Текст книги "Библиотекарша: роман с жизнью и смертью"

«Вряд ли я смогу коренным образом улучшить рукопись. Усилить новыми стихами тоже пока не смогу. Да, откровенно говоря, не вполне и понимаю что от меня требуют. Если говорить начистоту, А.М., то я ведь убеждена что мои стихи не хуже многих других, которые встречаются в сборниках центральных издательств. Не лучше – вот в чем моя беда! Но ведь это уже вопрос таланта, а его никакой доработкой не достигнешь.

Обвинения во вторичности, в книжности, брошенные мне, можно отнести чуть ли не ко всем поэтам. У всех есть и риторические и книжные строки; как и у меня далеко не все книжно и риторично. Всё это я пишу в ответ на Ваше доброе пожелание успешной доработки рукописи. Я не знаю как еще дорабатывать. Просто поставить крест на этой и представлять совершенно другую.. Но это дело отдаленного будущего, а я не заглядываю дальше одного дня.

Очень плохо со здоровьем. Я ведь всю зиму и весну не работала, долго лежала в больнице, но так еще и не поправилась. Сейчас я правда уже хожу, но с трудом. Я даже не могу пока выдержать полный рабочий день. А на творчество сил уже ни душевных, ни физических не остается. Слишком много болезней меня одновременно придавили и раздавили. Сейчас моя задача удержаться и сохранить хотя бы частичную работоспособность. Если удастся выкарабкаться и почувствовать себя хотя бы как в прошлом году, может быть, вернусь и к стихам. А пока…

Раз уж мне не видать при жизни собственного сборника (после смерти, надеюсь, все же издадут), неплохо было бы хоть в каком большом журнале напечататься. Спасибо за содействие А.М.! Стихи пошлю позднее немного. Мне на днях исполнилось 40 лет. Как хорошо сказал Евтушенко:

Сорокалетье – страшная пора,

Когда измотан жизнью в поединке

И на ладони две-три золотинки,

А вырытой пустой земли гора.

Вот уж точно по моему адресу!

Но все менялось даже в те времена. И вот уже та самая редакторша, что меня – безответную дуру хулила и грязью поливала, прислала вполне милое письмо в январе 73-го года, что моя рукопись включена в план 76-го года. И опять что-то потом сорвалось.

Вот еще отрывок из августовского моего письма Столетову летом 73-го года.

«Здравствуйте Аполлон Михайлович! Спасибо Вам за письмо, оно мне сейчас как самое целебное лекарство. Вы спрашиваете о стихах о здоровье. В том то и дело, что эти вещи у меня настолько взаимосвязаны, что когда нет одного – нет и другого. Когда Вы приезжали к нам в начале апреля, я ведь была совсем больная. Ваш приезд был чем то вроде сильнейшей тонизирующей инъекции. Но через день после Вашего отъезда я свалилась. Именовалось это «функциональным расстройством нервной системы». Главное глаза почему то не видели. Два месяца я совсем не могла читать и писать. Но встреча с Вами помогла мне излечиться от какой то внутренней окаменелости после прошлогодней горьковской рецензии. Я даже снова начала писать. Расколдовали!

Вы сказали, чтобы я написала с 15 таких стихотворений как «Гадкий утенок» и тогда никакие редакторши мне будут не страшны. Но вся то беда в том, что гадкие утята не каждый день на свет божий появляются. Я и сама чувствую такую радость, что оно у меня написалось… А это бывает у меня редко. Еще одно стихотворение появилось, которым довольна – «Злая бабка». Не знаю – что это меня на Север и в детство потянуло.

По сборнику ничего не сделала. Не из-за лени, нет! Просто очень уж я невезучая. Мне ведь пришлось в конце мая выйти на работу, не долечившись, так как моя помощница (на полставки) уехала на сессию. А работа школьного библиотекаря в конце учебного года теперь, когда на нас повесили все учебники – это сущий ад. Он продолжался весь июнь. Работала я больная, измотана была совершенно. Ни о каких стихах не могло быть и речи.

