Текст книги "Лестница в лабиринте"

– Видишь вокруг деревья? Приходит осень, и они сбрасывают свои листья, которые падают на землю и затем медленно умирают. Луговые цветы сбрасывают свой цвет и лепестки, а затем наполняются семенами, и все это происходит, чтобы наполнить мир новой жизнью. Так устроена природа, и так будет всегда.

Девушка все еще стеснялась, но с все нарастающим интересом слушала своего собеседника. Она похлопала ресницами, вероятно, не совсем понимая смысл этого объяснения.

– Листья? – переспросила она. – На деревьях?

– Бывает, что сильный ветер срывает зрелые зеленые листки и уносит их задолго до того, как наступает их черед упасть в осенние лужи, – перебил ее резко Макото и посмотрел задумчиво куда-то.

– А цветы? – еще раз спросила девушка, еще больше запутываясь в этом разговоре.

– И цветы, – Макото сделал паузу и посмотрел внимательно на удивленное лицо девушки. Он дотронулся до пояса, где находился заложенный серый сверток, и на мгновенье закрыл свои глаза. Затем он сделал вдох и вновь посмотрел на девушку, но уже полностью изменившись в лице.

– Не все цветы умирают, – он немного прищурился, и в его взгляде мелькнул огонь. Что-то внутри него перевернулось, и это новое и неожиданное состояние стало грубым и колким.

– Цветы остаются. Их уникальный запах очень глубоко проникает в нашу память и воспроизводит их красоту так, как мы ее запомнили. Правильно срезанные цветы засыхают так, что сохраняют свою прежнею красоту и очарование. Они как слепок времени несут в себе прекрасный узор сотканного полотна мгновений и возвращают нам всю гамму своих неповторимых красок в гармонии своего короткого существования.

Словно неожиданно услышанная мелодия, исполняемая сотней музыкантов, ворвалась эта речь в сознание юной девушки. Глаза ее уже раскрылись полностью, и она не контролировала свое удивление от услышанного. Она раньше никогда не слышала такую речь и такие слова. Макото заметил это и хотел продолжить, но тут раздался сильный грохот, и дом содрогнулся. Звук сильного удара волной распространился от пирса до ближайших домов в деревне.

Макото поднялся и увидел через окно огромную корягу, которую течением разогнала река и в неуклюжем развороте вонзила между основанием сваи пирса и привязанной к ней лодкой. Как сигнал военной тревоги, этот неожиданный звук ворвался в завязавшеюся беседу и прервал ее. И в эту самую секунду Макото представил, как горит этот дом, кричат вокруг люди и всадники-воины добивают каждого, кто пытается спастись бегством или подает признаки жизни в этом обреченном месте.

Он изменился в голосе и сосредоточено произнес:

– Пора мне двигаться дальше. Меня ждет дорога на север.

Его глаза и лицо уже не улыбались, и он стал серьезен. На его лицо упала маска бесстрашного воина клана «Черной лилии». Он вспомнил отца верхом на скакуне и своего верного черного коня-друга. В их клане выращивали только таких лошадей, редкой и дорогой породы. Эмоции исчезли, и мечи снова обрели себя в пространстве.

Девушка сильно расстроилась. Глаза ее наполнились тревогой, и она с мольбой посмотрела на Макото. Она уже вдохнула, чтобы что-то спросить или сказать, но все-таки опомнилась, понимая, что этот разговор закончен. Она покорно встала, и ее взгляд снова устремился в пол.

Макото вдруг неожиданно и сухо произнес:

– Какие ты любишь цветы?

И девушка вновь брызнула улыбкой.

– Я редко их вижу. Наши луга вспахивают рано. Быстрее, чем на них что-то успевает прорасти. На другом берегу в заводи растут очень дивные кувшинки, – с каким-то детским восторгом произнесла девушка.

Тут Макото присел на калено и левой рукой достал из обвязки старый серый в лохмотьях сверток. Он медленно и осторожно стал его разворачивать, и в его ладони возник сплюснутый цветок засохшей лилии. Лепестки ее были слегка желтыми, а в основании были разбросаны маленькие коричневые крапинки в виде крошечных капелек, которые напоминали чем-то веснушки молодой девушки. Форма листьев была очень ровной, казалось, что какой-то художник выводил грани каждого лепестка тонкими кистями, складывая идеальную форму раскрывшегося в весенний солнечный день прекраснейший бутон лотоса.

