Текст книги "Русский немец"

А когда на следующий день я пришел к «куму», в коридоре стояла какая-то женщина (из местных) с мальчиком. Я поздоровался, постучал в дверь. А душа в пятки уходит – понимаю ведь, что эта женщина – из тех самых «придорожных» жильцов. «Кум» мне с порога: «Ага, пришел, «герой»? Сейчас я тебе фашистские руки укорочу, фриц недорезанный!»

Затем зовёт в кабинет женщину, говорит: «Расскажите при этом паразите, как он ударил фронтовика-инвалида!» Испугался я не на шутку: всё пропало! Подтвердит эта женщина – 10 лет тюрьмы мне обеспечены. Но она честно пересказала всё, как оно было на самом деле. «Куму» это явно не понравилось: «Инвалид обманывать не станет! Вы почему защищаете немца, а не нашего человека?»

Тогда она ещё раз, но уже потвёрже, повторила сказанное. После этого «кум» выпроводил женщину и принялся за мальчишку: «Ну, малыш, скажи мне правду: ведь этот дядька ударил нашего фронтовика? Так ведь?» Парнишка потупился и отрицательно покачал головой. «Кум» вскочил, подошёл к мальчонке вплотную, сердито прошипел: «Что ты сказал?» – «Не ударял он его». – «Ты что же меня обманываешь?! Ваш инвалид мне ясно сказал, что этот немец ударил его по голове. Говори, как было!»

Я смотрел на мальчика, а сам дрожал, будто от малярии. А ну, испугается парнишка, скажет неправду – не миновать мне тюрьмы! Но мальчик покачал головой и повторил: «Нет, не ударял». «Кум» вытолкал мальчишку за дверь, опять обозвал меня последними словами и пробурчал: «Иди и знай – еще раз попадёшься, я тебе всё припомню. Не отвертишься, фриц поганый!»

Я вышел на улицу – и выдохнул всей грудью: «Пронесло!» Как тут опять не вспомнить бабушкино: «Gott verschont!» («Бог миловал!»). Ну и – слава Ему! («Gott sei Dank!») И вообще: хорошо то, что хорошо кончается! (Ende gut – alles gut!)

…

Выступала в нашем клубе (он же – и столовая) центральная культбригада, давала концерт. (Кстати, живут эти артисты – заключённые, трудмобилизованные, выселенные – здесь же: в зоне 5-го лагпункта, хотя и в отдельном бараке). Я на концерт не пошёл: совесть не позволяет развлекаться, ничего не зная о своей семье. Лучше буду лежать на нарах: вспоминать о прошлом, думать о будущем. Только вот – есть ли оно у меня, это будущее?

…

(Сентябрь)

Видел улетающих журавлей. Ветрено. Дождливо. Тоскливо. Осеннее настроение. И как перелетные птицы стремятся на юг, так мои мысли тоже несутся вдаль – но на восток.

…

Удалось познакомиться и со столицей Вятлага. (Нашу бригаду направили – как «вспомогательный персонал» – ремонтировать квартиру начальника местной железной дороги – ГКЖД). Называется этот посёлок как-то по бюрократически – «Соцгородок», и располагается он в километре от «Центрального» (5-го) лагпункта. А вот официальный адрес – совсем другой (зашифрованный): Кировская область, Кайский район, почтовый ящик – 231, почтовое отделение «Волосница». (Хотя всамделишное-то село Волосница находится километрах в тридцати отсюда).

Посредине «городка» – большая квадратная площадь. Она окружена двухэтажными брусчатыми зданиями: первый корпус Управления лагеря, жилой дом, продовольственный магазин, Дом культуры. На соседней улице – коттеджи для высшего начальства. Все здания – оригинальной архитектуры, сработаны на совесть, окна и карнизы украшены резьбой.

В квартире того же начальника дороги – уникальная березовая художественная мебель, стены покрыты лакированными панелями. Всё это изготовлено руками мастеров-краснодеревщиков и художников: из числа зеков и нашей же братии – трудармейцев.

В центре площади – сквер с гипсовой скульптурой (тоже, очевидно, зековской работы). На высоком постаменте – поднимающийся с колен «вохровец» («попка», «вертухай»). Одной рукой он хватается за наган, а другой – отпускает ошейник готовящейся к прыжку сторожевой собаки («бобика»). Можно сказать: это – своего рода символ лагеря. Вокруг скульптуры разбиты цветники, посажены декоративные деревья и кустарники: черёмуха, сирень, акации. Красиво, особенно, надо полагать, – поздней весной и ранним летом, да и осенью – тоже.

