Текст книги "Земля для всех одна"

На базаре

Всякий раз, когда мне случается быть на родине, я непременно иду на базар. Пусть разок за отпуск, но схожу, а когда и два раза схожу. Городок мой хоть и считается чем-то вроде центра районного, этакого маленького пупка, но тем не менее он насквозь пропах селом. Дома саманные да насыпные, изредка бревенчатые. Есть, конечно, и каменные, в смысле кирпичные, но их очень мало и только в самом центре. Об административных зданиях я не говорю. Кирпич, ясное дело. Около каждого частного дома участок с огородней всякой – с картошкой-маркошкой, да с укропами разными, сельдереями. И вместе с тем в городе есть и маслозавод, и мясокомбинат, и сахзавод, и мелькомбинат. Алтай! Чернозем. Только не ленись!

Но для меня самое главное – это базар. Кругом город, а здесь, как ни крути сельское все насквозь – от конского навоза до конской дуги!

Хорошо… Вот сижу, пишу и как будто дышу тем воздухом. Дышу и надышаться не могу.

Базар хоть и советский, но законы на нем царят свои, никем не писанные, никем не оговоренные, но соблюдаемые свято. Продается и покупается все открыто, здесь ничего вам не предложат из-под полы, здесь дадут товар и попробовать и пощупать: хочешь – примеряй, хочешь – жуй! Из года в год никем не рушится заведенный еще старожилами порядок: каждому товару свое место. Прямо по центру ряды огуречные, картофельные и луковые. Помидоры с капустой тоже здесь, а как же. Только в левом дальнем углу вы сможете купить молоденьких, на откорм, поросят. Там весело, там молодой визг и старческое хрюканье. Там все сыто и мощно. Пшеничные ряды тоже в углу, но в правом. Пшеничные ряды! Золотые зернышки за трудовые дни…

Лошади стоят расчехленные, рассупоненные. Они стоят вальяжно, колышут боками и с хрустом жуют брошенное на телеги пахучее, прогретое солнцем и продутое ветрами свежее, этого года укоса, зеленоватое сено. Телеги стоят не плотными рядами, пахнет конями, дегтем, сыромятными кожами, а на телегах лежат плотно насыпанные и туго завязанные кули, из которых в каждой партии два непременно раскрыты и поставлены вертикально. Нутро у них золотое. Пшеница!

Торгуется пшеница на пуды и взвешивается на кантарях. Руки у крестьян шершавые, потресканные. Пальцы рук гнутся как-то неохотно, медленно, но достойно. Торговля здесь ведется неспешно, пшеницу покупают, словно прицеливаются. Каждый крестьянин продает свою пшеницу, на свои трудодни полученную, перекупщиков еще нет, они еще не завелись.

Всегда, когда я прохожу по пшеничным рядам, я вспоминаю мою маму. Мама жива, но я вспоминаю маму ту, молодую, у которой морщин на лице совсем не густо, а глаза чистые и веселые. Я тогда был совсем маленьким, лет семи-восьми, жили мы внатяг, отец держал уточек кряковых подсадных, для охоты, и хотя мы жили бедно, но уток кормили только зерном. И другим чем кормили, картошкой там, но если курам зерна полагалось крохи, то уткам в зерне отказано не было. Ухаживала за утками мама, мама и за зерном на базар ходила.

На базар она ходила всегда в воскресенье. Воскресный базар – самый лучший базар. Поднималась рано, рано и меня будила. Для меня идти с мамой на базар – радость, хоть и ходу на базар было через весь город, да еще перед этим надо перебраться через грязные солонцы. На базаре мама покупала для меня серку.

