге. В газете – большая фотография: обгоревший, с пятнами крови комсомольский билет – фашисты прикололи его штыком к груди Генриха, а самого разрубили на куски…

Да вот буквально сегодня утром: Алька по радио слышал передачу про «отважного зенитчика Генриха Неймана», который «лично сбил целых четыре германских бомбардировщика «Юнкерс»»…

Алька, показывая нам тщательно собранные им из разных газет вырезки со статьями «о подвигах воинов – русских немцев», говорит: «Теперь-то уж точно и всех наших через военкоматы будут в Красную Армию призывать!». Любит он, мой старший братец, всё систематизировать, аккуратно по полочкам раскладывать. Папа – коротко и ясно, как всегда – выразился по этому поводу: «Педант!»

6. 30 августа: безумный день

Деньки катятся, словно бочки, наполненные водой: грузно, тяжко, но и без особого грохота. Пшеница в полях вымахала – выше меня! А тыквы и лук на моих грядках уродились – как никогда! Все говорят: урожай нынче – небывалый! И взрослые, и дети – целыми днями на полях.

А уже и август кончается: скоро в школу. Наверное, сразу-то нас учить не будут: заставят ещё и в сентябре на колхозных полях работать. Что ж: надо – так надо!..

Бреду с поля домой – к обеду. Ноги от усталости подгибаются немного… Но что же это такое? Наши все на дворе собрались – и лица какие-то траурные. Мама с бабушкой плачут – без звука. Я – к Альке: «Что случилось?» А он показывает мне свежую вырезку – из нашей местной немецкой газеты «Nachrichten» («Известия») – и говорит: «Нас всех выселяют. Как «шпионов и изменников». В Сибирь…»

Я просто опешил. В голове как будто бомба взорвалась. Даже зрение помутилось. Как же так?! Мы же – советские люди! Мы – самые лучшие и трудолюбивые!.. Папа обвёл нас взглядом и прервал молчание: «Пойдёмте в дом – там всё обсудим!..» Зашли в комнату. Папа, мама и Алька присели за обеденным столом, а мы – с бабушкой и дедушкой – на сундуке. Папа сжал голову руками, лицо у него исказилось. Просит Альку: «Прочти ещё раз!» Тот – медленно и чётко – зачитывает газетный текст: сначала – по-немецки, потом – по-русски. И вот ведь какое дело: вроде, я все слова в этом тексте знаю, а смысла их не улавливаю. «Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа…» Как гром среди ясного неба! Пишут там, например, что поскольку в нашей Автономной Республике немцев Поволжья среди её населения много «диверсантов и шпионов», которые якобы хотят фашистам помощь оказать, то всех здешних немцев надо выселить! А их Республику – уничтожить!..

Это как же так?! Это же – полная неправда, ложь! Мы же все – за Советскую власть и против Гитлера!.. Мама говорит: «Марта рассказывала, что на базаре слух ходил, будто сбросили фашисты десант – в западных кантонах, а наши немцы в своих сёлах их укрыли. Но потом выяснилось, что это были красноармейские учения. Наших переодели в германскую форму, а местные немцы их повязали всех, поколотили изрядно и сдали властям…»

Снова – молчание. Словно камень на шею всем повесили. У дедушки веко дёргается. Он же у нас старенький совсем – ему за 80 лет. Наконец, он, прерывая паузу, изрекает – не совсем послушными уже ему губами: «Sei Untertan der Obrigkeit und widersetze dich nicht dem Bösen mit Gewalt!» («Будь послушным начальству и не сопротивляйся злу насилием!»). И снова погружается в полудрёму. Алька говорит, что это – выражение из Библии… А, кроме того, у дедушки с бабушкой есть книга – с готическим шрифтом, напечатанная ещё до 17-го года: сборник религиозных песен, псалмов и молитв. Дедушка регулярно зачитывает отрывки из этой книги: всем нам, по воскресеньям – перед обедом…

Тут в разговор вмешивается бабушка и, поджав губы, произносит: «Donnerwetter! (Проклятие!) Нам этого не пережить! Ещё в ту войну – до 17-го года, при царе – хотели всех немцев из России в Сибирь выселить! Да революция помешала». Но мы все пока молчим – перевариваем страшную новость. Наконец, папа, раздавленный – как и все мы – такой несправедливостью, собрался с мыслями и начал тихо что-то говорить. Мама поплотнее дверь на двор прикрыла и окно зашторила.