Неподалёку от площади – ряд многоквартирных домов и небольших особняков (так же хорошо построенных и удобных): для «менее важного» лагерного персонала и командиров охраны. В домах – водопровод и центральное отопление, тёплые туалеты. Правда, говорят, что в «городке» (как и во всём Вятлаге) не хватает питьевой воды: её приходится возить в специальных цистернах и бочках – из соседнего посёлка.

Имеются здесь также школа-десятилетка с интернатом, детский сад, больница с поликлиникой, баня с прачечной, несколько магазинов, почтовое отделение, большой Дом культуры, стадион. А «хозяйственная обслуга» – дворники, садовники, уборщики, повара, сантехники, прачки, няни, санитары и т.п. – сплошь из зеков-«бытовиков» с «легкими» статьями («бесконовойников») и «трудармейцев» (как мужчин, так и женщин)…

…

Пришло, наконец-то, письмо с Алтая. Почерк незнакомый: наверное, Анны – хозяйкиной невестки. Сама хозяйка, Ольга Васильевна, только нацарапать свою фамилию может – да и то кое-как.

Главное: мама с Паулем живы! Gott sei Dank! (Слава Богу!). Работают в колхозе – где-то в Туруханске, что ли: рыбу там ловят, сенокосят.

А ещё пишут: вернулся к семье «сактированный» наш земляк Петер Швейгерт – он был в «трудармии» под Челябинском, на строительстве завода. Полтора месяца добирался на Алтай, доехал полуживой. Три дня жена присматривала за ним, потом председатель колхоза опять погнал её на работу. А мужа-то надо кормить с ложечки: как ребенка – понемногу и почаще. Она и попросила об этом Ольгу Васильевну – по-соседски. Та его накормила и ушла к себе. А голодный Петер поднялся-таки, добрался до шкафчика с продуктами – и съел всё, что там имелось. Когда жена пришла с работы, он был уже мёртв – заворот кишок. Такой вот случай, и он – не редкость: мало кому из тех, кого здесь, в лагере, «актируют», удаётся долго пожить на «воле».

…

Со мной и папой из одного и того же алтайского села прибыло сюда, в Вятлаг, 25 немцев-трудармейцев. Сейчас осталось, насколько я знаю, не больше 15. То есть всего лишь половина – почти!

…

Прошло два года со дня нашего выселения из Немреспублики. И всё чаще и вспоминается, и снится мне тот день. Никогда не забыть: не успели мы выехать из села, как кто-то из оставшихся (русских, наверняка) водрузил на подоконник граммофон, завёл, видно, до отказа его пружину, и по округе полилась песня:

«Разлилась Волга широко,

Милый мой теперь далёко.

Ветерочек парус гонит,

От разлуки сердце стонет»…

Вот так – под музыку, со слезами на глазах – и двинулись мы тогда в дальний путь. А ещё: женские рыдания, детский плач, грубые команды людей в чекистской форме, вой и лай брошенных собак. И над всем этим – затухающие слова песни:

«До свиданья – милый скажет,

А на сердце камень ляжет.

До свиданья, ах, до свиданья,

Не забудь ты мово страданья!»…

Мучительные воспоминания о расставании с родным селом и домом! Они, как и слова той прощальной песни, и сегодня, будто наяву, стоят передо мной. И возвращаются – вновь и вновь. Как «видения» у братца Пауля. Что это? Боль моей памяти? Господи, не дай же мне с ума сойти, не лишай меня воли и разума!

И опять вспомнилось из Пушкина:

«Не дай мне Бог сойти с ума.

Нет, легче посох и сума;

Нет, легче труд и глад.

Не то, чтоб разумом моим

Я дорожил; не то, чтоб с ним

Расстаться был не рад:

Когда б оставили меня

На воле, как бы резво я

Пустился в тёмный лес!

Я пел бы в пламенном бреду,

Я забывался бы в чаду

Нестройных, чудных грез…

Да вот беда: сойди с ума,

И страшен будешь как чума,

Как раз тебя запрут,

Посадят на цепь дурака

И сквозь решётку как зверка

Дразнить тебя придут.

А ночью слышать буду я

Не голос яркий соловья,

Не шум глухой дубров –

А крик товарищей моих,

Да брань смотрителей ночных,

Да визг, да звон оков…».