С июля начала готовить библиотеку под покраску и 10-го собиралась выйти в отпуск. А 8-го – заболела… свинкой! Начинаем помаленьку впадать в детство. Да так тяжело. Ну и разумеется осложнение. На уши. Воспаление. Сколько протянется трудно сказать. А там – отпуск. Представляете, какое у меня сейчас «творческое» состояние? Но даю слово: сделаю все что могу и даже через «не могу» по сборнику. И не потому, что мне так уж хочется увидеть свою книжку при жизни. Я и раньше не особенно рвалась печататься, а теперь это желание убито совсем. Просто в ответ на Ваше внимание и хлопоты я хочу с чистой совестью сказать: «Сделала все, что было в моих силах». Желаю Вам новых вдохновений и новых стихов. И, как всегда, прошу прощения за многословие».

Кончилась вся эта моя суета пшиком, конечно. Но тут уже близился звездный час в моем стихотворстве – пик поэтической официальной карьеры. А дела было в том, что наш знатный земляк Роберт Иванович, редактор тонкого двухнедельного московского журнала, секретарь правления Союза писателей страны, как то случайно обо мне вспомнил (он еще редактором областной молодежной газеты меня публиковал) и истребовал к себе в журнал.

Человек он тогда был важный, влиятельный и с пониманием. И все равно человеческая доброта его поразила меня тогда в самое сердце. Помню как при первой встрече в нашем городке я ему свои стихи показала, а он их у меня давай просить. Я не даю! Так он, молодец какой, за мной вокруг стола побежал и из рук их выхватил. Многие у нас его не любят. Говорят – тянет с области много больше чем дает. Но мне то он – благодетель. Издал в журнале большую подборку моих стихов. Потом в конце года премию мне присудил и на вручение ее в Москву выписал. Вообще – чистое золото! Доброта его во всей этой истории поразила меня в самое сердце. Не часто, говорят, он ее проявлял. Но даже его стараниями – никак я из гадкого утенка ни во что большее не выросла.

Что-то устала я от всей этой канцелярии. И вновь задумалась о своих детских Северах. Тундра, олени, морошка, гармошка… Настоящая жизнь, а не морок! Приложу-ка я здесь все эти замечательные про Севера стихи. Это же исток моей захолустной, но трепетной жизни.

Приложение 1. Русский Север

Северные олени

Слепой аркан их в стаде отыскал

И захлестнул, и бросил на колени.

Безмолвная щемящая тоска

В печальном взоре северных оленей.

Я не встречала ничего другого

Грустнее говорящих этих глаз…

В недвижности смирившихся рогов

Дух непокорства вольного угас.

Они стоят у нарт запряжены,

В ремнях узорных, праздничных оковах,

И ждут, как тетива, напряжены,

Заветного пускающего слова.

– Вперед! – и сорван тягостный запрет.

Невольников смиренных больше нет!

Откинута по царски голова,

Копыта высекают искры снега,

И вихрь – земли касаются едва –

Летящего, ликующего бега!

Несутся вдаль – попробуй уследи! –

На край земли умчаться им нетрудно.

Лишь бурунами белыми следы

Клубятся в снежном океане тундры.

На них каюр хозяйски закричит,

Хореем стукнет – не почуют боли!

Пурга сбивает, а упряжка мчит,

И все вперед, вперед – навстречу воле…

Такие эти олени трепетные, нежные, с замшевыми рогами. А как их хозяева – ненцы любят, как своих детей! Если олешка потерялся он пол-тундры пройдет, но его найдет. День и два будет искать. Потом назад к чуму приведет.

А мою злую бабку все хвалили. Сентиментально, мелодраматично, все как в жизни. Со мной как раз это и было в 12 лет – в поселке Несь на полуострове Канин Ненецкого округа.

Злая бабка

Память в сердце постучалась глухо,

Обожгла забытою бедой.

…Хлеб печет сердитая старуха

Из муки пайковой. С лебедой.

Я стою на кухне коммунальной.

Не мешаю, лишь гляжу, гляжу…

Взгляд завороженный и печальный.

Надо бы уйти… Не ухожу.

