Текст книги "Встречи и прощания. Воспоминания о Василии Аксенове, Белле Ахмадулиной, Владимире Войновиче…"

С Валентином Непомнящим

С Валентином и Татьяной Непомнящими я познакомился в электричке, отправлявшейся в один из погожих летних дней от Белорусского вокзала в сторону Можайска. Мы ехали к Гале Балтер в Малеевку. С большой долей вероятности могу предположить, что это было 7 или 8 июля 1979 года и ехали мы отмечать посмертное шестидесятилетие Бориса Балтера, который родился 6 июля 1919 года. Но 6-е пришлось в тот год на пятницу, и поэтому встреча была перенесена на субботу или на воскресенье.

Валентин имел вполне артистический вид: из-за расстегнутого ворота белой рубашки виднелся нашейный платок пестрой расцветки. Я тогда еще и предположить не смог бы, что буду когда-нибудь всерьез заниматься биографией и творчеством Пушкина, но с большим интересом прислушивался ко всему, что рассказывал Валентин. Рассказывал он тоже весьма артистично, а Татьяна в соответствующих местах сопровождала его рассказы звонким смехом.

Подробности того дня в памяти не сохранились, запомнилось только, что после застолья Татьяна по чьей-то настойчивой просьбе издевательски пародировала «Интернационал». Это был ее коронный номер. Основной мишенью пародии являлась чрезвычайная агрессивность текста коммунистического гимна, подчеркнутая Таниной интонацией и мимикой с такой выразительностью, что часть слушателей была повергнута в гомерический хохот. Валентин пел после Татьяны (или до нее) русские народные песни с подчеркнутым оканьем и ёканьем…

Потом были вечера Непомнящего в музее Пушкина, где он по главам читал и комментировал «Евгения Онегина». Зал всегда был полон. Читал он замечательно, не нарушая ритмику стиха, чем так часто грешат профессиональные исполнители. Комментарии были глубоки и остроумны. Каждая его реплика по поводу пушкинского текста вызывала неподдельный интерес. Атмосфера творческого сопереживания и соучастия слушателей овладевала переполненным залом.

После окончания вечера избранные допускались во внутренние помещения, кажется, это был кабинет заместителя директора по научной работе Натальи Ивановны Михайловой. Устраивалось импровизированное застолье с чаем, пирожками и печеньем. Там хозяйкой была Анна Соломоновна Фрумкина, одна из старейших сотрудниц музея, бессменный организатор всех культурных мероприятий, в том числе и вечеров Непомнящего.

Примерно в эти годы я начал перечитывать Пушкина. Поводом послужило очередное издание полного собрания его сочинений в десяти томах под редакцией Б.В. Томашевского (оно переиздавалось несколько раз). Получая новый том, я добросовестно просматривал его и перечитывал то, чего не читал в школьные годы, или то, что плохо помнил. Так мое внимание привлекла повесть «Пиковая дама», я ощутил в ней постоянно подчеркиваемую автором таинственность, какую-то мрачновато-торжественную таинственность, добавлю я. В это же время в поле моего зрения каким-то образом попал ленинградский журнал «Звезда» со статьей Натана Эйдельмана, посвященной загадочному эпиграфу к повести. Это, если использовать язык автомобилиста, оказалось искрой, произошло зажигание – только вместо двигателя внутреннего сгорания заработало мое воображение.

Я бросился расшифровывать таинственные намеки и недоговоренности Пушкина. Получилось что-то вроде литературоведческой статьи какого-то колоссального объема, в которую я постарался втиснуть все мои догадки и предположения относительно повести, привлекая попутно и другие пушкинские произведения, как-либо соприкасающиеся с «Пиковой дамой».

Настала пора показать кому-нибудь мой литературоведческий опус. Я дал прочесть его Борису Биргеру, но тот, полистав, отмахнулся, сославшись на свою некомпетентность в данном вопросе, и посоветовал обратиться к Непомнящему. Так началось мое личное общение с ним.

