Текст книги "Две повести о войне"

Тащится пришлось долго. Этот родничек никак не хотел превращаться в речку. Наконец-то он вобрал в себя один, потом второй источник. А вскоре обнаружилась небольшая впадина, что-то вроде ямки. Самый раз – натуральный тазик! Едва скинув ранец и выпростав сына из заплечного мешка, она первым делом быстренько просполоскала все пеленки. «С мылом постираю потом, завтра», – подумала она, вывешивая по веткам мокрое детское белье. Разделась полностью, осталась нагой. Босой походила по ручью. Услышав, что сын проснулся, немного поколебавшись, окунула его с головой в ямку с водой и мгновенно вынула. Ожидала, что последует рев. К ее удивлению, Мишка одарил ее веселым смехом. Он ручками проводил по своему лицу, пускал пузыри и смеялся. Обтерев его полотенцем, завернула в свою легкую светлую кофточку – запас чистых и сухих пеленок иссяк. «А завтра, зайчик, я тебя искупаю теплой водой и мылом, – подбросила кверху и уложила на одеяло. – Ну, а теперь ням-ням.» Накормила, поиграла.

И в это время до нее донесся странный звук. Он шел с той стороны, где ручей исчезал в кустах. То был стон – не стон, зов – не зов, тихий, жалобный, едва слышный. Возник и пропал. Маша, прижав сына к груди, настороженно смотрела туда, где явно находилось живое существо. Зверь? Нет, скорее человек. А, может, показалось? Стояла тишина. Предзакатная лесная тишина. Наверное, все-таки померещилось. Слава богу! Но звук повторился. Похоже было, что кто-то подавал голос: «А-а-а!» Но очень слабо, еле-еле. Будто пытался дать знать о себе, но не хватало силенок. У Маши гулко заколотилось сердце. «Господи! Что это? В такой глуши!» Опустила сына на одеяло, снова надела брюки, ботинки, парусиновую куртку, взяла ребенка на руки и, тихо ступая, пошла вдоль ручья, но чуть сторонкой, обходя густые заросли кустарника и крапивы. Метров через пятьдесят снова услышала тихое «а-а-а», но уже отчетливее. По интонации голоса кто-то определенно давал знать о себе. Явная немощь, улавливаемая в зове, придала Маше смелость. Она уже увереннее отправилась дальше, крепче прижимая к себе Мишку. А тот все улыбался, пытался ручками достать ее лицо, ее волосы, спадавшие на лоб.

То, что увидела она, заставила ее содрогнуться. Рядом с шалашом из еловых лапников, почти у самого ручья лежал на спине военный, судя по портупее, командир. В правой руке он держал солдатскую кружку. Лицо заросло густой светло-грязной щетиной. Левая нога была без штанины, но обута в сапог. Чуть выше колена чернела широкая грязная повязка. От служивого исходил сильный запах немытого тела и гноя. Он с мольбой смотрел на остановившуюся Машу. Она проворно положила сына на траву, опустилась на колени перед раненым. По петлицам узнала – старший лейтенант. Промелькнуло: «Как Вася». Комок застрял в горле.

– Что случилось? Как вы оказались здесь, в глухомани? Почему одни?

Он молчал, не отрываясь, смотрел на нее, из его глаз потекли слезы.

– Вы не можете говорить?

– Могу, – еле слышно произнес он.

Снова наступило молчание. По его лицу было видно, что он силится что-то сказать, но, видимо, ему не хватало на это сил или его мучили боли. Наконец, он едва слышно произнес:

– Я умираю… Рана… на ноге… Видать, гангрена… Гниет она… Полна червей… Не емши… много… дней… Много… Вот только вода, – он шевельнул рукой с кружкой.

Помолчал. Вытер свободной рукой глаза. Собрался с силами и продолжил:

– Воевали… Окружение… Пробивались… Рана… от большого… осколка. Бойцы тащили… моего взвода.. Здесь… я приказал… пристрелить меня. Они… отказались. Приказал больше не тащить… оставить… меня здесь. У воды… Они сами.. сильно …отощали… Без харча… много дней. Хотел… сам застрелиться… Духу… не хватило… Вот… теперь… умираю… как… недобитый… зверь… Прости, сестричка… что… потревожил… Услышал… голоса… детский… женщины… Людей… хотелось… увидеть напоследок, – и он закрыл глаза.