Девушка слегка прикоснулась к нему, но так и не произнесла ни слова. Что-то дернулось и колыхнулось в ее груди. Какой-то струйкой новое чувство обожгло ее обыденное существование и растеклось теплой волной во все неизвестные уголки ее внутреннего пространства. Одна мысль о том, что это был когда-то живой цветок, пробудила яркую вспышку восторга, который бывает от брызг ледяной воды ручья жарким летним днем. Разбиваясь об огромные камни и подхватываемые неугомонным ветром, мелкие капельки воды долетают и нежно прикасаются к раскаленному лицу. Какая-то невероятная радуга ощущений развернулась двойным кольцом и мгновенно поразила своим величием и радостью природной гармонии ее внутреннее воображение. Это было мгновение детского чистого сна, который выталкивает тебя на поверхность реальности в момент пробуждения и тянется длинной нотой в течение нескольких секунд, настраивая новые ниточки сплетенного сознанием ощущения действительности, по которым разбегаются новые мысли.

Девушка улыбнулась. И в это мгновение она уже забыла, что так ее расстроила недосказанность интереснейшего собеседника. Звук воды, монотонная музыка вращающего колеса мельницы и ветер вдруг стали осязаемыми и легкими. Все растворилось в бурной реке и теплым паром потянуло вверх в небо, преломляя энергию отраженного света появившейся луны и затухающего солнца, сливаясь в одной искре разноцветного дыхания леса. Время и мысли, все улетело и лопнуло, мелкие брызги мельчайшими частицами, смешиваясь с насыщенным речным воздухом, посыпались на землю, и на воду, и на теплое молодое тело, в котором быстро угасал огонек жизни. Девушка лежала неподвижно. Открытые большие глаза и приоткрытый рот застыли в какой-то непринуждённо-радостной гримасе. Казалось, что ей приятно и отчего-то совсем хорошо. Только огромная лужа бордовой крови быстро стала расползаться по деревянному полу из рассеченного ударом мастера тела. Все было исполнено безупречно, выпад и молниеносный хлесткий удар катаны рассёк жизненную систему артерий, органов и сосудов. Голова ее была повернута к выходу, волосы все также зачесаны за уши, и глаза, в которых отражались блики от перелива волн бурлящей реки, казалось, еще смотрят как-то вопросительно на вечное движение колеса мельницы.

Ветер стал усиливаться, исполняя в камышах траурную сонату. Резким порывом он обрушился на деревья, и тысячное шуршание листьев в симфонии разлетелось и закружилось по холму. Мощный поток ветра стал подниматься с реки. Листья задрожали и взяли новую партию в лесной филармонии. И в этом диком и свирепом оркестре стихийного вальса один сорвавшийся зеленый лист полетел высоко вверх и затем плавно опустился на воду. Он ринулся в потоке течения в сторону уже удаляющегося вдоль шумной реки путника, который спешил к северному берегу, к городу Санохе, исполнять предначертанное.

Воин шел быстро. На лице его была сосредоточенность точно осознаваемой цели. Он не думал ни о чем другом, кроме необходимости успеть в порт в назначенный срок. Все механизмы внутри воина перезапустились и работали в полную силу, набирая новый темп. Вспышкой молнии промелькнула мысль о том, что юную девушку, это нежный цветок, не коснется ужас расправы, которую вместе со страшным ливнем уже совсем скоро принесет в деревню стихия северных кланов.

Глава III
Часы

Зина насколько могла вытянула левую руку, раздвинула пальцы и стала любоваться новыми оттенками бордового. По линии ее вытянутой руки, с уже аккуратно накрашенными ногтями, на ее рабочем столе красовалась икебана в черной вазе с изображением двух золотых драконов, которые сплетались друг с другом в виде перевернутой восьмерки и, вероятно, символизировали бесконечность в какой-то своеобразной восточной манере. Цветы в вазе были сухие и хрупкие, поэтому ваза стояла в самом отдаленном, то есть недоступном для случайных прикосновений месте. В центре цветочной композиции располагался крупный лотос, который имел своеобразный коричневатый оттенок. И посетителям, и сотрудникам, да и вообще всем, кто хоть раз обращал на него внимание, совершенно было непонятно то ли это был тончайший пластик, то ли композитная бумага, или это какая-то чудом уцелевшая, основательно засохшая органика.