По словам папы: «Указ нелогичен – все должны отвечать за всех. Круговая порука – как в древности. Но мы же – самые передовые в мире: по общественному строю. И Республика у нас – самая первая национальная автономия в Советской России. Существует с 1918 года. А что в Указе утверждают? Что у нас полно «шпионов и диверсантов»! Да если бы они и появились вдруг, мы бы их всех сразу же повязали и пересажали. Но нет же вообще ни одного конкретного факта! Так где же логика?!»

На это мама печально замечает: «А много логики в случае с Пактом о ненападении?». Папа раздражённо отмахнулся, вновь впился глазами в газетные строчки – и в недоумении стукнул ребром ладони по столу: «Ну а это что такое?! Если мы все «диверсанты и шпионы» и нас выселяют, то почему же тогда на новых местах нам землю и всякую государственную помощь обещают – за такие-то «чёрные» дела?!» Ещё что-то он там повычитывал, громил в пух и прах. А потом с грустью подвёл итог: «Дрянь наши дела! И положение наше – самое незавидное! Всё это может кончиться полной ассимиляцией русских немцев».

Я спрашиваю: «Так что же дальше-то будет? Страшно как-то!». Папа ещё более напрягся, даже синяя жилка на виске вздулась. И оборвал меня – сердито, как будто отрубил: «Не надо поддаваться страху – иначе он тебя съест! Будем нести свою судьбу, свой крест достойно! Война предстоит огромная. А мы в ней – как зёрнышко меж двумя жерновами». И снова я ничего не понял. Мы же – не на мельнице! И не зёрна мы, а люди!..

Тут и Алька своё слово вставил. «А сколько мы для русской культуры сделали! – говорит. – Мы же, в сущности, и есть – русская культура! Фонвизин, Дельвиг, Кюхельбекер, Брюллов, Даль, Беллинсгаузен, Крузенштерн… А Отто Юльевич Шмидт? Как с ним быть? Тоже выселять?!» И папа молчит.

А бабушка вновь голос подала: «Надо поросёнка резать и мясо коптить!». И дедушка от дрёмы очнулся: «Давайте! А я всё быстро закончу – вы только разделайте!» У него это очень аппетитно получается: шпик, копчения разные, колбаски домашние… Ой, у меня даже в животе забурчало! Неудобно: тут такой разговор серьёзный, а я… Пришлось на сундучке поёрзать, чтобы как-то аппетит успокоить.

Между тем папа с Алькой продолжают про нашу культуру рассуждать: какие убытки она понесёт, что с этими землями будет? Но я это всё это уже плохо воспринимал: голова вдруг разболелась – как от угарной печки. И пошёл я на двор. Ещё раньше вышли бабушка с дедушкой – уединились в своей мастерской.

Смотрю я на улицу, а людей там вовсе нет. И какая-то чёрная тоска над селом висит: что-то похожее было во время недавнего солнечного затмения. Мы за ним на займище наблюдали – через стекло закопчённое. Луна тогда совсем закрыла Солнце – только маленький серпик от него остался: яркий, горячий. А потом тень всё равно ушла. Может, и сейчас обойдётся как-то? Поймут власти свою ошибку – и всё исправят? А?..

Да, но при затмении-то все собаки выли, и коровы мычали. А нынче всё притихло: сжалось – как перед ударом молнии. Страшновато что-то!..