Серка – это смола лиственичная, живица, в кипятке вываренная. Далеко где-то, в самых горах, собирают люди смолу лиственичную. Собирают они ее вмести с иголочками, с кусочками древесной коры. Мусорная она получается, но потом ее помещают в мешочек тряпочный редкого тканья, который кладут в кастрюлю с водой, где его и придавливают грузом, хоть железкой какой, чтобы он не всплывал и начинают варить. Мусор остается в мешочке, а смола расплавляется и сквозь редкую ткань наверх всплывает. Эту смолу собирают и в кубики слепливают. Эти кубики продавали старенькие бабушки прямо у входа в базар. Сидели эти старушки на разостланных мешках или рваненьких одеялах и перед ними стояли алюминиевые кружки с водой колодезной, где кубики серковые и плавали. Вода – чтобы кубики не склеивались. В воде их солнце не размаривало. Пробовать серку нельзя, купил и жуй. Кубики стоили – на рубль два. По нашему карману это было дороговато, но мама знала, как мне хотелось пожевать этой смолки и покупала. Кубика хватало надолго. Жевал я этот кубик целыми днями, он не изжовывался. Жую, бывало, жую, а на ночь к оконной раме приклею. Утром отколупну и снова в рот. Запах лиственничный в серке не пропадал; сколько ни жуй. Это, во-первых.

А во-вторых, я помогал маме выбирать пшеницу. Не всякая пшеница бывает хороша. Бывает, что высушенная и добротная пшеница где-то по недосмотру подсыреет, а потом опять высушится. На вид не распознаешь, только на вкус и узнается. Порченная пшеница, когда ее разжуешь, цвелью пахнет, то есть, плесенью. Ходим мы с мамой между телег, ходим, смотрит мама на пшеничку, смотрит и вдруг скажет:

– Кажись, вот эта… – Так скажет, словно всю жизнь именно это зерно и искала, словно зерно меченое было. Сама из крестьянок, она, конечно, понимала в зерне толк и ошибиться не могла. Но рядом с ней был я, и мне мамины знания тоже нужны. Вот теперь в дело вступаю я. Мама возьмет щепоть зерна, помнет в ладонях и мне передаст. Я уже знаю, что делать нужно и засыпаю зерно в рот, и со знанием дела, не впервой же, начинаю это зерно молоть зубами, разжевывать. Разжую пшеницу, проглочу и сам себя слушаю. Мама уже знает, что зерно хорошее, не цвёлое, но все равно спросит:

– Ну, как?

– Не пахнет, – скажу. – Покупай…

А хозяин зерна, внимательно наблюдающий всю эту процедуру, ухмыльнется и легонько поддаст мне беззлобного подзатыльника:

– Ишь, шпингалет, разбирается…

Для меня и слова его, и подзатыльник, как похвала. Я расту!

Конечно, пуд пшеницы для нас с мамой было тяжеловато, но полпуда мы осиливали. Мне в мешочек чуть-чуть, маме раза три по чуть-чуть – вот и легко…

Между мною – тем и мною – этим годы пролегли. Всё было так давно, всё такими густыми туманами заволоклось, что порой и не разобрать, где правда, а где вымысел. Может, этого всего и не было, может, это всё мне просто мерещится. Может, может… Но базар-то есть и по сей день, и люблю я его так же. Я его полюбил еще тогда, а сейчас только воскрешаю в себе любовь эту да поддерживаю. Как костер.

Обычно я на родину приезжаю летом на стыке августа с сентябрем, когда и ежевика еще в силе, и по озерам с ружьишком походить уже можно да и через Алей по броду перейти не так холодно. В этом году у меня отпуск в марте. Сибирский март – еще зима, еще такие бураны бывают, что и январь позавидует. Зимний базар я помню плохо. Какой может быть базар под холодным небом – семечки жареные, пшеницы чуток да вязанье шерстяное всякое. Так мне помнится, а что сейчас там делается, тоже интересно знать и я иду. Любить так любить…

Народу на базаре не много. Морозец за минус двадцать пять. Это по нашим меркам не очень холодно, но и не жарко. День воскресный, а базар скудный, те же семечки, сети рыбацкие, опять же вязанье и барахло всякое. Пшеничный ряд совсем редкий, пяток саней-розвальней, лошади в инее да при них мужики в тулупах собачьих. Покупателей мало.

В самом центре базара, где раньше овощные ряды были, идет торговля песцовыми мехами. Откуда эта напасть на город свалилась, не знает никто, но за последние три-четыре года население на песцах с «глузду» съехало.

