Текст книги "Степь отпоёт (сборник)"

Голос Осязания. Шевельнулись руки, и пальцы встречают холодный узел рубашки. Руки мои в плену, а ноги босы и чувствуют холод на каменном полу.

Голос Слуха. Тишина. Я здесь.

Голос Зрения. Синие и красные круги. Кружатся, переходят с места на место. Темно. Светильник.

Голос Слуха. Опять шаги. Один, другой. Они громки, потому что кругом тишина.

Голос Страха. Кто?

Голос Внимания. Шли туда. Изменили направление. Идут сюда.

Голос Рассудка. Сюда – только ко мне. Они ко мне.

Голос Слуха. Стоят. Все тихо.

Голос Ужаса. Двери скоро отворятся.

Голос Слуха. Щелкает ключ.

Голос Страха. Ключ повертывается.

Голос Рассудка. Это они.

Голос Сознания. Мне страшно.

Голос Воли. Но все же слово не будет произнесено. Нет.

Голос Зрения. Дверь раскрылась.

Голос Слуха. Вот их слова: «Госпожа больная, будьте добры перейти. Господин врач приказал».

Голос Воли. Нет.

Голос Сознания. Буду молчать.

Голос Зрения. Они обступили.

Голос Осязания. К плечу прикоснулась рука.

Голос Воспоминания….белому, когда-то.

Голос Осязания. Пола коснулись волосы.

Голос Воспоминания…. черные и длинные.

Голос Слуха. Они говорят: «Держи за голову, возьми за плечи! Неси! Идем!»

Голос Сознания. Они несут. Все погибло. Мировое зло.

Голос Слуха. Доносится голос: «Больная все еще не переведена?» – «Никак нет».

Голос Сознания. Все умерло. Все умирает.

1909, 1912

225. Аспарух

Отрок. О, Аспарух! Разве ты не слышишь, что громко ржут кони? Это стан князей. Они не хотят идти. Им ясные очи подруг дороже и ближе ратного дела. Среди лебяжьих столиц они вспоминают о судьбах семей, покинутых на заботы. Если ты идешь на войну, то зачем тобою взято мало стрел? Так они в недовольстве говорят о походе. И требуют вернуться.

Аспарух. Слушай, вот я поскачу прочь от месяца; громадная тень бежит от меня по холмам. И если мой конь не догонит тени, когда я во всю быстроту поскачу по холмам, то грянется мертвый от этой руки мой конь и навеки будет лежать недвижим. (Скачет.)

О трок. Совершилось: грохнулся наземь и подымает голову старый конь, пронзенный мечом господина.

Аспарух. Иди и передай что видел.

Лют. Уж стены Ольвии видны.

Аспарух. Здесь будут шатры. А это – головы князей?

Лют. Повиноваться нас учили предки, и мы верны их приказаньим, хотя ты строг и много юношей цветущих среди погибших умерло князей.

1-й воин. Вот эллин. Лежит и напевает беззаботно.

2-й воин. Я видел их, когда был пленным.

 
Бывало, парубки и девки
Масло польют на белый камень,
Чтоб бог откушал,
И после скачут, оголясь, вокруг костров.
Нагие девки их в венках
Волнуют кровь и раскаляют душу.
А белобородые жрецы благословляют происшедшее,
Их обычай обольстительней, чем наш.
 

1-й воин. Где грек?

2-й воин. Лежит и смотрит.

Отрок (протягивая руку к пленному). Отпустите!

Эллин проходит на шатер, оттуда доносится смех.

Стража. Что-то веселое принес с собою юркий эллин.

Голос из шатра: «Проводите до ворот».

Кто-то закутанный в плаще выходит.

Стража. Он вырос и выше и шире в плечах. И шаг длиннее. Но след исполнить приказанье. А неладно. Ночь синее.

Старший воин провожает.

