Текст книги "Мифы и реалии пушкиноведения. Избранные работы"

Главу I повести предваряет невинный как будто бы стихотворный эпиграф:

 
А в ненастные дни
Собирались они
Часто;
Гнули – Бог их прости! —
От пятидесяти
На сто,
И выигрывали,
И отписывали
Мелом.
Так, в ненастные дни,
Занимались они
Делом.
 

Эти стихи еще задолго до опубликования повести Пушкин сообщал Вяземскому в своем письме к нему. Шуточные строки о собственном времяпрепровождении летом 1828 года. А потом они пригодились для повести. Все как будто бы просто. Но простота эта кажущаяся. Ведь стихотворный размер эпиграфа в точности повторяет размер известной декабристской агитационной песни, написанной совместно Рылеевым и Бестужевым между 1822 и 1825 годами:

 
Ты скажи, говори,
Как в России цари
Правят.
Ты скажи поскорей,
Как в России царей
Давят.
Как капралы Петра
Провожали с двора
Тихо.
 
 
А жена пред дворцом
Разъезжала верхом
Лихо.
Как курносый злодей
Воцарился по ней —
Горе!
Но Господь, русский Бог,
Бедным людям помог
Вскоре.
 

В середине прошлого века оба текста воспроизводились как одно целое, что, конечно, не было случайностью: эпиграф написан как продолжение песни. Лет тридцать назад на это обратил внимание Н. Эйдельман: «…для определенной, весьма просвещенной части читателей пушкинского и послепушкинского времени строчки ”Как в ненастные дни…“ были частью сверхкрамольного агитационного декабристского сочинения о том, как ”давили“ цари друг друга… и, понятно, – о том, что эту традицию нужно продолжить. Действительно, размер, ритм, которым написаны разные куплеты этого сочинения, последовательно выдержан, он очень оригинален, его невозможно спутать с каким-либо другим, это настолько очевидно, что в конце прошлого и начале нашего века специалисты готовы были допустить: 1) что все опасные куплеты написал Пушкин; 2) что те же самые строки, включая и ”Ненастные дни“, сочинили Рылеев и А. Бестужев».

Далее он писал: «Пушкин, конечно, все это понимал, и если ”воспользовался легким размером Рылеева“, то совершенно сознательно. Зачем же? Простая пародия была бы невозможным кощунством»160160
  Эйдельман Н. Я. А в ненастные дни… // «Звезда». 1974. № 6. С. 206.


[Закрыть].

А если это не «простая пародия», а указание на то, что картежная игра в повести, помимо выполнения основной, сюжетной функции, является еще и развернутой метафорой? Что за ней скрывается другая игра, по мнению Пушкина, еще более азартная?

Действительно, эпиграф намеренно проецирует наше внимание на содержание агитационной песни, состоящее в рассказе о том, «как в России царей давят»: убийство Петра III и восшествие на престол Екатерины II в результате дворцового переворота 1762 года («славный 1762»!), убийство Павла I в пользу его сына Александра I в 1801 году. Как известно, решающую роль в этих дворцовых переворотах сыграла гвардия. В агитационной песне эта решающая сила как бы находится за кадром, но в эпиграфе она выходит на первый план. «Они» – это те же гвардейские офицеры, подготовившие события агитационной песни, но только взятые в иное время, в иные – «ненастные дни».

В составлявшей некогда вместе с эпиграфом одно целое агитационной песне – борьба за трон, в эпиграфе – картежная игра. Не в этом ли ключ к прочтению исторического подтекста повести?

Картежники, которые в «ненастные дни» гнут пароли «от пятидесяти на сто», в иные дни давили царей, а заговорщики, в иные, счастливые дни совершавшие дворцовые перевороты, – тоже азартные игроки, только ставки в их игре неизмеримо крупнее…

При сопоставлении текстов под таким углом зрения затемненный пушкинский эпиграф проясняется содержанием агитационной песни, а само содержание агитационной песни получает в пушкинском эпиграфе нравственную оценку.

Уместно отметить также, что название картежной игры, избранное Пушкиным, – «фараон» – не было ни единственным, ни наиболее употребительным161161
  Виноградов В. В. Стиль «Пиковой дамы». С. 76.


[Закрыть], и поэтому даже в нем ощутим определенный оттенок двусмысленности: «В то время дамы играли в фараон».

В главе, которой предпослан стихотворный эпиграф, мы узнаем со слов Томского о двух поистине выдающихся картежных событиях: выигрыше графини и выигрыше Чаплицкого. Если попытаться выяснить, к какому времени они могут быть отнесены, откроются весьма любопытные совпадения.