Почти все жители, кто имел доступ к мясокомбинату, к мясным обрезкам всяким, позаводили в своих хозяйствах песцов. Песцы прижились, плодиться научились и базар заколыхался шапками песцовыми да воротниками, а то и просто шкурами. Торговали этим добром женщины. Меха носили на согнутых локтях, а шапки на задранных на уровне груди кулаках. Ходили неспешно, переговаривались с ленцой, и также с ленцой периодически встряхивали пушнину. Меха богатые, на редкость, но я уже предупрежден, что выделка этих шкур кустарная, то есть носиться эти меха долго не будут, чуть отсыреют и захрустят. А как только мездра захрустит, так тут и ломаться начнет. И хоть я об этом знаю, но меха все равно манят, очень уж богатые – и подшерсток густой и ость высокая. А, главное, цвет. Небесный какой-то, голубой! Шапку бы жене купить, но я предупрежден, да и сам кое-что в этом кумекаю. Мысль о покупке отгоняю прочь. Мысль уходит, а женщина подходит.

– Купи, красивый…

Улыбаюсь в ответ:

– Да я и сам знаю, что красивый!

– Так и купи. Еще красивше станешь…

Смотрю на тетку, вроде не цыганка, а говорок черненький. С такими опасно вступать в разговор, но тетка идет на меня, как танк. Я знаю, что броня у танка крепкая и всеми силами уклоняюсь от разговора. Она говорит, а я молчу. Она снова говорит, а я опять молчу. И молчу, и в глаза ее стараюсь не смотреть. Я уже понял, что баба эта опасная, и она поняла, что шапку я не куплю. Интерес у тетки пропадает, она недовольно поводит плечом:

– Ходют тут…

Да, песцы… Серки бы с хвойным запахом. Но серки нет. Зато у самого выхода с базара теперь есть шашлычная, раньше ее не было. Расписной такой теремок, прямо у крыльца которого мангал установлен, и невысокий молодой азиат ловко переворачивает над углями шампуры с мясом. Пахнет бараниной. Периодически он снимает с мангала готовые шампуры и уносит внутрь теремка, а оттуда приносит новые шампуры с нанизанным мясом. Захожу внутрь заведения. Шашлычная полупуста, за крайним у окна столиком сидят двое молодых ребят. Покупаю шашлык, сыплю на блюдце нашинкованный кольцами лук, беру хлеб и сажусь тоже у окна за соседний с ребятами столик. Парни неспешно пьют красное вино, едят шашлыки и негромко переговариваются. Я тоже ем шашлык, он вкусный, хорошо замаринован, в меру поперчен. Шашлык большой, я такие шашлыки в далеком детстве ел в Семипалатинске. Ем, смотрю за окно, базар совсем никакой, хорошо видно как у пшеничных рядов, привязанный к коновязи на короткий поводок, подрагивает на холоде большой дог. У собаки редкой красоты окрас. Белая шерсть, почти снеговая и по ней россыпью черные крапины. Я смотрю на дога, на мужчину, стоящего рядом с собакой и невольно прислушиваюсь к разговору, что ведется за соседним столиком.

– А я куплю всё-таки.

– Да брось ты, Андрей, на кой он тебе сдался. Такой здоровый…

Я неспеша жую баранину и незаметно рассматриваю того, который Андрей, который сидит лицом ко мне.

– Ничего ты, Петька, не понимаешь. Из этой псины знаешь какие унты выйдут. – Он пьет вино. – Я даже знаю, кому их продам… Уже знаю!

Он, в смысле Андрей, на вскид лет двадцати двух, смугловат и красив, брови как нарисованные, сквозь темноту щек проступает здоровый румянец. Когда он пьет, а потом улыбается, то с правой стороны рта поблескивает золотая фикса. Все его движения говорят о том, что он, если и не блатной, то из приблатненных, точно. Я эту породу знаю. Легко живут, весело смеются, запросто нож под ребро втыкают. Не под свое, конечно. Верхнюю одежду в теремке сдавать некуда, вешалки нет и клиенты садятся за столики в верхней одежде. На Андрее богатая дубленка, шарф распущен и шапка ондатровая лежит на соседнем стуле. Визави Андрея тоже в нормальном прикиде, то же не бедствует. Сидит он ко мне спиной и лица его я не вижу, но видно по голове, по прическе, по ушам, что он молод. Здесь, главное, голос. Молодой голос сразу слышно.

