Текст книги "Две повести о войне"

И вдруг справа по траншее, с той стороны, где до этого непрерывно строчил пулемет, послышались громкие крики. Маша поспешно сошла с ветки-подставки и, повернувшись, увидела, как по направлению к ней бежит молоденький солдат с каской набекрень, что-то истерично громко крича. За ним гнался фельдфебель, изрыгающий проклятия. Вот он схватил рядового за шиворот и стал трясти его, приговаривая: «Назад!» Только это слово поняла Маша. Остальное она не разобрала. А фельдфебель кричал: «Назад к пулемету, трус! Назад, маменькин сынок! Я тебе сейчас выбью зубы, и они целые-невредимые выйдут через твою жопу!» Постигла Маша и часть того, что, плача, вскрикивал солдат, почти мальчишка: «Я не могу! Я не хочу так убивать!» Другие его слова она не познала. А молоденький рядовой сквозь слезы вопил: «Я сойду с ума! Простите, господин фельдфебель! Но я не могу стрелять по таким мишеням! Я не хочу убивать беззащитных людей!»

В это время появился офицер. Он положил руку на плечо фельдфебеля и что-то властно приказал ему. Что именно, Маша не уяснила. А сказал командир взвода следующее: «Курт, оставьте его. Это его первый бой. С новобранцами такое случается. И ваши методы здесь не помогут. Оставьте его и сами идите к пулемету. Он успокоится, а потом привыкнет убивать», – повернулся и ушел. Удалился и фельдфебель, оставив плачущего солдата одного. А тот, опустившись на колени, прижавшись плечом к стенкетраншеи, продолжал плакать навзрыд. Пораженная новымзрелищем, Маша, сама в слезах от увиденного поверх бруствера, непроизвольно шагнула к немцу, сняла с него каску и погладила по волосам. Солдат инстинктивно ткнулся лицом в женский подол, так похожий на материнский подол его детства, и, захлебываясь слезами, закричал: «Мама! Я не могу убивать! Я не хочу убивать! Спаси меня, мама! Я не хочу войны!» Из этих слов Маша поняла только одно – «мама». Поняла и, вспомнив, как только что это же слово кричали такие же мальчишки – русские солдатики, бегущие на смерть под пули пулеметчика, не желавшего убивать их и теперь тожезовущего свою мать, представила все это и заплакала с новой силой. Так они и стояли, он на коленях, прижавшись к ее бедрам, а она, поглаживая его по голове, и оба плакали. Заслышав поблизости голоса, она оставила плачущего немца, юркнула в ход сообщения и оттуда в свой блиндаж. Упав на нары, горько заплакала. Потомдолго лежала, неподвижно уставившись в потолок, пока вошедший фельдфебель, не тот, другой, не дал понять, что ей следует идти за ним.

Ее снова привели на ту же кухню. Как и в прошлый раз, встретили вежливыми улыбками. Опять сытно накормили. Как и утром, сюда то и дело заглядывали солдаты, улыбаясь, неприкрыто рассматривали ее и восвояси удалялись, прогоняемые поварами и их помощниками. Личный состав роты, осведомленный о появлении у них молодой матери с ребенком, снабженной сногсшибательным смешным письмом, норовил взглянуть на это чудо. После обеда Маше дали полбуханки хлеба, две банки мясных консервов, пачку галет и пачку мармелада. Тот же фельдфебель проводил ее до блиндажа, жестами показал, что надо собираться, и вывел ее к передней траншее, к тому месту, откуда она наблюдала массовое убийство красноармейцев. Знаками изобразил, что ей следует перебраться через бруствер и что он готов помочь. Она поняла, что ее отпускают на ее родную сторону. Но сначала надо было покормить Мишку. Его время пришло, и он вот-вот потребует своего. Она жестами показала немцу, что пора дать грудь ребенку. Но тот был неумолим и уже в резкой форме потребовал, чтобы она сматывалась отсюда.

