Текст книги "Русский немец"

А иногда у лагерной помойки удавалось найти кое-какие кости. Я обжигал их дочерна – на костре в лесу, а затем обгрызал. И так повторял до тех пор, пока не съедал эти кости до конца. Вряд ли в них много питательных веществ, но в желудок что-то всё-таки попадало, и не так сильно мучил голод».

И вот – лежит он, Алик, бездыханный. Значит, пару часов я спал, плотно прижавшись к мёртвому телу, согревая его своим теплом (мы же все здесь ночуем вповалку). Ну что ж, хоть этим я, может быть, чем-то помог своему почившему собрату по несчастью – в последние мгновенья его жизни. Светлая ему память!

…

Встретил возле лазарета Августа Шика – знакомого по этапному вагону (он из «причерноморских» немцев – из-под Анапы). Совсем истощал мужик: почти ничего не ест – пайку на табак выменивает. Говорит: «Хочу актироваться – как инвалид – и уехать к семье, в Казахстан».

Вариант вполне возможный: совсем уж безнадёжных больных и полных дистрофиков действительно «освобождают» («актируют» – как инвалидов). А делается это лишь для того, чтобы они умерли вне зоны (да пусть даже и в зоне – но после «актировки») и, таким образом, «не портили отчётность» местному и лагерному начальству. Добраться же до «места проживания родственников» (как записывается в «отпускных» документах) удаётся немногим.

…

(Май)

Опять я попал в лазарет. Нога распухла – и вся почернела. Господи, неужели и я помру?! А так мне хотелось окончить десять классов и учиться дальше!

…

(Конец мая)

Жить! Я хочу, хочу жить!! И никто меня не отправит на тот свет! Это – моя жизнь! И я буду сам ею распоряжаться! «Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben, der täglich sie erobern muß!» («Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой!»). И чихать я хотел на всех лагерных начальников!

…

Меня отправили из лагерного лазарета в «центральную больницу» – «сангородок». Это – бывший 4-й «отдельный лагпункт» (ОЛП), который переоборудовали под госпиталь, и сейчас со всех зон Вятлага свозят сюда особо тяжёлых больных – «хроников», «членовредителей», обмороженных, дистрофиков и прочих недужников-невольников. Больница солидная: с разными отделениями-стационарами, хорошими врачами (в основном – из заключённых и трудмобилизованных), всеми необходимыми хозслужбами, в том числе и со своей кухней – в отдельном помещении.

Позавчера утром в нашу палату зашёл врач-хирург, осмотрел мою чёрную опухшую ногу, поцокал языком и сказал медсестре: «Не жилец! Списываем – через пару дней!» И тут какая-то горячая волна протеста поднялась у меня внутри. Да мне же – всего 17 лет! И не буду я умирать! Не дождётесь!

Потом весь день я просидел на кровати, раскачиваясь из стороны в сторону и монотонно повторяя про себя: «Я буду жить! Я не умру! Я вылечусь! Не сдамся!» Как говорит Санька Григорьев – мой любимый герой из «Двух капитанов»: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» («Streben, suchen, finden und nicht aufgeben!»).

К вечеру того дня мой сосед по палате – Павел Петрович (заключённый с 3-го лагпункта, лежит здесь с обострением язвы желудка, но он – «ходячий», может передвигаться – и по стационару, и неподалёку вокруг него) вдруг обращается ко мне: «Погоди, успокойся, парень! Слушай сюда! У тебя что-нибудь более-менее ценное из вещей есть при себе?» Я перестал раскачиваться, подумал немного – и достал свою заветную, деревянную (выделанную из яблони) расчёску. Бабушкин подарок к моему 16-летию. Берёг я этот осколок прежней жизни как реликвию – от самого дома. И как память о бабуле. Я всегда держал этот гребешок в кармане брюк: даже в бараке на ночь не расставался с ним. Он служил мне как бы талисманом, вещественным напоминанием о счастливой нашей довоенной жизни.

Павел Петрович коротко взглянул на этот «остаток былой роскоши», неопределённо хмыкнул, сказал: «Ладно, давай эту свою «драгоценность»! Авось – сгодится. А ногу я тебе подлечу по-своему, по-охотницки – не сомневайся!»