– Унты, конечно, будут ништяк, но уж больно дороговат песик-то.

– Не понимаешь ты. Хозяин же не на шкуру его продает, хозяин в нем породу ценит. За такую масть пятьдесят рублей – не деньги. Такой масти я, вообще, не видел нигде. Потому и унты в цене будут. Чего другого добавить и три пары скроить можно, вишь, какой он высокий да длинный. Не унты будут – сказка…

Приятели смотрят в окно и я еще не понимаю, что речь идет о том самом доге, что напротив наших окон к коновязи привязанный на холоду мается. Пес мается, беды не чует, да и хозяин дога тоже ни о чем не догадывается. И тут до меня дошло, что дог не просто мается на привязи, что дог на продажу выставлен и сейчас рядом со мной, за соседним столиком, толкуется вопрос – а не купить ли эту собаку, чтоб на унты ее затем пустить.

– Шить сам будешь, или к Звонарю снесешь?

– На кой мне Звонарь? Сам… Все сделаю сам. Сам сошью, а удавить и выделать шкуру кому найдется, только свистни. Узор подберу так, чтобы все эти черные пятна были не просто, а играли чтобы. Звонарь халтурщик, Звонарь так не сработает. Как попало – да, а мне не надо как попало, я же сказал, что уже знаю, кому их продам. Переда поставлю хромовые, из собачьего хрома, а голенища белые в черную крапину. Шик!

Андрей встал и пошел к стойке.

– Еще два шашлыка и пару стаканов вина. Бутылку многовато будет. Вина того же…

Разговор у ребят смялся, перешел на какого-то Мотю и к собаке они больше не возвращались. Я неспешно доел свое и вышел.

Вышел и еще с крыльца не спустившись, глазами в собаку уперся. Ишь ты… Странное чувство было у меня от услышанного всего. Вот ведь как: своими руками шить будет. Такой молодой, приблатненный, с фиксой золотой и вдруг – шилом с дратвой обращаться умеет. А что? Хорошую школу, наверно, прошел, наверно, из очень уж современных, и украсть сможет, и покараулить. Я защищал Андрея от самого себя, он был мне чем-то симпатичен. Внешне. Мы таких в детстве урками звали, уркаганами. Чем-то манила нас, детвору, эта блатная братия. Но мне и дог нравился. Я шел по наравлению к собаке, думал о ней, мое нутро трепетало и Андрей становился уже не симпатичен – каков делец, а? Здоровую породистую собаку на шкуру перевести ради каких-то рублей. А с другой стороны, разве есть такие, кому рубли не нужны?

Это был красивый дог. Вблизи, так, вообще! Высоченный, подтянутый, снеговой белой масти и, главное, в черную крапину. Откуда такая порода могла появиться в глухой сибирской провинции? В большом мильонно-собачьем городе такая масть и то в редкость, а тут на тебе. Белые чистые его клыки ясно отсвечивали молодым счастьем. Собака то садилась на снег, то вставала и мелко-мелко вздрагивала, ей было холодно. Рядом стоял человек лет сорока-сорока пяти. Это был хозяин дога, он иногда подходил к собаке и гладил ее по крутой и тугой шее. Чуть в стороне, покачиваясь на нетрезвых ногах, двое местных о чем-то говорили и показывали на дога пальцами.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – мужчина нехотя поздоровался и недружелюбно посмотрел на меня.

– Продаете, или как?

– Продаю.

– Что так? Такой красавец… Сколько ему?

– Красавец, конечно. Еще бы не красавец… Если точно, то тринадцать месяцев.

– Какая цена?

– Полтинник.