Валентин отнесся к написанному вроде бы вполне благожелательно, отметил даже несколько наблюдений, действительно любопытных для него, но заключил, что до публикации еще очень далеко: нужно чистить текст, убирать лишнее, а главное, четче сформулировать основную идею статьи.

Разговор наш происходил в редакции журнала «Вопросы литературы», где Валентин занимал довольно просторный кабинет. Подниматься к нему нужно было по лестнице, его кабинет находился на самом верху, как бы на втором ярусе девятого этажа, занимаемого редакцией. Стены кабинета были увешаны рукописными листочками, портретами Пушкина и его современников, вдоль одной из стен была приколота кнопками хронологическая таблица, охватывающая все пушкинское творчество. Редакция, как и сегодня, располагалась в известном старым москвичам доме Нирнзее в Гнездниковском переулке. Из окна Валиного кабинета открывался фантастический вид на самый центр Москвы – поверх крыш соседних зданий виден был Кремль.

С Непомнящими, еще до того, как стала моей женой, дружила Ира, часто бывала у них. Даже ездила с ними в кратковременные поездки. Рассказывала со смехом, как была с ними в Ленинграде. Чета Непомнящих поднималась после полудня, долго собиралась и, в конце концов, покидала пристанище в шесть-семь вечера.

После нашей женитьбы Валентин и Татьяна несколько раз бывали у нас, в квартире на Комсомольском проспекте. На стене в большой комнате на самом видном месте висел их двойной портрет, подаренный Ире Биргером. Увидев его, придя к нам в гости первый раз, они вроде бы шутливо, но, как оказалось впоследствии, всерьез заявили на него свои права: будто бы Биргер обещал подарить портрет им. В следующий раз они пришли с большим холщовым мешком, в который быстренько снятый ими со стены портрет и был запихнут. Мы были несколько растеряны из-за их напора и не оказали захватчикам должного сопротивления.

В 1984 году мы были на праздновании пятидесятилетия Непомнящего. Торжество происходило на квартире у кого-то из их артистических подруг в каком-то приарбатском переулке. Перед началом застолья Валентин прочел молитву, что показалось нам несколько нарочитым, потому что за столом наверняка находились и неверующие. Было много народа, в основном актрисы московских театров, много поздравлений. Я зачитал свое, стихотворное, на двух страницах, написанное онегинской строфой.

В конце того же года (или в начале следующего), ненадолго заехав к Непомнящим с каким-то поручением от Иры (она недавно родила нашего сына Мишу), я застал у них отца Валентина из Суздаля, весьма колоритную фигуру. Кажется, как раз в это время из-за конфликта с местными иерархами отец Валентин перешел со своим приходом в зарубежную церковь. Ира рассказывала мне, что когда-то была у него в гостях с большой московской компанией, в том числе с Биргером и Непомнящими. Отец Валентин сам не пил, но гостей настойчиво потчевал водкой (стол, конечно, ломился от закусок). А если кто-то пытался пропустить тост, внушительно замечал отстающему от компании: «Кто меня не любит, тот не пьет!» А наливал он не помалу!

Непомнящий, как уже упомянуто, входил в те годы в тот же круг, что и Борис Балтер. Он позировал Борису Биргеру для групповых портретов вместе с Бенедиктом Сарновым, Фазилем Искандером, Олегом Чухонцевым, Владимиром Войновичем, Юлием Даниэлем, Эдисоном Денисовым.

Последняя встреча в этом кругу происходила, по-видимому, в феврале 1987 года. Потому что, как я помню, это было в конце зимы или в начале весны, а причиной для сбора друзей в это время мог послужить день рождения Гали Балтер (15 февраля). Из присутствовавших кроме Непомнящих помню Бориса Биргера, Игоря Виноградова с женой Ниной, Бенедикта Сарнова с женой Славой, Валентина Петрухина, физика-экспериментатора, друга Владимира Войновича (сам Войнович уже давно жил в Германии), с женой Ирой.