Маша вытащила из ножен нож, разрезала узел на повязке, развернула грязное тряпье, которое когда-то считалось бинтом. Рана была огромной. Увесистым осколком выше колена срезало часть бедра величиной с чайное блюдце. «Хорошо, что спереди, нет здесь ни связок, ни артерии», – подумалось машинально. Она сняла сапог и остаток штанины, прощупала ногу от паха до ступни. Не было и намека на гангрену. Только вокруг раны на коже просматривалось покраснение. Температура тела нормальная. Рана гноилась. Но она кишела личинками мух. Это хорошо. Это его спасение. Так почему же он такой слабый? И вдруг ее осенило.

– Вы сколько дней здесь лежите?

– Десять или… Не знаю точно…

– И все эти дни не ели?

Он отрицательно покачал головой. Потом добавил:

– И еще… несколько дней… до этого.

Ясно, если он не умирал, то сильно ослабел от голода. Решение пришло мгновенно. Она сняла с себя парусиновую куртку, сбросила лифчик, присела к нему с левой стороны, повернулась к нему, сколько могла, правой рукой схватила раненого за шею, подняла его голову и приставила его рот к соску.

– Пей, – скомандовала она, – соси, не стесняйся, – а левой рукой надавила на грудь. Молоко закапало и упало ему на губы. Он машинально облизал их. Старлей, почувствовав давно забытый вкус, плотно приложился к груди, щеки его заработали. Он открыл глаза.

– Пей, не стесняйся! – еще раз подбодрила его. Но он так впился, что ей стало больно.

– Не так сильно, потише, а то мне больно. Вот так, еще нежнее, – дирижировала она.

Она знала, что молока у нее мало: только что покормила ребенка. Надежда была на то, что у нее всегда оставался запас, и она обязательно сцеживала излишек. Конечно, он для взрослого мужика – капля, но сейчас и капля для него спасительна. Через час-другой сварит какой-нибудь супчик. Она отняла грудь, убедилась, что она пуста, прилегла с другой стороны, дала ему другую грудь. Маша, глядя на заросшее, грязное чужое лицо, усердно работающее губами, вспомнила другую голову, родную, любимую, которая порой вот так же прикладывалась к ее соскам по ночам, произнося одну и ту же фразу: «Надо помочь сцедить лишнее молоко». В процессе такого «сцеживания» ее бросало в дрожь, потом наступало блаженство, которое достигало высшей своей точки в последующих крепких объятиях. А сейчас она не испытывала ничего, кроме чувства удовлетворения от того, что помогает человеку, попавшему в беду. Заметила, что на его лбу появилась испарина, щеки, там, где они не были покрыты щетиной, слегка порозовели. Почувствовав, что грудь опустела, Маша поднялась.

– Через часок—другой я приготовлю супчик. Раньше нельзя. Очень опасно. Надо потерпеть. А потом постепенно войдем в норму. – Спросила: – Как тебя звать?

– Николай… Коля.

– Меня Маша. Вот что Коля. Рана у тебя хорошая. Сама я медсестра. Окончила медучилище. Никакой гангрены даже и близко нет. Больше того, рана твоя заживает. А что там капошится в ней, это не черви, это личинки мух, иначе опарыши. Ты ловил когда-нибудь рыбу?

Он кивнул.

– А на опарыша?

Он кивнул, и что-то наподобие улыбки мелькнуло у него на лице: может быть, вспомнились безмятежные довоенные дни.

– Ну вот видишь, была бы сейчас удочка и речка побольше нашей, – она кивнула на ручей, – мы бы имели собственный рыбий корм. Сидели бы на бережку, брали бы опарыши прямо из твоей раны и забрасывали удочку, – Маша рассмеялась. Заулыбался и старший лейтенант. Приняв крошечную дозу съестного, полуживой голодный организм начал восстанавливать свои душевные силы, пока душевные, а они – залог телесной мочи.