Девушка увлеклась процессом с новым лаком и уже старательно работала над пальцами правой руки, аккуратно нанося, но уже чуть менее точными мазками, слои на указательном пальце. Мельком она посмотрела на небольшой перекидной календарь-треугольник, стоявший рядом с телефоном. Этот календарь достался ей из одного новогоднего офисного подарка и уже давно устарел, но как-то сам собой затерялся на ее столе и никак не мог добраться до помойки. На нем были изображены какие-то три причудливые обезьяны, которые играли в чехарду. Обезьяна в центре рисунка стояла на четвереньках и прижималась к земле. Через нее перелетала другая, скалясь при этом, она упиралась обеими лапами ей в спину. Ее голова была задрана вверх, а торчащие зубы были непропорционально огромными. Третья обезьяна бежала в конце и догоняла веселую парочку. Она совершенно выпадала из композиции и от того казалась самой несчастной.

Зина подула на пальцы, и ее взгляд коснулся электронных часов, которые также расположились на столе и дублировали показания больших настенных за ее спиной. Циферблат у них был темно-красным, и между часами и минутами монотонно прыгали две точки. И эти часы, как и те что на стене, показывали сейчас точное московское время – без пяти минут десять.

Снова зазвонил телефон, и кончик секундной стрелки на большом круге циферблата настенных часов, который двигался с неизменяемой скоростью, пересек отсечку напротив арабской цифры восемь.

Глава IV
Утро

На электронном табло будильника цифры выстроились в последовательность 08:55, и в комнате резко заиграла музыка. Играли джазовую композицию на радиостанции, которую Григорий Сертыщев настроил накануне вечером перед сном.

Просыпаться под будильник, как и всегда, было неприятно. Прерывание связки естественных процессов во сне не доставляло Грише больших радостей, только если в отдельных редких случаях, которые бывают в периоды значимых ожиданий или во время кошмаров.

Когда будильник вырвал его из сна за пять минут до того, как наступит ровно девять часов утра по Москве, что-то волнительное и неопределенное кольнуло его в самое сознание, в тот самый миг, когда еще происходит идентификация собственного местоположения в реальности. Или, как говорят в таких случаях, появилось нехорошее предчувствие. Конечно, когда вечером Григорий выставлял цифры будильника, он нарочно оставил себе несколько дополнительных минут в надежде сделать пробуждение плавным и перетекать, смешиваясь с настоящим, аккуратно, чтобы не повредить осознание гармоничного существования, да еще и успеть провести быстрый анализ сюжетной линии сна с прошедшими переживаниями.

Но, как бы то ни было, Григорий быстро слился с окружающей действительностью и принял на диване вынужденное положение сидя, свесив ноги в синих носках. Глаза были еще закрыты, и он настраивался на предстоящий день.

– Доброе утро!

Григорий дернулся. Что-то скрипнуло и треснуло в его голове. Он повернулся и увидел в кресле, которое стояло справа в метре от дивана около окна, огромного зеленного крокодила. Тот вполне умещался себе полностью в кресле и сидел так, что одними задними лапами упирался в сидение возле боковых подлокотников, а вторыми держал утреннею газету, которая из-за яркой цветовой палитры больших заголовков с изобилием пошлой рекламы явно отдавала дешевой бульварщиной.

На громадной зеленной рептилии была надета изумительная голубая рубашка и темный галстук в белый горох, а сверху еще зачем-то нахлобучена кашемировая шляпа. Вертикальные зрачки-прорези в его хитрых глазах были сдвинуты к носу, а пасть была немного приоткрыта. Внешне вся эта картина очень даже походила на то, что зубастое создание действительно увлеченно читает газету. Ниже рубашки у крокодила ничего из одежды не было, и только длинный хвост раскатывался от кресла и заканчивался уже на полу.

Чудовище слегка развернуло голову, и молнией брызнул разрез зрачка ближнего к Григорию крокодильего глаза. Он переливался утонченным малахитовым узором от едва возникшего утреннего лучика света, проникающего из задернутых на ночь занавесок.

– Доброе утро! – еще раз повторил крокодил и уже совсем развернул свою огромную морду в сторону уставившегося на него испуганного визави.

Чувство неожиданной абсурдности происходящего все еще сопровождало Гришу, и он на выдохе хрипло произнес:

– Привет.

Приветствие не удалось и получилось сдавленным на последнем слоге. И еще в выражении его лица появилась раздраженность, происхождение которой было пока неопределенно. Или это было то самое и необъяснимое предчувствие, которое нахлынуло с пробуждением и совсем его не обмануло, или то, что ему просто не удалось выспаться и он покинул объятия Морфея в не самой удачной фазе своего сна. Сейчас было понятно только одно – этот день начался для Григория плохо.

Он прокашлялся и настроил свой голос для разговора. Конечно Гриша еще по-утреннему хрипел, но говорил вполне разборчиво:

– Крокодил? Что-то совсем особенное, – Гриша взял короткую паузу и, немного улыбаясь, добавил. – Такой большой и еще в одежде.