Воин

 
Молчит, а мне за ним идти.
Эй ты, скажи хоть слово!
Или ты хочешь заработать что-нибудь молчанием?
Кроме палочных ударов – ничего нет.
Но вот стоящие на стенах города
Вышли встречать; а вот и плата!
 

(Хочет ударить.)

Ай, ай, кто ты?

Аспарух. Смерть, смерд! (Коротким мечом убивает его и перескакивает через ров.)

Город. Праздник. Жрецы в венках немертвых белых цветов стоят безглагольно на углу площади. Шествие, будто из белых богов и богинь, возлагает венки на жертвенный камень.

Заговор: «Сгинь! Сгинь! Улетайте, ходоки, в неба пламень!»

Присутствующие (поют, закутанные в белое)

 
Все коварно, все облыжно!
Пламень все унесть готов,
Только люди неподвижно
Вознесли венки цветов.
Громче лейтесь, звуки песен,
Каждый юноша внемли:
Будет гроб для каждой тесен,
Каждый только клок земли.
 

Жрец

 
Горе, горе, гнев и ужас,
Наземь лягши, поклонитесь!
В солнце светлом обнаружась,
Лучезарный виден витязь.
Все сошлось в единый угол:
Горе, грезы, свет и гром.
И, лицом прекрасным смугол,
Бог блистает серебром.
Горе, горе, гнев и гнев!
Вознесите плачи душ,
На вас смотрит, загремев,
Лучезарный бледный муж!
 

Присутствующие падают на колени, молясь и коленопреклоненные. Аспарух в темном плаще, некоторое время стоит, не решаясь, прямо и неподвижно, после опускается тоже. Крики: «Это переодетые грабители!» Вооруженная стража грубо бросается к нему.

Аспарух (подымаясь и замахиваясь мечом). Прочь, чернь!

Воин (подымаясь с земли). Нет, он не простой!

Толпа

 
Вот кто водит и морочит свой народ.
Златом сорт каждой ночью во всех притопах у ворот.
Холодая, голодая, стоит войско в диком поле.
Знать, гречанка молодая отняла у князя волю.
Золотое в золоченом вознесли мы чаши с влагой,
Отдавайся же с отвагой пляскам, неге наученным.
Пляши с нами, о Аспарух! Иди за нами, о Аспарух!
Побежденный нестуденым
Губ прижатьем девы младшей,
Отдавайся же смущенным
Пляскам тайны с девой падшей.
 

(Увлекают Аспаруха за собой.)

Начальник города. Где Аспарух? В каком притоне отдыхает он от своих подданных? Его войска взбесились и хотят идти на приступ. У ворот кто-то убит. Где Аспарух? В какой трущобе скрывается он от своих подданных? Уж три стрелы лежат у храма Дианы.

Лют. На седла, воины! Вперед. Пусть все решит военный жребий.

Начинается сражение.

1-й воин

 
На днях хвалился эллин
Привратника дать место Аспаруху.
 

2-й воин. А кто-то принес перстень и меч и говорил, что это вещи Аспаруха. Эллины дерутся отчаянно. Но жребий вынут. Но кто это в развевающемся плаще бежит через пустырь? Он кричит: «Где мои войска, где мой конь?»

Аспарух

 
Столпитесь же вокруг меня, держащие луки наготове
Приговор мне ведом.
Слетайтесь же ко мне, стрелы,
Как стрижи на вечерний утес.
Я буду стоять как вечерний утес,
Закутанный и один, мертвого же меня
Не бросайте, но отвезите к великим порогам.
Я закрываюсь плащом и жду.
 

Жрец (протягивая руку). Мужайся, Аспарух!

В о и н. Зашатался и упал, и разъезжаются по своим местам.

1911

226. Мирско́нца

Поля. Подумай только: меня, человека уже лет семидесяти, положить, связать и спеленать, посыпать молью. Да кукла я, что ли?

Оля. Бог с тобой! Какая кукла!

