Текст книги "Две повести о войне"

– Видела. Я вышла к ним ближе к вечеру, было еще светло. Чтобы лучше рассмотреть, как перебраться ночью через немецкие окопы, я взобралась на дерево и всё разглядела.

– Ты можешь подробно рассказать, что ты видела?

– Могу.

– Товарищ лейтенант, – он обратился к особисту, – ты позволишь Маше Петровой пройти со мной. Мы с ней подробно поговорим о том, что она знает о немцах.

Прошкин кивнул.

Как только они вышли, капитан позвонил Курятникову:

– Слушай, сержант, ну ты, однако, болван стоеросовый. Ты кого ко мне прислал? Осрамил меня на весь полк. С чего ты взял, что она шпионка? Плохо начинаешь, сержант. И никакого чувства юмора.

Спустя часа два тому же Курятникову позвонил Рогов. Поблагодарил его за то, что задержал очень ценную разведчицу. Но только не немецкую, а нашу, советскую, которая сообщила очень важные сведения о состоянии вражеской обороны. Связался по телефону Рогов и с лейтенантом Прошкиным, которого также поблагодарил за содействие, поставил его в известность о том, что Петрова помогла ему составить схему расположения позиции противника. Он также выразил надежду, что товарищ лейтенант отпустит Петрову на все четыре стороны. Получив его согласие, отправил к нему Машу в сопровождении своего бойца, приказав ему доставить ее обратно. Подполковник действительно остался очень доволен полученными результатами. Подробно расспросив Машу, он пришел к выводу, что в немецкой части, где ее задержали, серьезный недокомплект в живой силе. Петрова запомнила, что на кухне, где ее дважды кормили до общей солдатской кормежки, половина котлов пустовала. Она указала точное расположения двух пулеметных гнезд в привязке к заметному ориентиру – подбитому танку Т-34. В привязке к тому же ориентиру показала нахождение двух хорошо замаскированных противотанковых орудий. Вспомнила, что две последние траншеи пустые, солдаты находятся только в первой траншее. Рогов потирал руки от удовольствия. «А сегодня ночью на другом участке попробуем взять языка, – подумал он. – Так или иначе, завтра есть о чем доложить начальству.» В знак благодарности решил помочь Маше отправить ее в тыл, подальше от фронта.

Старший уполномоченный особого отдела полка Прошкин вернул Маше все вещи, кроме немецкого ножа и двух банок консервов. Он больше недели не ел мяса. Нож понравился, потому что был изготовлен из лучшей немецкой стали. На вопрос, почему она не получила их, лейтенант ответил, что не положено. Не отдал он ей и разрешение на выезд из Барановичей. Отныне Маша больше никогда не узнает, почему немцы и наши, задерживая ее, сначала планировали расстрелять ее, а прочитав этот документ, смеялись, а потом помогали, чем могли. На прощании Прошкин проинструктировал ее. Первое – никому и никогда не говорить, что идет из Барановичей, что пробиралась через оккупированную территорию. Мол, гостила, скажем, в Смоленске у свекрови и в виду приближения немцев направилась в Москву, к своим родителям. Второе – никому никогда не говорить, что задерживалась на прифронтовой полосе особым отделом. Третье – уничтожить прямо здесь и сейчас немецкие упаковки галет и мармелада, а продукты лучше всего поскорее съесть. На том и распрощались.

Вернулись к подполковнику. Его на месте не оказалось. В ожидании своего избавителя Маша накормила Мишку. Молока заметно не хватило. Сын стал капризничать. Разжевала одну галету и через тряпочку дала ему. Одной галеты не хватило. Разжевала другую. Успокоился. Вспомнила, что сама не ела больше сутки. Слопала половину галет и половину мармелада. Не насытилась. Захотелось есть еще сильнее. Выпила остатки воды из фляги, попросила бойца наполнить две баклажки. Страстно захотелось бежать отсюда. Нет, надо дождаться командира, который отнесся к ней так благожелательно. Увидела санитарку, которая рассматривала себя в зеркало. Подошла, попросила заглянуть. Посмотрела и обомлела. Она увидела старую, изможденную, полностью седую старуху с огромным фингалом под глазом. Она чуть было не упала в обморок от увиденного. И это бы наверняка случилось бы, если бы не сын на руках. Материнский охранный инстинкт оказался выше внезапных сильных эмоций. Маша села на пенек, слезы потекли из ее глаз. Она плакала и прикидывала, где и когда она поседела. Тогда ли, когда у нее на глазах пьяный немецкий солдат убил годовалого мальчика, ударив его головой об стенку? Или тогда, когда она на немецкой передовой переползала через траншеи? Быть может, тогда, когда ее там же обнаружили немцы? Возможно, тогда, когда они из пулеметов в упор расстреливали бегущих в атаку красноармейцев? Может быть, тогда, когда шла к своим по трупам? Или тогда, когда лейтенант из особого отдела обещал разбить голову ее сына об стол? Возможно, и тогда, когда он же грозил расстрелять ее самочинно? Боже мой, дай мне еще сил, дай мне хлеба, помоги добраться до мамы!