За столом разговор зашел о недавней (октябрь 1986-го) скандальной переписке Натана Эйдельмана с Виктором Астафьевым. Все дружно возмущались антисемитским духом письма Астафьева, и это вызвало резкую отповедь Непомнящего: «Эйдельман спровоцировал его на такой ответ своим письмом», – попытался возразить Валентин. Еще он в весьма восторженных тонах отозвался об Астафьеве и как о писателе, и как о человеке, что, как говорится, подлило масла в огонь. Разговор принял скандальный оборот, эмоционально несдержанный Биргер готов был чуть ли не перейти к выяснению отношений со своим дотоле ближайшим другом на кулаках. Присутствующие, конечно, удержали его от крайностей, но Непомнящие покинули омраченное скандалом торжество.

Это было концом их отношений с прежде дружеским кругом.

Только мы с Ирой как самые молодые в этой компании, сохранив с Непомнящими прежние отношения, взяли на себя роль примирителей старых приятелей. Так, бывая у Сарновых, старались сказать добрые слова о Валентине, а бывая у Непомнящих, сделать то же самое в отношении Сарновых. Нужно сказать, что со временем и они стали отзываться друг о друге (в человеческом плане, но не в идейном!) вполне толерантно.

В 1987 году у нас с Ирой появилась машина, желтенький «Запорожец». Несколько раз мы ездили с Валентином в деревню Махра за Сергиевым Посадом, где у Непомнящих есть дом. В первую же поездку меня оштрафовали за превышение скорости. Валентин и Ира сидели в машине, пока я разбирался с милиционерами. Возвратившись за руль, я не только не ощутил никакого сочувствия с их стороны, но на несколько минут стал еще объектом всевозможных шуток и прибауток.

Махра оказалась замечательной деревушкой, утопающей в зелени деревьев и трав. Дом Непомнящих снаружи представлял собой обыкновенную избу с настоящей русской печью и полатями внутри. Впрочем, обставлен он был вполне по-городскому, со всевозможными электрическими светильниками под симпатичными абажурчиками и полочками по стенам. На участке был большой огород с посадками картофеля, свеклы и капусты. Были и плодовые кусты, и деревья. Достопримечательностью дома был сибирский кот Маус, который нередко находился на плечах у Валентина. Маус не церемонился с хозяином и, карабкаясь к нему на плечи, иногда довольно больно всаживал ему в спину когти. Не пренебрегал Маус охотой на легкомысленных птичек, подлетавших слишком близко, за что был осуждаем хозяевами.

Однажды мы приехали в Махру поздней осенью вдвоем с Валентином. На застекленной террасе, служившей кухней, он быстро растопил дровами небольшую печурку, и сразу стало тепло и уютно. Затем Валентин затопил и русскую печь, тоже дровами. А в нашей деревне Вертошино печи топятся исключительно углем. Из чего можно сделать вывод, что в Подмосковье в разных районах существовали разные уклады.

Последний раз мы с Ирой были в Махре году в 1994-м – год установить легко, потому что в ту же осень мы наш «Запорожец» продали. Мы к тому времени по разным причинам несколько отдалились от Непомнящих, редко бывали у них, общались в основном по телефону. Тут сказалась и разная оценка происшедших в России политических перемен. Но в Махре было все так же хорошо. Так же великолепен был кот Маус. Говорили о многом, в том числе об экспансии католицизма на православном пространстве, а также и шутили, и смеялись. Но когда ехали назад, Ира, припомнив Александра Николаевича Островского, со смехом сказала мне: «Для Вали и Тани католики чуть ли не люди с песьими головами».