Поля. Лошади в черных простынях, глаза грустные, уши убогие. Телега медленно движется, вся белая, а я в ней точно овощ: лежи и молчи, вытянув ноги, да посматривай за знакомыми и считай число зевков у родных, а на подушке незабудки из глины, шныряют прохожие. Естественно и вскочил, – бог с ними со всеми! – сел прямо на извозчика и полетел сюда без шляпы и без шубы, а они: «лови! лови!»

Оля. Так и уехал? Нет, ты посмотри, какой ты молодец! Орел, право – орел!

Поля. Нет, ты меня успокой, да спрячь вот сюда в шкап. Вот эти платья, мы их вынем, зачем им здесь висеть? Вот его я надел, когда был произведен, – гм! гм! дай ему царствие небесное, – при Егор Егоровиче в статские советники, то надел его и в нем представлялся начальству, вот и от звезды помятое на сукне место, хорошее суконце, таких теперь не найдешь, а это от гражданской шашки место осталось, такой славный человек тогда еще на Морской портной был, славный портной. Ах, моль! Вот завелась, лови ее! (Ловят, подпрыгивая и хлопая руками.) Ах, озорная! (Оба ловят ее.) Все, бывало, говорил: «Я вам здесь кошелек пришью из самого крепкого холста, никогда не разорвется, а вы мой наполните, дай бог ему разорваться!» Моль! А это венчальный убор, помнишь, голубушка, Воздвиженье? Так мы все это махоркой посыплем и этой дрянью, что пахнет и плакать хочется от нее, и в сундук положим, запрем, знаешь, покрепче и замок такой повесим хороший, большой замок; а сюда, знаешь, подушек побольше, дай периновых – устал я, знаешь, сильно, – чтобы соснуть можно было, что-то сердце тревожно: знаешь, такие кошки приходят и когти опускают на сердце, сама видишь все неприятности: коляска, цветы, родные, певчие – знаешь, как это тяжело! (Хнычет.) Так если придут, скажи: не заходил и ворон костей не заносил, и что не мог даже никак прийти, потому что врач уже сказал, что умер, и бумажку эту, знаешь, сунь им в самое лицо и скажи, что на кладбище даже увезли проклятые и что ты ни при чем и сама рада, что увезли, бумага здесь главное, они, знаешь, того, перед бумагой и спасуют, а я… того (улыбается), сосну.

Оля. Родной мой, заплаканы глазки твои, обидели тебя, дай я слезки твои этим платочком утру! (Поднимается на цыпочки и утирает ему слезы.) Успокойся, батюшка. Успокойся, стоит из-за них, проклятых, беспокоиться, улыбнись же, улыбнись! На, рябиновку налью: вот выпей, она помогает, вот мясные лепешки, и свечку возьми в черном подсвечнике, он тяжелее.

Звонок.

Поля. От моли насыпь в сундук (прыгает с подсвечником в руке. Она с победоносным видом запирает на ключ, оглядывается и подбоченясь выходит в переднюю).

Голос в передней. Доброе утро! М-м э-э! Па… Нико… э-э?

Оля. Царство ему небесное! Вот… хмык, хмык… (Плачет.) Увезли, спрятали. Увезли, а он сердечный – живехонек!

Голос в передней. То есть? Э-э! – тронулась старуха, совсем рехнулась! Э-э? – это чудо, это, э-э, можно сказать, случай!

Оля. Умер, батюшка, умер, с полчаса только, ну, что мне, старой, божиться; ногами в гробу… А он умер, честное слово, а вы, может быть, куда-нибудь торопитесь, спешите, а? А то посидите, отдохните, если устали, уж уйду свечу поставить, знаете обычай, вы отдохните, посидите в гостиной, покурите, а ключа не дам ни за какие смерти: режьте, губите, волоките на конских хвостах белое тело мое, только не дам ключа, вот и весь сказ. Посидите в гостиной, не бойтесь…

О н. Того…

Оля. Да вы не спешите, куда же вы торопитесь? Ушел-таки… А странный, говорит, случай. (Стучит ключом в шкап.) Ушел, соглядатай проклятый, уж я и так и так…

Поля. Что? Ушел?