Подполковник вернулся к вечеру, был чем-то сильно возбужден. Торопливо сказал Маше, что с наступлением темноты она поедет вместе с ранеными в тыл. Строго наказал, чтобы с этого места никуда не уходила. И умчался. Он не мог сказать Маше, что только что стало достоверно известно о новом наступлении немцев со стороны Смоленска, с юга, и со стороны Ярцев, с севера. Это означает, что если они сойдутся, то их дивизия и другие части окажутся в окружении. Остается пока единственная переправа через реку Вопь, приток Днепра, у деревни Соловьево. Вот через нее нынешней ночью и решено спешно вывезти всех тяжелораненых. Если удастся.

Домой!

Как только стемнело, десять полуторок, загруженных ранеными, в основном лежачими, выехали в тыл. Машу с сыном разместили в одну из них. Было так тесно, что она могла только стоять, вцепившись руками в кабину и раздвинув ноги, между которыми располагалась вся в бинтах голова солдата. Мишка был упакован на старое место – в свой мешочек за ранцем. Чтобы он не беспокоил никого и спокойно спал, Маше пришлось незадолго до отъезда разжевать и через тряпочку дать ему сразу несколько галет: молока становилось все меньше и меньше. Перед отправкой произошло еще одно чудо: ее накормили перловой кашей, причем вволю. Поздний ужин специально приготовили для отъезжающих раненых и сопровождающих их лиц. Но многие из больных находились в таком тяжелом состоянии, что отказывались есть, только пили воду. Появился излишек каши, предложили матери с ребенком, которую начальство неизвестно почему приказало доставить в Вязьму, место дислокации фронтового госпиталя. Поедая свою порцию, Маша старалась делать вид, что не такая уж она и голодная, но у самой дрожали руки. Они перестали трястись, когда доела второй котелок. В темноте тайком часть каши распихала по карманам куртки. А когда подали чай, то есть простой кипяток, с небольшим кусочком сахара, она была счастлива. Кипяток, дуя на него, выпила, а сахар положила в карман – для Мишки.

Ехали долго и медленно: из-за кромешной тьмы и жуткой дороги. Когда приблизились к переправе, северная часть неба стала озаряться отблесками ракет. Маша не знало, что немцы уже который день со стороны Ярцева и с юга, со стороны Смоленска, рвутся к переправе, единственной на реке Вопь. Бои шли ожесточенные. Советское командование понимало, что если эта последняя ниточка будет прервана, то в окружении окажутся несколько дивизий. Поэтому оно стремилось переправить на восточный берег раненых и всё, без чего можно было обойтись. Но приказа об отступлении не давало, лелея надежду освободить Смоленск. Но через двадня все рухнет, и та часть, где так вначале неласково встретили Машу, и другие воинские подразделения окажутся в мешке, будут уничтожены или пленены. В предвидении этой катастрофы у переправы скопились колонны машин и вереницы подвод. Поэтому полуторкам с ранеными, с кем ехала Маша, удалось проскочить на противоположный берег только почти перед самым рассветом. Выбравшись на дорогу, шоферы прибавили скорость. А когда достигли Минского шоссе, нажали на всю катушку, не задумываясь над тем, что везут не дрова и не картошку, а раненых. Водителей понять было можно: начинало светать, значит, в любой миг могли появиться немецкие самолеты. В Вязьму влетели, когда солнце уже выглядывало из-за горизонта. Попрощавшись с санитарами, радостная, счастливая, Маша вздохнула: «Ну теперь домой!» Действительно, оставалось всего ничего – сесть на поезд и укатить в Москву, благо денег с собой у нее было достаточно, хватит не только на дорогу, но и на то, чтобы купить что-нибудь съестное. Узнав, как пройти к железнодорожному вокзалу, полная добрых надежд, направилась туда.

