Текст книги "Встречи и прощания. Воспоминания о Василии Аксенове, Белле Ахмадулиной, Владимире Войновиче…"

Насчет «старого Б. Б.» могу заверить, что это обычное кокетство. Биргеру было тогда около шестидесяти, он был худощав, но очень силен физически. Про таких говорят «жилистый». Мог оторвать меня от земли и удерживать на руках в течение нескольких минут. Однажды мы с ним и еще с кем-то из друзей дома несли через овраг Любу Кабо в ее инвалидном кресле, чтобы она смогла поучаствовать в поминках по Борису Балтеру (пока жива была Галя, мы поминали Бориса каждый год в день его рождения и в день смерти). И основной движущей силой среди несущих Любу был, конечно, Биргер.

Вот только на машине, которую завел в эти годы, он ездил поначалу довольно медленно. Поэтому известие о том, что у въезда в Рузу его оштрафовали за превышение скорости, вызывало улыбку. А дело было в том, что при спуске с горки он слишком разогнался и внизу его остановили гаишники.

Познакомился я с Биргером в его мастерской на Сиреневом бульваре в Измайлово. Это было в 1978 году. Он недавно закончил групповой портрет «Красные бокалы», посвященный памяти Бориса Балтера, и устраивал просмотры для друзей. Ира и Галя пригласили меня пойти с ними.

Чердачное помещение девятиэтажного кирпичного дома было приспособлено для художественных мастерских, одну из которых занимал Биргер. Небольшая комната, освещение верхнее – фонарь в крыше, окна не было. Биргер показал и другие, более ранние работы, в частности, портреты Майи Аксеновой (тогда еще Кармен), Валентина и Татьяны Непомнящих, своей молодой жены Наташи Биргер и групповой портрет «Маскарад», где себя изобразил в шутовском колпаке с погремушками. Его работы, полузаговорщическая обстановка просмотра с демонстративным запиранием двери произвели на меня сильное впечатление, которое тогда же, как говорится, по свежим следам, отразилось в стихотворении:

 
Держат высь фонаря переплеты,
Зимний свет не силен, но глубок.
Открывает художник работы —
Все собрались, и дверь на замок.
 
 
Приглушенные сумраком краски,
Приглушенных раздумий венец —
Откровение, грустная сказка
Для изломанных былью сердец.
 
 
Этих судеб кривых вереница,
Коим ведомы крест и костер,
Эти внутрь обращенные лица —
Сумасшедшему дню приговор.
 
 
Тридевятого века заложник,
В эти дни залетев налегке,
Средь прекрасных изгоев художник
Сам сидит в шутовском колпаке.
 
 
Хороши эти вещи иль плохи —
Пусть решает сановный дурак.
Только, кажется, привкус эпохи
Ощутить удалось на губах.
 
 
Тощ художник, но глаз его молод.
Темень зимнего дня серебря,
Снег летит на юродивый город,
Снег летит на стекло фонаря…
 

Стихотворение это, как и стихи, посвященные Войновичу, конечно, не могло быть тогда напечатано.

* * *

Потом я еще не раз бывал в мастерской Биргера. Он писал портрет Иры и почему-то стал звать меня к себе в те вечера, когда она позировала. Я приезжал к окончанию сеанса, и потом после небольшого чаепития мы уезжали все вместе. А иногда, приехав к нему, я узнавал, что и она должна скоро приехать. В чем тут было дело, я не понимал и не понял до сих пор.

Уход из мастерской сопровождался определенным ритуалом. Нужно было присесть на минуту, во время которой Биргер сосредоточенно обдумывал, не забыл ли чего сделать перед уходом. Проверял, где ключи от мастерской и от дома, выключен ли электрочайник и т. п.