…

По радио передали: Красная Армия освободила города Смоленск и Керчь. Вермахт всё дальше и дальше откатывается на запад – то есть всё ближе и ближе к своему логову. Там ему и конец будет! Собаке – собачья смерть! («Hund – Tod eines Hundes!»)

…

Сегодня выпал первый снег – с дождём. Здесь говорят: «ледяной дождь».

Затопили печь в бараке. Живём в лесу, а дров нет. Побродили по зоне, собрали резиновые обрезки – у сапожной мастерской. Ими вот печь и протопили – с горем пополам. А дыму от этого – вошебойки не надо!

…

По радио сообщили о том, что Италия капитулировала перед союзными державами, а Красная Армия освободила в Донбассе город Сталино. Итальянские военнопленные (а их здесь немало) ликуют: надеются на скорое возвращение домой. А нам на что надеяться? Вопрос без ответа.

Тем не менее – вести о фронтовых победах воспринимаются почти всеми лагерниками с большой, искренней радостью. Конечно, Советская власть и коммунистический строй не нравятся многим – в том числе и самим русским. Но сейчас – не до личных пристрастий: речь-то идёт о судьбе нашей общей Родины.

Ладно, закругляюсь: идём в баню – всем бараком. Нечастое удовольствие в лагере, и пропускать его тем более не стóит!

…

По дороге на работу любовался кайскими лесами, одетыми в осенний наряд. И вновь – при виде багряно-золотистой тайги с небольшими островками ярко зеленеющих хвойных деревьев – мысли мои переносятся на Волгу:

«Волга-Волга, мать родная!

Волга – русская река!..»

(«Wolga-Wolga, Mutter Wolga!

Wolga-Wolga – russisch’ Fluß!..»).

…

Из сообщений Совинформбюро: Персия и Португалия объявили войну Германии, а советские войска освободили ещё несколько городов в Донбассе. Глядишь, скоро и родная мне Одесса тоже очистится от фашистского ига. Поскорее бы!

…

Мы, остающиеся пока ещё в живых русские немцы, собираемся в свободное время у кого-нибудь на нарах: говорим о разном, узнаём друг от друга немало интересного и полезного. Иногда мечтаем: если всё же останемся живы, то нам, вятлаговским узникам, надо будет собираться вместе – хотя бы раз в год, чтобы на таких встречах вспоминать эти страшные времена, эти невозможные условия, в которых нам пришлось пребывать. И поминать – всех, кто навсегда остался в этой – немилосердной к нам и забытой Богом – земле…

(Обрыв рукописи)

…

Приложения к «Дневнику…»

(1)

Разговоры запросто в «трудовой армии»:

так говорили русские немцы

…Выучили казахский,

Выучили б ненецкий,

И всё это по-хозяйски,

И всё это по-немецки…

Вероника Долина

«Воздушный транспорт»

От составителя:

Многие немцы – из чисто национальных сёл – овладевали русским языком уже в спецпоселении или в «трудовой армии». Сейчас это вызывает улыбку, а в те времена – отнюдь не всегда. И это тоже – живая черта той далёкой эпохи.

…

1.

…«Многие немцы говорили по-русски с сильным акцентом, что также нередко становилось поводом для веселья. Вот случай с Сашей Шнайдером, шофёром видавшего виды старого грузовика. На вопрос, почему он опоздал в гараж, Саша ответил: «Кляпана польтаются… Мотор саклёх… Шьорт потери!..». Эти слова долго не сходили с уст у шофёров, вызывая весёлый смех…».

…

2.

…«Я, как приехаль в Турьинский район на лесоповаль, так сразу скасаль сепе: «Если матка увитеть кочешь, то нато рапотать!» Лучковая пила в супы – и в лес! В отна куча фалил теревья, пять шентшин сутшья рупить не успеваль. По 30-40 купометра, тва фагона лес за отин тень фалиль. Наша приката фронтофая стшиталась. «Отин терево – отин фашист!» – такой у нас прискаска пыль. Только тве такие пригата в лагере пыль – наш и пригата Лейман…

Пять лет так рапоталь. Накрата какие, спрашиваешь, получиль? Никакая накрата никому не таваль. Таше осфопотиль пес токумент – отпрафиль к место шительстфа как уколофник. В какая орканисация рапоталь – то сих пор не снаю. Все насыфаль ОЛП (оттельный лакерный пункт)…

Питание? Тля фронтофой пригат таше оттельный стол пыль. Кило тфести клеп, каша получаль. Умираль интелликенсия, старики, польные, «токотяки». По 5-6 тшелофек каштый поший тень. Остались только молотые…»

На вопрос о том, работали ли на лесоповале немецкие женщины, он ответил утвердительно: да, они и жили в такой же «зоне», с одной кухни баланду хлебали. «Люпили ли мы их? Та, но только ф приклятка. Отна пуканка клеп пыль лютше, тшем отна тефотшка!..»