В конце восьмидесятых Непомнящего пригласили в Институт мировой литературы возглавить пушкинскую группу. Вскоре я получил от него приглашение участвовать в работе только что созданной им Пушкинской комиссии. Комиссия собиралась раз в две недели, на ее заседании обсуждались доклады и сообщения пушкинистов, в ее работе в те годы принимали участие известные филологи: А. Л. Гришунин, С. Г. Бочаров, А. П. Чудаков, А. Д. Михайлов, Р. И. Хлодовский, М. Ф. Мурьянов, В. Д. Сквозников, Л. О. Осповат, П. В. Палиевский. Вскоре и мне была предоставлена возможность выступить со своей работой об историческом подтексте «Пиковой дамы», так теперь называлась та моя первая пушкиноведческая статья, о которой я упоминал чуть раньше. Я чувствовал себя в кругу филологов очень неуверенно, волновался больше меры, но доклад мой был выслушан с большим вниманием и в целом получил одобрение. Замечена была и моя скромность. Так, Виталий Дмитриевич Сквозников сказал с полуулыбкой: «Приятно слышать, когда докладчик говорит „можно предположить“ вместо более категоричной формулировки».

Несколько лет спустя, когда я чувствовал себя здесь уже более уверенно, мой доклад об апокрифическом четверостишии «Восстань, восстань, пророк России…» вызвал восторженную оценку интеллигентнейшего Андрея Леопольдовича Гришунина, который долго еще, встречая меня в коридорах или на лестнице института, благодарил за полученное им от моей статьи удовольствие.

Пушкинская комиссия продолжает свою работу и сегодня, хотя большинство из перечисленных мною выше корифеев уже ушли из жизни. Не могу не отметить, что в качестве председателя комиссии Валентин Семенович (так я его здесь называю) всегда весьма демократичен (иногда даже слишком) во время разворачивающихся порой бурных дискуссий и безгранично доброжелателен к выступающим, что также имеет, к сожалению, свою оборотную сторону…

Непомнящие всегда находились в оппозиции ко всему американскому, начиная от образа жизни и заканчивая «Макдоналдсом», однако иногда, позвонив вечером, я узнавал, что Непомнящие смотрят по телевизору американский фильм. Никогда не проявляли они интереса к поездке за границу. Собирались отказаться от участия в конференции 1999 года в Париже, посвященной 200-летию Пушкина. Но потом все же поехали. Помню, как вечером в день прилета мы шли большой компанией по Латинскому кварталу, где-то недалеко от Люксембургского сада. День был напряженный, все чувствовали усталость, Татьяна шла в домашних тапочках, потому что за день натерла ноги, и постоянно повторяла: «Надо же, я чувствую себя в Париже как дома!»

Непомнящего принимали на конференции с большим почетом. Его и Татьяну поселили в профессорских апартаментах в здании Сорбонны, это был верхний этаж с колоссальной по размерам кухней, где часть нашей делегации собиралась каждый вечер, закупив предварительно несколько бутылок бордо и закуску в близлежащем магазине «Европа-дисконт». Тут кроме временных хозяев неизменно присутствовали Юрий Николаевич Чумаков, Ирина Сурат, Мария Виролайнен, Алексей Песков. В разгар застолья приходил с бутылкой дорогого вина (не то что купленное нами!) Семен Шварцбанд, интересный собеседник, проводивший параллели между Россией и Израилем, в котором прожил к тому времени 20 лет. Высказывал убеждение в похожести политической ситуации в обеих странах: и в той и в другой население идеологически расколото надвое и примирения не предвидится. С Юрием Николаевичем Чумаковым мы оказались соседями по гостинице, что дало мне возможность поближе познакомиться с этим замечательным человеком и выдающимся филологом.

Потом мы еще несколько раз встречались в Москве. Однажды у Непомнящего летом. Татьяна была на даче, а Валентин приехал на несколько дней в Москву, чтобы принять приехавшего из Новосибирска Юрия Николаевича, который обычно останавливался у них в квартире. По дороге к ним я купил бутылку сухого вина, но по удивленным выражениям лиц известных филологов понял, что совершил ошибку. Пришлось быстро наведаться в соседний магазин и во исправление ошибки купить бутылку «Богородской» водки (такая тогда была популярна марка).