Оказавшись за бруствером, она забросила за плечи полупустой ранец, взяла на руки сына и сделала несколько шагов. Вся земля вокруг нее была густо усеяна высокими, крупными желтыми ромашками. Нетронутые войной, они казались сказочными, волшебными, нереальными. Обрывались лишь там, где взрывы снаряд сожгли все живое. Пройдя несколько десятков шагов, остановилась. С тоской подумалось: «Убьют – не убьют?» Оглянулась. И… увидела десятки пар глаз, устремленных на нее. Картина и вправду казалась невероятной – мадонна с младенцем, идущая по полю только что отгремевшего сражения, шагающая по трупам своих соотечественников. Вскоре она и впрямь ступала по ним, потому что их было так много, что не представлялось возможным обойти убитых. И чем дальше она отходила от немецких траншей, тем их становилось все больше. В иных местах они лежали друг на друге. И вся эта полевая мертвецкаяиздавал страшное зловоние. Ее потянуло на рвоту. Она дошла до середины поля, и в это время заплакал Мишка.

Сначала он, как обычно, хныкал, требуя грудь. Мать не обращала внимания, стремясь как можно быстрее выбраться из этого зловонного ада и усердно укачивая сына. Но тот настаивал на своем, от капризов перешел к рыданиям и, наконец, поле брани огласилосьзвонким детским истошным криком. Рев стоял такой, что, если бы среди крупных желтых ромашек обитали птицы, онис перепугу, как один, взмыли бы в небо. Маша пыталась было ускорить шаг, но мешали трупы. Оглянулась, в сторонке увидела полуразломанный деревянный ящик. Положила кричащего малыша на землю, сняла с плеч ранец, взяла на руки сына, устроилась на ящик и стала его кормить. Над побоищем, заваленном убитыми, воцарилась тишина. Сотни глаз с немецкой стороны наблюдали еще более невиданное зрелище – мадонну, кормящую младенца среди мертвецовна фоне крупных желтых цветов необычайной красоты. С советской стороны разглядывать удивительную картину практически было некому, кроме наблюдателей и оставшихся в живых горстки командиров. Все, кто могли держать оружие, лежали на нейтральной полосевечным сном. А очередные маршевые роты, предназначенные для очередной мясорубки, еще не прибыли. Русские окопы были пусты. Когда Маша дошла до них, она потеряла сознание.

На родной стороне

К Маше подошли два бойца. Она все еще находилась в обмороке. Один из солдат побежал звонить в штаб батальона. Вскоре оттуда прибыл особист—оперуполномоченный, сержант госбезопасности Курятников. Он обходительно обошелся с задержанной, которая к тому времени пришла в себя, сам донес ее пожитки до своего блиндажа, вежливо попросил у нее документы. Она вытащила свой советский паспорт, свидетельство о рождении сына. На вопросы, «откуда и куда», рассказала, что и как. Не забыла упомянуть о разрешении на выезд. Маша была счастлива. Она на родной стороне, почти дома! Значит, правильно поступила, пустившись в такое рискованное путешествие. Выбралась из немецких лап. Довольная улыбка не сходила с ее лица, и она охотно и подробно отвечала на все вопросы оперуполномоченного.

Тот перешел к деталям, в частности к подробностям ее передвижения по оккупированной территории. Особенно заинтересовала особиста ее поездка на танковом эшелоне. Много внимания уделил он тому, чем кормили ее сегодня немцы на своей кухне. И чем больше и подробнее рассказывала Маша, тем менее вежливым становилось лицо лейтенанта. И совсем оно посуровело, когда, проверив ранец и проведя личный ее досмотр, обнаружил германский нож, немецкую баклажку и немецкий же сухой паек. Ранец при более внимательном осмотре тоже, между прочим, оказался вражеским. Курятникову все стало ясно: перед ним находилась шпионка.

– Так, – подытожил увиденное и услышанное оперуполномоченный, – а теперь рассказывай, какова твоя истинная цель пребывания в нашем тылу?

Она непонимающе посмотрела на него.

– Ну, – угрожающе прорычал сержант, – сознавайся, какие сведения тебе приказано собирать у нас и сообщать немцам.

Маша испуганно заморгала и сильнее прижала к себе спящего сына. Она не понимала, чего хочет от нее этот молоденький командир, вначале такой симпатичный и вежливый, ставший вдруг злым и грозным.