Нет, ничего я не боюсь. Ну – напрягаюсь, конечно, сверх обычного, и постоянно дрожит внутри какая-то жилка. Но поддаваться страху, паниковать – ясное дело! – не собираюсь. Не дождётесь!

Ведь сказал же Молотов по радио: «Наше дело – правое! И победа будет за нами!..»

…

ГЛАВА 2.

УНЕСЁННЫЕ ВЕТРОМ

…Но я Сибири, Сибири не страшуся,

Сибирь ведь тоже русская земля…

Из песни «Чубчик кучерявый»

(авторы неизвестны;

репертуар Петра Лещенко,

грамзапись 1934 г.).

1. В ожидании неизвестного

Мама пришла домой и говорит: «Нас 13 сентября выселять будут». И руки у неё словно плети повисли. Хотя она уже не плачет: только лихорадочно узлы вяжет да в чемоданы что-то запихивает. А папа сообщает: «Соседнее село уже вывезли – вчера. Солдат туда понагнали, а они всех выселяемых торопили: «Быстрей-быстрей!»»

От таких разговоров не знаешь, куда и укрыться. И решил я к Тео сбегать – повидаться, а, может, и попрощаться. Так и сделал. А у них во дворе тоже – хлопоты и суматоха. Родители Тео даже корову прирезали. Семья-то большая – восемь душ, да все – мал мала меньше. Это у нас в семье детей двое всего, а так (я уже говорил об этом) во многих немецких семьях на селе – по 5-6 малолеток…

Отошли мы с Тео в сторонку. Он мне свеженькую кровяную колбаску притащил – вкуснющая! Аромату – на всё село! Вижу: дружка моего тоже тоска гложет. «А давай, – вдруг предлагает он, – в соседнее село сбегаем! Ну, в то, которое уже выселили». Я охотно соглашаюсь: «Давай!» – говорю.

А тут и Мишка прибежал – грустный какой-то, на себя не похожий. Он-то здесь остаётся, но за нас очень сильно переживает. Родители у него – бакенщики: на реке сигнальные фонари по вечерам зажигают, а по утрам – гасят. Он и плавает лучше нас всех, да и бегает быстрее. А живёт он за селом – на «бакенушке». Избушка у них тоже небольшая – как и у всех нас. Сначала Мишка просопел что-то себе под нос, а затем подошёл ко мне, руку разжал и говорит: «Возьми, Паш! Это – тебе подарок! На память!» Смотрю я: а на руке у него – ножик маленький, перочинный блестит! Так он мне прежде нравился! Я ему, Мишке, за этот ножик и лупу предлагал – в стальной серой оправе, и две патронные гильзы – от охотничьего ружья. Всё бесполезно: ни за что он на обмен не соглашался. И вот теперь… «Спасибо!» – говорю, а у самого в носу что-то пощипывает…

Ну и побежали мы затем в соседнее село – километров за пять от нашего. Дорога-то хорошая, утоптанная, так что и пыли-то на ней немного. Где-то шагом идём – о всякой всячине толкуем, а где-то – и вприпрыжку. На какое-то время, кажется, все беды и горести позади остались. Красота!

Потом обратили внимание: у нашего села вся пшеница собрана и убрана, а у соседей – хлебá в полях в полный рост стоят, и волы с коровами по ним разгуливают, мычат и колосья жуют – объедаются. Людей же не видно – совсем. Ну да: их же выселили – по графику, раньше всех в округе. Ничего себе – «Ordnung» («порядок»)!

Плодовый колхозный сад – весь в яблоках: ветки трещат, некоторые подломились уже. Опять как-то странновато стало. А в низине, у маленькой речки, такие помидоры вымахали в этом году! Большущие, мясистые, сладкие, красивые – как на картинке! Но одна половина поля убрана, а другая – нет. Съели мы с парнями по одной большой помидорине – слаще сахара! Правда, соком забрызгались.