Явление напротив, хоть и имело природу скорее мистическую или метафизическую, но судя по тому, как в разговоре двигались челюсти рептилии, а они не двигались вообще, было совершенно ясно, что ответной улыбки, даже крокодильей, собеседник наверняка не получит.

– Будь я маленьким крокодилом, ты бы меня не заметил.

И зеленое создание опять стрельнуло молнией из огромного глаза, которым оно и разглядывало сидевшего на диване в трусах и синих носках опухшего спросонья Гришу. Затем крокодил неуклюжими на вид лапами, в которых как-то размещалась газета, довольно проворно одернул разворот и всем своим видом продемонстрировал интерес к ее содержимому.

Григорий стал ладонями растирать свое лицо, разгоняя кровь и стараясь быстрее взбодриться. Он не очень любил такие сюрпризы и после массажа лица и протирки глаз уставился на свои носки, в которых он имел привычку часто засыпать.

– Ну, мы давно не встречались, – сказал крокодил.

Григорий поднял взгляд на рептилию, и ему показалось, что на ее морде присутствует подобие ухмылки. И все же было совершенно необъяснимо, как вообще происходил этот диалог. Слова и звуки вылетали из пасти, которая практически не шевелилась. Все это напоминало какой-то чудовищный сеанс чревовещания.

– Тебя напугал мой внешний вид? Ты же знаешь, я не могу являться в образе людей. Впрочем, я могу быть к ним совсем близко.

Газета снова вздрогнула в зеленых лапах, и Григорий тоже слегка подпрыгнул. То, что было секунду ранее крокодилом и бог знает как размещалось в кресле, превратилось в момент в огромную гориллу, которая оставалась в кресле все в той же рубашке и все в той же неуместной кашемировой шляпе, только теперь еще к ней добавилось нелепое перо. Также, ко всему прочему, появились штаны и очки в толстой черной оправе. Очки были без стекол.

От крокодила в новом собеседнике Григория были только блестящие ботинки из зелено-коричневой огненной кожи и, возможно даже, из натурально крокодиловой.

– Как тебе?

– Уж лучше аллигатор, – удивляясь, произнес Григорий.

– Крокодил! – поправила его обезьяна в кресле.

Голос, кстати, при трансформации из рептилии в примата совсем не изменился. Его Григорий узнавал всегда, поскольку во всех образах он был одним и тем же.

– Впрочем, не важно. Чем тебе не нравятся гориллы? – и совершенно адская улыбка возникла на обезьяньей морде. Обнажились огромные белоснежные зубы, розовые десны, и очки из-за новой гримасы поползли куда-то вверх к шляпе.

– Какой кошмар! – произнес Григорий и уставился на ненужное тонкое зеленое перышко на головном уборе мохнатой головы.

– Ну зачем так? Вовсе не кошмар, а очень даже удобно. Так даже проще.

При этом горилла подняла большой палец и стала похожа на какой-то ультрамодерновый рекламный плакат, который всплыл из каких-то обрывков памяти в голове Гриши. Не хватало только курительной трубки в зубах и заложенного платка во внешней карман пиджака.

– Я не курю. Ни трубку, ни сигар. Это очень вредно! Но вот…

Тут обезьяна достала и поправила из нагрудного кармана пиджака желтый платок, оттенок которого очень подходил в тон коричневому костюму.

– Обезьяны никому не нравятся. А причина, Гриша, очень проста, – продолжала свой диалог горилла, губы и челюсть при этом уже шевелились в соответствии с произносимой речью, а очки при каждом слове стали подпрыгивать.

– Они бывают непредсказуемо агрессивны, а это всегда вызывает волнительное напряжение и страх. Этот страх в людях заложен давно.

Генетически.

При этом в слове «генетически» примат сделал акцент на букву «эн». Морда обезьяны вновь оскалилась и стала действительно совсем устрашающей:

– Такова их и наша природа.

Правой лапой обезьяна приподняла на секунду свою шляпу и затем вновь обратилась к прочтению газеты.

Этот бессмысленный диалог уже стал немного надоедать Григорию, и он наконец не выдержал:

– Хорошо. Что на этот раз?

– Ой, – буркнул примат.

Григорий обернулся к двери туда, куда уставилась горилла, но там ровным счетом никого и ничего не было. Когда он повернулся, в мохнатых лапах обезьяны уже не было газеты и исчез куда-то ярко желтый платок:

– Все очень просто. Как и обычно одно маленькое поручение, из необходимых.