– Играем, значит, в молчанку, – продолжал особист. – Ну-ну.

Он встал из-за стола, закурил. Походил – шаг туда, шаг сюда: в блиндаже было тесно. Подправил фитиль в керосиновой лампе. Мысленно поздравил сам себя. Наконец-то он поймал настоящую шпионку! А то никак ему не везло. Он уже полмесяца в этом батальоне и ни одного стоящего дела не завел. Если не считать выявленного им дезертира, который его стараниями был расстрелян. Правда, в особом отделе полка поначалу возникли некоторые сомнения насчет истинных намерений обвиняемого, поэтому вернули дело на доследование. Сложность его (но только на первый взгляд!) состояла в том, что рядовой Гвоздев перед атакой напился и, не добежав даже до нейтральной полосы, упал и заснул. Его по очереди пинали командиры отделения, взвода и роты, но пьяный боец никак не реагировал на удары сапог и приклад винтовок. Ночью он очухался и приполз обратно. Следствие показало, что перед боем каждому бойцу полагалось по 100 граммов водки. Но Гвоздев, кроме своей положенной ему порции, выпил еще столько же: от своей нормы отказался рядовой Иванов, который заявил ему, Гвоздеву, что перед атакой он не пьет и другим не советует. Обвиняемый утверждал, что выпил лишнее не для того, чтобы, опьянев и заснув, уклониться от атаки, на чем настаивало следствие. Он употребил лишнюю порцию спиртного исключительно из-за своей жадности. А что касаемо сильнейшего опьянения и последующего засыпания, то он, как и все бойцы маршевой роты, два дня не жрамши и не спамши, оттого и быстро ослабемши. Но Курятников считал, что подозреваемый врет, и настаивал, что он напился намеренно, дабы избежать участия в бою. Из-за таких разногласий дело и было возвращено на доследование.

Задача Курятникова состояла в том, чтобы доказать: Гвоздев перепил сознательно, с заранее обдуманной целью – уснуть и тем самым дезертировать в процессе наступления его роты на позиции врага. Кстати, та рота вся погибла, кроме обвиняемого и того бойца, который отказался от своей порции водки, отдав ее Гвоздеву. Этот солдат приполз ночью, раненный в бедро. Он был допрошен. На допросе подтвердил слова Гвоздева. Тогда оперуполномоченный заявил, что его тоже придется отдать под трибунал за соучастие в дезертирстве Гвоздева путем спаивания того накануне боя. После этого раненый подписал бумагу о том, что Гвоздев Христом-богом молил его отдать ему его 100 граммов, чтобы специально опьянеть. К делу также было приобщено признательные показания самого Гвоздева, который подтверждал, что дело обстояло именно так, а не иначе. Но для этого Курятникову пришлось немало попотеть, полдня избивая подозреваемого. Короче говоря, трибунал приговорил дезертира к расстрелу, который был приведен в исполнение перед строем вновь прибывших маршевых рот. Которые, кстати, погибли все до единого солдата и командира на другой день во время очередного безуспешного штурма немецких позиций.

После той истории с пьяным дезертиром Курятникову никак не удавалось завести новое стоящее дело. Но его вины в том не было. Батальон, куда был приставлен лейтенант, впрочем, как и полк, – оба воинских подразделений в последнее время числились только на бумаге. Фактически они не имели своего постоянного личного состава. Неизменными оставалось лишь командование частей. Оно же занималось в основном тем, что принимало маршевые роты и почти сразу же посылало их в бой. Те гибли полностью. Приходили новые, и на другой день их поднимали в атаку, которая, как и предыдущие, заканчивалась повальной смертью. Поэтому оперуполномоченный Курятников просто не успевал расставлять свои сети против потенциальных дезертиров, перебежчиков, антисоветчиков, паникеров, вредителей и прочих врагов. Так что появление Маши было воспринято сержантом госбезопасности, как долгожданное везение.

– Значит, так, гражданка Петрова, – бесстрастным голосом произнес Курятников. – Вот тебе бумага, ручка, чернила. Садись и пиши, где, когда, в каких целях ты была завербована германской разведкой. Сообщи так же, каким образом ты должна была передавать немцам полученные тобою сведения. Если ты имела задание проникнуть дальше линии фронта, то есть в глубокий советский тыл, то открой нам явки и пароли. Сознавайся во всем, и приговор военного трибунала будет не расстрел, а срок заключения.