Маша не прошла и полпути, как в ужасе остановилась. На город налетели немецкие самолеты. Точнее они бомбили только железнодорожный вокзал. К небу поднялись тучи пыли. Грохот взрывов давил на барабанные перепонки. Начались пожары. Огромные шлейфы густого черного дыма вздымались вверх. Видимо, горели цисцерны с горючим. Земля содрогалась. Громко заплакал сын. Со страху, наверное, да и время кормить подошло. Пристроившись на лавочке у одной из изб, дала ему грудь. Молоко скоро кончилось. Разжевала галету, дала через тряпочку. И этого оказалось мало. Полкусочка сахара, оставшегося от вчерашнего чая, растворила в воде, дала через бутылочку с соской. Успокоился. Прямо в ушко, чтобы ему было слышно в грохоте разрывов, прошептала: «Потерпи, миленький, скоро будем дома, в Москве, у бабушки и дедушки.«На улицах – никого, город будто вымер. Самолеты улетели. Наступила тишина. Она направилась к вокзалу.

Да, горели цисцерны. Их никто не пытался тушить. Пожарники заливали водой только несколько пылающих строений. Большая часть составов была снесена с рельсов. Разворочены пути. Маша поняла – отсюда она в Москву не уедет, по крайней мере в ближайшие дни. Здание вокзала осталось целым. Она даже заполнила свои фляги кипяченной водой. На всякий случай спросила у женщины в форме железнодорожника, будут ли поезда в Москву. Та удивленно посмотрела на нее, сказала: «Не видишь, что творится». Выйдя на привокзальную площадь, попросила милиционера показать дорогу на Можайск. Ей ничего не оставалось другого, как надеяться только на свои ноги. Ждать она никак не могла. Тем более неизвестно было, сколько ждать. Ей следовало спешить. По пути увидела продуктовый магазин. Обрадовалась. Напрасно: полки поразили ее абсолютной пустотой. Обратилась к двум скучающим продавщицам с вопросом, бывает ли у них в продаже хлеб или что-нибудь другое съестное. Девушки посмотрели на нее с еще большим удивлением, чем железнодорожница. Тогда она пояснила им, что она беженка, идет от Смоленска, хочется есть, у нее имеется немного денег, а где купить еду, не знает. Ей объяснили, что хлеб и другие продукты выдаются по карточкам. А чтобы их получить, надо работать или жить в Вязьме. Подсказали, что можно купить хлеб на толкучке, растолковали, как туда пройти. Предупредили, чтобы она сначала брала у барыги буханку и клала ее куда-нибудь подальше, а потом уже расплачивалась. «А иначе могут надуть: деньги возьмут и убегут,» – пояснили ей.

Удрученная увиденным и услышанным, Маша вышла из магазина и направилась в ту сторону, где могла находиться толкучка. Она нашлась недалеко от железнодорожного вокзала. Разогнанные бомбежкой, после ее окончания вольные продавцы и покупатели вновь собрались на своем пятачке. Их было немного, несколько десятков человек. В основном продавали или меняли поношенную одежду, разное барахло. Встретилась старушка, которая крепко прижимала к груди узелочек с творогом. Еще одна тетка вынимала и прятала за лифчик яйцо, выкрикивая: «Вареные яйца, вареные яйца!» Наконец, Маша услышала: «Хлеб! Кому хлеб?» Предлагал его одноногий, на костылях, небритый дяденька. «Ну этот наверняка не удерет», – она вспомнила наставления продавщиц из продуктового магазина. Спросила его, а где хлеб, который он продает. Он вытащил из-за пазухи буханку и снова положил обратно. Осведомилась, почем. Когда одноногий назвал цену, у нее потемнело в глазах. Цифра была только чуть меньше той суммы, что имелась у нее в наличие. А обладала Маша, по ее представлению, большими деньгами – их сбережениями за два года совместной с Васей жизнью плюс то, что было подарено ей ПетромДормидонтовичем. Она молча отошла от калеки.