Знаю, что у всех пусты сусеки –

Где там угощать да привечать!

Покосится на меня соседка

И прикрикнет строго – на внучат.

А потом вдруг сунет мне в ладошку

(Не трави ты душу, провались!)

Теплую тяжелую лепешку:

«Нюрке только не проговорись!»

Нюркин муж убит под Сталинградом.

Два босых голодных малыша

Молча ждут своих лепешек рядом…

Злая бабка. Добрая душа!

А вкуснее ягоды морошки – нежнее и ароматнее – я за все годы жизни ничего не пробовала. Вкус просто взрывается во рту невероятным ароматом : чистым, нежно– острым и пряным. Что то колдовское есть в Русском Севере. Недаром Иван Грозный колдунов к себе в Кремль именно с Поморья собирал. Считалось, что они самые сильные на Руси!

Как там уже после войны парни (что на войну, к счастью, опоздали) с девками за селом на игрища собирались на угоре. Я просто как завороженная смотрела на это и гармошку слушала. Нынешним поколениям это трын-трава. Всё умерло. А нам и сейчас гармошка – единственный голос старой России – матушки.

Гармошка

Тихо-тихо обнимет за плечи,

Поведет по забытым дорожкам –

Будет плакать и петь весь вечер

За соседской стеной гармошка.

Я пою. Я не буду плакать.

Я пойду с ней в далекое лето,

И надену лучшее платье,

А в косе будет новая лента.

С нею может наверно поспорить

Только алая лента заката…

Над рекой, на крутом косогоре,

Собрались на вечорку девчата.

Я пойду к ним и стану в сторонку –

Не невеста, подросток – девчонка,

Чтоб обнявшись с березкой послушать

Перестрелку веселых частушек.

Кружит голову ветер с пожни,

Да зальется гармонь голосисто –

Рассыпают веселья пригоршни

Руки щедрого гармониста.

Отзвенел, подпевая гармони,

Комариными песнями воздух,

Да срываются прямо в ладони

Августовские спелые звезды…

Я о чем то хорошем мечтаю,

Жду чего то, сама и не знаю…

Вот последнее гаснет окошко.

Затихает вдали гармошка.

Эхо дальнее голосом зыбким

Вдруг напомнит о давнем, любимом…

Потянулась я к трепету скрипки,

К фортепьянным бездонным глубинам.

Полюбила веселые скерцо

И тревожные бури симфоний…

Что ж ты дрогнуло, замерло сердце,

Услыхав за соседскою дверцей

Голос простенькой русской гармони?

1962

Все-таки много у меня дилетантизма, наива, явных провалов, неумелостей. Чего еще ждать от сельского стихотворца? А может в этом и есть моя сила, раз я по-другому не могу? Ничего не зализываю, пишу и живу как есть… Ни под кого не подстраиваюсь в своих стихах. Может это и есть счастье мое, мой рай? Иногда все же полусомненье слегка точит.

Слишком правильно я живу:

Не гуляю, не пью, не курю…

Пошлость модою не зову.

То, что думаю, говорю.

Об известности не мечтаю.

Добрым именем дорожу.

Книги правильные читаю.

С неплохими людьми дружу.

Слишком правильно, слишком пресно.

Слишком буднично.

Непоэтессно.

Декабрь 1970

Может напрасно я зачеркнула последнюю строчку этого стихотворения: «Почему же мне – интересно?»

***

А свой сборник стихов я все же издала в 1998 году при помощи одного моего бывшего ученика в Петербурге. Аккурат перед дефолтом получилось. Не беда, что всего 500 штук сделали… Хватит! Неизданный он жег мне душу, не давал покоя и сна… Теперь я спокойна и уверена, что от трудов моей жизни – хоть что то осталось. Птенец выпущен на свободу из клетки моей души.

Времена были непростые. Перед дефолтом. А потом и сама буря грянула. Бедный Юра, мой благодетель, сразу разорился. Так что мне еще повезло – успел выпустить книжку. Вот отрывок из его письма.