Оля. Ушел, родной.

Поля. Ну и слава богу! И хвала ему за то, что ушел. А я сижу здесь да думаю, что и как оно обернется, а оно все к лучшему.

Оля. Уж я ему: «Да вы куда-нибудь торопитесь, может быть, спешите?» А ему все невдомек, прости господи! Да ты выдь, батюшка. Опять звонок! И отпирать не буду: прямо скажу – больна да при смерти! Кто там? (Неясный ответ.) Больна, сударь мой, больна!

Голос неизвестного. Я врач.

Оля. А у меня, сударь, такая болезнь, что увижу врача – или метла и руку прыгает, или кочерга, а то воды кувшин или еще что хуже.

Голоса за дверью. Что? – По-видимому! Как быть?

– А бог с ней! Нам-то что?

– Пусть себе ездит на помеле!

Оля. Ушли, удалой мой, ушли.

Поля. Что-то глуховат…

Оля. Я им метлой, как тут не уйти? (Отпирает ключом дверь, накрывает на стол.) Уедем в деревню… нехорошо: певчие, чужие люди, лошади я шляпах.

Старая усадьба. Столетние ели, березы, пруд. Индюшки, куры. Они идут вдвоем.

Поля. Как хорошо, что мы уехали! До чего дожили: в своем дому пришлось прятаться… Послушай, ты не красишь своих волос?

Оля. Зачем? А ты?

Поля. Совсем нет, а помнится мне, они были седыми, а теперь точно стали черными.

Оля. Бот, слово в слово. Ведь ты стал черноусым, тебе точно сорок лет сбросили, а щеки как в сказках: молоко и кровь. А глаза – глаза чисто нить, право! Ты писаный красавец, как говорили деды в песнях старых! Что за притча такая?

Поля. Ты видишь, кстати, наш сосед приехал к нам и об естественном беседует подборе с Надюшей. Смотри да замечай: не быть бы худу.

Оля. Да, да, и я приметила. А Павлик бьет баклуши, пора учиться отдавать.

Поля. К товарищам: пускай собьют толчками и щипками пух нежный детства. Не дай бог, чтоб вырос маменькин сынок.

Оля. Ну уж пожалуйста! Помнишь ты бегство без шляпы, извозчика, друзей, родных… тогда он вырос… и конский колыхался хвост над медной каской, и хмурые глаза смотрели на воина лице угрюмом, блестя огнем печально дорогим, а теперь пух черный на губе, едва-едва он выступает, как соль сквозь глину, – опасная пора: чуть-чуть недоглядишь – и кончено!

Подходит Петя с ружьем и вороном в руке.

Петя. Я ворона убил.

Оля. Зачем, зачем? Кому же надо?

Петя. Он каркал надо мной.

Оля. Обедать будешь ты один сегодня. Запомни, что, ворона убив, в себе самом убил ты что-то.

Петя. Я сыт: я сливки пил у Маши.

Оля. У Маши?.. Завтра ты уедешь!

Поля. Да, сударь, рано, очень рано!

Петя. И хлеба черный кус она мне принесла.

Поля. Пора служить!

Петя. Кому, чему? Себе – согласен, а также милым мне.

Поля. Приятно слышать! А, происхождение видов! Добро пожаловать к нам в гости! Нинуша, Иван Семенович здесь! Не правда ли, что у обезьян в какой-то кости есть изъян? Мы не учены, но любит старость начитанных умы.

Оля. Ушли куда-то…

Поля. Как будто бы в беседку. Опасная соседка!

Оля. Беседка, м-м, пора, пора!

Появляется сияющая Нинуша.

