Текст книги "Встречи и прощания. Воспоминания о Василии Аксенове, Белле Ахмадулиной, Владимире Войновиче…"

Как у меня не вышла книжка в «Советском писателе»

В 1974 году я получил статус молодого поэта: в первом номере «Юности» были наконец напечатаны три моих стихотворения. В том же году была еще публикация в «Дне поэзии», а на следующий год – в альманахе «Поэзия». Стихи не остались незамеченными, их упомянули где-то в печати. Для пишущего, который начал печататься и ощущает со стороны определенное внимание к своим публикациям, вполне естественно встает вопрос об издании первой книги. Задумался об этом и я. Самым престижным представлялось тогда издательство «Советский писатель», сокращенно «Совпис». Туда я и отнес рукопись.

Могущественных покровителей у меня не было. Но мой тесть во втором браке Иван Тимофеевич Козлов попросил широко известного в литературных кругах совписовского редактора Виктора Фогельсона принять меня и оказывать мне содействие в дальнейшем, мотивируя это тем, что я работаю инженером и в литературных делах мало искушен.

Дело в том, что Иван Тимофеевич, довольно-таки известный советский литературный критик, писавший на военную тему (сам ветеран войны), был в свое время (до 1953 года) главным редактором этого издательства и потому хорошо знал многих его сотрудников, в том числе Фогельсона. А лишился он этой должности в силу следующих обстоятельств, на которых позволю себе кратко остановиться.

В начале пятидесятых Ивана Тимофеевича как главного редактора «Совписа» осаждало со своими рукописями множество молодых писателей, в том числе Иван Стаднюк и Михаил Алексеев, ставшие в годы брежневского застоя чуть ли не классиками советской литературы. Но Ивану Тимофеевичу их проза из-за художественного несовершенства (а отнюдь не из-за содержания) не представлялась тогда заслуживающей издания, и их рукописи издательством были отвергнуты.

Тогда молодые советские таланты написали на неуступчивого главного редактора донос в компетентные органы. В чем они его уличали, я не знаю, но последствия были вполне серьезные. Время было лихое (не то что наши 90-е!), расправа быстрой. Ивана Тимофеевича в результате клеветнического письма молодых литераторов сняли с работы, исключили из партии, он со дня на день ожидал ареста. И только смерть «вдохновителя и организатора всех наших побед» спасла его…

Итак, в декабре 1977 года я встретился с Виктором Фогельсоном и передал ему рукопись своей книги, которая называлась «Общий вагон». Вообще-то я должен был обратиться к заведующему отделом поэзии Егору Исаеву. Это был советский классик, лауреат Ленинской премии за поэму «Суд памяти», окончательно забытую ныне, как и сама премия. Но тогда Егор Исаев был величина! Попасть к нему на прием было не так-то просто. Он постоянно отсутствовал: болел, находился в отпуске, был в командировках, преимущественно заграничных. Все необходимые формальности по приему рукописи издательством выполнил Виктор Фогельсон, возможно, даже без согласования с начальником.

Первая рецензия была готова в январе следующего года. Рецензент, Борис Куликов, совершенно мне не известный, оценил рукопись отрицательно. Я был, конечно, очень расстроен, но некоторые фразы рецензента меня позабавили своей стилистической беспомощностью. Например, такая: «Каждый из нас живет и мальчишескими впечатлениями, пытается сейчас по-взрослому осмыслить их… (многоточие рецензента. – В. Е.). Вспомним стихи Пушкина о няне „матушке моей“. В них он не просто рассказал о том, что няня рассказывала ему сказки. Читая это стихотворение, мы видим истоки реки могучего таланта нашего великого поэта (пунктуация рецензента. – В. Е.)».

Позабавил меня и его пассаж, касающийся стихотворения о стариках-интеллигентах, потерявших на войне единственного сына. Там у меня была такая строфа:

 
Висел этюд Туржанского в простенке,
В журналах утопал квадратный стол.
Здесь пили чай, в сердцах кляли Лысенко,
В языкознанье понимали толк.
 