Такие хронологические уточнения даются в работе Б. Я. Виленчика «Историческое прошлое в ”Пиковой даме“»162162
  Виленчик Б. Я. Историческое прошлое в «Пиковой даме» // Временник Пушкинской комиссии. 1981. Л., 1985. С. 174–176.


[Закрыть]. Анализируя с этой точки зрения рассказ Томского, автор достаточно убедительно доказывает, что первую игру, игру графини, игру у королевы («аu jeu de la Reine») следует отнести к концу 1750-х годов или к периоду «нелегального» пребывания Сен-Жермена в Париже с весны 1761 до 1762 года. Любопытно также, что «в 1762 году Сен-Жермен находится уже в Петербурге, где поддерживает близкие отношения с братьями Орловыми во время свержения и убийства Петра III». Таким образом, место в рассказе Томского, где говорится о том, что тайна трех карт была раскрыта графине Сен-Жерменом, имеет особый, иносказательный оттенок.

Вторую игру, игру Зорича с Чаплицким, можно, по мнению Б. Я. Виленчика, «поместить в 90-е годы» (Зорич умер в 1799 году, за два года до убийства Павла I).

Из всего этого следует, что картежные выигрыши графини и Чаплицкого достаточно близко совпадают по времени с дворцовыми переворотами, речь о которых ведется в агитационной песне.

Тема цареубийств всегда сильно занимала Пушкина, в частности в период опубликования повести, что прослеживается по дневниковым записям 1834 года: «28 февраля… На бале явился цареубийца Скарятин… 8 марта… Жуковский поймал недавно на бале у Фикельмон… цареубийцу Скарятина и заставил его рассказывать… 11-ое марта. Они сели. В эту минуту входит государь с гр. Бенкендорфом и застает наставника своего сына, дружелюбно беседующего с убийцею его отца! Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла 1-го.

На похоронах Уварова покойный государь следовал за гробом. Аракчеев сказал громко (кажется, А. Орлову): ”Один царь здесь его провожает, каково-то другой там его встретит?“ (Уваров один из цареубийц… 11-го марта)…

17 марта… Третьего дня… Сидя втроем с посланником и его женою, разговорился я об 11-м марте. Недавно на бале у него был цареубийца Скарятин; Фикельмон не знал за ним этого греха. Он удивляется странностям нашего общества» (курсив наш. – В. Е.).

Далее, буквально через две записи: «7 апреля… Моя ”Пиковая дама“ в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза…» (ХII, 320–324).

Это соседство упоминания о «Пиковой даме» с записями об убийстве Павла I представляется весьма симптоматичным.

Эпиграф к главе I повести, уточнение хронологии картежных выигрышей графини и Чаплицкого, а также записи в «Дневнике» дают основание предполагать, что в «Пиковой даме» в завуалированной форме содержатся упоминания о двух конкретных исторических событиях недавнего времени: дворцовых переворотах 1762 и 1801 годов.

Такое количество случайных совпадений, выявленных при анализе пушкинских текстов, маловероятно – слишком уж хорошо нам известна выверенность каждого пушкинского слова, каждого его решения в работе над произведениями.

К какому времени следует отнести игру Германна?

Считается, что повесть написана в 1833 году в Болдине. Однако точных доказательств этого нет. Зато имеется ряд косвенных свидетельств, позволяющих подвергнуть указанную дату определенному сомнению.

Как уже упомянуто, стихотворный эпиграф к главе I Пушкин сообщил Вяземскому в письме от 1 сентября 1828 года. В том же году эти стихи были переданы Пушкиным А. П. Керн для пересылки Дельвигу, находившемуся в это время в Харькове (Керн в отсутствие хозяев жила на квартире Дельвига). Керн сопровождает публикацию этих строк в своих воспоминаниях сообщением о том, что они были написаны «у князя Голицына, во время карточной игры, мелом на рукаве»163163
  А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 395.


[Закрыть]. Речь идет о Сергее Голицыне, рассказавшем Пушкину о тайне трех карт. Не в том ли году и была рассказана эта фантастическая история Пушкину? Такое предположение выглядит допустимым – Сергей Голицын неоднократно упоминается в пушкинской переписке с Вяземским и Дельвигом именно в 1828 году.