Неожиданно она сама ощутила сильный голод. Ничего неожиданного в том не было. Как позавтракала утром, с тех пор в рту – ни маковой росинки. Так захотелось есть, что у нее стали дрожать руки, появилась слабость в ногах. «Нет, так дело не пойдет, – размышляла она, разжигая костер. – В полдень надо хоть сухарик-другой погрызть. Такая экономия может мне выйти боком. Уж больно груз для меня велик. Кабы не сломаться». Начала варить гречневую кашу. Опять каша! А что еще? Завтра утром сварит горох, не забыть замочить его. Сняв кастрюльку с кашей, ушла с ней за кусты, чтобы не мучить – не дразнить раненого. Все же не вытерпела, вернулась к ранцу, вытащила кусок сахара, подошла к Николаю и вручила со словами: «Только соси, медленно, можешь даже лизать, еще лучше.» Взяла его солдатскую кружку, возвратилась к костру, налила чаю, передала больному. И только после этого, все еще в кустах, спокойно и не торопясь принялась за ужин. Доедая кашу и запивая ее сладким чаем, Маша прикидывала, чем кормить старшего лейтенанта. Нужен бульон, супчик, какая-нибудь любая жидкость, заправленная чем-то съедобным, но протертым, перемолотым, процеженным, калорийным, но не очень. Откуда взять такое диетическое блюдо в лесу? Вдруг вспомнила о тушенке, говяжьей тушенке. Вот неплохая стряпня для дистрофика в наших условиях! Сливаем жидкость из банки, какая есть, откладывая весь жир, смешиваем с водой, предварительно проварив в ней молоденькие грибы и крапиву, удаляем их, получаем идеальный питательный бульон. Можно размочить и сильно размять маленький кусочек черного сухаря без корочки. Молодец! Похвалила сама себя Маша.

Похвалила и горестно задумалась. Банки тушенки – ее НЗ. Последний резерв. Рассчитывала использовать его, когда станет совсем невмоготу. Господи, как не хотелось ей вскрывать консервы! Если бы она была одна, как-нибудь вывернулась бы. Но все предназначалось для сына. Она сыта – есть молоко, она голодна – мало молока. Имеет ли она право рисковать благополучием своего ребенка ради жизни или здоровья чужого, совсем незнакомого человека? Дядя Петя наказывал ей, чтобы она ни с кем и ничем не делилась. Боже, подскажи, что делать? Терзалась, а сама машинально крошила в воду грибы и крапиву, поставила на огонь, вскрыла консервную банку, словом, приготовила все точно по рецепту, сочиненному ею накануне. Выждав еще время, вытащив из кастрюльки все твердые фракции и съев их, налила супчик в кружку и подошла к Николаю. Поставив кружку подальше от себя, схватила его сзади под мышки, подтащила к стоявшей рядом березе и прислонила к стволу. Не доверяя его рукам, сама крепко держа кружку, опустилась на колени и поднесла к его рту. Он сразу же сделал жадный, крупный глоток. Маша отстранила кружку и строго сказала:

– Только мелкими глотками и делай вид, что ты что-то жуешь. Глоток и жуешь, потом окончательно глотаешь. Давай по-новому.

Выпив содержимое кружки, старший лейтенант запрокинул голову, упершись затылком о ствол березы, и заплакал. Маша погладила по его грязной всклокоченной голове, постояла еще немного вот так на коленях, потом отошла к костру. Ее ожидала гора дел – вымыть посуду, замочить горох, сходить на старое место за детским бельем, развешанным сушиться, постирать бинты, снятые с ран, постирать, тоже с мылом, его портянки, не забыть вырыть ямку для вскрытой банки с тушенкой – ее главного лекарства для красного командира, чтобы какое-нибудь мелкое зверье не сожрало ночью, и обязательно накрыть это место одеялом. Перед сном надо ему вымыть ноги, затащить в шалаш, накрыть вход лапником. Мать честная! Сколько дел! И выполнив намеченное, перед сном бросив в костер побольше хворосту, напялив на себя все теплое, придвинув к себе Мишку, укрывшись второй половинкой одеяла, мгновенно заснула.