Куликова она просто возмутила: «Поразительно! – восклицал он. – А втор не понимает фальши придуманной им же картины. Ясно же, коли эти люди кляли Лысенко и пытались разобраться в вопросах языкознания (автору и тут изменяет самое обыкновенное чувство меры – он беззастенчиво цитирует строчку злобной лагерной песенки), то никакие они не „гнилые интеллигенты“ и портрет погибшего на Курской дуге тут не спасает. Ведь нынешние диссЕденты пишут, небось, свои пасквили не в подвалах, а в квартирах, где могут висеть фото людей отдавших жизнь за Родину…» (орфография и пунктуация рецензента).

Когда я заговорил о рецензии с Фогельсоном (он ее, конечно, прочел раньше), тот выругался:

– Куликов поц, – сказал он, видимо, предполагая, что я пойму его.

Но я по-еврейски не знал ни слова, и мне пришлось потом спрашивать у знакомых, что означает это короткое слово из трех, как и его русский синоним, букв.

Вторую рецензию я получил после майских праздников 1978 года. Автор ее, С. Поликарпов, мне также известен не был. Эта рецензия, более снисходительная по тону, написанная вполне профессионально, тоже была отрицательной. Отметив положительно всего 15 стихотворений, Поликарпов увидел в рукописи «лишь зачатки будущей книги».

Я воспринял обе рецензии как катастрофу. Но Фогельсон объяснил мне, что с начинающими авторами, как правило, не церемонятся, ничего страшного в этом нет. Нужно взять рукопись на доработку и через некоторое время возвратить ее в издательство, пополнив новыми стихотворениями. Так я и поступил.

Примерно через полтора года, в декабре 1979-го, я принес в издательство рукопись новой книги с названием «Осенние праздники». Из прежней в нее вошло лишь чуть больше 20 стихотворений. Незадолго до этого в Малеевке, у Гали Балтер, я познакомился с Марком Лисянским, который написал мне так называемый врез для публикации в «Литературной газете». Он выразил желание написать также и рецензию на мою книгу, которую я собирался сдавать в издательство. Написал что-то весьма лестное и прислал это в «Советский писатель».

Вторым рецензентом вновь стал С. Поликарпов, признавший, что «новая рукопись В. Есипова действительно оказалась новою и по художественному уровню, и по поэтическому строю».

И вот моя новая рукопись с двумя положительными рецензиями легла на полку, и потянулись долгие месяцы ожидания. В годовой план издательства включалось 70–80 книг, а рукописей, ожидающих издания, было чуть ли не в десять раз больше.

Каждые два-три месяца я наведывался в «Советский писатель», благо располагалось издательство в центре, в трехэтажном старинном особняке рядом с Новым Арбатом и крупнейшим книжным магазином «Дом книги», куда я, конечно, с удовольствием заглядывал.

Придя в издательство, я поднимался на третий этаж, спрашивал Виктора Сергеевича, но на месте его заставал очень редко. У него был какой-то особый статус. Видимо, потому, что он редактировал книги всех известных и пользующихся вниманием критики тех лет поэтов. Чью бы книгу, вышедшую в «Совписе», вы ни взяли – Вознесенского, Винокурова, Самойлова, Окуджавы, – в выходных данных обязательно значилось: «Редактор В. С. Фогельсон». Кроме того, он был бессменным редактором ежегодного «Дня поэзии». Видимо, поэтому во время рабочего дня искал уединения, чтобы его не отвлекали понапрасну телефонными звонками и неожиданными посещениями. Его коллеги-редакторы, сидящие в отделе, так прямо и отвечали, что нужно его искать по редакциям, а на месте он не сидит. Чаще всего я находил его на первом этаже – в профкоме или в зале заседаний. А иногда оказывалось, что он ковыряется в своих красных «Жигулях», и тогда я обнаруживал его долговязую фигуру во дворе издательства, отгороженную от внешнего мира откинутым вверх капотом автомобиля. Выглянув из-за капота, он извинялся, обещал скоро подойти и продолжал ремонт.