Вот такой разговор состоялся у нас с этим интересным человеком – в клубе Фрунзенского кожзавода, где он, «дядя Коля», проверял в 1990 году входные билеты…

…

3.

Рассказ о дружбе Иоганнеса (Ивана) с комендантом

…«Расскашу, как я спас наш коментант.

Пошёль мы на рыпалка. И окунулись ф фота. Лёт тонкий пыль – профалился. Сеть тяшеленная, нарты тоше тянуть нато. Снек по пояс, тащу ис послетние сил. Смотрю на коментант и тумаю: фот-фот сятет на лёт, и токта – фсё!.. Нато итти!..

Три километер то постней ночь тащились. Пришли, а ф испушка троф и ф помин нет. Мы – мокрые, итти са трофами некому. Карашо ещё, што спитшка сухие. Мы фсё, што ф испёнка пыло, сошкли. Отни стенка остались, да и те пришлося оптесать. Но са остаток ночь высушились…

А тальше фсё пыль, как фсекта на рыпалка. Тве сеть – на каштый по отной – ставили, искали свой клеп пот лёт. А пот фетшер коментант говорит: «Сафтра мы етем с топой в Икарка!» – «Я не моку, прафление мне не расрешит!» – «Эта мы ешо посмотреть, кто кому расрешать толшен!» – смеяться тот.

На трукой тень, тшасоф в пять утром, всталь мы на лыши, прошёль то Енисей (25 километер) та по река ещё 45. В 9 фетшера топрались то место, кте шиль тёща коментант. Ф томе у неё уше фсё пыль котофо к прастник – 7 нояпря. Та ещё ратость польшой – фернулся ис коспиталь Николай, сын косяйка. Пес лефая нока – но веть шифой! Сашли, поснакомились.

«Соя, там у меня ф шкаф костюм – пусть Фанюшка натенет!» – коворит коментант своя шена (она, конешно, тоше на прасник приехаль). Принесла шена коментант костюм. Кароший! Натель я – и сепя не усналь: никокта у меня костюм не пыль. Тшерес тшас сталь са стол сатиться, а я не моку – снаю, што спецпереселенец. Не секрет, как они на нас, немцев, смотрель. А коментант саметил мой стеснение и то, как ефо сфояк на меня косится, и кофорит: «Ты што?! Фанюшка – мой спаситель! А ну – са стол, Фаня, и никаких расковор!..»

Сел я, шую, а тшелюсть фатные, нету сил кусочка мяса расшевать! Коментант мне на ухо шепталь: «Клотай целиком – польше флесет!»

Я не пиль. А они фотка стакан по три фыпиль, и фронтовик Николай началь соп натуфать: «Мы фоефаль, крофь проливаль, а немцы тута, в тыль, отсишифаются, та ещё са один стол ситят!..»

Тут коментант, тоше фыпивши, фстаёт: «Пошли, Фаня!» Сло тёркает с фешалка свой пальто и мне кофорит: «Отефайся!»

Тёща ис-са стол фышель, шена к нему в слесах потскотшиль, в отин колос просят: «Фася, Фасенька, останься! Ты што?! Расфе так мошно?!»

А коментант – ни в какой: «Мамаша, с этим уплютком мы с Фанюшей рядом ср.ть не сятем! А Фаня – тшелофек, он мне шизнь спас!..»

Остались мы!..».

…

4.

…«Все разговоры между «доходягами» в стационаре вращались вокруг еды», – рассказывал Эммануил. Вспоминали, что и как готовилось в их семьях, какие и в каком количестве продукты использовались. Иные даже шутили. Горько посмеиваясь, переходя на своеобразный русский язык:

«…Турак я пыль, тома просиль фарить суп пошише. Тепер, кокта приету, скажу шена:

– Фари суп, штоб лошка стояль!..»

«…Я котелок с сопой перу, путу тома тшерес окошка суп полючать…» – «И не сапуть ишо конвоир с сопой фсять!..»

Но даже эти редкие шутки разбивались о суровую жизненную реальность:

«…Турак, кута ты поетешь? У нас тепер нету тома!» – «Потшему – нету? Лакерь – наш ротной том!» – «А «са Химстрой» не котель?! Там, на клатпиш, тля фсех место хватит!..»