Вышел, как выяснилось потом – на кухню сходил (она – в соседнем бараке). Вернулся без заветного гребешка моего, зато – с двумя большими луковицами. При взгляде на них я только слюну сглотнул. А Павел Петрович (пожилой мужик – ему за сорок уже, много чего повидал и знает) спокойно так говорит мне: «Лежи и не гоношись! Лечить тебя буду!» Потом разделил луковицы по слоям, наложил их на мою ногу и туго-натуго перетянул – старым бинтом, да так, что даже сок выступил.

Сначала ногу пронзила дикая боль. Но потом – отпустило помаленьку, и через какое-то время я забылся – каменно-мертвецким сном. Проспал часов двенадцать – до позднего утра. Никто меня не будил: даже очередную хлебную пайку и порцию жиденькой кашицы на прикроватной тумбочке оставили. Проснулся – чувствую: намного легче стало. Посмотрел на ногу: вроде, и чернота с опухолью спали, не совсем ушли, но поубавились значительно.

Поблагодарил соседа. «Спасибо вам! – говорю. – Век вас не забуду!» – «Да ладно тебе – живи долго! – отвечает Павел Петрович. – А этакие-то воспаления я всегда так на «воле» изводил. Иногда ещё, скажу тебе, моча собственная хорошо помогает».

Он – малоразговорчивый, но по сути своей – очень добрый человек. Бывший председатель колхоза – где-то в Костромской области. Выдал своим колхозникам немного зерна – за трудодни. А райком тогда это строго запретил: чтоб до выполнения плана хлебосдачи – ни-ни! И думать не смей! «А в колхозе-то у меня одни старики да бабы с ребятёнками остались, – как бы и оправдывается Павел Петрович. – Они ж у меня с голоду бы все поумирали, коли я им тогда зерна-то не выдал бы. Ну, «стуканул» кто-то – семья не без урода. Сижу вот здесь. Зато все остальные зиму-то как-никак, но перетянули. А вот что дальше будет – один Бог ведает».

Правда, в зоне Павла Петровича всё же бригадиром назначили. И по справедливости: этот мужик и своих не обидит, и слабого в беде не оставит. Некоторые завидуют: «Бригадиру-то черпак супа всегда со дна – с гущей наливают, а нам – одна пустая жижа сверху достаётся!» Но это всё – с постоянной голодухи, от которой и черпак с гущей не спасает.

Одним словом, молодец он – Павел Петрович! Хотя бы и за одно то, что спас меня. Теперь, надеюсь, на поправку дело пойдёт!

…

Сегодня врач ещё раз осмотрел мою ногу – и вновь языком цокал. Но в этот раз – как-то растерянно и удивлённо. Выписал даже мне добавочное питание – на два дня. А во мне такая радость бродит – просто через край хлещет и еле-еле из ушей не брызжет! Теперь надо постараться здесь, в «сангородке», в «слабосилку» попасть – и в команде для хозработ остаться. Шансы есть, хотя и небольшие.

…

Подслушал, как фельдшер из больничной конторы рассказывал в коридоре кому-то из местных «лепил» (так в лагере медиков называют): сегодня к вечеру в «сангородке» – уже 12 «жмуриков» (покойников), а вот зимой умирало только по 2-3 человека в сутки. «Ясное дело! – слышу в ответ. – Май-июнь – самые тяжёлые и «урожайные» на летальность месяцы».

Но я продержусь! Несмотря ни на что! Я хочу жить! Я обожаю эту жизнь – сколько бы испытаний она ни приносила! Как там у Пушкина-то?

«…Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И может быть – на мой закат печальный

Блеснёт любовь улыбкою прощальной»…

Помню ведь! И значит – не всё ещё потеряно!

…

(1 июня)

Мой бедный папа! Прошло уже три месяца со дня его смерти. Я случайно узнал об этом: от его бывшего солагерника и соседа по больничной палате. А вот знает ли мама? И жива ли она сама? Как они с Паулем – там, на дальнем Севере? Неизвестно: писем от них нет и нет.