«17.09.98. СПб. По случаю дождя в природе и просвета в хлопотах выполняю обещание о письме. Дела наши почти нормальные – сегодня, а в завтра заглядывать не хочется. Безработица резко увеличилась. У нас Олег, Ольга, Дима (дети – А.Д.) и я – безработные. Юля (жена Олега) работает в школе что то вроде массовика-затейника. 150 руб., но зато за двоих детей платить надо вдвое меньше. Олег магазин закрыл, сегодня поехал куда то грузчиком, но это на один день. В милицию или ГАИ идти не хочет, а зря! Если удастся продать магазинное оборудование – какое то время продержатся. А дальше? 32 года, скоро будет совсем неперспективным.

Ольга ищет работу (Ксюша в садике), но сейчас идет резкое сокращение по всему городу (на сотни тысяч человек), многие фирмы лопнули. То, что предлагается, или уже известные или новые, более изощренные формы обмана. Я пробую ей помочь, н изменить ситуацию в экономике мне не по силам.

Дима пока на Севере. Приказ о сокращении подписан в середине августа, но он не может бросить свое дело – совесть, видите ли, не позволяет. Работает бесплатно. В сентябре уже точно не вернется. Вернется, когда для устройства не останется и щелочки. Слава богу, крыша над головой у них есть, в отличие от тысяч и тысяч сокращенных офицеров.

Весь год – цепь неудач, ошибок, просчетов, неприятностей. Эпопея с Димой (вдова кстати опять подала иск в прокуратуру), обокрали крупно дачу, потратил немалые деньги га новую работу – полная потеря всех средств, закрытие магазина Олега и т.д. и т.п. Смерть свата – пошел за грибами, нашли через шесть суток; поэтому всеми процедурами от опознания до похорон пришлось заниматься мне – и близко никого не подпустил, это занятие не ля их душевной конституции.

И год еще не закончился, много «радостей» может быть впереди. Не подумайте, что я жалуюсь – нет, это краткая характеристика 8 месяцев сего года. Причем мы (все три семьи) еще о-го-го!! Хочется верить, что определенную стабилизирующую роль и я сыграл. Похоже, что дальше делать этого не смогу. Страшноватенькая старость вырисовывается.

У меня упакованы 100 штук сборника. Появятся деньги – опять три посылки отправлю. А то, что сборник довели до финиша, – это мы с Вами молодцы! Маленькая форточка в прокуренной комнате. И, пожалуйста, перестаньте думать об «окупаемости». Я не возьму ни рубля. Если какая то часть тиража будет продана – купите пищу. И кончим эту тему!

Впечатления от стихов? Легко можно соврать – и не заметите. Правда же заключается в том, что я еще не читал. Увы!»

Юра – человек из чистого золота! Таковы мои друзья…

Письмо 4. Мои друзья и подруги

Я верю, что судьба поднимет

На гребнях творческих высот

Твое взволнованное имя

Средь поэтических красот.

Тогда сама с собою в прятки

Играть уже не будешь ты

И с берегов родимой Вятки

Придешь в Страну Большой Мечты.

Ты в небе той страны желанной

Отыщешь яркий светлячок –

Твой друг, маяк, в ночи туманной…

Кто? Догадалась? И молчок.

23 июня 1963 года. Друг с теплохода.

Даже не знаю – отчего я так дружбу чувствую. Все ее оттенки, переливы и переходы во вражду, зависть, неприязнь, симпатию и антипатию. Так уж устроена. Попробую по груде своих старых писем (я черновики то благоразумно сохраняла) все мои чувства и мысли о дружбе поперебирать, воскресить не золу, но пламя прошлых и давно угасших лет. Как меня за эту тягу к выспренности и риторике всегда ругали! Но ведь хочется душой то воспарить словно красавец Икар над сине-красно-желтыми этой осенью вятскими лесами.

Просто чувствую угасание жизни в нашем городке. Наверное, и во всей России так… Крови в жилах все меньше, деревни угасли уже давно и наш райцентр не подпитывают. Обмелели реки, души людей, – жизненного напора стало с гулькин нос. Молодежь, в ком жизнь ключом бьет – вся уехала.