Другое свидетельство связано с эпиграфом к главе II. По прочтении повести Давыдов писал Пушкину 4 апреля 1834 года: «Помилуй! что за дьявольская память! – Бог знает когда-то налету я рассказал тебе ответ мой М. А. Нарышкиной… а ты слово в слово поставил это эпиграфом в одном из отделений ”Пиковой дамы“» (ХV, 123). Можно предположить, что и каламбур Давыдова был услышан Пушкиным в эти годы.

В том же 1828 году в «Московском вестнике» (№ 3), открывавшемся впервые напечатанным «Пророком», в отделе «Проза» без подписи был напечатан отрывок из романа Фан дер Вельде – «Смерть Карла XII…». Д. П. Якубович в свое время убедительно доказал, что эта публикация не могла пройти не замеченной для Пушкина164164
  Якубович Д. Литературный фон «Пиковой дамы» // «Литературный современник». 1935. № 1.


[Закрыть]. Эпиграф к главе V (из Шведенборга), фраза из той же главы: «…игра пошла своим чередом» в финале повести, некоторые другие наблюдения над текстом, сделанные Якубовичем, указывают на связь «Пиковой дамы» с отрывком Фан дер Вельде. (Обосновывая близость двух произведений, Якубович отмечал: «Характерно, что все время в обоих случаях за реальной игрой присутствует тайно второй план… приоткрываемый в первом случае превращением пиковой дамы в старуху-графиню; во втором случае после двойного выигрыша на короля и предсказания о близкой его смерти… действительной смертью Карла, после ряда других поразительных совпадений, данных как осуществление пророчества») (Шведенборга. – В. Е.).

Стянутость всех этих фактов к 1828–1829 годам позволяет предположить, что начало работы над повестью относится именно к этому времени. Тогда 1833 год следовало бы считать временем завершения окончательной редакции «Пиковой дамы», известной нам по публикации 1834 года. В пользу такого предположения говорит и то обстоятельство, что Пушкин в 1833 году в Болдине не мог иметь под рукой всех необходимых для работы над повестью источников, например, № 3 «Московского вестника» за 1828 год, помнить «слово в слово» каламбур Давыдова и т. п.

В таком случае начальная фраза из дошедшего до нас чернового наброска к повести: «Года четыре тому назад собралось нас в Петербурге несколько молодых людей, связанных между собою обстоятельствами», – должна была указывать на время, близкое к декабрьскому восстанию. Кстати сказать, и упомянутый в черновом отрывке ресторан Андрие назывался так только до 1829 года.

Третья фантастическая игра в повести – игра Германна. Анализу ее описания посвящено немало страниц в литературоведческих исследованиях, и поэтому нет необходимости снова останавливаться на этом. Заметим лишь, что образ Германна уже современниками Пушкина воспринимался куда шире, чем изображение одержимого фанатической идеей выигрыша картежника. Это отмечал В. В. Виноградов, сопоставляя повесть с романом Стендаля «Красное и черное»: «Рулеточным или картежным термином в заглавии уже задано понимание художественной действительности в аспекте азартной игры. И Жюльен Сорель, хотевший идти путем Наполеона, проигрывает все ставки в этой игре. Символика игры, как уводящая в даль социально-политических и философских обобщений смысловая перспектива литературного построения, многообразно отражается в сюжетном движении истории неудавшегося Наполеона… Современники Пушкина не прочь были понять и осмыслить образ Германна в той же социальной плоскости, что и образ Сореля»165165
  Виноградов В. В. Стиль «Пиковой дамы». С. 100–101.


[Закрыть] (курсив наш. – В. Е.).

Здесь нельзя также не коснуться функционального значения карт и карточной игры в литературе XVIII – начала XIX века. Рассматривая эту тему, Ю. М. Лотман166166
  Лотман Ю. М. Тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века // «Ученые записки Тартуского государственного университета». Вып. 365. 1975. С. 121.


[Закрыть] отмечал, что карты и карточная игра приобретают в это время черты «универсальной модели», становятся «центром своеобразного мифообразования эпохи». Весьма откровенная формулировка достаточно распространенного в ту эпоху мировоззрения высказана шулером Казариным в лермонтовском «Маскараде»:

 
Что ни толкуй Вольтер или Декарт,
Мир для меня – колода карт:
Жизнь – банк; рок мечет, я играю,
И правила игры я к людям применяю.
 

Имеются в виду игры собственно азартные – банк, штос, фараон, рулетка, выигрыш в которых зависит исключительно (или почти исключительно) от случая. Можно сказать, таким образом, что понтирующий игрок играет не столько с другим человеком, сколько со случаем.