Маша не была ни ошеломлена, ни напугана, ни вогнана в трепет. Она просто не понимала, что от нее хочет этот человек. И за что вообще он на нее вдруг осерчал. Она силилась осмыслить его вопросы и никак не могла осознать связь между ею и какой-то германской разведкой. Даже слово «расстрел» не вызвал у нее страха. В ее представлении оно существовало само по себе, а она сама по себе. И держа на руках спящего Мишку, она, все еще глупо улыбаясь, продолжала молча смотреть на сержанта.

– Так, значит, уходим в несознанку, – все еще спокойно продолжал Курятников. – Положи ребенка на стол.

Маша выполнила его распоряжение. Опер подошел к ней вплотную, взял двумя руками за воротник парусиновой куртки и начал трясти, зло приговаривая:

– Шпионка фашистская! Шлюха немецкая! Я тебя, гадину, заставлю говорить! Я тебя, сука, лично расстреляю! – и резко оттолкнул от себя. Она опрокинулась и, пятясь, уперлась в стенку блиндажа. Потом медленно опустилась на землю и тупо уставилась на особиста. Тот уловил ее непонимающий взгляд, постарался взять себя в руки и уже почти спокойно спросил

– Ты что, дура, не понимаешь, в чем тебя обвиняют, или ты притворяешься?

Она кивнула головой.

– Что «да»: не понимаешь или притворяешься?

Маша отрицательно покачала головой.

– Встань, падла, я сейчас тебе вправлю мозги.

Опираясь руками о стенку, Маша поднялась.

– Я тебе разъясняю. Ты немецкая шпионка. Послана сюда для сбора разведданных. Тебеэто понятно?

Маша отрицательно покачала головой.

– Тогда скажи, зачем ты переходила линию фронта?

– Я уже вам говорила, – осипшим голосом ответила Маша. – Чтобы спасти сына от немцев.

– Шлюха! Это не твой ребенок! – вдруг заорал оперуполномоченный. – Его отняли у другой советской женщины и всучили тебе для маскировки, для прикрытия.

Такого кощунства Маша выдержать не могла. Ее Мишка, дорогое дитя, – подкидыш! Одновременно до ее сознания дошли, наконец, все обвинения в ее адрес. Она шпионка? Она поняла, что попала в какой-то дикий случайный переплет, причины и последствия которого были для нее неведомы. И такое говорят о ней и о ее мальчике – сыне красного командира! Это святотатство! И она решительно направилась в сторону сержанта. На ее лице было написано столько злобы и ненависти, что Курятников инстинктивно отступил.

– Сволочь ты поганая! – что есть силы закричала Маша. Она задыхалась от гнева. – Мой Мишка – сын красного командира, мой муж с первых дней на войне. А ты тут воюешь с измученными бабами! Ты почему не на том поле, где гниют тысячи наших убитых бойцов? Почему ты, трус проклятый, прячешься здесь, стреляешь не в немцев, в меня собираешься стрелять? – и она, подойдя к лейтенанту вплотную, плюнула ему в лицо. Тот машинально ударил ее кулаком в лицо. Маша отлетела, ударилась о стенку блиндажа и на несколько секунд потеряла сознание. Очнувшись, она увидела, как ее мучитель лихорадочно сдергивает с сына пеленки. Схватив голого, еще спящего малыша за ноги, он заорал:

– Если не сознаешься, гнида, я раскручу и грохну его головой об стол.

Мгновенно в ее памяти всплыла картина кровавой расправы в той маленькой белорусской деревне, когда пьяный немецкий солдат, размахнувшись, ударил годовалого мальчика головой об стенку избы. И она потеряла сознание. И тут началось самое неприятное для Курятникова. Проснувшись, свисая вниз головой, Мишка от страха заорал благим матом. Растерявшись, опер, положив ребенка на стол, стал спешно заворачивать его в пеленки, но у него ничего не получалось. Младенец, захлебываясь слезами, истошно кричал, дрыгая ножками и размахивая руками. В блиндаж испуганно заглянул его боец – вестовой. Увидев его, особист всунул ему в руки пустой графин со словами: «Полный. Живо!» Злобно поглядывая на ревущего младенца, не знал, что делать. Вернулся солдат с графином воды. Прогнав его, начал лить тонкой струйкой на лицо Маши. Веки у нее вздрогнули, потом открылись глаза.