Идём дальше. Вот и село. У домов – бездомные кошки и собаки. Мечутся из стороны в сторону. Кошки мяучат, собаки лают… А тут видим: у одного дома – пять взрослых уже девчонок. Стоят кружком, все какие-то испуганные. Мы – к ним: «Вы чего здесь делаете?» Одна из них – та, что повыше других, отвечает: «Мы студентки – из Ленинградского мединститута. Проходим в Куккусе практику. А сюда нас райком комсомола послал – за брошенным скотом ухаживать. Но мы же все – городские! Коров доить и вообще ухаживать за ними не умеем… А вы-то кто, ребята?»

Мы и сказали, а Тео успокоил девушек, пообещав, что он запросто им всё объяснит и даже покажет на деле. Тут же он притащил ведро, миску с водой, тряпочку. Сходили на поле и привели к дому самую смирную корову. Тео подсел к ней под вымя и действительно всё показал: как соски обмывать, как тянуть за них, чтобы молоко лилось. А бурёнка-то радёхонька – стоит как вкопанная. У неё ведь, у неподоенной-то, всё болит. Ей непременно люди нужны – без них не обойтись. Никак! Вот ведь война проклятая что наделала: всем жизнь перевернула!..

Заторопились мы назад – даже яблок здешних не отведали. А они в этом селе какие-то особенные, говорят – из-под Одессы сорта вывезены. «Люстдорфские», что ли?.. Я плохо названия запоминаю…

В памяти так и останется эта картина: дома стоят пустые – жизнь в них кончилась, коровы и быки бродят по неубранному полю – пшеницу поедают. Тео говорит: им нельзя этого позволять – они сытости-то не знают, обожрутся и попередохнут. Жаль, а сделать ничего нельзя!.. Хаос – одним словом!..

2. 13 сентября: выселение

Вот и пришло оно – 13 сентября. И в нашем селе солдаты появились – десятка полтора. Ходят по домам и торопят нас: «Давайте – грузитесь! Да быстрей-быстрей!..» А бабушка Эмилия замешкалась: почему-то лишь сегодня с утра хлебы в печь поставила – как обычно. Надо ведь было раньше с этим управляться: вчера вечером ещё, раз уж такое дело – эвакуация! И вот погрузили мы уже свой скарб на бричку, а у бабушки хлеб ещё не готов – не допёкся. Тут и солдат пристал – настырный такой, сапогом стучит в дверь. «Давай, – говорит, – бабка, пошевеливайся! Выходи – нечего больше ждать!» Но бабушка наша – молодец: не испугалась, даже не смутилась. Достала она из печи два полусырых каравая, положила их себе в суму, а два других – так в печи и оставила. «Поешьте, солдатики, – говорит, – когда вернётесь!»

И председатель нашего сельсовета, Давид Рот, – тоже молодец: он накануне все дома выселяемых обошёл, советы давал: «Режьте быстрее весь скот, какой сможете, и делайте копчёности – на дорогу. Там, на новых местах, неизвестно что будет. Пропадём – если сами о себе не позаботимся». Вообще-то он, Давид, – человек симпатичный: весёлый, черноусый, поёт хорошо и на аккордеоне играет. Но с чего это он взял, что мы «пропадём»?!

Вот папа наш: всё имущество по акту сдал (кроме мебели и книг, их на чердак к русским соседям унесли – у нас места нет). И обещают на новом месте всё по этому акту возместить. Многие и скот сдали: его тоже там, куда приедем, по акту вернут. Советская власть – она ведь справедливая, надёжная. Всегда выполняет свои обещания. Разве не так?..