Порой в холле на третьем этаже оказывалось несколько человек, и тогда между авторами завязывался неторопливый разговор, который заканчивался всегда одним и тем же неутешительным выводом: написать стихи и издать эти свои стихи – два совершенно разных занятия, и второе значительно труднее первого. Как-то моим товарищем по мытарствам оказался весьма пожилой, просто одетый мужчина. Войдя в холл, он подергал ручку двери в отдел, а убедившись, что она заперта, сел в стоящее рядом со мной высокое кресло (кресла в холле стояли удобные).

– Вот контора, – саркастически заметил он, – в 15 часов их еще нет, а в 16 они уже ушли с работы!

А время шло. У меня появлялись все новые стихи. Писал я по вечерам, возвратившись с работы. Иногда что-то доделывал в уме или додумывал из написанного вечером, прогуливаясь в обеденный перерыв где-нибудь рядом с помещением нашего конструкторского бюро. Тот же процесс происходил в моем сознании по дороге с работы и на работу.

Раз в год, а иногда и чаще, удавалось напечатать что-нибудь из написанного. Публикацию в «Смене» (был такой молодежный журнал) несколько раз, как я узнал от знакомых, передавали по радио: мои стихи читал какой-то артист. Я и сам выступал однажды вместе с молодой поэтессой Натальей Орловой в Малом зале ЦДЛ. Вечер вел довольно известный поэт тех лет Александр Балин. Мне он памятен до сих пор одним стихотворением о медосмотре молодых новобранцев, идущих на фронт. Я даже помню из него две строфы, правда, с пропуском одной строчки:

 
По лесосеке, летошной гречихе
Сновали пчелы, все им нипочем.
А на глаза молоденькой врачихи
Слеза скатилась с яблоко-дичок.
 
 
О чем она, молоденькая, плакала
 
 
Ведь мы сияли, словно шашки наголо,
Голубизною обнаженных тел.
 

В целом он воспринял мои стихи благожелательно: «Такой у Виктора Есипова хрипловатый тенорок», – как бы поощрительно сказал он. Но стихотворение о стариках-интеллигентах ему, как и моему рецензенту в «Совписе» Борису Куликову, очень не понравилось: «Оно как-то дурновато пахнет», – заключил он. И как старший товарищ предостерег меня от увлечения чуждыми для нашего общества идеями.

А в «Советском писателе» появился новый заместитель главного редактора, молодой критик Михаил Числов. Я прочел об этом, кажется, в «Литературке»: Числова хвалили и приветствовали его назначение на должность. Я решил зайти к нему и попросить содействия. Посоветовался с Фогельсоном, тот мое намерение одобрил. И вот, узнав телефон Числова, я позвонил ему и попросил принять меня. Я почему-то надеялся, что найду понимание: он был не старше меня, только что стал членом Союза (о чем я мог только мечтать).

Мои ожидания, казалось, меня не обманули. Заместитель главного (он был невелик ростом и выражение лица имел не очень приветливое) вел себя просто, дистанцию между собой и посетителем не обозначал, умел слушать. Я рассказал ему о своей непростой литературной судьбе: мне уже около 40 лет, работаю в конструкторском бюро с полной нагрузкой, проектирую грузоподъемные краны, выезжаю в командировки на строящиеся гидростанции и при этом пишу стихи и довольно активно печатаюсь, вот только в издательстве «Советский писатель» рукопись моя лежит без всякого движения. При этом не имею никакой поддержки извне, нет у меня старшего товарища, который мог бы замолвить за меня слово перед издательским начальством.

– Так уж и нет? – хитровато поглядывая на меня, спросил Числов.

– Нет! – подтвердил я, честно глядя ему прямо в глаза.

Это действительно так и было. Ни Иван Тимофеевич Козлов, ни Марк Лисянский не являлись фигурами, к мнению которых могли бы прислушаться в «Совписе».

– Ну, вы уж слишком мрачно представляете себе ситуацию, – сказал на прощание Числов и обещал иметь меня в виду при составлении очередного издательского плана.