До нее донеслось: «Меняю хлеб на водку или спирт». Вспомнила благостный ужин с окруженцами в лесу, с изобилием мяса и четвертинкой первача, пошедшего по кругу. Пришли на память слова дяди Петя о том, чтобы она берегла самогон, который может выручить в трудную минуту. В горле образовался ком. Снова услышала, что кто-то продает хлеб. Торговала им пожилая тетя. Цену запрашивала такую же, как и инвалид. Маша, держа на руках спящего сына, начала делать в уме вычисления. Она прикидывала: если она купит буханку, сколько у нее останется денег и хватит ли их на покупку билета до Москвы. Она, решившись идти пешком в сторону Можайска, не теряла надежды сесть в поезд на какой-нибудь промежуточной станции. Она не знала, что, если идти по Минскому шоссе, а другого пешего пути не было, такой станции не встретит. Железная дорога проходила далеко стороной и объявлялась только в Можайске. Она стояла в раздумье: покупать – не покупать. Очень уж дорого. Но у нее, кроме остатков каши в карманах, ничего не было. Галеты кончались, да и они предназначались только для Мишки. Оставалось немного немецкого мармелада. Делать было нечего, надо покупать. И в это время раздались милицейские свистки.

Толпа мгновенно исчезла. На маленькой площади осталась только она. Увидела несколько милиционеров, быстро идущих в ее сторону. Почему-то сильно струхнула. Ее, испуганную, спросили, не украли ли у нее чего-нибудь. Она отрицательно покачала головой. Стражи порядка двинулись дальше. Она пошла в ту сторону, где начиналась дорога на Можайск. Голову забивали мысли, одна тревожней других, главная из них – где достать продукты. Что делать? Перед ней замаячила перспектива голода и полная потеря молока. Маша была в отчаянии. Неожиданно из-за угла дома вышла та самая тетка, которая на толкучке продавала хлеб. Предложила меньшую цену, почти на четверть меньше прежней. Маша согласилась. Рассчиталась. Женщина спросила ее, откуда и куда она идет. Маша рассказала. Добавила, что денег у нее почти не осталось и она не знает, как быть. Торговка покачала головой, посоветовала ей сходить в горисполком, может, там чем помогут, и показала дорогу. Вместо горисполкома Машаоказалась у горкома ВКП (б). Милиционер ее не пустил в здание. Вышедший из него мужчина, к кому по совету милиционера обратилась Маша, выслушав ее, сказал, что горком партии выдачей хлебных карточек не занимается.

Покинув Вязьму, двинулась в дальний путь. Сына устроила за спиной. Шла и планировала, как ей обойтись с буханкой: корка – ей, и то не сразу, частями, мякоть через платочек – Мишке. Перед ночлегом набрать грибов. В первом же ручье организовать ловлю пескарей и прочих мальков. В деревнях просить подаяние. Дорога была не очень оживленной. Ехали редкие подводы. Отдельные смельчаки на грузовиках проносились мимо неев ту и другую сторону шоссе. Попадались пешие, в основном женщины, большинство из них с малыми детьми, шли главным образом по направлению к Можайску. Вид у всехбез исключения был крайне изможденный. Возможно, они, как и Маша, уходили от немцев на восток. Это подтвердилось в первой же деревне. Беженки стучались в калитки, просили Христа ради. Никто им не подавал, даже не выходили на зов, хотя в окнах за занавесками мелькали лица. Маша поняла, что этот вариант кормежки отпадает. Правда, в другом селе она застала старуху, покидавшую свой двор. На просьбу Маши дать ей несколько картофелин та ответила, пряча глаза, что бог подаст, сама она не может одаривать всех страждущих. Добавила: «Смотрите, сколько вас. Если бы что обменять…»

Во времядневного привала поела кашу, извлеченную из карманов, проглотила две мармеладки. Покормила сына. Молока стало еще меньше. Еще больше защемилосердце. Кроха успокоилась, только отведав через тряпочку разжеванный ею хлебный мякишь и сладкой водички из остатка сахара. Отдохнув, снова пошла, часто останавливалась: быстро уставала. Сильно хотелось есть. Ближе к вечеру зашла в лес, углубилась, набрала грибов. Сварила, съела вместе с несколькими корочками хлеба. Несколько приглушила голод. Слава богу, хоть погода стояла теплая. Правда, днем идти было очень жарко. Но зато ночью не так холодно, хотя становилось уже прохладнее. Надев на себя все теплое и укрывшись одеялом, можно вполне сносно переночевать. Благо комаров стало заметно меньше. Но одолевали вши. Кормление сына перед сном прошло с такой же нервотрепкой: мальчик явно недоедал. Утешало, что буханка, точнее его мякишь, оставалась почти целой. В лесу было слышно, как с наступлением темноты оживала дорога. В ту и в другую стороны ехали грузовики. Порой доносился грохот танков.