Источник:

Вольтер Г.А. Зона полного покоя. Российские немцы в годы войны и после неё: Свидетельства очевидцев. – М., 1998

…

(2)

Записи на нескольких блокнотных листочках, почерк – Пауля Клейна.

…

Wolga, Wiege unsrer Hoffnung…

“Spione!” – sagte Vetter Sander. –

“Ihr, Leut, wer hot denn die gesehn?

Un aber Tausend Diversante,

des kann ich alles net verstehn.

Wu soll der Unrot sich verstecke ?

Ein jedes Dorf saa Leut doch kennt.

Die Teiwelsbrut müßt doch verrecke,

die Kreuzgewittersackerment!»…

«Wer weiß, wer den Erlaß geschrieben?» -

mischt Lehrer Glock sich ins Gespräch

“Der Pfad, auf den man uns getrieben,

hat nichts gemein mit Ltnins Weg!”…

Man sprach, bekrittelte mit Galle

das ungerecht gedruckte Wort.

Dann hieft es:

“Auf die Barken alle!”

Die Wolgadeutschen mußten fort…

Woldemar Herdt

(Дословный перевод – с поволжско-немецкого диалекта:

Волга, колыбель нашей надежды

«Шпионы!» – сказал кум Сандер. –

«Люди, кто же их видел?

И тысячи диверсантов –

всего этого я не могу понять.

Где могла спрятаться эта нечисть?

Ведь каждое село знает своих людей.

Дьявольское отродье должно было издохнуть,

чёрт бы его побрал!..

«Кто знает, кем написан этот Указ?» -

вмешался в разговор учитель Глок. –

Тропа, по которой нас гонят,

не имеет ничего общего с Ленинским путём…

Говорили, жёлчно критиковали

неправедно напечатанные слова.

А затем было сказано:

«Все – по баржам!»

Немцам Поволжья здесь места нет…

Вольдемар Гердт).

…

Alle Spuren sind verweht…

Hoch im Norden, in dem rauhen,

wo vor Frost die Kiefer kracht,

Trudarmister – Männer, Frauen –

sägen, hacken Tag und Nacht.

Schon ermattet sind die Glieder,

dennoch fallen immer mehr

Bäume auf die Erde nieder –

Säge, Axt sind das Gewehr.

Stacheldraht umzäunt die Blocke,

auf die Arbeit mit Geleit!

Auf den Türmen, an den Ecken,

stehn die Wachen schußbereit.

Kein Gemurre und kein Klagen,

nur die Bäume schreien schrill.

Keine Panik, kein Verzagen,

Trudarmisten sterben still.

Jogannes Lotz

(Дословный перевод с немецкого:

Все следы развеяны…

На крайнем Севере, на суровом,

где от мороза трещит сосна,

трудармейцы – мужчины и женщины –

пилят, рубят день и ночь.

Уже изнемогло тело,

но всё же падает всё больше

деревьев на землю,

пила и топор – вот и всё оружие.

Колючая проволока окружает бараки,

на работу – под охраной!

На вышках по углам

Стоят охранники, готовые к стрельбе.

Ни ропота, ни жалоб,

лишь деревья издают пронзительные звуки.

Ни паники, ни отчаяния –

трудармейцы умирают молча.

Иоганнес Лотц).

…

Памяти трудармейцев

Упорно бьёт в плотинный тёмный камень

Залив осенний тяжкою водой…

Стою один.

Со мной сегодня память,

И давний чёрный год – сорок второй!

Студёною волною в память сердца,

Слезою скорбной льются эти дни…

Тогда здесь умирали трудармейцы,

На безответный падая гранит.

Уральские метели их отпели,

Глаза закрыть родные не пришли.

Отметило начальство спецотдела

Лишь номера на бугорках земли.

Военных лет наследье роковое!

Бесправие на много лет вперед

Познал сполна! – за той виной чужою -

Немецкий, зло наказанный народ.

И лютой стужей – в лес, в каменоломни…

Под окрики, собак рычанье, вой

Бригадно-трудармейские колонны

Здесь шли на труд, как на последний бой.

Терялась вера.

И терялись силы…

Упавшие подняться не могли.

И далеко отцовские могилы -

Поволжская святая горсть земли.

Ах, как горьки твои печали сердца,

Народ, не удостоенный наград!

Их не забыть – погибших трудармейцев -

Немецкого народа страшный вклад.