– Встань и быстро успокой ребенка! – приказал Курятников.

Она, еще окончательно не придя в себя, молчала, непонимающе глядя на него. И вдруг вскочила и бросилась к сыну. Взяла его, голенького, и прижала к груди. Не говорила ни слова, не баюкала. Просто стояла, прильнув своими губами к его щеке и молчала. Мишка постепенно стал утихать и вскоре умолк, но временами все еще вздрагивал и всхлипывал. Слезы продолжали обильно течь из его глаз.

Сержант не знал, что делать дальше, как себя вести, в каком направлении продолжать следственные действия. С досадой плюхнулся на стул, морщил лоб, чесал затылок. Ну решительно ничего не мог придумать! И неожиданно услышал такое, что никак не ожидал. Маша, держа на руках еще голого сына, повернувшись к Курятникову, глухо произнесла:

– Начальник, не убивай моего сына. Я сделаю и напишу всё, что тебе нужно.

Опер замер. Потом засуетился, предложил стакан с водой. Она запеленала сына села напротив следователя. Спросила его:

– Что писать?

– Нужно, чтобы ты написала явку с повинной.

Маша положила окончательно успокоившегося сына рядом на стол, пододвинула к себе маленькую стопочку бумаги, взяла ручку, макнула в чернильницу и спросила:

– Что писать?

– Пиши. Старшему уполномоченному полка лейтенанту госбезопасности тов. Прошкину… Написала? От Петровой… далее свои паспортные данные, прописка. Написала? Далее заголовок «Явка с повинной». Так. Теперь с новой строки: я, такая-то, словом, повтори все о себе, являюсь с повинной в связи с тем, что… И далее подробно изложи, кто, где, когда, с какой целью завербовал тебя.

Записав данные о себе, Маша опустила ручку:

– Я не знаю, что писать дальше.

– Что не знаешь?

– Ну насчет «кто, когда и кем».

– Не валяй дурака, Петрова. Ты все знаешь.

– Я действительно ничего не знаю. Какая я шпионка! Я перешла линию фронта, чтобы убежать от немцев, довезти сына до Москвы, где моя мама.

– Опять двадцать пять. Ну хорошо, давай порассуждаем вместе. Ты не шпионка, не разведчица, а тебя встречают и провожают во всех немецких частях, как родную. Ты же сама говорила. Да еще кормят сытно и дают на дорогу сухой паек. С чего это бы?

– Не знаю.

– Опять заладила: «Не знаю, не знаю». А я знаю. Хоть и плохо нас учили в спецшколе немецкому языку, но со словарем я все же кое-что разобрал в твоем разрешении на выезд. Вот послушай, я цитирую: «Я обращаюсь ко всем германским частям… оказывать ей, то есть тебе, Петрова, всяческое содействие в ее продвижении…». Это пишет военный комендант города Барановичи. Как это понять, Петрова?

– Не знаю.

Сержант выругался трехэтажным матом.

– Слушай, не зли меня. Пиши всю правду.

– Скажите, что писать, я напишу.

Курятников задумался. Получается, как в той бесконечной присказке «У попа была собака». Что ж, выхода у него нет.

– Хорошо. Сделаем так, – и опер, морща лоб, почесывая затылок, делая мучительно долгие паузы, стал диктовать Маше, кто, где, когда, с какой целью завербовал ее, как она добиралась до советской линии фронта и что собиралась здесь выудить. Но когда очередь дошла до самого существенного, то есть до способов передачи Петровой добытой информации, опер умолк. Он ровным счетом не мог придумать, каким образом разоблаченная им шпионка собиралась доводить до сведения своих немецких хозяев полученные разведданные. Встал, походил по блиндажу, прибавил света в керосиновой лампе, снова сел на стул. И, наконец, его озарило:

– Пиши, Петрова. «Что касается способов передачи добытых мною разведданных, а так же паролей и явок, то они должны будут определиться после того, как на меня самостоятельно выйдет местный резидент немецкой разведки». Написала? Все. Подпишись, поставь дату.