Утром позавтракала остатками вчерашнего ужина из вареных грибов, съела несколько корочек и одну мармеладку. Вспомнила о двух немецких банках тушёнки, реквизированных особистом. Захотелось заплакать. Но надо было идти, и она снова пошла. Несколько раз пыталась остановить попутные грузовики. Бесполезно. Вечером собрала побольше грибов, чтобы хватило не только на ужин и завтрак, но и на обед. Днем голод ее просто одолевал. Стала быстро уставать, появилась одышка, чаще устраивала себе отдых. За поселком Царево-Займище встретилась ей небольшая речка. У встречного старика узнала, что название ей Сежа. Отойдя подальше от дороги, постирала все, что требовало стирки, повесила сушиться белье, искупала Мишку, помыла себя. Совершенно нагая, приспособив вязаную кофточку под невод, начала свой долгожданный рыбный промысел. Прочесала все ближайшее мелководье, многократно забрасывала свою ловушку, потратила уйму времени, но все-таки наловила несколько горстей пескарей и мальков. Нарвала крапивы. Поставила варить. Очень хотелось есть, даже голова закружилась. Ноги уже не держали ее. Упала на траву.

Сын стал плакать. Пришло время кормежки. Не было сил встать. Мишка поднял рев. Лицо стало мокрым от слез. Дала грудь. Мало. Снова плач. Положив его на одеяло, стараясь не обращать внимания на крики своего крохи, слила бульон в большую кастрюльку, чтобы он быстро остыл, затем налила в бутылочку с соской, дала малышу. Сначала он отплевывался, потом попробовал еще раз, другой и потянулся к новой для него еды. «Уху» чередовала с разжеванным хлебным мякишем. Успокоился. А сама она просто набросилась на варево из рыбной мелочевки и крапивы. Едва успевала выплевывать мельчайшую чешую и плавнички. А все остальное перемалывала своими молодыми крепкими зубами. Суп кончился. Голод остался. Не вытерпела, доела последние корочки. От буханки остался только мякишь – для сына.

Вечером поймала еще несколько горстей пескарей и мальков. Снова дала сыну бульона. Сама приложилась. Собрала высохшее белье. Снова принялась за рыбалку – на завтрак. Улов оказался небогатым: солнце уже зашло за горизонт, в лесу потемнело, рыбешки исчезли. Перед сном, засыпая, решала дилемму: остаться здесь на день – другой, чтобы подкормиться с речки, или двигаться дальше. Преимущества первого варианта были налицо, она сильно ослабла, надо было набраться сил. Но при этом она теряла время. Неизвестно, сколько еще идти до Можайска. А июль заканчивается. Август же – месяц такой: сегодня жарко, а завтра может похолодать, пойдут дожди, ночи станут холодными. Такой погоды при таких хилых харчах ей не выдержать. Нет, надо двигаться дальше. Может, еще где встретиться речка. И уже засыпая, вдруг вспомнила слова старухи, отказавшей ей в подаянии, ее последние слова «если бы что обменять.» Обменять! Что у нее может быть для обмена? Летняя кофточка в горошину – раз. Она почти новая. Фабричная теплая кофточка – два Вязаные шерстяные чулки. Их жалко, конечно, ночью в них тепло. Но ничего, без них не умрет. Есть еще пара бумажных чулок. Одну пару тоже можно пустить на обмен. Второе полотенце. Соль. Осталось почти полпачки. Отсыпать себе немного, остальное на обмен. Мыло! Целый нетронутый кусок. Для нее же хватит несколько обмылков. Нитки. У нее две катушки – белые и черные. Отмотать немного для себя, остальное предложить обменять на что-нибудь. Дадут всего ничего, но хоть что-то дадут. Свитер! Нет, без свитера ночью холодно. Что еще? Больше ничего. Вспомнила о немецком ноже, отобранном у нее особистом. Жалко, могли бы за него дать кое-что посущественнее. Да, еще спички. У нее три коробка, одного коробка ей хватит. В душе ее затеплилась надежда.