А умер папа здесь – в «сангородке»: это я в конторе узнал. И помог мне замечательный человек – Альберт Львович Ямпольский: заключённый по статье 58 (здесь говорят – «полста восемь»), по национальности – поляк, до ареста – ботаник, кандидат наук, заведующий Красноярским краеведческим музеем. Здесь он – дневальный в конторе: работает со всякими учётными документами: регистрирует прибытие-убытие больных, их выписку, «актирование» и т.п. Он-то и рассказал мне, что папу, по всей видимости, привезли сюда уже почти неживого: скончался он на третий же день после прибытия – так и не придя в сознание. Медицинское заключение – «пеллагра, дистрофия», а по акту о смерти – «воспаление легких». Также с помощью Альберта Львовича я разузнал, что вещей от папы почти не осталось: в документах значатся только «бушлат, брюки и кальсоны (утиль)». Обратился я на вещевой склад. Вынесли там мне эти папины вещи, и я окончательно убедился: похоронили его голым. Что же: даже кальсон у Советской власти он не заработал?

Воистину: «Nackt bin ich aus meiner Mutter Leib und nackte ich zurückkehren wird. Gott hat gegeben, Gott hat genommen; gesegnet werden, den Namen Gottes gesegnet!» («Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!»).

Подумал: надо всё-таки разыскать папину могилку. Спрашиваю у дежурного санитара: «Как можно попасть на местное кладбище?» А он в ответ: «Да ты что – охренел? Не торопись – будет тебе кладбище! В своё время!» Спросил об этом же Альберта Львовича. Он – мне: «Понимаю тебя, сынок»! Но пока ты эти мысли при себе оставь – не время. Да и что ты там найдёшь? Сам ведь знаешь: никаких могилок там нет – всех покойников зарывают в общие ямы и обязательно – голыми». Знать-то я знаю, но от этого не легче.

Папочка, милый! Ты был лучшим человеком на этой земле! Честным, справедливым, добрым!

«Er war ein Mann, ein Mann in allem;

Er war wie mich nicht mehr erfüllen!».

(«Он человек был, человек во всем;

Ему подобных мне уже не встретить!»).

За что же тебя так, папа?! За что?! За что?!

Вспомнилось, к слову: как-то зимним вечером в нашем бараке достала нас лютая хандра – невыносимая просто. И принялись мы петь наши – немецкие – песни. Сначала – тихонечко, потом – погромче, затем – и во весь голос! Немного поуспокоились. И тут прибегает комендант: матерится, орёт, угрожает выгнать всех на мороз – повальный «шмон» («личный обыск») устроить. Мы, понятное дело, прекратили пение. И вдруг кто-то выкрикнул – внезапно прорвавшимся всхлипом души: «Wofü-ür?!» («За что-о?!»). И весь барак, разом подхватив этот выкрик, начал дружно скандировать: «Wofür?! «Wofür?!» («За что?! За что?!»). Комендант – туда-сюда, руками машет, из себя выходит. Да только – всё зазря! Подавился криком, закашлялся, кулаком погрозил напоследок – и попятился из барака.

Мы, по инерции ещё пошумев немного, притихли мало-помалу и по нарам своим разбрелись. А про себя, наверно, многие (я – во всяком случае) с чувством уже почти забытой и, казалось бы, напрочь забитой гордости твердили на сон грядущий памятные слова – из школьного советского букваря: «Мы – не рабы! Рабы – не мы!» («Wir – nicht die Sklaven! Sklaven – nicht mit uns!»).

…

(5 июня)

Говорят, что Советский Союз, Америка и Англия и СССР отменили Коминтерн. Неужели это правда?

Здесь, в «сангородке», довольно много латышей-доходяг – цинга, пеллагра, дистрофия. Основная же их масса (из тех, что попали в лагерь два года назад – в самом начале войны) уже в могилах – от голода, холода, непосильного труда. Почти все прибалты (латыши, эстонцы, литовцы), кого бы я здесь ни встретил, – хорошие, чистые душой, работящие люди. Один из них – мой сосед по больничной палате Эрик Голдманис – раздобыл где-то головку чеснока и поделился со мной – подарил одну дольку. Ничего лучшего нет от цинги, чем такой вот чесночок!