Где бьёт волна в плотинный, темный камень,

Прохожий, не спеша, остановись!

И скромно поклонись здесь вместе с нами

Тем, что погибли, утверждая жизнь.

Юнг А., бывший трудармеец

(Богословлаг НКВД СССР, город

Краснотурьинск, Свердловская область).

…

Из поэмы «Плотина»

Это 28-е.

Над Волгой стоят облака.

Некурящий отец у соседа стрельнул папиросу.

И лежат их две тени на бочке, на куче песка,

И едва шевелит своей кроною ясень белёсый.

Это 28-е.

С утра объявили указ:

«Немцев выслать.

Они все – предатели.

В спину ударят.

Только смену белья.

И к вокзалу в указанный час».

Это август палящий.

И сумерки свежесть не дарят.

– Что, твои собрались?

– Подпоясаться много ли дел?

– У меня-то вон трое.

А младший – двухмесячный вовсе.

– Потому военком в добровольцы нас брать не хотел,

Что указ сочиняли.

Теперь – хоть к расстрелу готовься.

– С нами ясно: на зоны.

А Вилька с Карлушкой?

Они?

Из-под Бреста, где служат – сам помнишь – нам слали приветы.

(Да о чём ты, отец? – и архив это не сохранит!

И Смирнов никакой никогда не напишет про это!)

Ты попробуй пока хоть разок папиросой пыхнуть.

Мать уложит детишек, помолится – утром в дорогу.

Но и сад свой прощально не дали до сердца вдохнуть:

Глянь-ка – Мойша-портной припадает на левую ногу.

– Слышал, гонят вас завтра.

– Ну, гонят.

А ты-то при чём?

– Да хочу застолбить твой диванчик и библиотеку.

– Вон!

Уедем – бери с потрохами хоть мебель, хоть дом,

А пока – пропади!

Не сдержусь – измочалю, калека.

…Бросил житель Кремля свою трубку на карту страны.

Разломал папиросу.

Взял трубку опять, а под нею –

Нет на карте республики!

Даже следы не видны! –

Воплотили уже дорогого владыки идею.

Выдох

..Из Гамбурга мою прислали книгу…

издали эмигранты – текст гласит…

поскольку сопричастны вздоху, мигу,

и все ещё Россия в них болит…

но я-то понимаю: это эхо…

оно во внуках стихнет навсегда…

в германскую уютность, как в прореху,

уйдут надрыв и давняя беда…

в истории сотрётся закавыка…

притупится, а после канет суть…

что было харей, станет светлым ликом,

но все пылинки всё же не стряхнуть…

однажды кто-то, книги разбирая,

раскроет старый томик не спеша –

кричащая, болящая, живая

проклюнется забытая душа…

и строки – так их факты замесили –

прольются кровью, потревожат слух…

я, живший, похороненный в России –

кольну тевтонский подостывший дух…

тем, что с толпой в Германию не рвался,

деля беду и радость с той землёй,

где был рождён, где до конца остался

поволжским немцем с русскою судьбой…

и суть не в том, что это я конкретно,

а в том, что есть и будет – мир таков –

кто сохраняет огонёк заветный,

не убегая от могил отцов…

ах, все иное в жизни современной?

ах, каждый роком собственным влеком?

друзья, я тоже гражданин Вселенной,

но есть Россия…

есть Урал…

там – дом…

Александр Рудт

(Республика немцев Поволжья –

Краснотурьинск, Свердловская область)

…

…В оркестр нашей поэзии

Вступает и поэзия советских немцев.

Пусть её место ещё и в последних рядах,

Она всё же часть великой симфонии…

Иоганнес Вайнингер

Советско-немецкий сонет

…

ГЛАВА 4.

А ЧТО СИБИРЬ? СИБИРИ НЕ БОЮСЯ!..

…И это станет для людей

Как времена Веспасиана,

А было это – только рана

И мýки облачко над ней…

Анна Ахматова

1964

1. В путь-дорожку!

Так хорошо солнце затылок припекает! Wunderbar! (Замечательно!) Я вообще люблю, когда солнце – светло, тепло! Ура! Все мои болезни, кажется, позади! Уж две недели (вместе с мамой и кучей другого народа) прополкой занимаемся – на колхозном поле.

А что – мне (чем дальше – тем больше) нравится здесь, на Алтае! Конечно, многое (да почти что всё) тут не так – как на Волге! Но ведь тоже – здóрово! Река – быстрая, вода – колючая, тайга – могучая! Ого! Я так и стихами скоро начну строчить!