А как бурлила жизнь в жилах этого городка еще в 50-60-е годы? Как бушевала толпа людская на воскресном базаре, когда со всех окрестных сел и деревень народ съезжался к нам! Шум, блеск, гомон, давка – лошади ржут у коновязи, поросята хрюкают, петухи кричат, люди смеются и бурлят жизнью. Сапоги, армяки, лапти, бабушкины домотканые юбки и сарафаны. Я просто наслаждалась этим биением живой толпы и крови в жилах вятской деревни. Ходила на базар просто, чтобы в толпе вываляться.

И все это в прошлом. И никогда больше жизнь не вернется в эту колею. Как и я…

Узел 1. Друзья – ученики

Ах, как я любила своих друзей! Жила их заботами, горела их чувствами. Пестовала из желторотых школьников матерых интеллектуалов. Вот дневник 1990-го года о разрыве с лучшим моим птенцом после выпуска его из школы в конце 60-х годов. И возобновление дружбы потом и снова разрыв через много лет… Как судьба прихотливо тащит свои нити через уток?

Отрывок из дневника

Август 1990 г.

– Думала ли я, что возникнет потребность вернуться к этой тетради, обреченной на сожжение? Через 9 лет полного разрыва (увы, не первого). И каких лет! Сколько потрясений, горя, трагедий, утрат… Теперь, когда я беспомощна, обречена, когда снова дважды прошла рядом со смертью (пожар и затем отравление ядовитым дымом), когда уже нет моей мамы – и все мои мысли уже не о жизни, а о смерти…

Нет, это уже не потребность, а скорее попытка уйти от этих мыслей в лучшие дни моей жизни, эхо которых пусть слабо, но доносится до сих пор.

Володя… Он не писал мне 20 лет. Несколько незначащих открыток и два-три формальных письма не в счет. Я так давно смирилась с этим, так безразлично-спокойно относилась, переболев всем, что с ним было связано; – что была изумлена, получив первое письмо из Пятигорска, где он был в санатории ранней весной 1988 г. Оно было таким толстым, что едва влезало в конверт. А за ним, с интервалом в один – два дня последовали еще три таких же толстяка. Я назвала это излияние в шутку – четырехтомным письмом.

Уже сам факт их получения после 20-летнего перерыва вызвал у меня потрясение . Содержание – душевная исповедь; размышления о прошлом, настоящем и будущем, замыслы, связанные с работой и даже стихи. Именно эти стихи, написанные по странному принципу заданности, и потрясли меня прежде всего. Но это требует пояснения. Осенью 1987 года к Володиному 40-летию я написала кроме поздравления небольшое письмо, где просила прощения за свою вину перед ним, осознанную слишком поздно. Я не расшифровывала в чем эта вина.

Он в первом же пятигорском письме коснулся этого, но тоже не назвал. Возможно, мы имеем в виду совсем разное, скорее всего так; а может быть и близки в понимании, хотя и с оттенками. Я же только в середине 80-х годов внезапно ощутила, сколько же обиды, боли ран – должно быть причинила ему в те далекие 60-е годы, даже не задумываясь об этом.!

Володя и Коля… Два друга с дошкольных лет. Такие непохожие, во многом противоположные и так долго неразлучные. Володя был моим питомцем с 3-го класса, не всегда послушным… Очень рано демонстрировал проявившееся «я», которое болезненно и взрывчато реагировало, если задеть. Слишком самоуверенный ( с раннего возраста) и в тоже время несколько слабохарактерный, очень способный и, следовательно, не слишком трудолюбивый и организованный. Но мое слово было для него – закон, мое мнение – высший авторитет, несмотря на некоторое внутреннее сопротивление.

Он был мне как сын, и все силы моей нерастраченной, неосуществленной материнской сущности обращались к нему, хотя я тогда и не осознавала этого. Я считала себя учителем, наставником, воспитателем, – порой и довольно строгим. Я отдавала ему столько знаний, ума, души, ощущения высоких идеалов и всего – всего, чем была богата. Столько, наверное, не отдавала всем остальным вместе взятым моим питомцам. И как всегда в подобных случаях, потерпела поражение. Он даже близко не стал таким, каким я его мечтала вырастить.