Эрик рассказал мне, что его брат был до 1940 года секретарём волостного правления – на родине, в Латвии. А когда пришла туда Советская власть, стал служить ей. И 14 июня 1941 года, в день высылки «враждебных элементов», вместе с сотрудниками НКВД ходил по домам и квартирам – арестовывать своих же земляков. Не пропустил даже собственного брата.

Вспоминая об этом, Эрик как-то горько, через силу улыбается: «Стоял братишка мой, конечно, в сторонке. Обыскивали дом, документы оформляли на нас другие. Но он-то был заодно, вместе со всеми этими чекистами! До чего же легковерны бывают некоторые люди, когда им сулят руководящую должность, хорошую зарплату! Готовы продать любого – даже родных отца и брата!» Не могу не согласиться с Эриком: и среди наших, немцев, таких иуд тоже немало. К сожалению и несчастью.

А вообще-то Эрик много чего мне порассказывал, и меня поразило, как много в наших судьбах сходного. Их эвакуировали из Латвии летом – в последние дни перед приходом туда гитлеровцев. В основном это была интеллигенция: чиновники (в том числе и крупные – вплоть до министров), учителя, священники, адвокаты, артисты, художники. Народ всё – крупный, здоровый. Их всех сразу же отправили на лесоповал – и первую лагерную зиму пережил из них едва ли каждый второй. И это понятно: люди, жившие до лагеря сытно и уютно, упитанные здоровяки (а такими прибалты и были в большинстве своём) не выдерживали лагерных условий. К ним гораздо легче приспосабливаются другие – хилые и болезненные (из городской бедноты) или приученные ко всему скудной своей жизнью наши селяне.

Эрик рассказывал и о том, как происходила эвакуация. Накануне войны несколько тысяч семей в Латвии получили извещения об обязательной и срочной эвакуации: значит – списки были готовы заранее. То же произошло и в Эстонии, и в Литве. Объявили, что вывозятся семьи налегке, направление – Урал, назвали и место. При этом мужчины с багажом подлежали отправке лишь во вторую очередь. Им разрешалось брать достаточно имущества, и мужики, отправившие жён и детей, погружались в свои эшелоны с огромными чемоданами. Естественно, что все прихватили самое ценное – серебро, золото, драгоценности, дорогие вещи. И вот семьи действительно оказались на Урале, а мужчин, в их эшелонах, объявили арестованными. Доставили прямо в лагерь, здесь на скорую руку провели «следствие» и осудили – по политическим обвинениям: в основном – на 10 лет, но кое-кого и расстреляли.

А в Вятлаге (так же как, по рассказам, – и во всех других лагерях) их немедленно ограбили, причем проделала это сама же лагерная администрация. Шпану и близко не подпустили к заграничным вещам. Спрашивается: ну кто в СССР до войны мог видеть заграничные-то вещи? Единицы! Все остальные – «простые советские люди» – и представить их себе не могли. А тут – такие сокровища! Ограбление это было проделано очень просто: сдаёт, скажем, латыш на склад дорогую шубу, в специальном журнале делается запись – «пальто», а приходит он получать свою вещь – и вручают ему лишь рваный бушлат: хочешь – иди жалуйся! Или – вместо заполненного шикарного кофра выдают пустой фанерный чемодан. Ну и т.п. и т.д.

«Все эти вещи, а также ценности разобрал лагерный персонал, и сколько было скандалов при дележе – мы же все об этом знали, – рассказывал Эрик. – Портновские мастерские лагеря не успевали перешивать прекрасные заграничные вещи (особенно – женские) – для семей лагерного начальства. Шли в переделку, в первую очередь, женские, модные тогда короткие шубки – дорогим мехом наружу». Я согласен с Эриком. И сегодня ещё у многих «вертухаев» можно увидеть то заграничный кошелёк на молнии, то шёлковую рубашку, то носовой платок – явно не нашего, советского, образца. «Я сам лично видел, – говорит Эрик, – у начальника нашего лагпункта огромный, квадратный, золотой с рубинами и монограммой портсигар, и наши латыши прекрасно знают, кому он раньше принадлежал».