На другой день она продолжила свойпуть. Ожидания не обманули ее: вещи, предлагаемые ею, охотно принимались к обмену. Но давали мало. В основном свежевырытую картошку величиной с мелких куриных яиц, прошлогоднего гороха, ржаную муку, хлеб, гречку. Раз отвалили творог, другой раз – свежее молоко, целую поллитровую банку, еще досталось ей три яйца. Если прибавить к нимгрибы и мелкую рыбешку, которую она наловила в реках Малая Гжать, а затем просто Гжать, жить было можно. И расчеты Маши, основанные на опыте десятилетней давности, когда ее семья бежала из колхоза, питаясь подножным кормом в прямом смысле этого слова, расчетыдобраться до Москвы таким же макаром, харчась с леса и речек, плюс возможные подаяния, а в данном случае продуктообмен, эти расчеты вполне могли бы оправдаться, если бы не одно «но». И это «но» заключалось в том, что она была не одна, у нее на руках находилось дитя, что скудный харч и огромная физическая нагрузка непременно приведут к неизбежному финалу – прекращении лактации. Собираясь в дальний и рискованный путь, она об этом, конечно, думала. Но как-то подспудно предполагалось, что материнское молоко – почти от бога, еслине вечный, то по крайней мере долгий источник. Теперь-то она поняла, что это не так. Молока становилось с каждым днем все меньше и меньше. В отчаянии она однажды ночью хотела накопать картошки на колхозном поле. Но вспомнилазакон о трех колосках, по которому на много лет отправляли в тюрьму за сущий пустяк. И зачем тогда столько мучений, если у нее отберут ее Мишку? И она отступила.

А Можайска всё не было и не было. Кончились вещи для обмена. Она отдала за продукты даже то, с чем никак не хотела расставаться, – свитер, все полотенца, большую часть детского белья. Стали расползаться ботинки. Пришлось разрезать одну из сатиновых косынокна две части и ими подвязать обувку. Парусиновые брюки и куртка изорвались во многих местах. И когда она, наконец, добралась до Можайска, выглядела полным оборванцем. У нее из съестного не осталось ничего, кроме нескольких горстей мелкой вареной картошки. Кончилось и грудное молоко – совсем. Сын сначала кричал благим матом, потом охрип, потерял голос. Плакал молча. Потом перестал даже всхлипывать. Он только, не отрываясь, смотрел на мать, вопросительно и с укором, и из его глаз, не переставая, текли слезы. Понимая, что она теряет сына, Маша, полная отчаяния, узнала адрес и пришла в горсовет. Там произошло все то же, что и в Вязьме. В здание не пропускал милиционер. Он посоветовал обратиться к важной даме, которая выходила из здания. Выслушав Машу, она сказала, что горсовет не занимается беженцами. Оставалась одна дорога – на железнодорожный вокзал.

Он был забит толпами народа. Все хотели ехать в Москву. Маша поняла, что ей не пробиться к вагонам, даже если они будут поданы. К тому же она нигде не могла узнать, будет ли вообще сегодня или завтра поезд на Москву. Она вышла на пути. Они были целыми. Стояло много порожняка. Никакого движения. Поняла, что оно начнется с наступлением темноты. Предположила, чтопустой товарняк обязательно будет отправлен на восток. Вот на него-то она и взберется. Возвратилась на вокзал, наполнила фляги кипятком. Вернулась на пути, пошла по направлению к Москве, вдоль пустых составов. Спряталась в кустах в ожидании ночи. Решила: или уехать зайцем, или умереть, прямо здесь, в своем укрытии. Другого выхода у нее не было. Миша погибал у нее на глазах. Она вспомнила увиденное по дороге на Можайск: опухших людей, лежащих на обочине, еще живых, с открытыми глазами; тоже опухших, но сидевших с протянутыми руками; мертвых; среди тех и других находились дети. И никому не было дела до них. И ее Миша, просыпаясь, уже не кричал, не плакал, а только молча смотрел на нее сквозь слезы, которые лились и лились. Потом не стало и слез. Закрылись и глаза. Только продолжали подрагивать веки.