Но не в этом моя вина. Ведь не я одна его воспитывала и растила! У него была своя семья. Мама – учитель нашей школы. Правда, однажды, уже после 2-го курса университета, он сделал мне важное признание: «Я никогда даже представить не мог, что обо всем, с чем столкнусь в жизни, став студентом, обо всем услышанном, подуманном, обо всем – я буду каждый день думать: а как бы к этому отнеслись Вы, что бы Вы подумали, что сказали. Никогда не предполагал, что другой человек может так присутствовать в твоих мыслях, так влиять на них».

Не знаю – было ли в этом преувеличение, но мне стало от этих слов жутковато: не этого я хотела. Я хотела, чтобы он сам, без меня, и думал и поступал достойно. Далеко не всегда это было так. А тут еще и переписка наша на первом же курсе оборвалась. Глупый конфликт с мамой Володи.

Но именно тогда, на первом – втором курсе , я была ему еще нужна. Очень нужна. Не случайно же, приехав на каникулы после второго курса, красивый, очень элегантный, он приходил ко мне вечером через день – как по расписанию; и, уходя, осторожно и вежливо просил разрешения через день прийти снова. Я его еще не совсем оторвала его от себя и меня раздражали эти визиты. Он это чувствовал и поэтому был особенно деликатен, чего раньше за ним не водилось. Но запретить не могла.

О, эти наши вечерние беседы в моей комнате и бесконечные ночные прогулки – беседы по кварталам вокруг нашего дома… Годы стерли конкретное содержание наших бесед, но осталось ощущение доверительства, исповедальности и духовных исканий молодого человека. Эти прогулки повторялись и через 10 лет, и позже – и тоже были достаточно откровенны с нотками покаяния. Я называла их – «исповедь вверх пятками». По Достоевскому. А переписки больше не было.

И вдруг – «четырехтомник» из Пятигорска! Ответ на мое письмо к юбилею – как он пояснил. И тема моей вины, где так и не были поставлены точки над i. Так в чем же моя вина? В разнице отношения к двум друзьям. Коля был старше всего на один год, но настолько выделялся своей интеллектуальностью среди старшеклассников, что вызывал всеобщее уважение учителей, несмотря на некоторые экстравагантности поведения.

Философ, эстет, страницами цитирующий Канта, увлеченный живописью, серьезный книголюб – он держался так, что с ним невозможно было запросто говорить. Каждая фраза требовала мгновенного обдумыванья, споры – серьезной аргументации. Уже в 9-м классе с ним можно было говорить только как со взрослым, хотя и на полтора десятка лет моложе меня. А с годами наши беседы стали совсем на равных, и я уверена, что получала от них больше чем он.

С Володей этого не было никогда. Там я всегда была старше, даже когда ему исполнилось 40 лет. К моему стыду, я слишком поздно поняла, как его это ранило, уязвляло, даже оскорбляло! Исправить уже было ничего нельзя. Правда, частенько им обоим доставалось «на орехи», но это не уравновешивало главного: один всю жизнь был моим учеником и «сыном», другой – младшим, но взрослым другом.

Для молодого мужского самолюбия это мучительно. Так стоит ли удивляться, что Володя оторвался от меня навсегда! Все же велика моя вина перед этим мальчиком, который (что бы он ни делал) все время оказывался на втором месте, невольно оттесняемый другом. Он так и не смог понять, что каждый из них был на своем месте и по-особому дорог мне, и уж конечно не знал, что только из-за него – когда он вдруг стремительно покатился – я не захотела больше жить. Только из-за него! Еле выкарабкалась.

С Колей ничего подобного не было. Но объяснить это теперь совершенно невозможно. Да и не нужно! Ни к чему! Ведь все в таком далеком прошлом, что ни на какой козе не подъедешь. Так и осталась вина непрощеная. И на письмо и на стихи я тоже ответила письмом и стихами. Но легче почти не стало. Разве самую малость.

***

Сентябрь 1981 г.