Да, это был тот самый дог, о котором и говорили молодые ребята. Я замолчал. Молчал и хозяин. Собака всё так же подрагивала от холода и изредка зевала. Пасть у нее была большая чистая, язык розовый и длинный, как пламя. Я смотрел на дога и с грустью думал о том, что вот сейчас придут те двое, и хозяин даже не догадается, что к вечеру от его красавца останется только шкура. Белая, в черную крапину. И я забунтовал. Такую красоту и на унты, мало им безхозных дворняг что ли, хотя дворняги не при чем, дело всё в красоте. Из-за собственной красоты животина погибает. А что делать? А, может, самому купить этого обреченного пса? Достать из кармана деньги, взять собаку на поводок и уйти, и ехали-катились эти унтари куда-то далеко с ветерком, как будто их и не было. А куда я эту громадину приведу? Сам в гостях и собака еще. Вот хозяева-то обрадуются, тем более, что собака комнатная и с теленка ростом. Увезти ее потом в город? Поездом? Справок всяких ветеринарных сколько надо собрать и где их брать? В голове моей ералаш начался – это, это, это… Допустим, увезу в город, а потом что? Сам на работе, жена на работе, да у нее к тому же аллергия на шерсть. Правда, на кошачью, а, если и на собачью, никто же не проверял. Перед моими глазами такая канитель нарисовалась, что застучало в виске. Я знал – поднимается давление. Этого еще не хватало. А событие разворачивалось в соответствие с сюжетом. Из шалмана вышли те, двое.

Цена была названа и Андрей захрустел червонцами. Я не выдержал:

– Не продавайте ему собаку!

Хозяин уже потянулся было за деньгами, но замер и посмотрел на меня. Я повторил.

– Не продавайте. Он ее на унты пустить хочет. Задавит и унты сошьет. Я знаю.

Всё вокруг напружинилось и остолбенело.

– Ты, тля! Тебя кто сюда просит? – Андрей сжал деньги в левом кулаке и правой рукой полез в карман дубленки.

Финка? Кастет? Я шагнул навстречу.

– Меня никто не просит, я сам пришел и ты эту собаку не купишь! Такого пса на вонючие унты! Глаза-то раскрой…

– Если я их раскрою, то ты свои закроешь.

Я хмыкнул, присказка была не нова.

Андрей свел губы в полоску, румянец с его щек сошел, он стал бледен, но был спокоен. Я понял – блатной. Пырнет и не вздрогнет. Вокруг уже образовалась толпа. К двум пьяненьким еще кто-то из пшеничного ряда подошел. Я уже слышал слова – «дог… унты…». А тем временем хозяин отвязал собаку от коновязи. Дело шло к развязке и когда хозяин сказал: «Пойдем отсюда, Бой. Пошли они к черту с их унтами…» стало ясно, что купля-продажа не состоится.

Хозяин с Боем ушли, но Андрей остался. Было видно, что он свое не оставит, он уже готов. Неужели, финка?

У нее было голубое лезвие. Я не знаю как обороняться от ножа, а убегать не было смелости. Андрей зарезал меня там же, около коновязи. Без всякого взмаха, без всяких пугающих выкрутасов, он просто воткнул прямую свою руку в мою грудь и я услышал как хрустнула ткань, как что-то холодное и очень больное вошло мне под сердце…

Потом приехала скорая помощь, потом приехала милиция, но я всего этого не видел и не слышал. Я был уже далеко. Я не знал, куда я иду, но знал, что иду я в правильном направлении. Я шел по гибкому золотому лучу и рядом со мной, помахивая собранным в кольца собачьим поводком, шел хозяин дога. Лица его я не видел, но знал, что это он. Да иначе и быть не могло, потому что между нами и чуть впереди бежал красивый дог, удивительно белого, в черную крапину, окраса. Ошейника на нем не было. Он был свободен.

Алик

Алик – это не в смысле алкоголик. Алик – это Алик, а полное его имя Альфред Тойвович. Познакомился я с ним не случайно, нас жизнь свела. В цехе нашем он появился недавно. Пришел без всяких протекций, предварительных звонков. Пришел по объявлению через отдел кадров. В цехе очень нужен был инженер-электрик. Алик по специальности инженер-электромеханик. Уже годится.

Роста Алик маленького незаметного. Ходит зимой и летом в спортивной шапочке вязаной с помпончиком. По краям шапочки с двух сторон латинские буквы вывязаны. Стоит эти буквы латинские в русские звуки перевести, то получится Дробинен («О» ударное). Если бы предпоследняя буква была «и» – а ударение на первую «и» приходилось бы, то звучало бы Дробинин и Алик был бы русским, но предпоследняя буква «е» и Алик финн. Когда бы не фамилия, то и ладно, ходит человек с помпончиком и ходит, но фамилию прочтешь и начинаешь к человеку присматриваться. А когда присмотришься, то увидишь, что и глаза у Алика уж больно синие, и нос маленький, и очки он носит, да и ходит как-то не по-русски, ноги наружу выкручивает. Конечно, шапочка с латинскими буквами здесь не при чем, но прочитаешь и непонятно чему улыбнешься.