…Проснулась она от какого-то далекого, очень далекого шума. Шума, похожего на тракторный. Он приближался и превращался в гул, сплошной машинный гул. Становилось ясно, что двигается колонна танков или грузовиков. Вот они совсем недалеко, наверно, в километре. Потом грохот стал уменьшаться, удаляться и исчез. Значит, где-то здесь рядом дорога. Место опасное.

Маша потянулась, взглянула на небо. Оно было светлым-светлым. Похоже, солнце взошло давно, но еще прячется за верхушками деревьев. Вот это поспала! И только сейчас вспомнила о сыне. Ба! Да он не разбудил ее в полночь. Впервые со дня его рождения он не потревожил ее! Повернулась к ребенку и увидела его веселые глаза и отцовскую улыбку. Да ты, оказывается, проснулся и ни звука! Какой молодец! Дал маме поспать. Да ты ведешь себя, как большой мальчик! Ну, доброе утро, дорогой мой! Здравствуй, мой зайчик! Сейчас мама сбегает кое-куда за кусты, потом оденет тебя в чистые ползунки и распашонку, и мы позавтракаем.

Вернулась, увидела – из шалаша самостоятельно выползает Николай. Не сразу, с трудом встал на ноги. Поздоровался, заулыбался:

– Вот видишь, уже почти хожу. Спасибо тебе, сестричка. Но пока я все же посижу у дерева.

Гороховый суп получился на славу! Как и в прошлый раз, Маша сварила молоденькие грибы и крапиву, вынула их, слила жидкость, положила туда чуть-чуть жира, кусочек мяса, несколько размятых горошин, один сухарь, но уже побольше вчерашнего, размешала, подогрела и в кастрюльке с ложкой отнесла к Николаю. Устроившись в сторонке, ела свой горох с салом и сухарями и украдкой поглядывала на раненого. Тот поглощал свой завтрак медленно, согласно ее инструкции, время от времени поглядывал на хозяйку, улыбался. «Видать, сильный человек», – подумала Маша. Уж кто-кто, а она знала, как нелегко голодному вот так спокойно, «согласно указаниям» поглощать пищу, которую зверски хотелось проглотить в один присест. Принесла чай с сахаром, села рядом, тоже с кружкой. Сынок лежал на одеяле, мурлыкал что-то свое.

– Ну что, получше стало?

Он согласно кивнул головой, потягивая чай и облизывая рафинад.

– Рана твоя за ночь стала получше. Гной уменьшился. Это все жрут его личинки.

– Щекотно только. Так и хочется их повыбрасывать.

– Ни в коем случае. Они – твое спасение. Они вылижут рану подчистую. Ни капельки гноя не оставят. Допьешь чай, перевяжу ногу. Вот только второй штанины нету, плохо.

Немного помолчали.

– Откуда и куда ты идешь, Маша?

Она рассказала. Вдруг вспомнила:

– Ты слышал шум, какие-то машины или танки недалеко отсюда проезжали?

– Слышал. Это немцы. Наверняка ищут таких, как я, из окружения. С этой стороны много выходило наших. Бои были. Я слышал.

– Тут дорога рядом?

– Мои бойцы, перед тем как покинуть меня… по моему приказу, доложили мне, как смотрятся окрестности. Значит, так. Там, на востоке, откуда шел шум, лес заканчивается. Вдоль опушки идет грунтовая дорога, примерно с юга на северо-восток. Справа от нас – деревня. Между деревней и лесом – большое картофельное поле. За ним – то ли ячмень, то ли пшеница, словом, зерно. Такую картину мне нарисовали мои бойцы. Так ли, не так ли на самом деле, не знаю.

– Картофельное поле, говоришь, – задумчиво произнесла Маша. – Значит, колхозное… Видела под Оршей, уже цветет картошка, значит, что-то есть. Так, так…

Она решительно встала, сходила за хворостом, снова разожгла костер. Вымыв посуду, поставила греть воду. Перевязала ногу Николаю. Искупала Мишку, постирала, уже с мылом, все пеленки, свое нижнее белье. Вытащила из ранца все вещи, положила туда продукты, повесила на ближайшую ветку – от случайного зверья, накормила сына, запеленала его, высвободив ручки, надела парусиновую куртку, засунула в карман брюк матерчатую сумку, взяла на руки Мишку, подошла к Николая, заявила:

– Я пошла за картошкой, – сказала так, будто засобиралась в свой огород, который за углом.