Возвращаясь к парижской конференции, завершу краткие воспоминания о ней несколько легкомысленной зарисовкой. На ее торжественном закрытии в одной из университетских аудиторий я, сидя рядом с Ириной Сурат, обратил ее внимание на три клюющих носом профиля: в боковом ряду, чуть приподнятом над серединой аудитории и отделенном от нее деревянным барьером (что-то вроде ложи), сидели друг за другом Валентин Непомнящий, Сергей Бочаров и Юрий Николаевич Чумаков. Все трое после вчерашнего последнего дружеского застолья в апартаментах Сорбонны имели весьма утомленный вид. По этому поводу я процитировал Пушкина:

 
Угрюмых тройка есть певцов —
Шихматов, Шаховской, Шишков, —
 

чем заслужил улыбку своей собеседницы.

А в 1999-м, после Парижа, я побывал еще в Красноярске, где к 200-летию со дня рождения Пушкина издали роскошное полное собрание его сочинений на средства местного предпринимателя Анатолия Быкова, владельца Красноярского алюминиевого завода. Быков в тот момент уже сидел в тюрьме – там велась многолетняя борьба за контроль над производством алюминия. Перипетии этой борьбы освещались в центральной прессе. Фонду Быкова важно было отметиться в положительном деянии, поэтому на презентацию собрания сочинений они пригласили от Института мировой литературы Непомнящего, но он попросил меня поехать вместо него. Был кто-то и из Петербурга, из Пушкинского дома, но уже не помню кто. Презентация проходила в областном драматическом театре.

Здесь мне довелось познакомиться с Виктором Астафьевым. Я сидел в артистической комнатке за сценой, когда он вошел в сопровождении профессора Красноярского университета. Радушно поздоровался со мной, спросил, откуда я, уселся на соседний стул и стал расшнуровывать лакированные ботинки: «Жмут ужасно», – пожаловался он вслух. Да и парадный темный костюм, видимо, тоже порядком стеснял его. Потом он без какой-либо агрессии, вполне миролюбиво фактически повторил то свое злополучное утверждение из переписки с Натаном Эйдельманом: «Вот придет когда-нибудь время, и о Пушкине писать будут русские литературоведы».

Выступал он хорошо, просто и выразительно, в конце выступления поблагодарил Анатолия Быкова за это издание Пушкина на хорошей финской бумаге, в переплете из настоящей голландской кожи и т. д.

Потом был богатый фуршет (фонд Быкова не поскупился). Когда я с рюмкой проходил мимо столика, вокруг которого группировалось окружение Астафьева, его жена, маленькая, подвижная, по виду совершенно деревенская женщина, очень приветливо обратилась ко мне с каким-то вопросом. Потом пригласила выпить вместе с ними, что я и сделал, чокнувшись и с ней, и с Виктором Петровичем, и с профессором Красноярского университета, и еще с кем-то из красноярских знаменитостей, а потом обмолвился с ними несколькими фразами. На прощание получил от жены Астафьева приглашение приехать к ним в деревню Овсянки погостить…

2011 год

«На божественном уровне горя и слез…»

(Семен Липкин)

Семен Израилевич Липкин (1911, Одесса – 2 003, Переделкино) был не только замечательным поэтом, но и непревзойденным переводчиком восточной поэзии, восточного эпоса. В его переводах на русский вышли киргизский эпос «Манас», эпическое повествование калмыков «Джангар», эпическая поэма Фирдоуси «Шах-наме», трагическая история любви «Лейли и Меджнун» Навои. Но последние десятилетия жизни Семен Липкин воспринимался прежде всего как выдающийся русский поэт. Вместе с Арсением Тарковским и Марией Петровых он входил в замечательный поэтический триумвират, до уровня которого из их современников-поэтов дотягивали немногие. Не лишен интереса факт дружеского общения каждого из них со своими ныне прославленными старшими современниками Анной Ахматовой, Борисом Пастернаком, Мариной Цветаевой, Осипом Мандельштамом. Признание Арсения Тарковского по этому поводу: «Я ветвь меньшая от ствола России», – мог бы сделать и Семен Липкин. Но и без этого признания вся его поэзия воспринимается ныне как полноценное продолжение традиций знаменитых предшественников.