Кое-кто, впрочем (как родители Тео, например, да и многие другие) до самого конца не верили, что их выселят. Всё надеялись, что «власти разберутся, поймут ошибку» – и в последний момент всё отменят: ведь нет же у нас никаких «шпионов и диверсантов»! И только когда уж солдаты появились, тут они суматошно забегали – и давай в спешке всё, что под руку попадёт, в узлы и тюки собирать…

А я между тем стою во дворе нашего дома и с грустью смотрю на тыквы, которые сам вырастил: огромные, оранжевые – красота!.. И вдруг на меня снова «накатило»: вижу, будто стою на берегу какой-то реки – могучей, быстрой. Она – не ленивая, как Волга, а огромно-упругая, широченная. На противоположном берегу – диковинные деревья (у нас-то лесов нет, так что названий этих деревьев я не знаю). Вода сильно тот берег подмыла, и внезапно целый огромный его кусок в реку обваливается – рушится с треском и грохотом. Бух!.. Бам!.. И «видение» уходит…

К таким штукам я уже приспособился: это – мгновение из будущего. Ни понять его, ни как-то с пользой для себя применить – нельзя. Но когда это мгновение происходит в действительности, я его узнаю. В моей памяти хранится около десятка подобных «видений». А сбылись пока лишь два. Хотя, как говорится, ещё не вечер: не такой уж я и старый…

И снова возвращается ко мне шум нашей улицы: скрипят повозки, люди плачут. Все выселяемые как-то покорно послушны. Мало кто переговаривается, ругается – про себя, вполголоса. В основном – молчат. «Надо – так надо!».

Повозки тронулись. Женский плач всё сильнее: навзрыд с родным селом прощаются. Мужчины пытаются успокоить женщин. Кто-то кричит: «Замолчите! Лучше – пойте! Не показывайте этим чертям наши слёзы! Пусть никто не видит нашего горя!». И кто-то робко пробует запеть. Но ничего не получается: всхлипы всё заглушают…

Вот и мы по-быстрому свою бричку загрузили. Каждой семье разрешено везти с собой не больше одной тонны: провиант на дорогу, одежда, постельные принадлежности, кое-какой мелкий хозяйственный инвентарь. Скот, зерно, овощи, фрукты – всё это сдаётся государству. Я уже говорил: папе выдали на этот счёт соответствующую бумагу – со всеми там цифрами. «Ordnung!» Но папа как-то кисло на эту бумагу смотрит.

Возчик у нас – русский, из нашего кантонального центра – Куккуса. Смотрит на нас с тоской и говорит невесело: «Кто же нас теперь копчёным мясом и домашними колбасками кормить будет? А молочного как много всего было!». И правда: на рынок-то в Куккусе многие из нашего села продукты со своих хозяйств продавать привозили.

Ну, всё – уселись и поехали: в самом конце общей колонны. Она – длиннющая. Сотни повозок. Кто-то и пешком возле телег идёт. Как будто нашествие какое-то!

Отъехали от села. Плача уже не слышно. Люди молча тоскуют. Да и о чём тут говорить?!

А мне, стыдно сказать, всё это путешествие в неизвестность начинает понемногу нравиться. Благодать ведь кругом – «бабье лето»! И тёплый поволжский ветер со степи – просто душу греет! Он весь напоён ароматами степных трав – куда там даже самым пахучим домашним цветам! Ничего лучшего в жизни быть не может! Жёлтые листья – золотым убором на придорожных деревьях, серебряные паутинки в воздухе висят. А солнышко до чего ласковое!..

Тележные колёса мерно скрипят, чуть постукивают. Едем долго – с остановками…

Алька говорит вдруг: «Ведь у нас в Республике – 380 тысяч немцев. Неужели всех выселят?» Папа лишь грустно головой качает: «А в Советском Союзе нас, немцев, миллиона полтора». Он как-то резко постарел – даже сгорбился немного. А ведь всегда такой прямой, молодцеватый был! За семью ужасно переживает. Но вот очнулся от своих тяжёлых дум и говорит: «А какое замечательное село было – наш Варенбург! Я старые газеты смотрел. Из них следует, что его основали в 1767 году 149 семейств – из Бранденбурга, Пруссии, Гольштейна, Дармштадта». Тут и мама встрепенулась: «И у нашего дедушки – корни из Дармштадта!».