Старлей испуганно посмотрел на нее.

– Там опасно, могут быть немцы.

– Увижу их, дальше не пойду.

– А зачем брать дитя? Оставь его здесь, я присмотрю.

– Тебе не понять, ты мужик. А я мать. Никак не могу оставить грудного одного.

Повернулась и направилась туда, откуда утром доносился шум машин. По пути надламывала ветки – ориентиры для безошибочного возвращения.

…Перед ней простиралось большое картофельное поле. Оно цвело, издавало такой опьяняющий тонкий запах, что никаким духам не сравниться с особым здешним ароматом. Справа, южнее, километрах в двух виднелась деревня. Проселочная дорога, идущая влево вдоль опушки, терялась где-то вдали; может, даже заворачивала в лес. Окрест не видно было ни души. Правда, всмотревшись в рядки ботвы, она увидела человеческие тела. Маше стало страшно. Видно, здесь и шел тот бой, о котором говорил Николай. Но почему на открытой местности? Может быть, их, решивших поживиться картошкой, и обнаружили здесь немцы? Она положила свой спящий дорогой сверток за кустами, на приметном месте, на четвереньках перешла дорогу, чуть проползла вдоль грядок и лежа начала орудовать немецким ножом, подкапывая корни. Замечательно! Клубни были величиной уже чуть больше голубиных яиц. Она проворно запихивали их в сумку, время от времени поднимая голову, вертя ею по сторонам и чутко, как зверь, прислушиваясь, нет ли знакомых звуков со стороны кустов, где лежал сынок. Авоська была уже полна, и она повернула назад, но неподалеку увидела труп. Мелькнула отчаянная мысль: брюки! Взять брюки для Николая! Ведь без них он со своей раной – никуда. Маша, оставив сумку, еще раз оглядевшись, поползла к мертвому солдату. От него исходил жуткий запах. Ее чуть было не вырвало, разболелась голова, от страха тряслись губы. Труп лежал головой вниз. Маша ножом разрезала со спины поясной ремень, нащупала ширинку, расстегнула ее, разрезала обмотки и шнурки на ботинках, сняла их, потом стянула брюки. Еще раз оглянувшись, поползла к сумке и, подтягивая ее, взяла курс на лес.

Свое пристанище по приметам нашла быстро. Николай только головой качал от удивления. Он все еще неподвижно сидел, прислонившись к березе. Маша развела костер, сварила суп для больного, положив туда очищенные и мелко нарезанную картошку, крапивы, два сухаря и уже три кусочки тушенки, а для себя – картошку в мундире, много, большую кастрюлю. Обед для обоих выдался на славу. Полежав немного, раненый примерил брюки. Они были чуть велики, но это, как он отметил, лучше, чем если были бы малы. Еще и еще раз поблагодарил Машу. Стал ходить, медленно, осторожно, будто боясь упасть, прихрамывая, но двигался. Предлагал даже помощь по хозяйству Маше. Та, подумав, показала на хворост. За день он натаскал гору. Конечно, частенько отдыхал. Маша из остатков левой штанины сшила что-то наподобие мешочка, проткнула его во многих местах ножом, показала Николаю, как, идя вдоль ручья, с помощью такого малюсенького невода можно ловить пескарей и мальков. Сам он, как сообщил о себе, был из городских, из Саратова, хоть и был рыбак, но любитель, ради, как говорится, времяпрепровождения. Поэтому тонкости выживания в лесу ему были малоизвестны. Маша сказала ему, что завтра она пойдет дальше, топать еще долго, боится предстоящих холодов. Картошку оставляет ему всю, следующим утром себе еще накопает. Выяснила, что у него, кроме шинели, есть солдатская баклашка, каска, которую можно использовать как кастрюлю, ложка, складной перочинный нож, заправленная бензином зажигалка, неполная коробка спичек. Она выразила готовность дать немного соли, треть куска хозяйственного мыла, при этом порекомендовала после их с Мишкой ухода разогреть в каске воду, вымыться с головы до ног, постирать исподнее белье. А когда выздоровеет, ночью или в сумерках сходить на картофельное поле, поискать у убитых нужные вещи, хотя бы пилотку, потому что он остался без фуражки. Там же валяются и винтовки. Также она разъяснила старшему лейтенанту, что, кроме пескарей и мальков, можно смело употреблять в пищу кузнечиков, дождевых червей, муравьиные яйца, которых полно в муравейниках («похожи на рис», – добавила она). Растолковала, как можно использовать молодые побеги рогоза, что растут у болот, корни озерного камыша. Можно смело есть листья одуванчиков (Маша сорвала при нем один листок и начала жевать). Словом, если приплюсовать картошку с колхозных полей, можно смело идти на восток, когда окончательно заживет рана. Николай слушал ее с огромным вниманием. Огонек надежды загорелся в его глазах.