Как только стемнело, на путях началась жизнь. Мимо прошло несколько человек, похоже, железнодорожники. По громкоговорителю отдавались какие-то приказы. Где-то запыхтел маневренный паровоз. Часть порожняка двинулась в сторону Москвы, другая – назад. Маша, уложив сына за спину, ринулась было к отъезжавшему составу. Но он остановился. Увидела, что к нему кинулось несколько человек, таких, как она. Их становилось все больше – с мешками и чемоданами. Раздались милицейские свистки. Люди растворились в темноте. Маша тоже юркнула в знакомые кусты. Мимо пробежали несколько милиционеров, грозно свистя. Потом все стихло. Проехал паровоз, потом еще один. Стояла кромешная тьма. Похолодало. Оделась во все теплое, укутала сына. Дала ему бутылочку с водой. Он только чуточки пососал ее. И в это время Маша увидела, нет, услышала, даже не услышала, а учуяла движение состава, очень медленное, но безостановочное, уже без лязгов буферов. Поезд уходил на восток, по ее расчетам, с третьего от нее пути. Маша тигрицей выскочила из кустов, нырнула под один вагон, потом под другой и в темноте чуть не налетела на движущуюся пустую платформу. Вцепилась в нее мертвой хваткой, пробежала несколько метров трусцой и, собрав все силы, вскарабкалась на нее. Она упала на живот и не шевелилась. Сердце билось неистово, готовое разорваться. Успокоившись, прислушалась: убыстряет или замедляет свой ход состав. С радостью отметила – набирает скорость. И когда он помчался по полной, вытащила из спального мешка свое дитя, прижала его к себе и стала приговаривать: «Миленький, потерпи еще немного. Скоро мы будем дома, у бабушки и дедушки. У мамы твоей будет молочко. Не ругай нас с папой. Ни он, ни я – мы не виноваты. Виновата проклятая война. Откуда она взялась, я не знаю. Ну еще немножечко потерпи.» И она горько расплакалась. Господи! Неужели всему конец?

Часа через два поезд остановился. Судя по силуэтам построек, у какого-то полустанка. Стоял долго. Миша спал, она слышала его легкое дыхание. Состав тронулся, но ехал уж медленно, и только перед самой Москвой набрал скоростьПрибыли на Белорусский вокзал, когда уже светало. Остановились далеко от пассажирских платформ. Пришлось идти пешком. Вместе с ней двигались в том же направлении несколько десятков таких же зайцев, как и она. Вышла на привокзальную площадь и спустилась в метро, оно только открылось. Села в наполовину заполненный вагон, ей уступили место. Взглянула на сына, лицо было спокойно, спал. Прижалось своей щекой к его лбу и… замерла. Лоб был холодный. Она испуганно потрогала его щечки, губы. Они тоже были холодные. Приоткрыла веки, и… на весь вагон разнесся дикий крик. Все повернули головы в ее сторону, те, кто находился рядом, инстинктивно отшатнулись. Кто мог видеть ее, увидели немолодую изможденную седую женщину с ребенком на руках, в рванных брюках и дранных ботинках, перевязанных тряпками. Опрокинув голову, она кричала криком. Люди на остановках выходили и входили, испуганно поглядывая на нее. Пытались спросить у нее, что случилось. Она ничего не слышала. Чуть утихнув, Маша склонила голову над сыном, завыла, завыла похоронным воем. И потом плакала, тихо и долго.

На конечной ее стали выпроваживать – свою станцию проскочила. Снова села в вагон. Потом ехала на трамвае. Шла пешком. Добралась до своих родных метростроевских бараков. Ткнулась в дверь родительской комнаты, заперта. Села у порога со свертком в руках. Барачный коридор был пуст. Только из общей кухни доносились приглушенные голоса и стук посуды. Из нее вышла старушка с каструлькой в руках. Проходя мимо Маши, сидящей с закрытыми глазами, остановилась, поставила кастрюльку на пол, спросила, кто она и что тут делает. Маша открыла глаза и прохрипела:

– Баба Катя, вы не узнаете меня?

– Не узнаю, никак не узнаю. Чьих ты будешь?

– Я Маша, дочь Григорьевых.

Старушка всплеснула руками, нагнулась, всмотрелась в нее, заохала, заахала.

– Я не узнаю тебя, Маша. Ты на себя не похожа. Что с тобой случилось?

– Баба Катя, где моя мама, отец, мои братья?

– Отца и старшего брата забрали в армию, младший, подросток, работает на заводе. Мама, как и прежде, работает на фабрике. Сейчас ее смена. Придет поздно вечером. Вставай, дочка, пойдем пока ко мне, вот заодно и каши перловой отведаешь. Ну давай твоего сына, его, кажется, Мишой зовут.

– Не дам, – вдруг крикнула Маша.

Баба Катя испуганно отпрянула. На шум вышли соседки из общей кухни.

– Простите, баба Катя. Нет его, Миши. Миша наш мертвый. Он умер.

В тот день Мишке исполнилось ровно три месяца.

Виктор Бирюков