Между тем Егор Исаев (Егорушка, как назвал его один заискивающий перед ним критик) покинул свой пост в издательстве. Временно руководивший отделом Фогельсон сообщил мне удивительную новость, что рукопись моя наконец-то включена в план редподготовки на 1982 год. На нее, оказывается, была получена еще одна (третья) положительная рецензия от Александра Юдахина, поэта, известного мне по многим публикациям (видимо, рецензия Марка Лисянского ни в какой расчет в издательстве не принималась). Юдахин однозначно высказался за издание моей книги.

Новый заведующий отделом поэзии Евгений Елисеев в мае 1982 года принял меня в своем кабинете как именинника, поздравил с включением рукописи в план редподготовки, обещал, что в ближайшее время поручит кому-нибудь из редакторов написать на мою рукопись редакционное заключение, дело, по его словам, чисто формальное. Действительно, через неделю я узнал, что рукопись моя передана Герману Флорову, человеку на вид весьма чудаковатому. Флоров тоже очень радушно со мной поговорил и обещал до осени написать все, что требуется. До осени, потому что летом жизнь в издательстве замирала в связи с массовым уходом сотрудников в отпуск.

Все, кажется, складывалось вполне благополучно. Лето прошло для меня в радужных надеждах на то, что в 1983 году моя книга выйдет в свет. Однако оказалось, что все не так просто. Придя в издательство осенью, я узнал, что никакого редзаключения на мою рукопись нет и, более того, тот же Герман Флоров, который еще недавно с таким энтузиазмом жал мне руку, теперь категорически отказывается его писать. Он вдруг обнаружил, что мои стихи «не в его плане», они «слишком городские», а он, оказывается, тяготеет к сельской тематике.

Елисеев тоже встретил меня без улыбки, но обещал воздействовать на Флорова. Шли недели, а редзаключения все не было. Последний разговор с Флоровым произошел у меня 10 ноября 1982 года. Я без труда установил сейчас это число, потому что помню, как, войдя в отдел, где я его ожидал, Флоров взволнованно процитировал Тютчева:

– Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, – изрек он и многозначительно поднял вверх указательный палец.

В этот день гражданам сообщили о смерти Брежнева. Но и это чрезвычайное для Флорова событие не поколебало его твердости: он еще раз категорически отказался писать редзаключение.

Я обратился к Числову, полагая не без оснований, что именно он способствовал продвижению моей рукописи после нашего с ним доверительного разговора. Но он встретил меня хмуро и посоветовал обращаться в отдел поэзии:

– Я вообще-то веду прозу, а не поэзию, – уточнил он.

Между тем 1982 год закончился, и моя книга в план издательства на 1983 год не попала и в новый план редакционной подготовки, конечно, включена не была. Но я продолжал требовать редакционного заключения, надеясь, что можно еще как-то поправить дело. Теперь Елисеев поручил это недавно появившемуся в отделе Евгению Храмову. Храмова как поэта я не знал, но однажды играл с ним в шахматы в писательском блиц-турнире. Он заматовал моего короля в центре доски, и я, имевший когда-то первый разряд по шахматам, ревниво поинтересовался потом у кого-то, что это за Храмов. Оказалось, что он кандидат в мастера. Потом я слышал о нем от Войновича, который во время нашего знакомства в доме Бориса Балтера в середине семидесятых безуспешно пытался хоть раз обыграть меня в шахматы. А убедившись, что это ему не по силам, похвалился, что однажды выиграл даже у кандидата в мастера, своего старого приятеля Евгения Храмова.

– А вот у тебя выиграть не могу! – сокрушался Володя…

Так вот, я ожидал почему-то, что Храмов, человек нашего круга (приятель Войновича), отнесется ко мне доброжелательно. И ошибся.

Его редзаключение было разгромным, как та шахматная партия. Но только в шахматах все было честно, а здесь преобладали необъективность и подтасовка фактов: отрицательные рецензии на мою первую рукопись (в том числе Бориса Куликова с откровенно политическим подтекстом) были беззастенчиво отнесены ко второй рукописи, имевшей три положительные рецензии.