Вечером он наравне с Машей ел вареную картошку, запивая сладким чаем. Но она не дала ему объесться, с кастрюлей отошла в сторону, сказав, что еще рановато много есть. С завтрашнего дня – можно. После ужина небо начало заволакивать тучами, они густели, темнели, наливались дождем. Подул сильный ветер, порывами. «Будет гроза, – сказала Маша, – переходим в твой шалаш. Помоги собрать вещи». Вытащила из ранца домашнюю клеенку, набросила на еловые лапники – кровлю, притащила толстые сухие ветки, положила сверху, чтобы не унесло накидку. Принесла несколько охапок лапника и запихнула в шалаш. Как только все втроем втиснулись в него, хлынул ливень.

Дождь шел долго, не переставая. Потом по клеенке застучал град. Снова грянул поток воды. Стало ясно, что придется ночевать в шалаше. Высказав эту мысль вслух, Маша начала готовить постель. Клеенка выручала здорово. Лишь со стороны входа порывами ветра забрасывало горсти дождя. Маша завесила «дверь» легкой летней кофточкой. Подложив под голову ранец, пристроив сына между собой и Николаем, легла, как всегда, укрыв его и себя второй половиной байкового одеяла. Старлей укрылся шинелью. Июль-июлью, а в грозу заметно похолодало.

– Ну, теперь пойдут грибы, и для тебя, и для нас с Мишкой хорошее подспорье, – произнесла она.

– Да, это неплохо.

– В этих лесах много малины, я не стала рвать специально, сильно усталая была, в рот по пути бросала. Но ты имей в виду. – Потом без всякой связи спросила: – Ты к своим будешь пробираться или как?

– Само собой, буду идти на восток. Мне ничего не остается делать. В плен не хочу. Ну никак не хочется.

– А немцы уже под Смоленском.

– Ничего не могу понять – через три недели после начала войны уже в Смоленске, – в раздумье проговорил Николай. – В голове не укладывается. Когда мы выходили из окружения, видели на дорогах огромные колонны пленных, много наших брошенных танков, орудий, пулеметов и винтовок. И что самое обидное, – он приподнялся на локтях, – часть всего этого вооружения целое, с боеприпасами. В нашей группе окруженцев было два артиллериста, они проверили: на некоторых пушках не только затворы, но и прицелы были целы, а рядом снаряды. Заряжай и стреляй. Боец моего взвода, бывший тракторист, смог завести даже наш танк, и не простой танк, а какой-то новый, огромный, с большой пушкой, толстой броней. Таких танков, служа в армии, в мирное время я не видел. Немецкие танки по сравнению с этим нашим ну… просто… моськи рядом со слоном. И все это, такое грозное, исправное, брошено. Не понимаю. Ничего не понимаю, – и он снова лег на спину.

– Мне странно слышать от тебя такие слова. Ты-то сам не на фронте, а далеко от стрельбы. Конечно, ты раненый и тяжело, но бойцы твоего же взвода и те два артиллериста, другие солдаты и командиры в бегах. Попросту говоря, драпайте. Драпайте да еще осуждаете других. Как-то нескладно получается.