Уезжали мы на такси. Борис садился рядом с водителем, а мы на заднее сиденье. Однажды между ним и Ирой вышла какая-то размолвка, он вдруг попросил водителя остановить и обиженно выскочил из машины. Ира, а за нею и я бросились за Борисом и с трудом уговорили его продолжить путь совместно. Он пытался отправить нас одних, предлагая водителю деньги за наш проезд, но в конце концов вновь сел в машину. Ира ехала на день рождения к однокурснику и позвала нас с собой. Но Борис отказался и вышел на улице Красина, а мы поехали дальше, до Большого Тишинского переулка: однокурсник Иры жил рядом со мной. Она еще раз пригласила меня пойти с ней, но я не решился идти в незнакомую молодую компанию.

А двумя годами позже, когда я уже вовсю ухаживал за Ирой, это соседство вышло мне боком. Дело было так.

Накануне 8 марта на работе, как водится, состоялось застолье с изрядным количеством спиртных напитков, после которого я позвонил Ире и предложил проводить ее на электричку: она отправлялась на дачу, где ее ожидала Галя. Работал я в двух остановках от Белорусского вокзала и поэтому успел вовремя. Поговорив со мной две-три минуты, Ира попрощалась и стала втискиваться в переполненный вагон поезда. Общение с нею показалось мне до обидного коротким, и я решил проводить ее до Одинцова. В тамбуре было очень тесно, мы стояли, почти прижавшись друг к другу, чем я, разгоряченный недавним возлиянием, решил воспользоваться. Я все пытался поцеловать ее, а она отстранялась, но осторожно, чтобы не привлекать особого внимания рядом стоящих. Так мы проехали несколько остановок. Я решил провожать ее уже не до Одинцова, а до Тучкова, на что Ира никак не могла согласиться:

– Клара будет волноваться, – доказывала она мне. – О на ведь ждет вас с работы!

А на одной из остановок Ира выскочила из электрички, увлекая меня за собой на перрон:

– Ни в какое Тучково вы не поедете, я отвезу вас домой, – объявила она мне. – Я ведь не могу отпустить вас одного в таком состоянии.

– В каком таком состоянии? – возразил было я, но сама мысль, что буду находиться вместе с ней еще какое-то время, была мне приятна.

Мы перешли на противоположную платформу и отправились назад, в Москву.

Но в Большом Тишинском переулке она потащила меня не домой, а в соседний дом, где жил ее однокурсник Саша. Саша оказался здоровенным парнем, он крепко взял меня под руку и повлек к моему дому, приговаривая по дороге:

– Может, набить ему морду?

– Ты что, с ума сошел? – возражала ему Ира.

Так они и доставили меня к Кларе. Ира объяснила ей, что не могла отправить меня одного, попрощалась и исчезла.

А я остался выяснять отношения с собственной женой. Вернее, выясняла она. Клара давно уже начала ревновать меня к Ире, но до сих пор у нее не было для этого столь основательных причин. Выяснение отношений, как это обычно бывает в подобных случаях, растянулось на несколько дней или даже недель. Я был возмущен тем, как Ира со мной поступила: рассказала о моих приставаниях жене, выдала меня. И решил прервать с ней всякие отношения. Мы с Кларой иногда приезжали на дачу к Гале, но с Ирой я ни о чем не разговаривал и даже не смотрел в ее сторону.

* * *

Но вернемся к Биргеру.

Однажды я спросил его, как он относится к живописи Роберта Фалька, ведь по манере письма он должен быть ему близок. Борис ответил полуутвердительно, но потом задумался на какое– то мгновенье и добавил:

– У него слегка мутноватые краски.

Мне это показалось немного странным, потому что у Фалька чаще, по-моему, чем у Биргера, встречается открытый цвет. Но я не решился возразить художнику.

В жизни Биргер тоже был очень неординарным человеком. Я наблюдал однажды, как он растапливает камин на даче у Гали. Вместо того чтобы наколоть мелких щепочек, сложить их кучкой, подложить под них комки бумаги и потом поджечь спичкой, он просто прислонял зажженную бумагу к одному из сухих полешек. Я был уверен, что у него ничего не получится, и, стоя за его спиной, подавал критические реплики. А он продолжал чиркать спичками и прислонять зажженную бумагу к деревяшке. Каково же было мое удивление, когда огонь в конце концов занялся и Борис, распрямив затекшую спину, удовлетворенно отошел вглубь комнаты!