Слава богу! Все в ажуре. Курятников оформил протокол допроса, дал Маше подписать его и самолично отвел ее в блиндаж-гауптвахту. Затем сел за донесение своему начальнику лейтенанту госбезопасности Прошкину. Изложив обстоятельства задержания Петровой, почти дословно переписав «Явку с повинной», лейтенант написал следующее:

«Обвиняемая в шпионаже в пользу Германии Петрова М. Г. изобличается следующими доказательствами, прямыми и косвенными:

1.Личным признанием, изложенным в «Явке с повинной».

2. «Разрешением на выезд» (на немецком языке), выданным военным комендантом г. Барановичи, являющимся по существу указанием всем германским частям оказывать обвиняемой всяческое содействие в ее продвижении по оккупированной территории.

3.Ранец (1 шт.) немецкого производства.

4. Нож с ножнами немецкого производства.

5. Солдатская фляга (1 шт.) немецкого производства.

6.Две банки мясных консервов, одна упаковка галет и один пакет мармелада – всё немецкого производства.

Перечисленное прилагается».

Курятников с облегчением вздохнул. «Теперь можно позвонить начальству», – подумал он и взялся за трубку. Но она молчала. Связи с полком не было. Задумался. Доставить шпионку сейчас? Дело идет к вечеру. Неизвестно, на месте ли лейтенант. Хорошо, оставим дело на утро. Он вышел из блиндажа, крикнул вестового.

– Иванов, завтра чуть свет пойдешь в особый отдел полка. Отведешь туда задержанную, захватишь с собой пакет. Лично вручишь лейтенанту. Понятно?

– Так точно, товарищ лейтенант.

– А теперь ступай на гауптвахту, проверь, как она ведет себя, скажи ей, что завтра утром ее отправят дальше. Выполни и доложи.

Минут через десять Иванов вернулся. Доложил, что вроде бы все в порядке, но она спрашивает, когда будет ужин. И еще она просит, чтобы у нее была вода.

– Налей из графина в ее же баклажку и отнеси. А насчет ужина… скажи, что ужина не будет.

В тот день ужина не намечалось не только для задержанной, но и для самого оперуполномоченного. Не планировался он и для командования полка, батальонов и рядовых, оставшихся в живых. Такое странное положение во многом объяснялось тем, что вышестоящие инстанции знали, что все маршевые роты, направляемые в расположение полка и его батальонов, с ходу бросают в бой, откуда мало кто возвращается. Из этого вытекало, что не было никакого смысла кормить людей перед атакой: нерациональный расход продуктов. Но спирт и водка подвозились исправно. Без сталинских сто граммов наступления не начинались. От такой системы снабжения страдали и те, кто непосредственно не участвовали в боях. О них как-то тоже порой забывали. Поэтому лейтенант Курятников с вожделением смотрел на немецкие мясные консервы и галеты с мармеладом. Однако трогать их никак было нельзя – вещественные доказательства. А вот полбуханки немецкого хлеба, которую он предусмотрительно не занес в протокол, особист съел.

…Утром в сопровождении бойца Маша была конвоирована в распоряжение старшего уполномоченного Прошкина.. Накануне Курятников связался с ним по телефону, сообщил ему о поимке шпионки. Тот сердечно поздравил его с боевым успехом и с нетерпением ждал появления задержанной. За две недели пребывания в своей должности его сотрудники еще ни разу не выявили немецкого разведчика. Войдя в блиндаж лейтенанта, освещенного керосиновой лампой, конвоир, вручив пакет, спросил, ввести бабу или как. Прошкин приказал пока подержать ее за дверями и с любопытством стал просматривать бумаги и вещдоки, присланные его опером. Ознакомившись с ними, майор удовлетворенно хмыкнул и мысленно похвалили Курятникова. В это время дверь распахнулась, и в блиндаж стремительно вошел начальник разведотдела дивизии подполковник Рогов. Он дружески пожал руку Прошкину, сел на стул против него и спросил:

– Ну как, ловятся шпионы, диверсанты, дезертиры, перебежчики?