Роль случая, удачи, их воздействие на личную судьбу человека или даже группы людей неоднократно становились объектом анализа в мировой литературе. «Однако в обострении проблемы, – писал Лотман, – могли быть не только исторические, но и национальные причины. Нельзя не заметить, – продолжал он, – что весь т. н. ”петербургский“, императорский период русской истории отмечен размышлениями над ролью случая (а XVIII в. – над его конкретным проявлением «случа’ем» – специфической формой устройства личной судьбы в условиях «женского правления»)…»167167
  Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 125–126.


[Закрыть]

«Господство Случая», воздействуя на восприятие современников, создает образ политической жизни эпохи как «цепи случайностей, неизбежно вызывающий в памяти карточную игру, выступающую здесь как естественная модель этой стороны бытия»168168
  Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 127.


[Закрыть]. Художественное воплощение такой модели содержится, например, в оде Державина «На Счастие»:

 
В те дни, как все везде в разгулье:
Политика и правосудье,
Ум, совесть, и закон святой,
И логика пиры пируют,
На карты ставят век златой,
Судьбами смертных пунтируют,
Вселенну в трантелево гнут;
Как полюсы, меридианы,
Науки, музы, боги – пьяны,
Все скачут, пляшут и поют.
 

Подобные примеры двусмысленного применения картежной терминологии находим и у Пушкина, например, в его письме Вяземскому, датированном 5 ноября 1830 года: «Ты говоришь: худая вышла нам очередь. Вот! Да разве не видишь ты, что мечут нам чистый баламут; а мы еще понтируем! Ни одной карты налево, а мы все-таки лезем. Поделом, если останемся голы, как бубны» (ХIV, 122).

В таком историческом и литературном контексте воспринимается нами и образ Германна.

Германн одержим всепоглощающей идеей-страстью, идеей богатства. Он честолюбив, расчетлив, целеустремлен.

До времени он «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее», но, когда наступает решительный момент, он не боится риска.

На масштабы притязаний Германна указывает то, что у него, по словам Томского, профиль Наполеона. Справедливость этих слов вскоре подтверждается и Лизаветой Ивановной: «Он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона».

Немаловажным обстоятельством представляется то, что Германн – обрусевший немец. Примечательна тщательность, с которой Пушкин отнесся к выбору имени своего героя: второе «н» в окончательной редакции повести в черновых набросках отсутствовало, там было: Герман.

Словарь русских имен собственных поясняет разницу: Герман – родной, единокровный – имя латинское; Германн – воин, дружинник – имя древнегерманское.

Фанатическая преданность идее, чрезмерно развитое честолюбие, подчеркнутое наполеоновским профилем, – такие качества Германна могли быть почерпнуты Пушкиным из реальной жизни, у реальных людей, составлявших его окружение, у знакомых. Например, у Пестеля, который также, кстати сказать, имел немецкое происхождение.

Вот характеристика Пестеля, данная декабристом Якушкиным: «Он никогда и ничем не увлекался. Может быть, в этом и заключалась причина, почему из всех нас он один в течение почти 10 лет, не ослабевая ни на минуту, упорно трудился над делом Тайного Общества. Один раз доказав себе, что Тайное Общество – верный способ для достижения желаемой цели, он с ним слил все свое существование»169169
  Павлов–Сильванский Н. П. П. И. Пестель. Пг., 1919. С. 8.


[Закрыть] (курсив наш. – В. Е.).

Из показаний на следствии по делу декабристов известно со слов Рылеева и Поджио-младшего: «…северные члены отвергли ”Русскую Правду“, потому что опасались стремления Пестеля к диктаторству… Довольно было Пестелю в разговоре с Рылеевым отозваться о Наполеоне, что он истинно великий человек… как Рылеев решил, что Пестель выдает себя, что он сам мечтает быть Наполеоном…»

В ожидании приезда Пестеля в Петербург, Никита Муравьев предостерегал кн. Трубецкого, что Пестель «человек опасный и себялюбивый…»170170
  Павлов–Сильванский Н. П. П. И. Пестель. Пг., 1919. С. 25.


[Закрыть].

Но помимо указанных соответствий Германн имеет с Пестелем еще и портретное сходство. Известно несколько пушкинских рисунков Пестеля. Самый ранний из них, относящийся к марту–маю 1821 года (профиль на полях рукописи «Кавказского пленника»), долгое время принимался за профиль Наполеона171171
  Цявловская Т. Г. Рисунки Пушкина. М., 1980. С. 155.