Начальник цеха Михаил Установил Мужников (подпольная кличка – Муму), Алика невзлюбил сразу. Увидел и невзлюбил. За всё – и за то, что финн, и за то что невысок ростом, и за шапочку эту вязаную, да и вообще… Он мог бы в приеме на работу Алику отказать, но тогда пришлось бы вступить в конфликт с отделом кадров, а там сидел бывший отставник-гэбэшник Марков Николай Семенович, с которым конфликтовать Муму не решался, себе дороже будет. Невзлюбил, значит, но подпись на заявлении вывел, оклад определил по минимуму, поставил жирную точку и сказал:

– Тяжело вам будет…

Алик промолчал. Он знал о нашем цехе, о всех сложностях опытного производства и предупреждение «мумухино» отнес к делам чисто технического порядка, потому как понимал, что отвечать ему предстояло за всё цеховое электричество. А электричество – это такой вид энергии, который не имеет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, о чем и предупреждают правила. «Принеси то, не знаю что…» – это из сказки про электричество.

Нужно сказать, что цех наш действительно тяжелый. Производство стендовое, полуритмическое, полупромышленное, и порой кажется, что совсем необязательное. Крольчатник. Сплошные прорехи. В этом крольчатнике наше обслуживающее воинство и мечется от одной дырки к другой, и многие многому уже научились, а потому запросто ходили, как кони в шахматах, буквой «г» мимо дырок. В это дырявое пространство Алик и влился.

Чтобы лучше всё это представить, приведу маленький эпизод из нашей повседневной канители.

Живем, живем и вдруг среди дня нас, обслуживающий инженерно-технический персонал, экстренно собирает главный технолог цеха.

– Послезавтра стенд «8-К» становится на полугодовые испытания. Ваши мысли?

Наши мысли… Ни фига себе!

– Помилуйте, Юрий Николаевич! Он же по плану идет на испытания через три месяца. У меня со стенда сняты все регуляторы и отправлены в настройку, – это говорю я, хотя знаю, что у меня в резерве таких регуляторов, уже настроенных, целый мешок. Но шуметь-то надо. Это у меня есть, а у коллег? Круговая поддержка.

– Там на мешалке двигатель сгорел, до меня еще отправили в перемотку, будет готов через две недели, – это Алик.

– Дай мешалки нету. Проржавела! У нее одна лопасть отгнила и в аппарате валяется. Саму мешалку механик в металлолом на Тентелевку отправил. – Это уже начальник стенда. И добавляет, – месяц назад…

– А где механик? – Взрывается технолог. – Галина Петровна, где механик!

– Механик у следователя, – как из утробы отвечает по селекторной связи секретарша Галина Петровна. – На могиле его тещи памятник из нержавейки нашли, вот и вызвали… – И далее, считая оскорбленным свое достоинство повышенным тоном главного технолога, она раздельно, с явными паузами, добавляет, – я об этом докладывала Михаилу Устиновичу!

Механик крайний и его нет. А стенд нужен. По нему уже и списки на премию составлены.

Главный обиженно оттопыривает губу.

– Гм… Ладно. Не готовы, значит. Я докладываю ситуацию Мужникову и пусть принимает решение. Идите, – и уже вдогонку, – о чем только думаете?..

Выходим из кабинета и с минуту стоим в раздумье. Действительно, о чем это мы думаем? Там же премии…

Через четыре дня стенд «8-К» к испытаниям будет готов, но на полтора месяца раньше срока остановятся испытания на стенде «Морская соль», потому как кое-что из оборудования с него будет снято для стенда «8-К». Отчеты напишутся, наукой подпишутся и ни один волосок ни с чьей головы на плаху не упадет. Вот так. Примерно… Премии же!