Я был потрясен, не мог ничего понять. Почему меня включили в план редподготовки, как говорится, жали руку, а потом так же неожиданно оттуда выбросили, а теперь еще эта разгромная рецензия?

Фогельсон в доверительном разговоре объяснил мне произошедшее. Он был немногословен: Числов принял меня за другого, он спутал мою фамилию со схожей. Кажется, фамилия того поэта, с которым он меня спутал, была Евсиков или Евпатов. А того Евсикова (Евпатова) двигал не кто-нибудь, а сам Анатолий Софронов, один из литературных генералов старой, еще сталинской гвардии. Потому-то Числов и не поверил мне, когда я утверждал, что не имею в издательстве никакой поддержки. Он считал себя обязанным угодить Софронову и включил меня в план. А потом оказалось, что спутал фамилию. И нужно было исправлять ситуацию, убрать меня из плана, зарубить рукопись.

Теперь-то мне стало ясно, что самым благородным человеком во всей этой ситуации оказался чудаковатый Герман Флоров: начальство требовало от него убойного редзаключения, а он не захотел брать грех на душу. Зато это с охотой исполнил Евгений Храмов, у него, кстати, вскоре вышла книга в «Советском писателе».

А моя первая книга вышла только в 1987 году, уже в годы перестройки. Вышла в издательстве «Современник» совершенно неожиданно, потому что там у меня не было никаких знакомств.

2010 год

В Малеевке без Балтера

За несколько дней до новогодних праздников 1978 года я взял полагающиеся мне на работе отгулы и уехал в деревню Вертошино вместе с Ириным пуделем Атосом, который уже упоминался в моих воспоминаниях. Ира рада была доставить собачке удовольствие пожить на свежем воздухе и поэтому доверила его мне. Дом Балтера пустовал, и Галя, вдова Бориса, без всяких разговоров дала мне ключи от дачи. Сама она собиралась приехать позднее, к самому празднику, чтобы встретить там Новый год. Кроме нее и Иры на встречу Нового года должны были приехать моя жена Клара и Войнович с женой и маленькой дочкой – с Войновичами я тогда еще знаком не был.

Декабрь стоял снежный. Дорожку от калитки до крыльца приходилось ежедневно расчищать лопатой. Местных жителей, когда я выходил гулять с Атосом, не было видно. Лишь кое-где поднимался над крышами дым из труб. По вечерам над деревней стояла девственная, во что теперь уже трудно поверить, тишина, не нарушаемая никакими звуками. Одинокий фонарь, рассекая чернильную тьму, слабо освещал дома в самом начале деревни. Было пустынно и тихо.

Но в один из вечеров в деревню вкатился огромный трейлер и, круто развернувшись в неглубоких еще сугробах, остановился на пустыре, что напротив дома. Это вызвало у меня нехорошие предчувствия. Погасив свет на первом этаже, я какое-то время наблюдал за ним, приоткрыв занавески, но ничего подозрительного не заметил. Неожиданное появление трейлера связалось для меня с предстоящим приездом Войновича – ведь за ним «компетентными органами», как тогда именовалась контора на Лубянке, велась постоянная слежка. К счастью, я ошибся: рано утром трейлер убрался восвояси. Видимо, водители просто решили переночевать в тишине и покое перед въездом в первопрестольную.

А к вечеру приехали Войновичи: Володя, Ира и маленькая Оля. Вскоре мы уже играли с Володей в шахматы. Он оказался очень азартным игроком и мог играть несколько часов подряд. Но силы были неравные, я играл намного сильнее и постоянно выигрывал. А он поставил себе задачу обыграть меня, хотя бы раз. Но это ему не удавалось, и поединок затягивался допоздна. Войновичи ночевали на втором этаже, а я на первом, в кабинете Бориса. Утром я слышал, как Ира, уговаривая дочку съесть яйцо, сваренное всмятку, приговаривала что-то такое:

 
Я желток желткович,
Я хочу, чтоб меня съела
Олечка Войнович.
 

А еще помню, что маленькая Оля пуделя Атоса очень уважительно называла Атосовичем…

Тридцать первого вся компания была в сборе. Еще приехал друг Войновича физик-экспериментатор Валя Петрухин. Воцарилось предпраздничное оживление, веселая суета. Всем участникам праздничного застолья полагался подарок, а места за столом были распределены персонально. При этом для каждого (хозяйки дома позаботились об этом) предназначалась красочная открытка с какой-нибудь народной пословицей или поговоркой, подобранными со значением…

Что было дальше, не помню. Совсем не потому, что был сильно пьян, как может подумать иной читатель, а потому, что неизменно встречал Новый год в этом доме в течение десяти лет, с 1975-го по 1984 год. И все эти праздничные вечера смешались в памяти. А отчетливо запомнилась только встреча 1980-го.

Почему-то она запомнилась не только мне. В этом я в первый раз убедился, когда в начале нового века Оля Войнович опубликовала в «Новых известиях», кажется, «Историю о настоящем Деде Морозе», такой святочный рассказ, в котором воспроизвела подробности того вечера в доме Балтера. А через несколько лет уже Владимир Войнович опубликовал где-то (не помню где) рассказ «Демонтаж», навеянный теми же воспоминаниями. А еще позже, в 2010 году, я прочел описание той же новогодней ночи в его книге воспоминаний «Автопортрет. Роман моей жизни», где к тому же он называет и мое имя.

Причем Оле Войнович запомнилось, будто я напал на Деда Мороза, отобрал у него наряд, бороду с усами и мешок с подарками, а ее отец, никак этого не опровергая, в роли Деда Мороза представил совсем другого человека, которого даже не было среди нас в ту новогоднюю ночь.

Все это побуждает и меня рассказать о том, как все было на самом деле, а особенно с Дедом Морозом.

А было вот как. В Москве и Подмосковье стояли небывалые морозы. Проснувшись утром 31 декабря в доме Балтера, я увидел, что столбик красной жидкости в градуснике, установленном за окном, показывает 40! Газовая плита не зажигалась. Пришлось выбежать на улицу и поколотить поленом по трубе, подводящей газ от баллона. Не буду приводить подробности того дня, да я их и плохо помню. Поэтому перейду сразу к вечерним событиям. Войновичи, которые приехали с Валей Петрухиным, привезли с собой игрушку для взрослых – радиопередатчики «Walky-Talky», подарок Володе от американского друга. И вскоре мы мужской компанией отправились за елкой в ближайший перелесок, прихватив с собой эту игрушку. Володя постоянно поддерживал связь с домом. При этом его сообщения имитировали разведдонесения: «ищем объект», «объект найден», «приступаем к демонтажу объекта» и т. п. Его жена принимала эти его сообщения и, смеясь, пересказывала их Олечке.

Срубив подходящую елочку, мы двинулись к дому. И тут нас обогнал военный газик с пеленгатором, который направлялся в деревню, и долго ехал впереди нас, пока его габаритные огоньки не скрылись из вида. Войдя в дом, мы рассказали о газике и забыли о нем. До полуночи оставалось еще около трех часов. Нужно было укладывать спать Олечку Войнович и пришедшую к ней в гости Настю Виноградову – Виноградовы на Новый год всегда приезжали в Малеевку, в писательский «дом творчества». Володя, я и Валя стали расставлять шахматы, чтобы за игрой скоротать медленно движущееся время. Но тут хозяйка дома Галя Балтер, руководствуясь соображениями женской солидарности, решительно прервала наше начинание.

– Граждане, это нечестно, – возмутилась она, – женщины работают на кухне и готовят стол, а мужчины будут развлекаться.

Пришлось подчиниться. Мы приуныли. А тут как раз должен был появиться Дед Мороз с подарками для девочек. Но обычно выступавший в этой роли Игорь Виноградов вдруг забастовал и предложил нарядиться Дедом Морозом кому-нибудь другому. Выбор почему-то пал на меня. Я никогда не имел никакой склонности к театрализованным представлениям и наотрез отказался. Но общество не унималось, время шло, девочек нужно было провожать ко сну. И тут у меня мелькнула корыстная мысль.

– Хорошо, – вдруг согласился я, – но при одном условии: нальете мне стакан несмеяновки (так называлась у нас клюквенная настойка на водке)!

Мое предложение было принято. Я отправился в кабинет Бориса облачаться в красный халат Деда Мороза и приклеивать бороду с усами. Представление прошло с успехом. Девочки меня не узнали, они с восторгом разглядывали подарки и вскоре отправились спать на второй этаж.

А мне, на зависть скучающим в ожидании застолья мужчинам, поднесли стакан красноватой жидкости крепостью около 30 градусов да еще свежеиспеченный пирожок на закуску. Потом я вышел на крыльцо покурить и опять увидел военный газик, выезжающий из деревни: они все еще кого-то выслеживали. Я рассказал об этом Войновичу и Петрухину, и тут мы поняли, в чем дело: военные засекли наши игры с радиопередатчиком и теперь надеются найти злоумышленников. Ведь в районе Рузы, как говорили местные жители, располагались ракетные воинские части, и местность была, по-видимому, под усиленным контролем…

И вот пришло время садиться за стол. Сначала были проводы старого года. Потом по телевизору прошамкал свою речь безобразно обрюзгший Брежнев. Под бой курантов мы, как положено, выпили шипящее шампанское. И пошли тосты за хозяек дома, за свершение надежд, за присутствующих. Наконец Галя вспомнила, что пора доставать подарки из-под елки. Тут вновь понадобился Дед Мороз. Я опять напялил на себя красный халат, а усы и бороду решил не приклеивать. Кто-то в подпитии выбежал из дома и стал колотить в окна, извещая о приходе Деда Мороза. Поэтому, когда я появился с мешком подарков у стола, сверху раздался испуганный крик девочек. Разбуженные стуком в окна, они выбежали на лестницу посмотреть, что происходит внизу у взрослых. Я ретировался, путаясь ногами в полах халата и с трудом удерживая равновесие. Родители бросились успокаивать малышек, на ходу придумывая оправдания происшедшему. Утром эти оправдания сложились в легенду, по которой подвыпивший дядя Витя догнал уходящего из деревни Деда Мороза, отнял у него халат и подарки и принес их в дом. Так я и остался в памяти девочек подвыпившим злодеем, ограбившим Деда Мороза.

А в ту ночь Олю и Настю успокоили, снова уложили спать, и застолье продолжилось. Когда в середине ночи мы вышли прогуляться по деревне, снова наткнулись на тот же военный газик, который продолжал искать предполагаемых диверсантов с радиопередатчиком. Володя и Валя даже вступили с офицерами из газика в какие-то разговоры, но я из-за одолевшей меня икоты (что случается со мной, когда много и громко смеюсь) не смог принять в них участия.

* * *

К этому же времени, то есть к концу семидесятых (в 1 980-м Войновича заставили уехать из Союза), относится мое стихотворение «Попытка портрета», которое я опубликовал по известным причинам только лет через пятнадцать, уже в новой России:

 
За окнами стынущий сад,
Январские сумерки хмуры.
Умерим спортивный азарт,
Условясь, смешаем фигуры.
Прикурим от спички одной,
Взглянув друг на друга при этом, —
Отведавший славы шальной
Прозаик
            с безвестным поэтом.
Вздохну, затянусь, помолчу.
Ты смел, и чиста твоя совесть.
Я тоже быть честным хочу,
Как названа ранняя повесть.
Зима как худая свекровь,
На окнах морозная наледь…
Дай Бог нам увидеться вновь
И шахматы снова расставить!
Чтоб снова – вопрос на вопрос, —
Без позы, рисовки, экстаза…
Седеющих шапка волос,
Два карих внимательных глаза.
 

Под «повестью» подразумевалась, конечно, новомирская публикация 1963 года повести «Хочу быть честным».