– Эх, Маша, конечно, теоретически ты права. Ты права, потому что не знаешь, что именно мой взвод, моя рота, весь мой батальон сражались до последнего. До последнего снаряда и патрона. Мы немало уложили фашистов, подбили много их танков. Через наши боевые порядки они не прошли. А вот слева и справа прорвались, и мы оказались в окружении.

– Расскажи, как вы воевали.

– Понимаешь, как тебе сказать… Это же надо все от и до: как мы оказались на передовой, как приняли первый бой, почему наш батальон оказался таким крепким орешком для немцев. Ну и так далее. Если в двух словах, то будет непонятно.

– А ты и расскажи поподробнее.

Старший лейтенант присел. Дождь все лил, не так сильно, как вначале, но все еще изрядно. С еловых лапников, закрывающих заднюю стенку шалаша, капало. Но вода уходила вниз под ветки, предназначенные для лежанок.

– Тебе, наверное, уже спать пора, я видел, как ты устала.

– Да, я, конечно, ухайдакалась крепко. Но стараюсь перетерпеть, не спать. В полночь сын проснется, потребует кормежки. Накормлю и завалюсь. А ты рассказывай. Времени, как видишь, у нас много.

– Хорошо. Наша дивизия начала формироваться за полтора года до начала войны в Пензенской области. Сюда я и получил назначение после окончания военного училища. Утвердили меня в должности командира стрелкового взвода, как и твоего мужа. Через два дня после 22 июня наша дивизия была направлена на фронт. Через пять дней мы уже подъезжали к Орше. Здесь нашему батальону повезло в первый раз. Головные эшелоны подверглись сильной бомбардировке с воздуха, а наш состав немцы или не заметили, или, скорее, у самолетов кончились бомбы. Но уже тогда я удивился: почему поезда двигаются днем, если вражеская авиация полностью господствует в воздухе? Короче говоря, нас, полностью уцелевших, высадили и поставили задачу – следовать пешедралом, севернее и западнее Орши занять оборону на обозначенном участке. Дело было к вечеру, и наш батальон двинулся вперед, безостановочно шел и всю ночь. Днем отсыпались в лесу. А вот другие части, наоборот, ночью спали, а днем шли. Тут их и накрывали немецкие самолеты. Черт знает что! Как можно действовать вопреки здравому смыслу! Ночью спать, а днем подставлять себя под бомбы. Сколько из-за этого погибло людей!

Старший лейтенант присел.

– Ты не представляешь, Маша, со сколькими глупостями и тупостями пришлось столкнуться в те дни… Дальше. Следующей ночью продолжаем идти, а навстречу отступающие части. Оказывается, немцы то ли уже подошли к Орше, то ли уже захватили ее. Наш комбат развернул батальон поперек дороги и послал двух мотоциклистов в тыл в штаб полка с донесением о положении дел. Кроме того, приказал всех отступающих приводить в чувство, направлять в ближайший лес и там формировать из них маршевые роты. Ты не поверишь, но таковых набралось почти 600 человек. Шесть рот! Комбат реквизировал также несколько десятков подвод и пять грузовиков – три полуторки и два ЗИС-5. Но главным приобретением стала батарея 76-милиметровых противотанковых орудий. Это четыре пушки, очень серьезные, гроза для танков всех марок. Появление их стало вторым крупным везением для нашего батальона. Скажу больше, если бы не та батарея, очень скоро от нашей части осталось бы только мокрое место. Маша, ты не заснула? – старлей прилег.

– Нет, нет. Что было дальше?

– А дальше вернулись те два мотоциклиста с приказом командира полка – возвращаться обратно и севернее Орши перекрыть дорогу, ту самую, по которой мы шли две ночи. Перекрыть, окопаться, выбивать танки противника и стоять насмерть.

Николай опять привстал и снова с возмущением воскликнул:

– Да, приказ есть приказ, а как его выполнять, чем сражаться? У нас не было ни одного противотанкового орудия. Это просто случайность, везение, что реквизировали целую батарею. Ты не поверишь, но на одну винтовку у нас имелось только по тридцать патронов, на каждый пулемет – триста. А продовольствия вообще не было. Мы были банально голодны. Двое суток даже сухаря в рту не держали. А нам ведь предстояло топать обратно еще километров сорок да держать оборону. Как можно так безответственно руководить военным делом!