А вообще он, в отличие от моего отца – художника, отлично справлялся с ручной работой. Сам изготавливал мебель, холст на его полотнах натянут не хуже, чем кожа на барабане, подрамники сделаны на века: крепкие, из широких и толстых брусков.

При отличном физическом здоровье он был нервным, порывистым в движениях. Рассказывал, что при разрыве с первой женой приходилось постоянно держать себя в узде, потому что врач-невропатолог объявил ему в ее присутствии:

– Постарайтесь обеспечить ей покой, не нервируйте ее, это ей очень вредно.

И он обеспечивал. А приехав в мастерскую, хлопал об пол заранее приготовленные для этого стеклянные банки. Потом аккуратно подметал пол и принимался за работу.

Однажды я возвращался с Биргером из его мастерской в свой день рождения (в конце апреля). Был будний день, вернее, вечер. Мы уже выпили с ним по этому поводу, когда я был у него. Но я предложил ему еще зайти ко мне. Клара была рада его приходу. Мы, как говорится, хорошо посидели, и я был сильно навеселе. Поэтому он категорически отверг мое предложение проводить его:

– Ты оставайся дома, тебе не нужно сейчас идти на улицу, – объявил он.

Клара вызвалась проводить его до Большой Грузинской, чтобы он не заплутал в наших переулках. И они ушли. Было начало первого.

Я посчитал вердикт Биргера необоснованным, потому что, как мне казалось, находился в форме. Через несколько минут я решил пуститься за ними в погоню. Накинул куртку, выскочил из дома. Чтобы срезать путь, пошел быстрым шагом через стройку – напротив нас возводилось здание посольства Польши, и вся территория вокруг была нашпигована торчащей вверх стальной арматурой. Стройка не была освещена, и не удивительно поэтому, что через какое-то время я сильно подвернул ногу – так, что у меня звезды посыпались из глаз. Домой я приплелся после Клары, которая уже сообщила Борису о моем исчезновении, и он собрался идти на поиски. Так что возвратился я как нельзя вовремя. А наутро мне пришлось обратиться в поликлинику, и мне выдали больничный лист.

Когда на следующей неделе нужно было зайти в редакцию «Знамени», где у меня шли в печать стихи, я опирался на одолженную у кого-то палочку. И очень торжественно прихрамывал. Почему-то это придавало мне веса в собственных глазах, будто я был фронтовиком, только что вернувшимся с войны.

* * *

После того как Ира в 1984 году стала моей женой, общение с Биргером резко сошло на нет. У нас родился сын, появились новые заботы. Последний раз мы виделись с ним на его выставке в новом здании Третьяковки на Крымской набережной. Выставка была грандиозной, вполне им заслуженной. Работы, многие из которых мы видели когда-то в узком помещении мастерской на Сиреневом бульваре, теперь получили необходимое пространство и зрителя. Вскоре он с новой семьей уехал в Германию, и больше мы не встречались.

* * *

Галя, как я уже упоминал, собирала друзей Бориса каждый год: 8 июня (в день смерти) и 6 июля (в день его рождения). Встречались у могилы Балтера на кладбище в Старой Рузе, на горке под соснами. Потом пешком через лес шли в Вертошино. Это примерно два километра. Друзья, которым такой переход был тяжел, ожидали в доме. Застолья проходили шумно, было много воспоминаний, нередко смешных. Участниками таких поминок в разное время были Бенедикт и Слава Сарновы, Инна Лиснянская и Семен Липкин, Юрий Хазанов, Борис Биргер, Владимир Войнович, Ира Карякина и Галя Башкирова (она тогда много печаталась), бывал и Юра Карякин. Каждый год приезжали из Рузы местные учителя Николай Александрович и Клара Наумовна Антоничевы. Николай Александрович вел в рузской школе уроки труда, он был мастером на все руки: построил два сарая, сделал ворота для въезда на участок, увлекался деревянной скульптурой – множество его поделок до сих пор украшает дом. Необычной была и его биография: плен, фашистский концлагерь, а после окончания войны спешное бегство вместе с Кларой Наумовной на восток страны, чтобы спрятаться от «всевидящего ока» НКВД. Кроме того, Антоничев писал стихи и прозу, что и послужило причиной его знакомства с Борисом Балтером.