…

(6 июня)

На завтрак выдали сегодня по 100 граммов молока – каждому больному. Я чувствую, что силы мои понемножку, но прибывают. Стал выходить на солнышко – после более чем месячного беспрерывного лежания. Но сердце по-прежнему бьётся неровно – как у раненой птицы.

Во время дневной прогулки встретил своего напарника по лесоповальной бригаде – Франца Штейна. Он попал сюда, в «сангородок», с подозрением на туберкулёз и «квартирует» в соседнем бараке-стационаре. И удивительное дело: с таким-то диагнозом, как у него, а стоит – и курит! С его-то лёгкими?! Нос ведь уже ввалился, подбородок – клинышком, и вообще – одни кости во все стороны торчат, а дымит – что твой паровоз! Видно, меняет хлеб на табак-самосад. Многие так делают – и себя этим окончательно губят.

Разговорились. Франц мне одно твердит: «Буду и дальше голодать! Весь хлеб свой за курево отдам! Пока не «актируют» меня по болезни и не освободят – как инвалида! А там – сразу к семье, в Красноярский край!» – «Но ты ведь жизнью своей рискуешь! И где гарантия, что всё окончится так, как ты задумал?» – пытаюсь я разубедить, вразумить его. А Франц – за своё: «Да, гарантий – никаких. И риск большой. Но шанс-то есть, он у меня – последний, и я всё поставлю на карту!». Так же, как Франц, думают и поступают многие, а вот выжить из них удаётся лишь единицам.

…

(10 июня)

Ночью спать было невозможно – заели клопы. Не сон, а казнь египетская! Сегодня нас перевели в другой барак – для выздоравливающих, а в бывшем нашем стационаре размещают только тяжелобольных. Осмотр проводил другой врач – главный хирург «сангородка». Пожилой уже человек, с бородкой и в пенсне. Потом мы узнали: он, оказывается, тоже немец – из Крыма, кандидат наук, крупный специалист по костной хирургии, заключённый («ка-эр»), до ареста – главврач Военно-морского госпиталя в Севастополе. Фамилия у него – Итцель, величать – Матвей Эрнестович. Осмотрел он мою ногу, похвалил меня, подбодрил, заверил в скором и полном выздоровлении. И вот так пообщался он с каждым пациентом в палате: спокойно, внимательно, доброжелательно. Словом, самое приятное впечатление произвёл на всех нас этот новый старый врач.

…

В «козьей газете» пишут: у Италии союзными войсками отвоёван остров Сицилия, а советская авиация СССР бомбардировала германские аэродромы – участвовали 700 самолётов. Одновременно ходят слухи, что якобы самолёты люфтваффе бомбили Саратов.

…

После Сталинграда в лагере появились немцы-военнопленные. Несколько сотен из них разместили на подкомандировке 3-го ОЛП – неподалёку от «сангородка». А кое-кто уже оказался и в нашей «больничке». Сразу бросается в глаза: кормят военнопленных намного лучше, чем нас. И, как говорят, обязательной работы для них нет: хочешь – вкалывай, хочешь – филонь себе на нарах. Офицерам же – вообще лафа.

А вот для военнопленных-румын, кажется, – другая история. Они голодные ходят – как и мы. Слоняются по зоне, роются в помойных ямах – надеются в них что-нибудь съедобное отыскать. Как и наши «доходяги» – точь-в-точь!

…

Сегодня в нашем стационаре – ещё один покойник. Навсегда закрыл глаза Адольф Майер – молодой, честный парень. Уже, вроде, на поправку шёл: пару дней назад ещё совсем бодрый был. И вдруг… С вечера заснул, а утром – не дышит: сердце отказало. Говорил, что обязательно женится на своей зазнобе-невесте – Марте Пеннер («как только нас на свободу отпустят и мы домой вернёмся»). На Марту он здесь, в «сангородке», глаз положил: она в стационаре уборщицей работает. Armer Adolf! Unglückliche Marta! (Бедный Адольф! Несчастная Марта!).