Здесь надо сказать, что должность инженера-электрика в таком хозяйстве, при таком планировании завидная не очень, потому полтора месяца и не было желающих на это место. Не очень оно было святое. То вставки сгорят, до двигатель, то ремни полетят, то шкивы, то муфты и не дай господь вам всего этого, потому как снабжение – тьфу, центральная ремонтная служба не успевает, горят не только двигатели, трансформаторы, а горят еще и кабели, что намного неприятней. Конечно, ремонтная служба акт послеаварийный подпишет, но что этим актом делать? Оборудование им не заменишь и за подобными штучками тяжеленными надо куда-то бежать. В принципе, на заводе есть всё, только надо знать – где оно лежит. Куда бежать – Алик знал. Был он уже не молод, опыт имел, связи были. Этим старый производственник от молодого и отличается. Молодой при аврале правду хочет найти, а старый знает, что правды в этой жизни нет, и начинает искать сгоревшему замену. Звонок туда, звонок сюда и всё в порядке. Как бы там ни было, но потихоньку, по чуть-чуть, а участок свой Алик в порядок привел.

Звонки друзьям-приятелям, если по правде сказать, не всегда спасали, потому как друзья были тоже не всемогущи, кой-чего добыть и они не могли. Если такое случалось, Муму наваливался на Алика по полной программе.

Делалось это по понедельникам на диспетчерском часе.

– А что скажет нам товарищ Дробинен? – Этот вопрос звучит по поводу простоя агрегата «ЭИ-73». В нем что-то сгорело.

– Дробинен скажет, что в агрегате сгорело программное реле. На заводе подобного нет. Я звонил на «Электросилу» в цех изготовитель, жду ответ.

– А почему запасного нет? – Спрашивает Муму и, словно гвоздь, вбивает в Алика свой коронный вопрос. – А вы заявку подавали?

– Я поднимал прошлую заявку. Тот, кто был до меня заявку на это реле не подавал. Придет заявочная компания я это реле в заявке учту.

Всё. Алик отстрелялся и Владимир Устинович переключается на нас.

От таких заявочных вопросов у любого из нас по шкуре январские морозы гулять начинали. Согласно снабженческих установок заявочные дела надо оформить за полгода до начала года и потом в течение этого года ждать выполнения заявки. Ну, конечно, ни одна душа не угадает – выйдет из строя или нет в течение года тот или иной узел. Выйдет – хорошо, а не выйдет. И сто других не сгорят, и ремни не порвутся, и подшипники не расплавятся и еще черт знает что уцелеет. К этому добавим, что снабжение сработает на ять и всё на склады завезут. Это сомнительно, но всё же. И тогда – склады завалены, главбух орет:

– Выбирай заявку!..

Главбуху вторят снабженцы, а в цехе денег нет, потому что Мужников сам чего-то упустил и деньги в годовую смету на это не вставил и тогда худенькая экономист Анечка с прокуренными насквозь бронхами объяснит нам сиплым шепотом, что денег нет, что уже написана какая-то важная бумага плановикам, что скоро они перекладут эту бумагу из одной папки в другую папку, еще более важную, и тогда деньги найдутся.

Она окажется права и деньги однажды появятся!

Вот тогда кладовщики кинутся на склады, начнут эти заявки выбирать и припрут на карах и на горбах всякой всячины и никто уже не вспомнит что это за детали и узлы, кто их заказывал, в каком году, потому как придут и недопоставки по прошлым годам. Потом это всё снесут в цеховые кладовые по принадлежности, забьют этим добром все полки и углы, плюнут на всё сверху и напишут новую заявку больше прежней.

Но Алик заявку еще не подавал, а предшественник подал что попало и на каждом диспетчерском часе Муму Алика прессует. Но Алик спокоен. Он всегда настолько спокоен, что я им уже начинаю любоваться.

Суть в том, что он как-то умел переставать отвечать на вопросы. Делает вид, что слушает и, как бы, весь сосредоточен в поисках решения, а сам отчалит куда-то далеко по своим делам, может, как раз к перемотчикам сгоревших обмоток, и я, сидя напротив его, вижу, что Алика на диспетчерском уже нету, он уже уплыл. Ладно, Алик, плыви…

Комиссия от отдела главного энергетика явилась в цех неожиданней, чем камни с неба. Ба-бах! И вот они! Трое, с деловыми лицами, с застегнутыми подбородками, с черными глухими папками. Две женщины с неимоверно задранными мощными бюстами и мужчина – отставник холостяк, знающий наизусть КЗОТ, СНИП, и четыре первых главы ПУЭ.