И обезьяна стала серьезней. Так в этот момент показалось Григорию. Сейчас вся мимика на ее морде стала более реальной и вполне читаемой. Затем она ловко сложила очки, запихнув их деловито во внешний карман пиджака:

– Ну что, мой друг, ты готов?

Григорий молчал, понимая, что все его планы и будущие дела будут непредсказуемо скорректированы на ближайшее, и главное, неопределенное время.

– Ну и прекрасно! Вперед. Я приготовлю тебе завтрак, а ты давай умывайся и приводи себя в порядок.

Таких активных встреч и таких продолжений ранее никогда не было. Только теперь Григорий почувствовал, что все подобные контакты имеют некоторое развитие. Он принял для себя эту внезапную мысль, сделал глубокий вдох и, повинуясь указаниям, в трусах и все в тех же носках поплелся умываться совершенно ошарашенный.

Только избавимся сразу от ненужных заблуждений. Григорий не был сумасшедшим и вовсе не галлюцинировал этим утром. И все эти странности и метаморфозы с загадочным собеседником нужно, конечно, немедленно разъяснить. Но сделаем это чуть позже, по ходу событий.

В ванной, куда переместился Григорий и где он принимал душ, в его голове вспыхивала маленькой искоркой надежда, что все-таки это был обрывок неприятного сна. А может и вправду галлюцинации из-за того, что дворники покрасили оградку клумбы под окнами ядовитой краской, срок годности которой истек еще в прошлой пятилетке. Что, когда он вернется в комнаты, никаких явлений, кроме собственного отражения в дверце шкафа и металлического привкуса во рту, он больше не обнаружит. Но этого увы, конечно, не произойдет. Хотя оградку действительно покрасили в желто-зеленый цвет, и запах краски действительно слышался даже на третьем этаже и безжалостно проникал через окно квартиры, где проживал Григорий. Это ровным счетом никак не отразилось на физическом состоянии Григория и не повлияло на его центральную нервную систему. И уж совсем никак не выплеснуло из глубин подсознания нелепых животных, которые, даже умея связно разговаривать, всегда его немного раздражали.

На кухне послышался веселый свист, и все надежды рассыпались в дребезги и разом исчезли в водовороте мыльной пены в сливной дырке никелированной ванны. Насвистывался какой-то марш, причем исполнение было идеальным.

«Этого еще не хватало!» – стрельнуло в голове Григория. Все это явно было не случайным и конечно имело какое-то отношение к предстоящим неизбежным событиям. «Ничего уже не поделаешь», – уже с зубной щеткой во рту, уже с зубной щеткой во рту, без носков и у раковины мысленно сказал себе помытый Гриша.

Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох через нос. В последнее время он часто использовал дыхательные упражнения, чтобы совладать с нервозностью и раздражением, которые стали чаще возникать в его жизни с момента выхода на работу.

Гриша повернул вентиль и обжег лицо ледяной водой. «Ну ладно! Поиграем в эти игры. Уже не в первый раз». Настрой его вдруг стал боевой, и положительные эмоции как-то сами само-собой стали наполнять его изнутри. Выражение лица стало увереннее, несмотря на зубную щетку, которая оставалась во рту. Гриша будто надел боевой шлем, доспехи и свирепую маску самурая, а вокруг трусов появился воображаемый ремень с двумя коротким мечами.

Когда он вошел на кухню, уже в несколько более свежем состоянии, на столе было расставлено и приготовлено все для наслаждения завтраком. Появилась яичница, тосты с хрустящей корочкой и джемом, сосиски и даже ломтики порезанного ананаса. Последнее выделялось особенно, поскольку находилось рядом с заботливо суетящейся обезьяной.

– Я сделал, как ты любишь, – и вновь на мохнатой морде засияли жемчужные зубы.

– Ты хоть шляпу сними, – бойко ответил Гриша.

Обезьяна сняла свою кашемировую шляпу, на которой снова появилось красивое перо:

– Кстати, каждый охотник желает знать, где сидит… Фаза эн!

Григорий не отреагировал на эту фразу, оставаясь все также мысленно в шлеме и с мечами, но все еще натурально в трусах.

И снова гигантская улыбка возникла напротив. Григорий посмотрел на огромные белые зубы, мысленно поморщился, но свою «маску» так и не снял. Только тихо фыркнул и уткнулся в тарелку.

– Итак, – произнесла обезьяна и водрузила обратно на голову свою нелепую шляпу, – конь-то ходит буквой Г?

И на столе появилась черная фигурка безупречно блестящего черного шахматного коня.