[Закрыть]. Характерно воспоминание о Пестеле декабриста Лорера: «Небольшого роста, брюнет, с черными, беглыми, но приятными глазами… Он и тогда, и теперь, при воспоминании о нем, очень много напоминает мне Наполеона I»172172
  Там же. С. 158.


[Закрыть].

Все это, как уже было отмечено выше, способствует нашему восприятию пушкинского Германна как личности пестелевского типа.

Отношение Пушкина к самому Пестелю до сих пор остается недостаточно выясненным. Некоторые современные исследователи придерживаются мнения об отрицательном отношении Пушкина к Пестелю. Например, В. Пугачев173173
  См.: Отчет о Пушкинской конференции // «Вопросы литературы». 1978. № 10.


[Закрыть] советует обратить более пристальное внимание на известное свидетельство Липранди174174
  А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 301.


[Закрыть]. Об этом же говорит пушкинская запись от 24 ноября 1833 года в «Дневнике». Наконец, не вызывает никакого сомнения, что установка Пестеля на насильственный захват власти и истребление всей императорской фамилии совершенно не отвечала в 1830 годы взглядам Пушкина, рассматривавшего в это время декабрьское восстание как чисто дворянскую проблему – в контексте более общих для него размышлений о дворянском оскудении, о судьбах русского дворянства вообще.

В материалах к статье «О дворянстве» события 1825 года ставятся им в один ряд с переворотом 1762 года: «Петр. Уничтожение дворянства чинами. Майоратства – уничтоженные плутовством Анны Ивановны. Падение постепенное дворянства; что из этого следует? восшествие Екатерины II, 14 декабря и т. д.» (ХII, 206).

О таком же подходе свидетельствует дневниковая запись разговора с великим князем Михаилом Павловичем: «…что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне» (ХII, 335).

Вот еще одно свидетельство из «Дневника», которое мы уже приводили и комментировали в главе первой настоящего раздела: «Но покойный государь (Александр I. – B. E.) окружен был убийцами его отца. Вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14-го декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины. NB. Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать» (ХII, 322).

В свете всего отмеченного картежный поединок Германна ассоциируется с решимостью участников восстания на Сенатской площади. В утро присяги новому императору они, если прибегнуть к картежной терминологии повести, собрались, чтобы бросить в лицо будущему монарху свое дерзкое «атанде»: «Атанде! – Как вы смели мне сказать атанде? – Ваше превосходительство, я сказал атанде-с!» (эпиграф к главе VI).

При таком (на фоне декабристской темы) рассмотрении повести отдельные ее детали и даже сюжетные моменты предстают в совершенно неожиданном освещении. Например, сообщение о сумасшествии Германна в «Заключении», формально объясняющее природу его фантастических видений, приобретает дополнительный оттенок. Подозрительна здесь необычная для стиля повести в целом точность в указании места: «Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере». Двусмысленным выглядит и продолжение фразы: «Не отвечает ни на какие вопросы». Возникает искушение предположить, что возможна смысловая замена Обуховской больницы, скажем, Петропавловской крепостью (в № 17 Алексеевского равелина содержался один из ведущих идеологов декабризма – Рылеев175175
  Пругавин А. Петропавловская крепость. Ростов-на-Дону, 1906. С. 13–15.


[Закрыть]).

Такова идеологическая позиция Пушкина, подспудно проявившаяся при разработке образа Германна.

Разумеется, позиция эта весьма далека от официальной; примирение с правительством носило отнюдь не безоговорочный характер. Пушкин не с наиболее радикальными декабристами, но и не с властями – он сам по себе; он – писатель, художественно осмысляющий историю своей страны.

В «Пиковой даме» в определенной степени отразилось настойчивое стремление Пушкина, если не воссоздать картины современных исторических событий, то хотя бы запечатлеть свое отношение к ним. О намерении обратиться к истории своего времени он поделился еще в 1827 году с А. Вульфом: «Теперь уже можно писать царствование Николая, и об 14-м декабря»176176
  Вульф А. Н. Дневники. М., 1929. С. 137.


[Закрыть]. Та же мысль постоянно присутствует в «Дневнике», – например, в записи о встрече со Сперанским, который «советовал мне писать историю моего времени» (ХII, 324).

Взгляд Пушкина на историю «его времени» мрачен. Политическая борьба за трон или за власть без трона (в чем не видит он особенной разницы, так как наполеоновский профиль героя намекает лишь на новую форму деспотизма) представляется ему азартной игрой и не может, по его убеждению, решить коренных проблем России и русского дворянства.

1989