Нинуша. Он, он! (Отвечая на молчаливый вопрос, говорит.) Да, да!

Нина. Он начал про Дарвина, а кончил так невинно: «На небе солнце есть, а после – я имею честью»… и сделался совсем иной и руку поцеловал слюной.

Поля. Я очень рад, я очень рад, будь весела, здорова, умна, прекрасна и сурова.

Нина. Об этом знала я тогда, когда сидели мы в саду на той скамье, где наши имена в зеленой краске вырезаны им, и наблюдали сообща падучих звезд прекрасный рой, и козодой журчал вдали, и смолкли шепоты земли.

Поля. Давно ли мы, теперь они, а там и вы – так всё сменяется на свете.

Нина. Но видишь, он стоит под деревом, и я скажу ему «согласна». Согласен? (Хватает за руку.)

Поля. М-м-м!

Лодка, река. Он вольноопределяющийся.

Поля. Мы только нежные друзья и робкие искатели соседств себе, и жемчуга ловцы мы в море взора, мы нежные, и лодка плывет, бросив тень на теченье; мы, наклоняясь над краем, лица увидим свои в веселых речных облаках, пойманных неводом вод, упавших с далеких небес; и шепчет нам полдень: «О, дети!» Мы, мы – свежесть полночи.

С связкой книг проходит Оля, и навстречу идет Поля. Он подымается на лестницу и произносит молитву.

Оля. Греческий?

Поля. Грек.

Оля. А у нас русский.

Встречаются через несколько часов.

Оля. Сколько?

Поля. Кол, но я, как Муций и Сцевола, переплыл море двоек и, как Манлий, обрек себя в жертву колам, направив их в свою грудь.

Оля. Прощай.

Поля и Оля с воздушными шарами в руке, молчаливые и важные, проезжают в детских колясках.

<1912>

227. Ошибка Смерти. Тринадцатый гость

Действующие лица: Барышня Смерть, 12 посетителей и 13-й посетитель.

Место действия: харчевня веселых мертвецов-трупов с волынкой в зубах.

Барышня Смерть. Друзья! Начало бала Смерти. Возьмемтесь за руки и будем кружиться.

Запевало

 
В шали шалый шел,
Морозный слышу скрежет,
Трещит и гнется пол,
Коготь шагающий нежит.
Ударим, ударим опять в черепа,
Безмясая пьяниц толпа.
Там, где вилось много вервии́
Нежных около висков,
Пусть поют отныне черви
Песней тонких голосков.
Мой череп по шов теменной
Расколется пусть скорлупой,
Как друга стакан именной,
Подымется мертвой толпой.
Жив ли ты, труп ли ты, пой-ка!
Да славится наша попойка,
Пусть славится наша пирушка,
Где череп веселых – игрушка,
И между пирушки старушка,
И с пьяною рожей старец веселья,
Закутан рогожей, – он князь новоселья!
Все, от слез до медуницы,
Все земное будет «бя».
Корень из нет-единицы
Волим вынуть из себя.
Довольно! (Останавливает круг.)
 

12 гостей. Теперь что делать, Барышня Смерть?

Барышня Смерть

 
Ты часы? Мы часы!
Нет, не знаешь ни аза,
Кверху копьями усы,
И закрой навек глаза!
Там, где месяц над кровлей повис,
Стрелку сердца на полночь поставь
И скажи: остановись!
Все темное грезь и явь.
В старинном сипе
Ночных дверей
Погибни, выпей,
Умри скорей.
Как бусы ниток,
Виденья дней
Рассыпь, нишкни так,
И стань бледней.
Бледней и шатайся…
Окончим бал Смерти, господа! Я устала. Я сяду.
Мы летели, мы дышали,
И на теле эти шали,
Точно птицы, пав на снег,
Подымая нас на смех,
Знали, есть обед из нег.
Вот. Тот мот, –
Кто-то, что лучше
За гробом чарующей тучи.
 