Родной город Липкина Одесса навеял ему немало лирических сюжетов, воплотившихся в его стихах, подарил ему дружбу с Эдуардом Багрицким, по совету которого в 1929 году он отправился «покорять столицу», где окончил институт, выучил персидский язык, стал переводчиком.

Мне посчастливилось в течение ряда лет быть знакомым с Семеном Израилевичем и его женой, прекрасной поэтессой Инной Лиснянской.

Впервые я встретился с Липкиным в загородном доме Бориса Балтера.

В один из приездов к Борису, году в 1972-м, я встретил пожилого, очень серьезного и внутренне сосредоточенного человека с негромким голосом, южным выговором и мягкими интеллигентными манерами, пришедшего из писательского дома. Это был Семен Израилевич Липкин – известный переводчик восточной поэзии, сам напоминавший восточного мудреца и прорицателя. Борис его очень высоко ценил. Он как раз недавно прочел в рукописи тогда еще, конечно, не изданную поэму Липкина «Техник-интендант», которую считал достойной уровня «Поэмы без героя». И такая оценка не была совсем безосновательной. Поэма в самом деле удостоилась от самой Ахматовой высокой похвалы, о чем Липкин поведал в воспоминаниях о встречах с нею:

«В 1961 году я закончил свою главную стихотворную работу – поэму „Техник-интендант“. Анна Андреевна выразила желание послушать поэму. Ахматова жила тогда на проспекте Мира у Нины Леонтьевны Манухиной-Шенгели. Я часто бывал в этом доме, так как дружил с покойным Георгием Аркадьевичем…

Поэму я читал обеим – Анне Андреевне и Нине Леонтьевне, читал долго, больше часа. Я заметил слезы на глазах Анны Андреевны.

Пришло лето. Анна Андреевна подарила мне свою маленькую книжицу в черном переплете, вышедшую в серии „Библиотека советской поэзии“. Вот надпись:

„С. Липкину, чьи стихи я всегда слышу, а один раз плакала.

Ахматова,

6 июля“».

Но продолжу свой рассказ. Был нежаркий летний вечер, за окнами в саду шумела листва. Разговор велся полушутливый. Семен Израилевич красочно рассказывал про какого-то старорежимного петербургского дворника, который после эмиграции хозяев продолжал усердно наблюдать за их бывшим домом. Дворник был уверен, что хозяева обязательно вернутся и восстановится старый порядок. О революционной смуте 1917 года дворник говорил: «Жили мы, жили – и вдруг эта несчастя», подразумевая приход к власти большевиков. Байка Липкина вызвала одобрительный смех Бориса и его жены Гали. А на меня этот рассказ произвел иное впечатление, потому что, будучи уже вполне оппозиционно настроенным по отношению к действующей власти, к октябрьскому перевороту и Ленину я еще был вполне лоялен. В то время, как говорится, до меня еще «не дошло». Я работал инженером, и в моей профессиональной среде если что и критиковали, то только происходящее. Да и свежи еще в памяти были поэма глубоко почитаемого мною тогда Андрея Вознесенского «Лонжюмо» (1962) и его же стихи «Секвойя Ленина» (1962) и «Уберите Ленина с денег» (1967).

Я впервые слышал столь крамольные речи, высказываемые вслух спокойным голосом, как вполне очевидные вещи. И можно сказать, что после недолгого осмысления всего слышанного в доме брата моя политическая девственность в вопросе об «октябре» и его вожде была окончательно потеряна.

Но вообще беседы Липкина с Балтером всегда были чрезвычайно содержательными, потому что и тот и другой не терпели пустого трепа.

Когда-то в другой раз, это было уже в 1974-м, Семен Израилевич благосклонно отозвался о моей первой публикации в «Юности», показанной ему Борисом. Там в стихотворении о стариковской чете интеллигентов были такие строки, непонятно как прошедшие цензуру: «…Здесь пили чай, в сердцах кляли Лысенко, / В языкознанье понимали толк!» – с явной отсылкой к знаменитой песне Юза Алешковского «Товарищ Сталин, вы большой ученый…».