…

Ушёл в лучший мир и другой пациент нашего стационара – Эвальд Зелингер. Ему – 35 лет, жена и трое детей остались в Красноярском крае. Их выселили из соседнего с нами Зельманского кантона Немреспублики. Я старался, как мог, ухаживать за Эвальдом. Его постоянно мучила жажда, он просил пить, а ему – нельзя: сильный понос – из-за пеллагры. Давал я ему водички лишь по чуть-чуть – губы намочить. У него руки-ноги отекли, и кажется – уже ангел смерти над ним воспарил. Он всё ждал, что его «сактируют» и отпустят к жене, к шестерым детям, выселенным в Казахстан. В последний вечер я подошёл к нему, присел на его койку. Он тоже приподнялся, и я увидел, что от него остались только кости, обтянутые тонкой кожей: через неё видно даже, как пульсирует кровь по синим венам.

Перед тем как окончательно впасть в забытьё, Эвальд попросил, чтобы я над ним молитву прочитал. Но я же ничего не помню, не знаю! С неимоверным напряжением из далёких-далёких глубин своей памяти извлёк я те Библейские строки, что дедушка Мартин торжественно произносил (на немецком языке) всегда по воскресеньям – перед нашими семейными обедами:

«Unser Vater in dem Himmel! Dein Name werde geheiligt. Dein Reich komme. Deine Wille geschehe auf Erde wie im Himmel. Unser täglich Brot gib uns heute. Und vergib uns unsere Schulden, wie wir unsern Schuldigern vergeben. Und führe uns nicht in Versuchung, sondern erlöse uns von dem Übel. Denn dein ist das Reich und die Kraft und die Herrlichkeit in Ewigkeit. Amen».

(«Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; Да приидет Царствие Твое; Да будет воля Твоя и на земле, как на небе; Хлеб наш насущный дай нам на сей день; И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь»).

Кое-как прошептал я над Эвальдом эту молитву. Он вздохнул, откинул голову, закрыл глаза. И через час, не выходя из забытья, расстался с земной жизнью. Friede sei mit ihm! Art und fröhlicher Mann er war! (Мир праху его! Добрый и весёлый был человек!)

…

Чувствую себя намного лучше. Времени свободного – вагон. Да и бумагой разжился – с помощью Альберта Львовича (передал он мне бракованные конторские бланки разные, обрывки из списанных канцелярских тетрадей). Он же одарил огрызком карандаша – это же целое богатство! Правда, всё это приходится прятать – и глубоко: не приведи Господь – начальство узнает или «стуканёт» кто! Но пока мне это «сочинительство» сходит с рук – тьфу-тьфу-тьфу!

Итак, займёмся-ка мы своим дневничком: попробуем обрисовать – к примеру и хотя бы вкратце – природу окрестных мест («Кайского края» – как здесь говорят).

А места эти – просто великолепные (во всяком случае – на первый взгляд). Сразу же за зоной начинается смешанный лес – густой, дремучий, труднопроходимый. В нём – множество всяческого зверья, в изобилии – ягоды и грибы. И простирается эта чаща на сотни и сотни километров. Разрабатываются в ней только участки чистого сосняка. Весь остальной древостой пока не трогается или идёт просто на дрова и другие подсобные хозяйственные нужды: мелкие постройки, лежневые дороги, заборы и т.п. В округе – масса рек, озёр, ручьев: в основном все они невелики и неглубоки, спокойны в своём течении, относятся к бассейну Камы. Рыбы в них – немерено: местные жители – в немалой степени – за счёт этого и кормятся.

Ещё одна местная особенность: неимоверное количество болот, а соответственно – и тьма-тьмущая мошкары, комаров, других кровососущих крылатых тварей. Как же они достают на лесоповале – и работяг, и охрану, и лошадей! Никому и нигде пощады нет! Ужас такой – рассказать невозможно! В «зону», правда, они залетают поменьше: не тот воздух для них, видимо, – вони не выдерживают.

Деревень и сёл вокруг немного, они разбросаны далеко друг от друга и населены (вперемежку) русскими и коми. Последние получили в лагере своё особое прозвище – «комики». Говорят, что вплоть до появления Вятлага, многие из них ещё не видели ни паровоза, ни автомобиля, не знали, что такое электричество.