И с местными ребятами я подружился. Вон Гришка – с края поля рукой машет: зовёт вечером к себе – велосипед его чинить. Машина старенькая, плохонькая, от отца осталась, но другой такой (и вообще никакой) ни у кого в селе больше нет.

Ах, как приятно, когда кровь в твоих жилах ровно струится: и жить сильнее хочется, и любить эти белые барашковые тучки, и летнюю грозу, и даже бабушкину кашу-размазню на обед – всё это так здóрово! Одно слово – лето! У меня от удовольствия даже капелька пота с затылка на шею перебежала, а затем и меж лопатками защекотала.

Бригадир кричит: «Шабаш! Перекур!» И то: поработали неплохо – пропололи рядков даже больше, чем вчера. Идём на обед.

Мама в последнее время часто молчит и смотрит в одну точку – горюет о папе и Альке. Наконец-то от них пришли первые письма. Хорошего мало. Живут они в лагере, работают в лесу, голодают. Пишут, что нас любят. А нам боязно за них. Особенно – за папу. У него ведь желудок больной, а в лагере – голод.

Пришли домой. Бабушка сидит в уголке – как всегда. Все морщинки на лице собрались в мелкую сеточку. Мыслями бродит где-то в давнем прошлом. Я вчера спросил её, о чём она всё думает? «О нашей прошлой жизни вспоминаю, дитя моё (mein Kind), – говорит полушёпотом и по голове меня гладит. – Столько там было хорошего – доброго и красивого! Дети росли, мир вокруг быстро менялся. А мы были в его середине – и горели той жизнью!»

Очень я опять же удивился: как это можно – «жизнью гореть»? Что до меня, так я проще представляю себя в жизни: будто в реке плыву – по течению. И всё вокруг сверкает, переливается, плещет – ласково или грозно. Иногда, конечно, волны становятся просто безумными – штормы там всякие, «девятые валы» и всё такое прочее. Вспомнишь только наше выселение с Волги – так вздрогнешь и вздохнёшь. Но это же всё – позади, жизнь у нас вроде налаживается потихоньку.

Война вот только идёт себе да идёт, и конца ей не видно. Как-то не очень ладно получается: хотя наша доблестная Красная Армия храбро и по-геройски бьёт проклятых фашистов, но они всё лезут и лезут – уже и до Волги дошли. Вроде – какая-то железная плита на всю нашу страну навалилась, а кого-то и вовсе раздавила. Даже здесь, в Сибири, эта тяжкая махина гнетёт весь народ – от мала до велика. Одних похоронок пришло – ужасть сколько! Инвалидов – всё больше и больше, и все они (те, кто хотя бы передвигаться может) – в работе: амбарщики, сторожа, учётчики. На те места, где полный комплект «руки-ноги-глаза» не обязателен, туда их председатель колхоза и ставит.

Ну вот: сидим мы дома – обедаем. Вдруг слышим: кто-то калиткой у ворот состучал. Потом открывается дверь – и к нам в сени входят наши начальники: Фёдор Иванович и Андрей Николаевич. Я сразу подумал: не к добру это!

Мама живо со стола всё убрала (а чего там и убирать-то – всего добра-то с гулькин нос). Помолчали сперва. Наконец, Андрей Николаевич, отводя куда-то в сторону глаза, выдавил: «Тут вот какие дела, Катерина! Пришла нам на сельсовет разнарядка. По постановлению Правительства, создаются рыболовецкие колхозы – на севере Красноярского края. И приказано выделить для этого дела по нескольку человек – от каждого сельсовета, где поволжские немцы приписаны. К тому же слухи ходят, что снова набор в трудармию готовится. И забирать теперь уже будут даже мальцов – с 14 годков, а также женщин – до 50, если у них нету детишек до трёх лет. Вот мы с Фёдором Иванычем и покумекали. Тебя с Пашкой в августе-сентябре через военкомат запросто могут в трудармию отправить. Но, вишь ли, нам это в план мобилизации не пойдёт – и придётся ещё кого-то подставлять. А на Север-то, в эти самые рыбацкие артели, лучше всего сейчас ехать. Самое время – пока тепло. Да, честно сказать, у нас и выбора тут нет», – как бы оправдывается председатель сельсовета.

А Фёдор Иванович добавляет – с нажимом: «Рассуди сама, Катерина: или тебя с Пашкой послать, или кузнеца Эмиля с женой. Дак мы же без него изревёмся тута! Техника-то вся – старая, дохлая, ломается постоянно. А у Эмиля – руки золотые! И я на него бронь уже оформил».