* * *

Друг Владимира Войновича физик-экспериментатор Валя Петрухин имел внешность, для тех лет мало соответствовавшую научному званию доктора физико-математических наук: широкоплечий, в неизменном свитере домашней вязки, с длинными растрепанными волосами и всклокоченной бородой.

Он иногда отводил Войновича чуть в сторону и рассказывал, не понижая голоса, как его куда-то вызывали и что-то от него требовали и как он эти требования отвергал. Наверное, его дружба с Войновичем не нравилась «компетентным органам», и они сигнализировали об этом Валиному начальству в Дубне, где он работал.

Он тоже играл со мной в шахматы, и его игра оставляла у меня странное впечатление: грамотно разыграв дебют (староиндийскую защиту за черных, королевский гамбит за белых), он какое-то время создавал напряженное противостояние и вдруг начинал сдавать позиции. Таким образом, где-нибудь до середины партии я ощущал в нем равного или даже более сильного противника, а потом он словно начинал игру в поддавки. Трудно понять, чем это было вызвано. А может быть, он просто не выдерживал нервного напряжения?

Валя был очень надежным другом. Если кому-то требовалась помощь, он оказывал ее незамедлительно, будто других забот у него не было. Так, когда на балтеровской даче потек расширительный бак для воды, он чуть ли не через день прислал из Дубны новый бак из нержавеющей стали, который стоит и по сей день. Однажды я возвращался из Малеевки в его машине, и он затеял по дороге разговор о политической пассивности соотечественников. Я признался, что тоже не рвусь публично демонстрировать свое неприятие советской власти, потому что боюсь остаться без работы (в лучшем случае!) и обречь семью на нужду и унижения. Валя возразил на это:

– Зря ты боишься, найдутся люди, которые помогут.

Сам он был человеком с явно выраженной авантюрной жилкой. Войнович однажды ездил с ним по Кавказу. По дороге в Тбилиси они проезжали Гори, родной город Сталина, и Валя на пари вызвался осквернить памятник умершему коммунистическому вождю. Когда проезжали площадь с памятником, он попросил Володю остановиться в начале ближайшего переулка, не выключая двигатель, и вышел из машины. А дальше, как рассказывал Войнович, было следующее:

– Подойдя к памятнику, Валя начал нервно расхаживать около него взад и вперед. Потом я вдруг увидел, что он садится и снимает штаны. Сделав дело, он бросился к машине. Я рванул с места, и мы мчались не останавливаясь до самого Тбилиси.

А Сарновы рассказывали, как Петрухин возил их по Северному Кавказу. Перед поездкой в Гуниб, на родину Шамиля, у него сел аккумулятор. И не просто сел, а полностью вышел из строя. Купить новый было негде. И Валя сказал, что заведется от попутной машины. Так они и поднялись по горному серпантину в Гуниб, на высоту 2000 метров над уровнем моря. А когда нужно было возвращаться назад, он успокоил пассажиров, сказав, что ехать нужно с горы и при свободном спуске вниз машина рано или поздно заведется. Так оно и было на самом деле. Но при спуске с довольно крутого склона с неработающим двигателем, ощущая постоянное ускорение, Сарновы в течение какого-то времени чувствовали себя, прямо скажем, не очень комфортно.

На работу и с работы Петрухин ездил разными дорогами.

– Не нужно создавать привыкания к чему-либо, культивировать устойчивые привычки, – объяснял он. – А вдруг окажешься в лагере? И тогда легче будет приспособиться к такой глобальной жизненной перемене…

Вообще он был человеком очень активным, целеустремленным, и ничто как будто не предвещало его трагического финала, пришедшегося на самый конец восьмидесятых.

* * *

Среди работ Бориса Биргера, доставшихся мне в наследство от Иры и Гали, есть сделанное шариковой ручкой изображение ветвистого дерева, запорошенного снегом, – вид из окна балтеровского дома в Вертошино. Перед деревом – штакетник ограды с полоской снега на верхней перекладине. Внизу под рисунком надпись: «Милому Вите на память о Малеевке и старом Б. Б. Очень искренне».