Малолюдность и непроходимость здешней тайги – самое главное препятствие для побегов из лагеря. Рассказывают: случалось, что беглецы (а это происходит, как правило, летом) порой месяцами жили в 3-5 километрах от своей зоны, питались грибами и ягодами, строили себе шалаши: понимали – «далеко в тайге не уйдёшь, так хоть немного просто на воле погулять!» Здесь-то и обнаруживали их (нередко – случайно) «вохровские» наряды или даже просто «вольные» грибники-ягодники. А при поимке «беглеца» процедура всегда одинакова. Для начала его, срывая злость, нещадно избивает охрана. Затем ставят его же, окровавленного, на разводе у лагерных ворот – в назидание прочим. А если дело происходит зимой, то бывает, что полураздетый «беглец» и замерзает при такой процедуре – до смерти. Убитых же при побеге привозят к лагерю и выкладывают трупы на видном месте – возле вахты (контрольно-пропускного пункта – КПП): обязательно – на спину, чтоб видны были лица, чтоб кровь убитых бросалась в глаза. Так и лежат на вахте эти трупы – день-два, а то и поболее. Среди трудармейцев я таких случаев не знаю, но, надо полагать, вряд ли для нас в такой ситуации предусмотены какие-то исключения из общих правил.

Впрочем – хватит о грустном!

Ещё о здешних местах: в жизни не видел я таких необыкновенных закатов – круглый год, но особенно – зимой, в сильные морозы. Бывало и северное сияние, но, я бы сказал, – зачаточное, так – вроде отблеска электросварки за горизонтом. И ещё вот – осенние краски леса роскошные: тоже нигде таких не встречал – сплошное буйство.

Заметил я и такую особенность зимнего неба над кайскими лесами. Горизонт здесь всегда окружает тёмная полоса: кажется, что издали со всех сторон собираются грозовые тучи. Многим из нас это зрелище страшно давит на нервы. Говорят: это отсвечивает на облаках тёмный лесной массив – «аура» какая-то. Однако в алтайской тайге, например, я такого не видел.

…

В стационарах установили радиотарелки – раньше было запрещено. Включают утром и вечером. Слушаем – развлекаемся, отвлекаемся. Совинформбюро сообщает: по итогам двух лет военных действий потери Германии в два раза превышают потери СССР.

…

Я взвесился. Мой вес – чуть больше 50 кило. При росте 170 сантиметров «с кепкой». Итого: дефицит – около 20 кило. Не разгуляешься. И девушки на ум не идут.

…

(Июль)

Судя по сводкам Совинформбюро, Гитлер начал новое наступление: сегодня сообщили, что бои под Курском идут. Значит, фашисты снова чуть ли не в 150 километрах от Москвы? И это – после их разгрома под Сталинградом?! Что же происходит?! Также по радио передают: в Краснодаре гитлеровцы в одной больнице уничтожили 6.700 человек – пожилых и детей. Изверги!

…

После выписки из «сангородка» меня отправили дальше на север – на 12-й ЛЗО. Врач здешнего лазарета Наталья Николаевна Дацюк – жена «хозяина» этого лагпункта, сама – из бывших политзаключённых. Именно к ней, а не к «лепилам» из «своих» стремятся попасть наши «доходяги» – получить освобождение от работы, перевестись на «больничку». Хотя все мы знаем: рядовые врачи не имеют на это права – даже если налицо последняя степень дистрофии, цинга, пеллагра и другие «голодные» болезни. А вот Наталья Николаевна почти никому не отказывает в милосердии, и особенно – недужным малолеткам (тем, кому нет ещё восемнадцати лет – вроде меня). За это ей, понятное дело, частенько достаётся от мужа, капитана Дацюка: сегодня, к примеру, он при всех упрекал её в том, что освобождениями от работы, переводом в ОПП («оздоровительно-профилактический пункт», а по лагерному – «отряд постепенно подыхающих») и на больничный стационар она срывает график выставления «рабсилы». Как говорится: «Каждому – своё» («Jedem – das Seine»)! Чекисту-начальнику: план выполнить – любой ценой, его жене-врачу – людей спасти, несмотря ни на что. Наглядный пример противостояния Зла и Добра. Победит ли последнее? В это верится с трудом, и всё-таки – я продолжаю верить! А иначе – для чего жить?!