Но я, как и тогда, считаю это проявлением его любезности по отношению к моему старшему брату, который был сердечно рад моему успеху.

В том же году в Доме книги на Новом Арбате мне посчастливилось приобрести книжку стихотворений Семена Липкина, изданную в Элисте (столице Калмыкии), и я смог даже по этой куцей книжке оценить его как поэта. Чего стоит хотя бы стихотворение «На Тянь-Шане»:

 
…В мастерскую, кружась над саманом,
Залетает листок невзначай.
Над горами – туман. За туманом —
Вы подумайте только – Китай!..
 

Или «Кавказ подо мною»:

 
…Пусть три тысячи двести над уровнем моря,
Пусть меня грузовик мимо бездны провез,
Все равно нахожусь я над уровнем горя,
На божественном уровне горя и слез…
 

С тех пор стихи Семена Липкина всегда со мной.

Позже мне посчастливилось познакомиться и с Инной Львовной Лиснянской, человеком очень щедрым и преданным. Она была большим другом жены, а к тому времени уже вдовы Балтера (моей будущей тещи).

После смерти Бориса в том же 1974 году Галя каждый год дважды собирала его друзей: 8 июня (в день смерти) и 6 июля (в день его рождения). Встречались у могилы Балтера на кладбище в Старой Рузе, на горке под соснами. Потом пешком через лес шли в Вертошино. Это примерно два километра. Друзья, которым такой переход был тяжел, ожидали в доме. Застолья проходили шумно, было много воспоминаний, нередко смешных. Инна Лиснянская и Семен Липкин были частыми участниками этих поминальных встреч.

В узком кругу Липкин нередко касался той или иной степени сервилизма некоторых известных поэтов, с которыми был близко знаком. Так, Александр Межиров, по его рассказам, клялся, что больше не станет печатать свое широко известное и ласкающее правильный идеологический слух стихотворение «Коммунисты, вперед!..». А вышедшая вскоре после этого новая межировская книга открывалась как раз этими стихами. Доставалось и Смелякову, которого Липкин называл по имени: Ярослав. Поминался и Кайсын Кулиев, который уже в пору своей всесоюзной славы будто бы не упускал случая подтвердить свою преданность власти; что-то смешное рассказывал Семен Израилевич и про Джамбула. Но все говорилось без толики злости или (боже упаси) зависти. Все это он рассказывал, добродушно посмеиваясь, как рассказывается о тех или иных проделках талантливых людей.

Однажды Семен Израилевич и Инна смотрели машинописную подборку моих стихов, смотрели раздельно и оставили на полях свои галочки против стихотворений, которые казались им более удавшимися. Чаще всего галочки не совпадали.

Несколько раз я встречал Семена Израилевича и Инну в Книжной лавке писателей на Кузнецком мосту. Хорошие книги были тогда в большом дефиците, и писатели, чтобы не пропустить новинку, иногда собирались на втором этаже книжной лавки в большом количестве. Зрительно Липкин и Лиснянская до сих пор видятся мне будто спаянными друг с другом, будто идущими рука об руку. Так оно и было на самом деле.

Во время скандала с «Метрополем» в 1980 году они вслед за Василием Аксеновым, негласным лидером авторского коллектива альманаха, вышли из СП, продемонстрировав таким образом неприятие репрессий, которым подверглись со стороны литературного начальства два самых молодых автора альманаха.

Василий Аксенов, который был тогда еще полон жизненных сил, уверенности в себе и надежд, связанных с написанными, но неопубликованными по причине несовместимости с советской идеологией романами «Ожог» и «Остров Крым», и у которого были уже свои неразрешимые счеты с советской властью, эмигрировал в США, а Липкин и Лиснянская остались на родине, неся все тяготы положения изгоев.