– Помаленько выявляем, – скромно ответил особист. – Вот как раз вчера поймаkи немецкого разведчика.

– У меня к тебе просьба, лейтенант. Дело тут такое. Из штаба армии прибыла комиссия конкретно по одному вопросу: почему дивизия и, в частности, ваш полк несколько дней пытается прорвать оборону противника, несет несусветные потери, а результат нулевой. К вам в полк завтра прибудет целая делегация, а я первая ласточка. Моя задача – выяснить, какими сведениями штаб полка располагает о немцах, их вооружении, схеме обороны. Я попытался это узнать. И ты можешь себе представить, майор, в штабе вашем ни хрена ничего не ведают о противнике. Ровным счетом ничего! Почти ежедневно посылают людей в атаки, причем без огневой поддержки, посылают прямо на пулеметы, и все гибнут, как мухи. Начальство вашего полка угробило полностью даже свою разведроту, послав его вместе с маршевыми ротами на штурм немецкой передовой. И вот теперь эту работу – сбор данных о противнике в полосе вашего наступления – возложили на нас. Ты можешь чем-нибудь помочь нам, лейтенант? В долгу не останусь, – и подполковник, вынув носовой платок и сняв фуражку, стал вытирать пот с головы и с лица. – Жарко сегодня уже с ранья.

Прошкин развел руками:

– Наш враг – внутренний. Наше дело, ты сам знаешь, – антисоветчики, дезертиры, шпионы.

– Стоп. Ты сказал, что твои люди задержали немецкого разведчика. Он заброшен по воздуху или перешел линию фронта?

– Перешел линию фронта.

– Когда его задержали?

– Вчера.

– Так это здорово, лейтенант. Возможно, он кое-что знает о расположении немецкой части в вашей полосе. Нам нужна хотя бы зацепка, чтобы сориентироваться. Я могу поговорить с задержанным?

– Собственно, он – не он, а она, баба. Находится рядом, здесь, за дверями. Я не возражаю, но вряд ли она тебе пригодиться.

– Ну ты же сам говорил, что она только вчера перешла линию фронта. Уж что-нибудь видела, слышала.

– Да ради бога, поговори с ней. Все равно она подлежит расходу. Но сначала посмотри бумаги, оформленные на нее, – и он придвинул к подполковнику документы, подготовленные оперуполномоченным Курятниковым.

Рогов бегло просмотрел их и, разочарованный, попросил у Прошкина разрешение на выезд из города Барановичи, выданный тамошним военным комендантом.

– Так оно на немецком языке.

– Ну и что? Я хорошо знаю немецкий. Мы же, разведчики, не пальцем деланы, – ион пробежал глазами протянутый капитаном «папир». Улыбнулся, потом стал внимательно вчитываться в текст. В это время дверь распахнулась, и в блиндаж ввалились комиссар и начальник штаба полка.

– Вот ты где, разведка, – запыхавшись, обратился к подполковнику комиссар полка. —Звонили из политотдела дивизии, просили срочно передать тебе, чтобы ты завтра в 10.00 доложил им на заседании о состоянии разведки в нашем полку.

– Нам еще звонил комдив, – добавил начштаба, – приказал, чтобы ты в 22.00 сегодня связался с ним по телефону.

– По первому вопросу, товарищи, доклад у меня готов: состояние дел в вашем полку хреновое. Это мягко сказано. А чтобы развеселить вас, я хочу прочитать вам один немецкий документ. Хотите поржать?

Вошедшие недоуменно переглянулись.

– Давай, – нехотя согласился комиссар.

Подполковник Рогов коротко ознакомил их с историей задержанной Петровой, а затем стал переводить с немецкого разрешение на выезд. Завершив его, громко рассмеялся. К нему присоединились комиссар и начштаба, сначала неуверенно, как бы за компанию. Но шумно расхохотались, услышав комментарий подполковника к прочитанному. А тот сквозь смех заявил:

– А теперь гауптман Лутц обязан сожрать грязные портянки своего адъютанта Франца! Потому что Маша Петрова уже опередила доблестные германские войска, и теперь путь ей на Москву открыт.