А вот отрывки моего дневника, посвященные, в основном, Коле. Девятью годами ранее.

– Никогда не думала, что вернусь к этим записям через 14 лет. Они были оборваны осенью 1967 года, – самой горькой осенью моей жизни, когда я потерпела сокрушительное поражение как учитель и воспитатель, когда пережила непоправимое крушение как человек. Два мальчика, которым я отдала несколько лет своей жизни, лучшую часть души, которые стоили очень дорого моим нервам; – два

Этих мальчика выросли в умных, интересных, но самонадеянных и эгоцентричных молодых людей. В ту осень я поняла, что больше им не нужна, что они перестали дорожить постоянным общением со мной, начали «взрослую» жизнь, где мне уже не было места.

Для меня это было похоже на подписание смертного приговора. И окончательную подпись под ним – решающую – поставила я сама. Я не могла довольствоваться той ролью, которую они стали отводить мне в тот год, – и с болью, с кровью и слезами оторвала их от своего сердца. Ох как нелегко, как больно это было!

И особенно тяжело – с Володей. Не случайно некоторые непосвященные называли его моим сыном. Да, он был моим духовным сыном (по крайней мере я так считала): столько душевных сил, столько самой себя вложила я в него за 8 лет!.. И, когда я поняла, что все это, грубо говоря – «псу под хвост», что он – дитя моей души, моя мечта, мое продолжение – неудержимо покатился под гору, и нет силы его остановить, когда я поняла собственное бессилье…

Видеть совершающееся на моих глазах перерождение было так мучительно больно, что жизнь моя превратилась в пытку. Именно тогда, в бессонные ночи я глухо рыдала в подушку и беззвучно кричала: «Я не хочу больше жить!» Это было 14 лет назад, но я помню и ощущаю все, что было той осенью, так, словно это было год назад. Страшный это был год в моей жизни, переломный – кризисный. После него я стала совсем другой, Та, какой я была, до него – добрая, открытая, доверчивая, самоотверженная, щедрая душой – умерла навсегда. Той осенью.

Трудно, мучительно, не сразу – кризис был преодолен, и я снова стала жить, но в душе огромная часть умерла безвозвратно. Впрочем, большинство окружающих этого даже не заметили. А эти два юноши – Володя и Коля – отошли от меня (по моему внутреннему ощущению) так далеко к 1968 году, что уже не давали мне радости и не причиняли боли.

Но – они ушли только из моей души, а не из жизни. В жизни с ними было связано так много в последующие годы, особенно первые… Но это уже совсем другая история – всё совсем не так как раньше. И новые отношения, какими бы сложными они не были – не имели главного: перестали быть для меня центром душевной жизни.

Шли годы.. Мы встречались все реже. Они взрослели, я старела. И прошлое уходило всё дальше и дальше. Их жизнь была заполнена своими проблемами и делами, мне там уже давно не было места. Так думала я…

У Коли шла очень трудная, но его жизнь. Он закончил институт, женился на Гале. Это был тот самый случай, когда «с милым и в шалаше рай». Они терпеливо ждали лучших времен. Навещая Кукарку, он заходил ко мне и мы часами не могли наговориться. А потом он поступил в аспирантуру, очно, и они оказались разлучены на целых три года. Для них это было смерти подобно. Я впервые своими глазами видела, что люди не могут жить друг без друга. Она нужна была Коле как воздух, без нее он задыхался – не мог заниматься. И вся его жизнь превратилась в бесконечные поездки в Вятку и обратно.

Во время редких встреч наши разговоры из многочасовых бесед превратились в короткий обмен внешней информацией. Да и не могла я уже с ним на равных разговаривать. Он ушел в интеллектуальном отношении далеко вперед, а я сползла назад. Но в остальном – он менялся не к лучшему. Во внутреннем мире – он от князя Мышкина шагнул к карамазовщине. Во внешнем – от сдержанности к распоясанности. Несколько бравировал всем этим. После каждой встречи у меня оставалось чувство досады и горечи, и уже не хотелось новых встреч.