(Берет соломинку и пьет вишневый сок из стеклянного стакана.)

12 гостей делают то же. Длинный стол, крытый белым. В стаканах красное, темное.

ПИР

Барышня Смерть (сосет красную сладкую воду; в губах ее соломинка золотистая, узкая). Мне дайте голову Олега, – мой милый, храбрый мальчик. (Пьет и задумывается.) Эй! Дайте лед!

У некоторых черепов черные губы.

(Зевает.) Эй! Белые чары! К ужину, господа! (Медленно встает и уходит в дверь.) Мне показалось, там у дверей стоит этот мальчик.

Медленно снимает с соломинки чехол. И в белом вся бродит с хлыстом среди гостей. Укротительница среди своих зверей. Чаши – с глиняно-желтыми надбровными дугами и серыми скулами – около гостей. Стук в двери.

 
Кто там, кто там в этот час?
Кто прильнул сюда, примчась?
 

Дружок, отворите двери – вам ближе; а вы передайте мой хлыст – вот он там.

 
Так безумен и неистов,
Кто стучится в темный выстав?
На горящее окно
Его бурей принесло?
 

Голос

 
Эй! Отворите!
 

Барышня Смерть

 
Он сюда стучит опять,
Он сюда вошел, скользя,
Нас всего… Четыре, пять…
Он – тринадцатый, нельзя!
Иль немой сказал: «Агу»,
Иль он молвил: «Не могу»,
Он вошел и стал под притолкой,
Милый, милый, его вытолкай.
 

Вошедший

 
Эй! Торговка смертью!
Я не читал про город Глупов,
Но я вижу много бледных трупов.
Они милы, они милы,
В когтях смеющейся плутовки,
Их губы – скорые винтовки,
Но лица их мелы, мелы.
 

Они молчат, они умерли, как огонь, брошенный на снег, и лица их белы, как пятно мела на стене. Да, это харчевня мертвых гуляк. Вот куда я попал. Я также хочу быть сытым всем, чем здесь сыты эти белые, эти меловые у стен. Некоторые из них еще шевелятся: так мухи умирают на цветке – лениво и с неохотой. Слушай! (Сгибая шашку.) Я, тринадцатый, тоже хочу пива мертвых. Мне нравится моя греза.

Приходит сон: одни ложатся и шепчут «няня», другие – «братец» и что-то бормочут и ворчат.

Слушай! Я требую пива мертвых: его напились эти белые, эти меловые у стен. Струятся, как оплывшая свеча, их одежды, и у всех полореха в руках. Эй! Я приказываю!

Барышня Смерть. Слушаю, барин; да как же это сделать, стакана нет свободною?

Вошедший. Это не мое дело. Я приказал, я покупаю в харчевне мертвецов глоток кубка смерти.

Барышня Смерть. Ах ты, напасть какая! На рынок, что ли, пойти?

Вошедший. Ни снежинки совета и помощи.

Барышня Смерть. Уж очень ты подозрительный человек – вот что, верно говорю.

Вошедший. Да, или ты лишаешься права торговли смертью навсегда и повсюду.

Барышня Смерть. Вот какой строгий. (Надевает платочек.) И вправду беда. Ну, чего смотришь, проклятый? В харчевне мертвецов нельзя пить чужими стаканами.

Среди мертвецов некоторое оживление и у некоторых за меловой маской – огонь живых. Они шевелятся концами бровей, рта.

Барышня Смерть (берет хлыст). Назад, проклятые! Назад, в смерть! (Щелкает хлыстом.) На кого теперь их оставлю? Сидите смирно (Уходит.)

Двенадцать, которые прилипли к стенам, как скамья мертвых, оживают; некоторые зажигают спички: «Позвольте прикурить». – «Благодарю вас». Другие сладко позевывают, потягиваясь: «Ох-хо-хо!»