А папа продолжает: «Через полтора столетия – к 1910 году – в селе значились уже 784 двора, а в них 4.167 «душ мужского пола» и 4.173 – «женского»…» Память у папы – фотографическая. У меня всё по-другому: «в одно ухо влетает, а из другого – вылетает». Вот и сейчас от папиного рассказа отвлёкся, а в нём, между прочим, немало интересного:

«К тому времени в колонии Варенбург имелись 11 ветряных и 2 паровые мельницы, две маслобойни, две школы. В 1905-1907 годах приглашённые мастера из Латвии и Германии возвели здесь лютеранскую церковь (кирху) – с органом. Храм – на загляденье: белый-белый, с колоннами и колокольней. Внутри – великолепный алтарь, обитый мягкой красной материей, – так же, как и удобные низкие скамейки перед ним. Во время церковных служб впереди сидели на этих скамьях пожилые люди. Отдельные места – для молодёжи, а для девиц – даже особый балкон. Под куполом – три большие хрустальные люстры, они и украшали, и хорошо освещали всё внутреннее убранство. Зимой здесь топили три большие чугунные печи-голландки. Вокруг церкви – огромный парк с красивой кирпичной оградой…» Тут опять мама перебивает: «А в 1932 году кирху закрыли. И печи разломали – растащили на кирпичи. Теперь там зимой – холодища, как на улице…»

Папа внимания не обращает – сбить его с мысли невозможно: «А недалеко от кирхи стояла «Миллеровская школа». Её построил один из основателей колонии – Генрих Миллер, выходец из Гессена. Потомки его потом по всей Волге гремели – как крупные зерноторговцы. А село стало сухим и чистым – благодаря особой системе каналов: они пересекали все улицы и спускались к реке. Сейчас-то эти каналы уже частью запущены, заброшены. А тогда жители сами следили за ними и за переброшенными через них мостиками. Ну а в самом центре села располагалась ярмарочная площадь – вся покрытая ковром и с трибуной. Ходить по середине этой площади в будни строго запрещалось. Люди передвигались по прилегающим дорожкам, не срезая углов. Словом, всё очень аккуратно велось…» «Аккуратно» – это одно из любимых папиных словечек: и одобрение, и похвала. Ещё одно их таких словечек – «логично»…

Едем дальше. Долго едем… Вечер скоро. Все порядком подустали: и лошади, и люди… Перекусили немного… Но вот, наконец, и берег Волги. Здесь ночевать будем. А народу тут уже – не протолкнуться: множество – из разных сёл. Ждём, покуда подадут баржи: на них загрузят нас всех – и дальше повезут. Куда? Говорят, сначала – на станцию железной дороги.

Смотрим, а начальники-то наши из кантона – тоже тут: среди людей похаживают, что-то объясняют. Но они ведь – тоже немцы. Их ведь тоже выселяют. А хотят, видно, и дальше начальниками оставаться…

Мы всё наше имущество с брички сгрузили, разложились кое-как и расположились – у небольшого бугорка. Алька побежал дровишек каких-нибудь поискать – для костерка. Вроде как – всей семьей мы в походе… Только людей вокруг очень уж много – больше тысячи, пожалуй. И все ходят кругами, разговоры заводят: знакомых встречают или заново знакомятся. А вот и наши соседи по селу неподалёку устроились, тоже пожитки раскладывают: Тео с родителями и всей роднёй – от мала до велика, тётя Амалия с дядей Карлом и сыновьями – Александром и Адольфом, дядя Филипп с дочерью Эммой и всеми её детьми. Ну и – всякие-разные свояки: сватовья, зятья, снохи, золовки, шурины, девери… Наша бабушка ворчит: «Цыганский табор!».