А летом нынешнего года мы часто встречались в течение двух недель, но он был в таком состоянии, что ни о каком настоящем общении и речи быть не могло. Галя лежала в больнице в Перми с открывшимся желудочным кровотечением. Он там с ума сходил в буквальном смысле слов и она отправила его сюда. Здесь он тоже не находил себе места, не мог спать, глушил себя водкой. Какие уж тут душевные разговоры, когда человек не в себе?

А в конце августа я получила от него огромное письмо. Оно было написано счастливым человеком. Галя вышла из больницы. У них еще отпуск. Сынишка гостил в деревне у родных Гали. Они были вдвоем и как то умиротворенно счастливы. Это чувствовалось в каждой строке письма. 12 сентября Коля приехал на свадьбу младшей сестры . Один, Галя только что приступила к новой работе.

И настал очень неожиданный для меня вечер. Коля пришел ко мне слегка навеселе около 8 вечера. Канун свадьбы, уже свадебная атмосфера. Извинялся, что в таком виде, «но иначе я бы завтра не смог к Вам вообще вырваться». Принес бутылку красного вина, которая была осушена при моем небольшом участии. Специально пишу об этом, потому что вино создало атмосферу предельной откровенности. Языки развязались. Но была одна странность: чем дальше Коля пил – тем больше трезвел. Сначала обсуждали вещи обычные: работу, быт, фильмы. Потом перешли на какие то философско-психологические проблемы.

И я снова подосадовала, что не могу с ним разговаривать на прежнем уровне. Он, как и прежде запротестовал, только несколько энергичнее. И тогда я спокойно и грустно сказала: «Ты просто закрываешь глаза. Тебе не хочется расставаться с тем образом, который ты помнишь с юности, и ты стараешься не замечать перемен. Но ведь все мы меняемся с годами. Это естественно. Конечно, и в вас есть перемены, но они не коснулись главного… Самая суть ваша осталась прежняя и никто меня не переубедит в обратном».

«Перестаньте! – взорвался Коля. – Я не первый год общаюсь с вами и вижу. Никакой деградации. И перестаньте об этом говорить». Я отступила, так как поняла – он, действительно, не хочет разочаровываться во мне и в упор не видит того, что само бросается в глаза. Потом разговор ушел снова в какие то философские дебри. Он был достаточно сложен и я сейчас просто не смогу его восстановить. И был момент, когда Коля начал какую то мысль, а я – без всяких усилий, мгновенно поняв ее ход и дальнейший результат; сама того не сознавая, – спокойно, как бы думая вслух, сформулировала конечный вывод.

Все это произошло мгновенно и как то очень естественно. Я бы и не заметила этого скачка через пропущенные звенья, если бы Коля снова не взорвался: «И этот человек еще смеет говорить о какой то деградации при таком уровне мышления!. Нет, я просто ничего не желаю больше слышать об этом!» И столько было в его внезапном выпаде какой то восхищенной злости….

Помолчали. Я сама была поражена, что еще сохранила способность к такому мгновенному схватыванию глубинной сути мысли, причем не замечая этого. Во время разговора мы все больше обращались в прошлое. Я говорила, что все-таки средина 60-х годов (время их юности) было периодом расцвета моей личности, душевных и интеллектульных сил, приводила примеры своей творческой работы. А Коля еще раз подтвердил, что для него это тоже было золотое, ни с чем несравнимое, невозвратное время.

Вновь повторил, что только два человека могут до сих пор влиять на него: это его жена и я. Я, если откровенно, сомневаюсь, что сохранилось какое то мое влияние. Даже в то время оно было слишком избирательным и недолговременным. Зато его влияние, прежде всего интеллектуальное, было на меня немалым. Чтобы столько лет (с 64 по 69 годы) общаться с ним на одном уровне надо было держаться в соответствующей интеллектуальной форме, а это было ой как непросто…

Много было всего переговорено. Попрощались на крыльце, обнялись, чего раньше не водилось. Я ему сказала: «Береги Галю!». Ведь он часто повторял, что если смерть у Кащея в яйце, то у него всё в Гале.

Вскоре я и написала стихи, посвященные ему.