…

Радостные новости с фронта: Красная Армия громит фашистов под Курском – у них огромные потери в живой силе и технике. Ура!

…

(Середина августа)

Мне опять, как говорится, дико повезло. В числе двадцати ещё передвигающихся на собственных ногах молодых парней меня отобрали в особую бригаду обходчиков на железную дорогу и отправили на 5-й («Центральный») лагпункт. Поместили здесь в отдельный («железнодорожный») барак – капитальной деревянной застройки. Нары – «вагонки», тоже двухъярусные, но у каждого – своё спальное место. Хлебная пайка – 900 граммов, «третий котел» и «бесконвойное» передвижение. Словом – и жить можно, и силёнок подкопить. И дистанционный участок наш (старший мастер на нём Ян Тимощук – спецпереселенец из Западной Украины) – один из лучших на всей железной дороге Вятлага (здесь её называют «Гайно-Кайская железная дорога»). А главным инженером на этой дороге – немец (тоже – из трудмобилизованных): Кисснер Александр Адамович, кандидат технических наук, сам родом из Ростова-на-Дону.

…

Сообщение Совинформбюро: взяты города Орёл и Белгород, Красная Армия гонит фашистов в хвост и гриву. Может, теперь и нам здесь будет малость полегче?

…

(Конец августа)

По радио сообщают, что Красная Армия продвигается ежедневно на 5-20 километров, занимает укреплённые пункты. Давно бы так-то!

…

И всё было хорошо, пока не влип я в одну неприятную историю. Дней десять назад наша бригада расставляла вдоль линии деревянные щиты. Они предохраняют дорогу от снежных заносов. Летом их складывают в штабеля, которые категорически нельзя до зимы разбирать и использовать не по назначению. Но живущие поблизости местные селяне постоянно растаскивают эти щиты – на всякие свои хозяйственные нужды (изгороди, дрова и т.п.). То же самое происходит и у бараков «вольного» посёлка 5-го лагпункта (это – поселок Комендантский, как бы предместье центра Вятлага – «Соцгородка»), неподалёку от которого наша бригада и расставляла щиты в тот самый злополучный день.

Я и два других путейца направились к огородам – отыскать там «исчезнувшие» щиты. Встретили по пути женщин с детьми: они просят оставить щиты, пока огороды не убраны. Мы попытались объяснить им, что по всей железной дороге идёт плановая подготовка к зиме и что мы получили строгое распоряжение, которое просто обязаны выполнять. Женщины ушли, а мы – с первой партией демонтированных щитов – отправились к железнодорожному кювету. И всё, вроде бы, спокойно – без криков и скандалов.

Но когда мы явились во второй раз, к нам подошёл какой-то инвалид – с костылём в сопровождении нескольких мальчишек. Он начал обзывать нас последними словами: и «фрицы» мы, и «фашисты», «мало он таких перебил на фронте», «всех надо уничтожить». Двое моих товарищей не стали дальше выслушивать эту брань и быстренько скрылись – с глаз долой и от греха подальше. Но я вот (по упрямству своему) спокойно – как ни в чём ни бывало – взял очередной щит, а затем ещё несколько раз возвращался – за новыми. Инвалид же ругался всё пуще, а поодаль стояли женщины – наблюдали за происходящим.

И вечером того же дня он, нацепив все свои воинские регалии (оказалось – бывший фронтовик, боевые награды имеет) направился прямо к лагерному «куму» – с жалобой на меня: заявил, что я его не только ослушался, но и «ударил по голове». Тем же вечером «кум» вызвал меня, спросил, что и как, но не дослушал, а давай кричать: «Врёшь, паразит! Ты ударил фронтовика так, что он упал! Скажи правду, иначе посажу! Твои немцы на фронте человека инвалидом сделали, а ты над ним здесь измываться вздумал?!» Потом, помолчав, добавил: «Ладно, иди. Завтра после работы придёшь ко мне. Я тебя за этого фронтовика всё равно посажу – так и знай!»