Смеялись все, кроме старшего уполномоченного Прошкина. Он удивленно взирал на присутствующих и не мог понять, из-за чего они хохочут.

– А вот они, – Рогов показал на особиста, – хотят эту славную жену красного командира расстрелять.

– Почему, капитан? – спросил комиссар.

– Да никто не собирался ее расстреливать, – смутился Прошкин. – Просто решили проверить, кто она и как перешла линию фронта.

– Вот, товарищ подполковник, – обратился к Рогову начштаба, – расспрошайте задержанную. Может, она что-нибудь скажет о расположении обороны немцев.

– А я как раз и собирался это сделать, – ответил начальник разведотдела дивизии. – Товарищ лейтенант, можно поговорить с твоей шпионкой?

– Ну мы пошли, – комиссар и начштаба поднялись и покинули блиндаж.

Ввели Машу с ребенком на руках. Утром перед конвоированием она успела покормить сына, и теперь он спал. Рогов с любопытством рассматривал ее. Перед ним стояла не очень молодая сильно изможденная женщина в рванных парусиновых брюках и в такой же рваной парусиновой куртке без пуговиц, через которую просматривалась командирская портупея. Под глазом светился огромный фингал. По случайному стечению обстоятельств сержант-особист ударил ее не в тот глаз, куда ей врезал немец-насильник, а в другой. Тот, старый синяк только недавно сошел на нет. Теперь красовался новый. Но Маша из-за отсутствия у нее зеркала не знала о существовании ни прежнего, ни свежего кроподтека. Поэтому она сначала не поняла вопроса подполковника о фонаре, о том, кто ей его засветил. Догадавшись, наконец, о чем речь, ответила, что это дело рук вчерашнего начальника. Рогов укоризненно посмотрел на особиста.

– Скажи-ка, Маша, ты сама писала явку с повинной?

– Да.

– И там всё правда?

– Ни одного слова. Лейтенант диктовал, а я писала.

– А почему писала, если всё неправда?

– Потому, что лейтенант обещал убить ребенка, если я не напишу, что я шпи онка.

Подполковник снова посмотрел на капитана, покачал головой

– Скажи, Маша, а откуда у тебя немецкие вещи?

– Какие?

– Ранец, нож, фляга, консервы, галеты, мармелад.

– Ранец, нож и фляги подарил мне хозяин дома в Барановичах, где мы с мужем снимали комнату. Дядя Петя в первую мировую попал в плен к немцам и оттуда привез все это. А продукты дали немцы, когда отпускали меня сюда, на нашу сторону.

– Как по-твоему, почему немцы одарили тебя сухим пайком?

– Не знаю. Кроме того, они еще дважды хорошо накормили меня.

– И ты не знаешь, почему?

– Не знаю, но догадываюсь.

– И почему?

– Товарищ командир, – выше майора она не разбиралась в этих кубиках на петлицах, – вы можете верить мне, можете не верить, но получалось каждый раз одинаково: как только немцы прочитывали разрешение на выезд, они начинали смеяться, потом делались добрыми и всячески помогали мне. Например, посадили даже на эшелон с танками, и я на нем доехала до Орши. Вот и на этот раз, когда меня поймали ночью при попытке перейти линию фронта, ихние офицеры прочитали ту же бумагу и так смеялись, и так смеялись, что даже я засмеялась, хотя мне было не до смеха, думала, они меня расстреляют. А после смеха накормили. Я не знаю, что смешного написано в той бумаге. Читают и смеются, читают и смеются, потом помогают.

– Слышишь, капитан, – не поворачивая головы заметил Рогов, – оказывается, немцы тоже обладают чувством юмора, не только мы с тобой. Смеялись они, значит… Но, как известно, смеется тот, кто смеется последним. И наша Маша Петрова – первая ласточка – предвозвестница: не быть немцам в Москве. Она опередила их. А когда прогоним их, будем смеяться уже мы, – и добавил, обращаясь к ней: – А ты видела позиции немцев?