Снова молчим. Тут мама как бы очнулась, руками всплеснула: «А бабушка?! Куда же мы её-то денем? Она же без нас с голоду помрёт! Жить-то ей совсем нечем!»

Начальники переглянулись, и Федор Иванович, уже как-то успокоившись и даже повеселев, без напора (как будто заранее всё обдумал) отвечает: «Ну, об этом ты, Катерина, не горюй! Мы Ольге Васильевне на бабку Эмилию дополнительный хлебный паёк выдавать будем – как на иждивенку. Так что не пропадёт ваша бабуля! Не звери же мы! Что ты, в самом-то деле?!»

На этом и порешили. В оконцовке сказали нам – куда завтра подойти надо, чего и сколько с собой в дорогу взять можно… Да, не суждено мне, значит, в последний раз к Гришке сходить – с велосипедом повозиться. А жаль! Любимого удовольствия лишился.

Ну и вот! Ушли начальники, а мы стали собираться – «на рыбалку». Бабушка плачет – беззвучно и непрерывно. Я пытаюсь её успокаивать – по-своему и по-всякому. Говорю какие-то глупости, вроде: «Ну, чего плакать-то?! Ну – рыбу будем ловить. Наловим – вернёмся с добычей! Да ведь и интересно же!»

А про себя думаю: «Здесь, в Сибири, всё такое огромное: и небо, и горы, и деревья, и грибы! Жизнь вообще какая-то крупная – по фактуре. У нас, в Европе, всё помельче будет. А на Волге и лесов-то почти нет. Правда, много здесь, за Уралом, и совсем дикого, чуждого человеку вообще. И это давит. Всё здесь не укрощённое пока ещё, не обработанное, не до конца освоенное людьми. Я даже поёживаюсь внутренне – от этой огромности и неизведанности. И всё же: охота мне в дорогу – спасу нет! Я вообще страсть как люблю путешествовать! Мама иногда с укором говорит на это: «Всё бы ты шёл да ехал! И в кого только такой Vagabund (странник, бродяга) у нас уродился?!» А я в ответ:

«Die Welt ist groß und rund,

Ich bin ein Vagabund!..»

(«Мир велик и кругл,

А я в нём – лишь странник!..»)

Собрали мы свои узелки-котомочки. Да и что там собирать?! Имущества-то у нас – кот наплакал: почти всё, что с Волги привезли, давно уже на картошку здесь променяли. Заглянула к нам Ольга Васильевна – и только головой покачала: «Гоняют вас, бедных, – как собак бездомных. Ну да ладно: Бог не выдаст – свинья не съест. Авось – и обойдётся всё. А я вам назавтра хоть хлебца в дорожку напеку!». И ушла. А мы, намаявшись за день, улеглись: утро вечера мудренее (Morgen ist ein neuer Tag).

И ещё: «Один день – одно дело» («Einem Tag – eine Sache»). Так кто-то из моих знакомых любит говорить. А вот кто? Никак не припомню – и проваливаюсь в сон…

…

Созерцание-1:

Как горит огонь

…Что есть красота

И почему её обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

Николай Заболоцкий

Иногда (днём или вечером) бежишь по своим делам или просто «вдаль бредёшь» – и внезапно остановишься как вкопанный. И что-то очень важное начнёшь понимать – и совсем по-другому. Или даже какой-то пустяк вдруг главнее всего покажется.

Много ведь всего за долгую жизнь свою видел – чего другие вовсе и не примечали. Или увидели с другой стороны. И вроде бы – вещи-то совсем простые, а жизнь перевернуть могут – резко и основательно. Об этом-то и речь.

К огню меня тянем с самого раннего детства. Помню: сижу у печки – дверцу приоткрою и льну всей душой к этим трепетным языкам пламени. Как они разгораются: с фиолетовой серединкой, внутри же пылающего сердечка – ещё что-то жёлтое, а снаружи – красное. И как только начинают прогоревшие угольки гаснуть, я быстренько собираю и бросаю в огонь бумажки, щепочки, кусочки берёсты, что – приготовленные для растопки – лежат у печки. И что-то – ненужное и недужное – во мне выгорает, а взамен здоровое и полезное входит в меня – от этих язычков жаркого огня.

«Пироман!» – скажет папа, дверцу чугунную захлопнет, а меня спать погонит. Но ведь правда же: без огня человек жить не может! А у меня душа к огню и пламени крепкими нитями привязана…