Комвзвода снова прилег. Замолчал. Пауза затянулась.

– Коля, ты не заснул?

– Да нет, разве тут заснешь? Положение снова спас наш комбат. Он созвал всех командиров вплоть до комвзводов, обозначил обстановку. Приказал: выступать на восток с наступлением темноты; не дожидаясь ее, начштабу вместе с начальником саперов вдвоем выехать на мотоциклах в указанное место обороны и определить выгодные рубежи; командиру моей роты и командиру противотанковой батареи тоже на мотоциклах, их у нас в батальоне было десять штук, – отправиться в том же направлении и примерно за пять-десять километров до нового рубежа наметить удобное место для засады. А командиру мотоциклетного отряда поручил направить в ту же сторону четырех мотоциклистов с задачей объехать все ближайшие углы и закоулки, прочесать все деревни и села и установить, где еще остался не угнанный колхозный скот, поискать склады с продовольствием, горючим и другими нужными вещами. Когда следующим утром батальон, еле стоя на ногах от ночного перехода, а главное, от голодухи, собирался спать в лесу, наша моторизованная разведка вернулась.

Николай привстал и радостно замахал руками:

– Нет, ты не представляешь, Маша, какие известия они привезли! Я как раз со своим взводом рядом стоял и все слышал. Мотоциклисты доложили, что во всех населенных пунктах вдоль главной дороги и еще в нескольких деревнях в стороне от нее в целости сохранились несколько сот колхозных коров, бычков и свиней. Но самое главное, недалеко от намеченного рубежа нашей обороны, километрах в десяти в стороне, в глухом лесу обнаружен армейский склад. Склад, Маша! Это было нашим спасеньем. Там потом обнаружились и продовольствие, и патроны, и горючее, и даже снаряды для наших противотанковых орудий.

Дождь не прекращался. Стук тяжелых капель о клеенку, наброшенную на шалаш, заглушал все другие лесные звуки.

– А здорово ты придумала насчет клеенки, – отвлекся от своего рассказа старший лейтенант. – Если бы не она, мы бы сейчас с тобой промокли до нитки.

– Клеенку дали хозяева дома, где мы с мужем снимали комнату. Спасибо им за это. Так чем всё кончилось?

– Сначала устроили немцам хорошую засаду: по два орудия и по две роты на каждую сторону дороги. Пропустили немецкую разведку – несколько мотоциклов и бронетранспортер и, когда появилась колонна танков, грузовиков с пехотой и артиллерией, открыли огонь. Уничтожили восемнадцать танков, два бронетранспортера, четыре орудия и около трехсот фашистов. Собственными глазами видел, как околевают эти твари. Но тут важны не только эти потери, но и время, выигранное нашим батальоном. Мы видели потом издалека, как ихние самолеты бомбили место засады. Но наш след там давно простыл. Возможно, прежде чем двинуться дальше, немцы прочесывали тот лес и окрестности. А мы то время использовали для укрепления нашей обороны. Ширина ее по фронту была около двух километров. Слева тянулись сплошные болота, справа – густые леса на много километров на север. Позиция была выбрана очень удачно. Мы зарылись в землю, как кроты, понастроили ложные укрепления. Два орудия затащили в болото на крайнем левом фланге, остальные упрятали в лесу на правом фланге и, что важно, повсюду понатыкали фальшивые пушки, якобы замаскировав их. Только через два дня появились немцы. Уж как они, сволочи, долбили нас снарядами и бомбами, шли в атаку и дохли под нашим огнем. Снова долбили нас, а мы их снова убивали. И так продолжалось два дня подряд. Видно, им позарез нужна была эта дорога, которую мы перегородили. Но так они и не прошли! Мы подбили еще двадцать четыре танка и неизвестно сколько сотен солдат и офицеров. Но и наши ряды поредели. Основные потери мы несли от бомбежек и артиллерийских налетов. Словом, фашисты прекратили атаки и обстрелы. А назавтра обнаружилось, что они обошли наши позиции далеко слева и справа. Пришлось с боями выходить из окружения. Тогда меня и ранило.