На аликовом веку этих комиссий перебывало столько, что если пальцы загибать, то их не хватит ни на руках, ни на ногах. Какая задача стоит перед комиссией? Недочеты выявить и обнажить – раз, составить акт – два, проконтролировать устранение замечаний – три. Какая задача у Алика? Ходить с комиссией – раз, на все замечания покорно кивать головой – два, согласиться с актом – три, составить план устранения замечаний – четыре, потом в соответствии со сроками устранения замечаний писать отчеты. В этих отчетах нужно будет лить воду, дуть воздухом, тереть ветошью, красить, чистить, смазывать – то есть, гнать ответную волну и постараться без скандала погасить всю эту бодягу. Как только это состоится, жизнь войдет в свою колею и между цехом и отделом наступит мир. Но это будет потом, а пока сотрудники отдела вырыли свои томогавки и ступили на тропу войны.

Алик перед комиссией не заискивал, не пресмыкался, но встретил как и положено, представился, только ходить с ней по цеху не стал. Великое дело – две тетки и мужик! Алик к ним бригадира своего приставил Константина Сергеевича Кольцова. Бригадир грамотный, шестой разряд, цех знает, что еще надо. Эх, Алик, Алик! Я, конечно, понимаю, что дел и без комиссии хватает, но у комиссии же от их значимости щеки до ушей так надуты, что, того гляди, лопнут.

Комиссия обиделась. Такое представительство – и… бригадир!..

На очередном диспетчерском Муму, зеленый от горя, потрясая тридцатисемипунктовым актом, почти шепотом спрашивал Алика.

– Это что такое? Вы можете объяснить?

– Могу. – Алик поправил очки и посмотрел на Мужникова.

– Тогда прошу… – Муму причмокнул и нам показалось, что у него во рту что-то есть. Может, уже валидол? Заранее…

Алик взял из рук начальника цеха пачку бумаг, а мы притихли. Что-то будет!

– Вы что – читать его собираетесь? – зловеще прошептал шеф.

– Зачем? Я с ним уже знаком, – Алик был спокоен, – но кое-что хотел бы огласить, чтобы все знали о чем здесь речь. – И он сквозь очки посмотрел на нас.

Потом он неспеша снял скрепку и отвернул первый лист.

– Вообще то, Михаил Установил, я бы в этом акте оставил восемь, ну от силы девять, пунктов, а остальные вычеркнул…

Ну, Алик!..

А Алик продолжал:

– Вот, читаю буквально – «…нарушено расстояние между полосками на контуре заземления (корп. 50) в сторону увеличения». Так… Вот еще – «… в мужском туалете не горит одна лампочка». И еще – «…на вентиляторе в приточной камере (опять же корп.50) не четко видна стрелка, указывающая направление вращения крыльчатки». И так далее. – Алик скрепил листы акта и передал их Мужникову.

В кабинете воцарилась гробовая тишина. Где-то наверху, в районе плафона, звонко, почти человеческим голосом, запела муха. Муму ее перебил.

– Вы представляете, Альфред Тойвович, как вы подвели наш коллектив? Как я буду выглядеть перед дирекцией?

– Я думаю, что дирекция у нас умная. – Алик был верен себе.

Мы переглянулись. Мужников это заметил и легко прекратил брожение умов.

– Думайте, товарищ Дробинен, что хотите, но в четверг, в одиннадцать ноль-ноль, у меня на столе должен лежать план мероприятий по устранению замечаний, согласованный со всеми отделами.

Что это значит, дорогой читатель?

Это значит, что на самых дальних задворках нашей великой страны, в пыли и грязи, среди загаженных туалетов и протухших стендов намечено рождение еще одного плана, которому предстоит пройти пять инстанций, украситься завитками согласующих и утверждающих подписей, после чего вернуться к исполнителю (Алику) и контролеру (Муму).