Барышня Смерть. Нет дома соседки. А здесь все повскакали. Уйди ты! Что надо? Еще зарубит.

Тринадцатый. У меня ни капли сострадания. Я весь из жестокости.

Барышня Смерть (перебегает к двенадцати и усаживает их). Сидите, ястребы. Голову я потеряла.

Тринадцатый. Я, тринадцатый, спрашиваю – голова пустая?

Барышня Смерть. Пустая, как стакан.

Тринадцатый. Вот и стакан для меня. Дай твою голову. Барышня Смерть. Вот не соображу, что делать; будь полная, знала бы.

Тринадцатый. Идет? Ставка на глупость смерти.

Барышня Смерть. Идет.

Тринадцатый. Ты стояла когда-то на доске среди умных изящных врачей, и проволока проходила кости и выходила в руку, в паутине, а череп покрыт надписями латыни. Ну?

Барышня Смерть (потупившись). Да. Нас было три на цепи.

Тринадцатый. Отвинти свой череп. Довольно! Чаша тринадцатого гостя. А вместо него возьми мой носовой платок. Он еще не очень грязен и надушен (разворачивает).

Барышня Смерть. Повелитель! Ты ужаснее, чем Разин. Хорошо. А нижнюю челюсть оставь мне. На что тебе она? (Закидывает косы и отвинчивает череп, передает ему.) Не обессудь, родимой.

Тринадцатый (передает носовой платок). Не обессудь, родная.

Барышня Смерть. С носовым платком плохо видно. Сам налей себе. В черном бочонке, в черном твоя вода. Слушай! Не обмани меня! Как женщина, когда ее ведут в застенок, обнимает ноги палача, так я обнимаю и целую твои. Я ослепла. Я не вижу. Мой череп у тебя, у силача.

Тринадцатый. В первый раз в жизни я очень тронут таким добросердечным раскаянием. Смерть валяется в ногах у меня.

Двенадцать посетителей. Ты не обманешь, но мы обманем: мы невольники у стены, в глазах у которых скоро будет по государству червей, мы заклинаем: обмани!

Барышня Смерть. Я не увижу ни букашек, ни пира в харчевне: горе мне, я слепа, я обнимаю ноги; ты хотел, угрожал, требовал квас мертвых. Он в бочонке, а мой в голубом. Не перемешай их. Смотри: дочь могил, как березовый веник у твоих ног, – молит и заклинает. А если ты маятник между «да» и «нет», – то имей сердце!

Тринадцатый. Ты сама нальешь напитки.

Барышня Смерть. Но где мой череп? Где глаза? Слушай, и знаю, ты победил (ищет голову). Что теперь мне подскажет мой носовой платок? Ничего! Я победила или умираю? (Вскакивает.) Больше свиста свирелей из берцовых костей человека! Треска позвонков! Ударов в тазы! Больше лютней из узких мизинцев! Вы, двенадцать, вы хитро перешептываетесь. Среди вас я бродила с хлыстом. Теперь тоже не растерзаете меня. Прочь! Прочь!

 
О, черепа, играйте в лютни!
О, кости, бейте в балалайки!
 

Я налью две чаши – жизни и смерти – и сделаюсь иной, невкусной, беленой у дороги. Теперь выбирай.

Тринадцатый. Сама выбери.

Барышня Смерть. Я слепа.

Тринадцатый. Поэтому и выбери.

Барышня Смерть. Я пью, – ужасный вкус. Я падаю и засыпаю. Это зовется «Ошибкой Барышни Смерти». Я умираю (падает на подушки).

Двенадцать оживают толчками по мере ее умирания. Веселый пир освобожденных.

Барышня Смерть (подымая голову). Дайте мне «Ошибку г-жи Смерти». (Перелистывает ее.) Я все доиграла (вскакивает с места) и могу присоединиться к вам. Здравствуйте, господа!

23 ноября 1915