В обычные дни дом жил установленным еще при Балтере распорядком: велись работы в саду и в огороде, на клумбах цвели те же цветы. Галя регулярно ходила на кладбище. Весной она приносила к могиле Бориса собранные по дороге незабудки, когда появлялись цветы в саду, ходила с нарциссами, потом с тюльпанами, отцветали нарциссы и тюльпаны – появлялись пионы, а в конце лета – белые и фиолетовые флоксы со стойким запахом.

Об одном таком походе с Галей на кладбище в Старую Рузу у меня осталось стихотворение:

 
Дождь буйствовал целые сутки,
И снова просторы чисты.
В намокшей траве – незабудки,
Небесной окраски цветы.
В чащобе болотистой топко,
Водой наполняется след.
Лесная заросшая тропка,
Сквозь зелень сочащийся свет.
Приветствуем старую елку,
Замедлив размашистый шаг.
Тропинка выводит к проселку
И снова ныряет в овраг.
На кладбище воздух так чуток,
Вздыхают фанера и жесть…
Букет голубых незабудок —
Ушедшему добрая весть.
 

2010 год

Два дня с Надеждой Яковлевной

Услышав непрекращающийся шум в сенях, потом на кухне, потом в комнате (дело происходило на даче Бориса Балтера через четыре года после его смерти), Надежда Яковлевна вышла из внутренней комнаты, служившей Борису кабинетом, и оказалась прямо передо мной. Первое, что я увидел, что навсегда врезалось в память, были ее глаза – выразительные, ясные, живые.

– Вы брат Бориса? – спросила она, подавая руку.

На ней был светлый, в фиолетовую клеточку, халатик, волосы, испестренные сединой, забраны в пучок.

Усевшись в кресло, она продолжала рассматривать меня.

– Вы чем-то похожи на Бориса, – продолжила она, – я встречалась с ним в Тарусе в пору выхода «Тарусских страниц» и еще потом…

День был солнечный, но холодный. На кухне, дверь в которую оставалась открытой, велись приготовления к праздничному обеду. Женщины иронизировали над бездействующими мужчинами, находящимися в комнате. Мужчины отвечали короткими репликами. Разговор о современной поэзии завязался после того, как кто-то упомянул некую поэтессу в красном пальто, отдыхающую в Малеевке. Распространился слух, что якобы эта поэтесса сочиняет что-то о Брежневе. Имени ее никто не знал. Назывались фамилии поэтов, которые могли бы взяться за столь благодарную тему, в частности С. В. Смирнова. Н. Я. сказала, что совсем не знает «этих» и не желает знать. А потом добавила, что вообще не знает сейчас ни одного настоящего поэта. Кто-то назвал Давида Самойлова, но она только махнула рукой: Леонид Мартынов – «занудливый», симпатичен как человек Булат Окуджава («но не его песенки!»), робко прозвучавшее имя Наума Коржавина также было отвергнуто. При этом Н.Я. почему-то вспомнила Георгия Шенгели, который якобы писал по триста строк в день. Я сказал, что знаю его только как переводчика, например Верхарна, на что Н. Я. отозвалась очень резко, сказав, что Шенгели обычно брался переводить такие тексты, с которыми и хороший бы поэт не смог справиться. Разговор о поэзии Н. Я. завершила тем, что сейчас поэты – лишь рассказчики.

Потом она пожаловалась на свою лень, из-за которой никак не может выйти посидеть на воздухе. Немедленно была открыта дверь на террасу, ей вынесли кресло, затем плед, Н. Я. облачили в легкое пальтецо и выделили сопровождающего.

Я присмотрелся к книгам, лежащим на виду, и обнаружил первый том Мандельштама с золотым силуэтом на обложке. Я впервые держал в руках столь полное собрание его стихов, мне не терпелось выяснить, сколь велики пробелы в моих исключительно самиздатовских сборниках его стихотворений. Английское предисловие я пропустил, русское просматривал бегло, успевая разобрать лишь некоторые из пометок Н. Я., сделанные на полях шариковой ручкой. Почерк дрожащий – у Н. Я. дрожат руки. В том месте, где перечисляются «биографы» Мандельштама, против имен Георгия Иванова и Всеволода Рождественского сделана односложная пометка: «бляди». «Камень» и «Тристии» мне удалось просмотреть полностью – обнаружил лишь три или четыре неизвестных мне стихотворения. «Воронежские тетради» я пролистать не успел – всех звали к обеду.

К столу Н. Я. вышла в стареньком синем платьице. За обедом она пикировалась со своей молодой «опекуншей» Соней, отпускала кому-то комплименты, иногда путая имена своих новых знакомых, заметила чей-то рыжий хвостик волос, упомянула чью-то бороду, предложила выпить за хозяйку дома, сама она пила минеральную воду и сожалела, что пришлось «завязать» с алкоголем. Упомянула о том, что Мандельштам очень любил покупать на рынке травку пастернак. Выйдя из-за стола и из прохода в отведенную ей комнату, Н. Я. на ходу зацепила дрожащей рукой тяжелый том Мандельштама, который я не успел досмотреть до конца, и унесла с собой. Я был несколько обескуражен, но, поднявшись на второй этаж, обнаружил третий том того же издания – статьи и письма, что несколько скомпенсировало мне временную потерю первого тома.

Вечером Н. Я., увидев, что мужчины играют в шахматы, тоже изъявила желание сыграть партию. Я вызвался быть ее противником. Трясущейся рукой бралась она за фигуры, но переставляла их довольно уверенно и быстро. Я старался не задерживать игру и отвечал в таком же темпе. Дебют Н. Я. разыграла слабо, и я начал внутренне раскаиваться, что вызвался играть с ней, – партия получалась неинтересной. Но тут моя противница нанесла мне довольно опасный тактический удар (какой-то вскрытый шах), который я не предусмотрел. Все же мне удалось как-то выкрутиться из неприятного осложнения, но при этом я недосчитался пешки. С этого момента в игре появилось напряжение, и могу сказать, что середину партии я провел в полную силу.

Понеся в конце ощутимые материальные потери, Н. Я. сражалась почти до самого мата. Огорченная поражением, она встала и ушла к себе. Кто-то из видевших нашу игру сообщил ей, что у меня в свое время был первый разряд по шахматам. Она немного воспрянула духом и вызвала меня к себе, чтобы я подтвердил ей это лично. Со своей стороны, она сообщила мне, что лет сорок не играла в шахматы, но когда-то ей дал несколько уроков известный мастер того времени Ильин-Женевский, а однажды она даже играла с гроссмейстером Боголюбовым. Я подтвердил, что эти имена мне хорошо знакомы, а также высказал восхищение ее способностью вести серьезную борьбу.

Н. Я. осталась довольна состоявшимся разговором и даже решила выйти поужинать вместе со всеми, вернее, просто посидеть за столом, так как у нее ужин уже был. Однако вскоре роль наблюдателя ей надоела, и она попросила налить ей немного водки. Ее опекунша Соня дала разрешение только на двадцать капель. Н. Я. с негодованием отвергла это предложение и потребовала налить ей полную рюмку. После водки она попробовала маринованных грибов и еще каких-то закусок, правда, в очень мизерных количествах. А дальше потребовала у Сони выдать ей папиросы.

На день по разрешению врача ей выделялось не более пятнадцати папирос, и этого ей, разумеется, не хватало. Ее обычная норма, как она мне сообщила, всегда была пятьдесят штук в день.

Я спросил:

– Почему «Беломор»? По привычке?

Она ответила:

– В память о великой стройке!

Расхрабрившись, я спросил, не пренебрегал ли водкой Мандельштам, могла ли вот так, в компании, выпить Анна Андреевна. Н. Я. вспомнила в связи с этим, что Мандельштам однажды на пари перепил одного, как она выразилась, «русачка»; а однажды, когда сама Н. Я. после какого-то застолья, не очень твердо держась на ногах, села где-то на ступенях лестницы, Мандельштам сделал ей строгое внушение:

– Если не умеешь – не пей!

С Анной Андреевной тоже было выпито много.

Когда разговор зашел о винах, я стал хвалить совершенно исчезающие из московских магазинов грузинские и с некоторым лукавством упомянул «Телиани» («Если спросишь „Телиани“»). Н. Я. восприняла это вполне серьезно и подтвердила, что «Телиани» – действительно прекрасное вино. Потом в ее пометах к стихотворению «Я пью за военные астры…» я прочитал против строк «Веселое асти-спуманте иль папского замка вино», что вина эти ей впоследствии удалось попробовать и они ей не понравились – грузинские лучше, например «Телиани»…

На следующий день с утра развернулись общественные работы: молодежь вместе с хозяйкой дома занялась огородом и садом, я с женой Кларой отправился на кладбище сажать цветы на могиле Бориса. Н. Я. еще не выходила из своей комнаты, так что я увидел ее, только возвратившись с кладбища, перед самым обедом. Она передвигалась по дому, ища папиросы и повторяя при этом низким прокуренным голосом:

– Сонька, дай папиросы!

Но «Сонька» не давала, увещевая «бабу Надю», что день только начался, а у нее еще есть в запасе одиннадцать папирос.

Увидев меня, Н. Я. предложила сыграть в шахматы. Какую-то часть партии она действительно могла провести неплохо, но на большее у нее не хватало сил. Вообще игра велась консультационно (еще больше, чем накануне, так как теперь Н. Я. более внимательно относилась к моим предостережениям). Очень плохие ходы я возвращал ей назад. В середине второй партии нас позвали обедать. Н. Я. сначала не хотела уходить от доски, но, услышав, что мне предстоит выпить пунша, который приготовлялся, пока мы играли в шахматы, согласилась. Она надеялась, что пунш несколько снизит мою шахматную бое способность. За стол она села в шали ручной вязки, которую ей накинула на плечи одна гостья, потому что было заметно, как ее пробирает озноб, – в доме было не очень тепло. Пообедала она быстрее всех и пошла поджидать меня за доской. Пунш действительно удался на славу, но был слишком горячим, так что я со стаканом медленно остывающего напитка в руке устремился за Н. Я. Мы доиграли партию, сыграли по требованию Н. Я. еще одну. Наконец, отчаявшись у меня выиграть, она прекратила игру. А я, окончательно осмелев, попросил у нее первый том Мандельштама, накануне унесенный ею в кабинет, и, получив утвердительный ответ, опять завладел им. Первым делом были просмотрены оставшиеся стихи – мне не терпелось выяснить, есть ли среди них неизвестные мне. Книга была испещрена пометами. Многие из них были известны мне по ее книгам воспоминаний, некоторые я видел впервые. Привожу здесь те, что запомнились: «У кого под перчаткой не хватит тепла…» – «кошельков не было и мелочь держали в варежках или в перчатках»; «Нрава он не был лилейного…» – приведен другой вариант: «Жил он на улице Ленина»; «Смотрите, как на мне топорщится пиджак…» – «как на памятнике»; в стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны…» – исправлены строки 3 и 4: «Только слышно кремлевского горца, / Душегубца и мужикоборца…»

«На Красной площади всего круглей земля…» – «попытка писать по социальному заказу»; «Твоим узким плечам под бичами краснеть…» – пояснено: «Мне или Марии Петровых»; напротив последнего двустишия того же стихотворения: «Марии Петровых, видно, испугался за нее»; «Наушнички, наушники мои!» – «слушая радио»; «Стрижка детей» – «пояснение к словам „в высшей мере“»; напротив строк:

 
И не ползет ли медленно по ним
Тот, о котором мы во сне кричим, —
Народов будущих Иуда? —
 

на полях начертаны два имени: «Гитлер» и «Сталин», потом к ним прибавлено еще третье – «Ленин»; «мальчик, красный, как фонарик» – «Павлик, сын хозяйки в Воронеже»; «Стихи о неизвестном солдате» – «Харджиев соглашался публиковать в 1973 году без стихотворения VIII»; против стихотворения VI (о черепе) помечено, что Мандельштам, записав его, сказал: «Видишь, как у меня череп расчирикался!»; стихи «Клейкой клятвой липнут почки…» и «К пустой земле невольно припадая…» – «обращены к Наташе Штемпель, в последнем строка: „неравномерной сладкою походкой“ – хромота Наташи»; «На меня нацелилась груша да черемуха…» – помечено: «Я и Наташа Штемпель»; «Как по улицам Киева-Вия…» – «очень любил Киев».

В пометах к примечаниям составителей Н. Я. опровергает существование посвящений в стихах, обращенных к Анне Ахматовой, и утверждает, что никаких посвящений не было (например, над стихотворением «Твое чудесное произношенье…», а над стихотворением «Сохрани мою речь навсегда…» посвящение А. А. А. зачеркнуто шариковой ручкой). Против слов Марины Цветаевой о том, что стихи «Не веря воскресенья чуду…» и «На розвальнях, уложенных соломой…», обращенные к ней, не имели посвящения при публикации только потому, что Мандельштам «боялся молодой и ревнивой жены», написано: «свинство!»; зачеркнуто утверждение о том, что Есенин был антисемитом, написано: «Есенин не был антисемитом, но употреблял слово „жид“».

Когда Н. Я. снова вышла в общую комнату, я сообщил ей, что имеющиеся у меня списки стихотворений Мандельштама довольно полны. Она заметила на это, что действительный тираж Цветаевой, Мандельштама и Ахматовой сейчас даже невозможно учесть. Предложила мне посмотреть второй том. Сама принесла его и показала мне стихотворение «Все чуждо нам в столице непотребной…» – я признался, что не знаю его, и попросил разрешения записать. Потом Н. Я. показала другое: «Где ночь бросает якоря…», которое я тоже записал в свой блокнот, сидя рядом с нею.

Подходило время уезжать. В последний раз пили чай, сидя, как и накануне вечером, за журнальным столиком. Клара сняла с плеч понравившуюся Н. Я. шаль и накинула на нее. Н. Я. отнекивалась, говоря: «Мне грех дарить, я все равно передарю кому-нибудь другому. У меня для старухи и так вещей много». Но в конце концов она уступила. Снова требовала у Сони папиросы. Узнав, что я пишу стихи, с ухмылкой уточнила: «Стишки?»

Прощались в сенях. Н. Я. тоже вышла, пригласила заходить к ней в Москве, а специально для меня добавила: «Сыграем в шахматы». Уже когда мы подходили к калитке, крикнула вдогонку: «Соньке шаль не подарю!»

Это было 2 мая 1978 года, прошло ровно сорок лет со дня ареста Мандельштама в санатории «Саматиха» (станция Черусти). Н. Я. никак не обмолвилась об этой годовщине, а я, разумеется, не мог напоминать ей об этом.

3–5 мая 1978 года

Позже под впечатлением этой встречи написалось стихотворение, посвященное Н. Я. Мандельштам:

 
Судьбой нещадно бита, но жива,
В своей квартире, что не снилось даже,
Сжимает книгу мужнину вдова —
У строк его, у истины на страже.
 
 
Ее характер облику под стать:
Как шило взгляд, поджаты губы сухо.
Нет, вам ее старушкой не назвать
И не заластить – колется старуха!
 
 
Она с судьбой закончила свой спор,
Но знает цену людям и поэтам
И папиросы марки «Беломор»
Предпочитает модным сигаретам.
 
 
Вся жизнь ее уже не быль, а миф —
Она такую вытерпела муку…
Почту за счастье, голову склонив,
Поцеловать трясущуюся руку.