Но Аксенов не забыл их – у же в 1981 году в легендарном ныне издательстве «Ардис» вышел большой том стихотворений Семена Липкина «Воля», подготовленный к печати Иосифом Бродским. Позднее Бродский скажет об этом в одном из интервью, что ему «в некотором роде повезло» составить «тамиздатское» липкинское избранное. И добавит там же: Липкин пишет «не на злобу дня, но – на ужас дня».

У меня хранится эта книга с дарственной надписью моей покойной теще: «Чудной Галочке – любящий ее С. Липкин. 12.VIII.1983».

В письме от 8 ноября 1981 (?) года Липкин писал Аксенову: «…Вася, я Вам очень благодарен за все, что с Вашей помощью со мной произошло и происходит…»

Потом в «Ардисе» была издана книга его стихов и поэм «Кочевой огонь», а также книга стихов Инны Лиснянской «На опушке сна» (1984).

Вместе с Ирой, ставшей к этому времени моей женой, мы в середине восьмидесятых посещали Липкиных на улице Усиевича, где у них была квартира в том доме, где располагался Всесоюзный литфонд.

В это время Липкин дал нам прочесть на два-три дня заграничное, то есть еще подпольное издание «Жизни и судьбы» Василия Гроссмана, своего ближайшего и уже покойного к тому времени друга.

Семен Израилевич с Инной продолжали бывать в доме Балтера. Теперь за ними велось наблюдение спецслужб, во всяком случае, они так считали. В Малеевку им хода не было: вышедшим из СП путевку никто не дал бы, да и им самим не очень-то хотелось общения со своими бывшими коллегами.

Друзья-доброхоты устраивали их несколько лет подряд в обычный советский санаторий, находящийся километрах в пяти от Малеевки, на высоком берегу реки Рузы. Отдыхающие там граждане Липкина, по его и Инниному, в целях конспирации, умыслу, величали Семенычем, приглашали сыграть в домино или в шашки. И никто из них и понятия не имел, что за Семеныч обитает здесь вместе с ними.

Мне приходилось несколько раз доставлять поэтическую чету туда или оттуда на своем желтеньком «Запорожце», купленном на гонорар за вышедшую в 1987 году первую книжечку стихов. Тогда еще на гонорары рядовому письменнику можно было что-то купить! Так я привозил их на дни памяти Бориса, а обратно, после застолья, они отправлялись на такси.

Сейчас уже не вспомнить дату, но однажды Семен Израилевич с Инной встречали вместе с нами Новый год в Вертошино, где всегда отмечался этот праздник. С какого-то времени повелось, что я обязательно должен был спеть на новогоднем застолье «Утро туманное, утро седое…»: то ли действительно нравилось, как я пел этот мой любимый романс, то ли в этом была какая-то не разгаданная мною игра, то ли просто, независимо от моего пения, эта грустная мелодия брала за душу. Но в этот раз, только я закончил пение, Семен Израилевич попросил Инну тоже спеть ее любимое. И Инна запела: «Миленький ты мой, возьми меня с собой, / Там, в краю далеком, буду тебе женой…» Такими печальными интонациями запомнилась мне та новогодняя ночь.

Инна, под стать Липкину, была очень доброжелательна, скромна в манерах, но не чужда эффектных поступков, свойственных родившимся на Кавказе. Однажды, случайно оказавшись у нас в день рождения Иры и узнав об этом во время застолья, царственным жестом сняла с себя красивое колье кавказской чеканки, которое всегда носила, и протянула в качестве подарка. Ира наотрез отказалась взять столь дорогую для дарительницы вещь, но Инна была непреклонна и в конце концов настояла на своем.

В середине восьмидесятых (компетентные органы никогда не простаивали без дела!) Липкина как-то, то ли явившись к нему, то ли вызвав к себе на беседу, очень грозно предупредили, что соседи и другие знающие его люди возмущены его политическими воззрениями, сотрудничеством с западными издательствами и т. п. Вывод был предельно ясен: «они» не смогут в дальнейшем оградить его от возмущения патриотически настроенных советских граждан. Но Липкин – ему уже было далеко за семьдесят – не стушевался: